|
 |
 |
| Номер 5(6) - май 2010 | |
 |
|
Мне
не смешно, когда маляр негодный
Мне
пачкает Мадонну Рафаэля,
Мне
не смешно, когда фигляр презренный
Пародией
бесчестит Алигьери.
А.С. Пушкин С
чувством глубокого удивления, омерзения и ужаса я прочитал
статью Виктора Финкеля
«Религиозное, политическое и национальное самосознание Цветаевой».
Первое по счету (чувство удивления) было столь сильно, что мне захотелось ближе
познакомиться с творчеством автора. Благо, в эпоху Интернета это не так и
сложно. Нажав на соответствующую кнопочку, я нашел еще одну
статью г-на Финкеля, на этот раз посвященную творчеству И. Бродского. Автором статьи
была поставлена задача «очертить
числовые контуры и количественный масштаб творчества Поэта»
(я не издеваюсь, я цитирую). Задача эта весьма сложна, «поскольку количество
стихотворений недостаточно для оценки продуктивности Поэта». Читателям
представлена огромная «Таблица
поэтической активности Иосифа Бродского по годам» (с
1957 по 1994),
в которой учтены: «количество
стихотворений», «количество строк», «количество находок»
(???) и «максимальная
ширина строки в буквах». Самокритично
признав, что «эти
материалы, ни в коем случае, не претендует на полноту и, тем более,
исчерпываемость» (да, вот именно так – с двумя
лишними запятыми и «исчерпываемостью» изъясняется наш профессиональный
литературовед), г-н Финкель приходит к заключительным выводам: «Иосиф Бродский – выдающийся
русский поэт. Поэт подспудных процессов в человеческом мозгу. Поэт подкорки». Сильно
сказано! «Сухая корка» частенько появляется в стихах русских поэтов (такая уж у
нас непростая жизнь), теперь вот найден «поэт подкорки…» За Марину Цветаеву («Кто создан из камня, кто создан
из глины, я серебрюсь и сверкаю…») г-н Финкель взялся с той же – одновременно
комичной и жуткой – серьезностью и косноязычием испытанного временем бойца
идеологического фронта. «Проанализированы три ветви менталитета поэта: 1. Отношение
к Богу и религии, 2. Политическое самосознание, 3. Национальная самоидентификация.
Евреи на страницах поэзии Цветаевой. Ни в одной из названных позиций Цветаева
не имела принципиальных и стабильных взглядов. Они радикально менялись на
протяжении её жизни и не в лучшую сторону…» Оказывается, «в позиции» отношения
к Богу или в деле национальной самоидентификации бывает «лучше» и «хуже», и г-н Финкель знает, что тут хорошо, а что – плохо. Заявка смелая. Что же нам
предлагают в качестве ответа? Надев кожаный фартук прозектора, вооружившись ланцетом
и канцелярскими счетами одновременно, г-н Финкель начинает кромсать стихи
Цветаевой, не забывая при этом щелкать костяшками счетов (а также уснащать
текст лишними запятыми и тире): «Общее количество использованных религиозных терминов и религиозно нагруженных фраз и словосочетаний не менее, чем 2338... После юношеского плато на уровне 30-60 религиозных терминов в год, начиная с 1916 года, происходит всплеск – православного самосознания Поэта. В 1918 году оно достигает максимума (366)… Политическое её мышление упрощенное и непоследовательное. Устойчивые политические взгляды, отсутствуют… Политиком, заглядывающим вперед, она явно не была (а что, поэт Цветаева хоть раз претендовала на такую роль?)... Восприятие политических проблем через случайные связи приводит Цветаеву к… Политически и мировоззренчески запутавшись, Цветаева призывает… 1921 год приносит новые примеры политического шараханья…» И так далее, все тем же суконным слогом, в мерзкой до тошноты стилистике «разбора персонального дела на партбюро». Причем партбюро эпохи борьбы с «пережитками буржуазного
национализма». Явное неудовольствие «литературоведа» вызывает очевидная,
понятная и нескрываемая связь Цветаевой с Россией: «Странно, только, что в
это страшное время эпитетом к России появляется слово "родная"...
Общий контекст новогоднего тоста вполне приемлем (??? интересно, по
какому ведомству служил г-н Финкель, если даже на старости лет он все еще
считает себя вправе оценивать «приемлемость» новогоднего тоста – М.С.), если
бы не два обстоятельства. Первое. Стихотворение выдержано в великодержавном
стиле и слово "Русь", "русский" мелькает не менее пяти раз».
А что же там по мнению г-на Финкеля должно было «мелькать»? Гондурас? Иной раз неспособность «литературоведа» понять и услышать поэтический текст доходит до грани изумления, до откровенного грубого фарса. Так, берется он за написанное в мае 1934 года (т. е. уже за перевалом короткой земной жизни Цветаевой) стихотворение «Тоска по родине! Давно разоблаченная морока…» «Тоска по родине! Давно Разоблаченная морока! Мне совершенно все равно – Где совершенно одинокой Быть, по каким камням домой Брести с кошелкою базарной В дом, и не знающий, что – мой, Как госпиталь или казарма. Мне все равно, каких среди Лиц ощетиниваться пленным Львом, из какой людской среды Быть вытесненной – непременно – В себя, в единоличье чувств. Камчатским медведем без льдины Где не ужиться (и не тщусь!), Где унижаться – мне едино. Не обольщусь и языком Родным, его призывом млечным. Мне безразлично – на каком Непонимаемой быть встречным! ….. Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст, И все – равно, и все – едино. Но если по дороге – куст Встает, особенно – рябина...» О чем стихи? Разумеется, сам
вопрос во многом абсурден. Поэзия потому и пишется стихами (а музыка – звуками), что далеко не все можно передать языком
суровой прозы. Но уж коль скоро зашел разговор о «религиозном
и национальном самосознании Цветаевой», то попробуем ответить и на него.
Вероятно, Цветаева говорит о «всемирности» своего поэтического дара («для того и становятся поэтом
(если им вообще можно стать, если им не являешься отродясь!), чтобы не быть
французом, русским и т. д., чтобы быть – всем»), о неизбежном и неизбывном
одиночестве Поэта среди «земных людей без шестых чувств», о том, что
одиночество это может быть желанным («наука общежития не главнее подвига одиночества»).
А еще о том, как вопреки всем жалким доводам разума перехватывает горло и
немеют уста при виде «куста рябины»
–
родной земли, на которой научился ходить, любить, страдать. Прочитав
(прочитав ли?) эти написанные кровью сердца строки, г-н Финкель бесстрастным
голосом секретаря военного трибунала изрекает: «Тяготы эмиграции разрушили уважение к религии. В 1934 году
слом религиозного восприятия мира Цветаевой полностью завершился».
Признаюсь, я даже не сразу понял
–
о чем это он? Потом дошло
–
так наш «литературовед» понял слова «всяк храм мне пуст». Как-то даже не
хочется тратить слова на объяснение того, что в поэтике Цветаевой «храм» – это не
только «культовое сооружение, предназначенное для отправление религиозных
чувств верующих…»
Разобравшись
с религиозным, г-н Финкель взялся за «политическое самосознание» Марины
Цветаевой. Вопрос этот достаточно серьезно изучен двумя поколениями
специалистов. Установлено, что Цветаева никогда не питала даже малейших иллюзий
по поводу «нового мира», который строили на развалинах России победившие
большевики. В пользу именно такого вывода говорит ВСЁ: стихи Цветаевой, ее
письма, записные книжки (в 2000 году истек срок, установленный дочерью,
Ариадной Эфрон, и хранившиеся в ЦГАЛИ документы личного архива поэта стали
доступны исследователям), воспоминания дочери, дневниковые записи сына, Георгия
Эфрона, воспоминания близко знавших Цветаеву современников. Самым же
убедительным (на мой взгляд) доказательством являются очевидные и бесспорные факты
личной биографии поэта. Не
имея никаких формальных препятствий к возвращению (она не участвовала в «белом
движении», никогда не состояла в «буржуазных партиях», не была владельцем
поместий, заводов и пароходов), Цветаева продолжала жить в эмиграции, в страшной
бедности (последний раз новое платье было куплено в 1922 году!), но
возвращаться в СССР не собиралась. Не собралась и тогда, когда ее муж, Сергей
Эфрон, стал активно сотрудничать с просоветским «Союзом возвращения», не
собралась и тогда, когда ее резко негативное отношение к советской России и
социализму стало главной причиной душевного разрыва с мужем и дочерью.
Заявление с просьбой о предоставлении советского гражданства она подала лишь
после того, как ее муж, «засветившийся» перед французской полицией агент НКВД,
вынужден был бежать в СССР. А после этого рокового шага (по аргументированному
мнению И. Кудровой
–
сделанного под давлением и шантажом советских спецслужб) в своем дневнике, к
адресованной мужу записи 1917 года («если
Бог сделает это чудо – оставит
Вас в живых, я буду ходить за Вами как собака»)
сделала приписку: «Вот
и пойду –
как собака». Из
Франции в СССР Цветаева уезжала не просто «с тяжелым сердцем» – с ясным
осознанием того, что идет навстречу неминуемой гибели. В последнем письме подруге
(А. Тесковой) призналась: «Сейчас
уже не тяжело, сейчас уже –
судьба». А в написанном 5 июня 1939 г.
стихотворении –
«дано мне
отплытье Марии Стюарт…» Впрочем, все это не новость, все
это –
повторюсь еще раз –
многократно изучено и описано. Приведу лишь одно малоизвестное (в Советском
Союзе –
абсолютно невозможное для публикации), короткое стихотворение Цветаевой: А Бог с вами! Ходите овцами! Ходите стадами, стаями Без меты, без мысли
собственной Вслед Гитлеру или Сталину Являйте из тел распластанных Звезду или свасты крюки. Это
написано 23 июня 1934 года. Сегодня, три четверти века спустя, многие ли
доросли до такого понимания смысла и природы катастрофы, постигшей Европу в
середине ХХ века? Не ходят ли и сегодня тучными стадами профессиональные «политологи»,
захлебывающиеся от крика возмущения при любой попытке провести параллель между «красными»
и «коричневыми»? И вот после всего этого г-н
Финкель решил раскрыть нам глаза и разрушить «устоявшиеся представления».
Оказывается, все было совсем не так. «На путь прокоммунистических
воззрений Цветаева вступила раньше его (Сергея
Эфрона), еще
до эмиграции... Цветаева совершает, как
теперь известно (кому известно???) страшный грех перед своими
детьми. Её инфантильное видение мира, её полное непонимание сути и природы
коммунистического строя, её очевидное упрощенное видение советской диктатуры…
обрекло её детей, её семью и её самое на уничтожение».
Обвинение серьезное.
Серьезней некуда. К нему неплохо было бы приложить веские доказательства.
Достаточные для того, чтобы у читателя появились основания хотя бы усомниться в
том, что до явления г-на Финкеля считалось общепризнанным. А что же нам
предлагают? Донос. Ложный, бездоказательный донос. В лучших традициях 37-го
года. «Было бы
совсем не удивительным, если бы ВЧК обратила внимание на Цветаеву еще до 1922
года. Муж её был на Дону, в 1918 году тайно посетил Москву, сама Цветаева вела
беспорядочный образ жизни, материально бедствовала и была безусловно уязвима
для шантажа... В таком случае и отъезд её к мужу мог быть не случайным...» Вот
так. Могла быть завербована вражескими разведками. Доказательства излишни – «могла
быть». Отъезд жены к мужу мог быть не случайным. Не ворует – значит беден и
поэтому уязвим для шантажа. Продолжая эту же линию неопровержимых аргументов,
задам вторично крайне взволновавший меня вопрос: «По какому ведомству служил до
отъезда в Филадельфию товарищ Финкель?» Не
могу промолчать и по поводу «беспорядочного образа жизни». Да, Марина Цветаева
была плохой матерью и неверной женой. Это есть факт. Спорить тут не о чем. Но
когда некто Финкель, удачно устроившийся на шее американских налогоплательщиков
(надеюсь, никто не собирается рассказывать мне про то, что в возрасте 65 лет
такого мощного «литературоведа» пригласили в США по рабочей визе?), начинает
рассуждать о «беспорядочном образе жизни» великого поэта, я считаю нужным
внести необходимые уточнения. Марина
Цветаева осталась в голодной и замерзающей Москве без мужа (он одним из первых
ушел в Добровольческую белую армию), без родителей (они умерли за много лет до
того), без крыши над головой, без средств к существованию (большевики
конфисковали банковские вклады населения), с двумя малыми детьми на руках
(Ирина родилась в апреле 1917 г.), по полгода и более не получая ни одной
весточки от мужа, не зная – жив ли он, суждено ли им встретиться в этом мире…
Да, она не одела черный вдовий платок, не проплакала все четыре года разлуки
перед лампадами. Была работа в студиях Художественного театра (написано пять
пьес), были увлечения, были связи с мужчинами – иногда интимные, много чаще –
дружеские. Счет и меру своих грехов Цветаева знала: Чтоб Совесть не жгла под шалью Сам Черт мне вставал помочь. Ни утра, ни дня — сплошная Шальная, чумная ночь. И только порой, в тумане, Клонясь, как речной тростник, Над женщиной плакал – Ангел О том, что забыла – Лик. За
ошибки и увлечения своей молодости (в 1917 году Цветаевой исполнилось 25 лет)
она расплатилась крупной монетой («Я
не знаю судьбы страшнее, чем у Марины Цветаевой»
– напишет Надежда Яковлевна Мандельштам, а уж ей-то, вдове замученного поэта,
было с чем сравнивать…). Нам же от этих «грехов» достались (причем совершенно
даром!) благоухающие цветы бессмертных стихов. В частности – вот это,
написанное в «чумной Москве» 1920 года и адресованное мужу: Писала я на
аспидной доске, И на листочках
вееров поблёклых, И на речном, и
на морском песке, Коньками по
льду и кольцом на стеклах, – И на стволах,
которым сотни зим, И, наконец –
чтоб было всем известно! – Что ты любим!
любим! любим! – любим! Расписывалась –
радугой небесной… Как
же так? Так. Не всякий может вместить истину сею, но тот, кому не дано, обязан
найти себе другой предмет для «литературоведческих исследований». Есть много
других хороших книг: «Незнайка на Луне», «Незнайка в Солнечном городе»… Вернемся,
однако, к «прокоммунистическим воззрениям» Цветаевой. Точнее говоря – к тому,
как их выискивает г-н Финкель. Устремив свой карающий перст на одно из
стихотворений цикла «Комедьянт» (1919 г.), он восклицает: «Вот уже появился и "красный
бант" в "волосах веселых"»! Что
тут делать? Плакать? Смеяться? Удивляться безбрежности тупизны? Кажется
(утверждать не берусь – я родился в 1958 году, на 28 лет позднее г-на Финкеля,
во времена вполне уже «вегетарианские»), даже вульгарнейшая советская школа «партийного
литературоведения» не доходила до того, чтобы объявить красный бант в волосах у
женщины символом революции (красногвардейцы – в отличие от участников
сегодняшних «парадов гордости» – прикалывали его все ж таки к тужурке, а не к
волосам). Вот это стихотворение – от первой до последней буквы: Да здравствует черный туз! Да здравствует сей союз Тщеславья и вероломства! На темных мостах знакомства, Вдоль всех фонарей – любовь! Я лживую кровь свою Пою – в вероломных жилах. За всех вероломных милых Грядущих своих – я пью! Да здравствует комедьянт! Да здравствует красный бант В моих волосах веселых! Да здравствуют дети в школах, Что вырастут – пуще нас! И, юности на краю, Под тенью сухих смоковниц – За всех роковых любовниц Грядущих твоих – я пью! Стихотворение
(как и весь цикл «Комедьянт» в целом) адресовано актеру Ю.А. Завадскому.
Поэтический итог этому недолгому и весьма легкомысленному «роману» сама
Цветаева подвела так: И
итогом этих (в скобках – Несодеянных!)
грехов Будет
легонькая стопка Восхитительных
стихов Что
обозначает «красный бант в волосах» в контексте этого стихотворения, этой
страницы в жизни Цветаевой («не
любовь, а лихорадка, лицедейство – не любовь»)?
Да Бог его знает! Стоит ли пытаться пересказать прозой легкомысленный и
бурлящий, как бокал шампанского, поэтический текст? Может быть – ассоциативную
параллель с Кармен (образ, к которому Цветаева многократно обращалась в своем
творчестве), может быть – зрительную связь с «красным фонарем» фальшивой любви
и «лживой кровью в вероломных жилах». Не знаю. Но усмотреть здесь следы «коммунистических
воззрений»? Красный
бант – это еще только цветочки. Ягодки, настоящие «волчьи ягоды» появляются
тогда, когда г-н Финкель переходит, наконец, к тому, ради чего вся эта статья и
была затеяна – к еврейскому вопросу. Здесь его голос обретает неподдельную
страстность. Тут уж не до пересчета «максимальной ширины строки» и «трех ветвей
менталитета». Апломб в сочетании с занудной «национальной
озабоченностью» (особенным махровым цветом расцветающей у евреев,
промахнувшихся на путях эмиграции и вместо Иерусалима оказавшихся в
Филадельфии) приводит к результатам совершенно феерическим. Антисемитский уклон
обнаруживается даже в хрестоматийно известном стихотворении «Евреям» (октябрь
1916 года): Кто не топтал тебя – и кто не плавил, О купина неопалимых роз! Единое, что на земле оставил Незыблемого по себе Христос: Израиль! Приближается второе Владычество твое. За все гроши Вы кровью заплатили нам: Герои! Предатели! – Пророки! – Торгаши! В любом из вас, – хоть в том, что при огарке Считает золотые в узелке – Христос слышнее говорит, чем в Марке, Матфее, Иоанне и Луке. По всей земле – от края и до края – Распятие и снятие с креста С последним из сынов твоих, Израиль, Воистину мы погребем Христа! Казалось
бы, любому вменяемому читателю должно быть видно, что Цветаева в этих строках
восславила Израиль. В какое же ослепление злобы надо впасть для
того, чтобы предъявлять поэту, русскому по языку и крови, выросшему в потоке
европейской культурной традиции, обвинения в том, что «мерой всех мер» в этом
(да и не только в этом) стихотворном тексте выступает Христос. Но г-н Финкель
неумолим и неутомим. Он ищет и находит все новые и новые «улики». Оказывается,
Цветаева оскорбила еврейский народ употреблением слова «жид». Мимоходом назвав «Поэму
Конца» – сияющую вершину русской любовной лирики ХХ века – всего лишь «противоречивой
поэмой» (о, вечный «совок», бессмысленный и беспощадный!), Финкель начинает
возмущаться тем, что в финале поэмы Цветаева обращается к образу Вечного Жида («Гетто избранничеств! Вал и ров
/ Пощады не жди! / В сём христианнейшем из миров / Поэты – жиды!»), называя
его именно «жидом» – без политкорректного переименования в «вечного еврея». Неужели
и в данном случае нужны пояснения, объяснения, оправдания? Во всех
западноевропейских (включая западнославянские) языках для обозначения народа –
носителя иудейского вероисповедания – принято слово, произведенное
транскрипцией имени Иуда («юде», «джу», «жид»). В польском, чешском и
украинском никакого «еврея» никогда не было, был только «жид», и это слово не
несло негативной окраски. «Поэма Конца», кстати, написана в Праге. Жида мы
встречаем и у Пушкина, и у Гоголя. Для Цветаевой, которая в детские годы
подолгу жила в Европе, часто вспоминала своих польских прабабушек, употребление
именно такого, «западного» этнонима было вполне органичным. С другой стороны,
такие явления жизни Российской империи, как «черта оседлости» и погром обычно
употреблялись с прилагательным «еврейский» – лучше от этого евреям не
становилось… В следующий раз, когда у г-на Финкеля появится желание сразиться с
демонами в образе ветряных мельниц, рекомендую ему разобраться с храмом
Спаса-на-Крови в Санкт-Петербурге – там в росписях стен и потолка отчетливо
видна свастика… Возмущение
«жидом» – это так, только для разминки. В конце концов, наш бдительный «литературовед»
обнаруживает «самое
очевидное святотатство, оскорбляющее достоинство Моисея и еврейского народа.
Это то самое, за что Иран приговорил Рушди к смерти». Страсти-то
какие! О чем шумим? А вот о чем: И поплыл себе – Моисей в корзине! Через белый свет. Кто же думает о каком-то сыне В восемнадцать лет! С юной матерью из чужого края Ты покончил счет, Не узнав, какая тебе, какая Красота растет… Открываем
Тору, книгу Шмот («Исход» в русской традиции), читаем: «И пошел один человек из
рода Леви, и взял в жены дочь Леви. И зачала эта женщина, и родила сына». То
есть рожден был Моисей безо всякого божественного вмешательства, от простых,
земных людей. Настолько простых, что Тора вначале даже не указывает их имен.
Владыка вселенной воззвал к нему из пламени горящего и не сгорающего терновника
(«неопалимая купина» в русской традиции) лишь через 80 долгих лет после того,
как корзина с младенцем поплыла по Нилу. Эта история, связанные с ней образы и
ассоциации, прочно вошла в контекст мировой культуры. Да,
конкретное, событийное содержание стихотворной строфы у Цветаевой совершенно не
соответствует тексту Торы (отец Моисея, у которого к тому моменту была уже
старшая дочь Мирьям и трехлетний сын Аарон, не мог быть восемнадцатилетним;
сына он не бросил, а, напротив, спас от гнева фараона, повелевшего убивать всех
мальчиков, рождающихся в еврейских семьях) – но разве же Цветаева писала для
экзамена по Закону Божию? Да и какие есть основания – кроме одной только первой
строки – вообще считать это стихотворение хоть как-то связанным с ветхозаветной
историей? И уж тем более – искать в нем «очевидное святотатство»? Ровно
через три дня, 29 августа 1916 г. Цветаева пишет еще одно стихотворение на
ту же тему – отец, теряющий и обретающий забытого сына: Ночь – черна, И глаза ребенка – черны, Но глаза человека – черней. – Ах! – схватить его, крикнуть: – Идем! Ты мой! Кровь – моя течет в твоих темных жилах… Пытаться реконструировать жизненный «подстрочник» к
стихам Цветаевой – дело сложное, чреватое ошибками, да и едва ли благое. Она
писала интимнейшие стихи и письма мужчинам, которых ни разу не видела в глаза («заочность:
за оком лежащая вящая явь»); в переписке с Пастернаком часто называла его «братом».
Выражаясь языком, доступным пониманию г-на Финкеля, Цветаева была «большая
выдумщица». Я не берусь судить о том, что «имела в виду», о чем думала
Цветаева, чем была взволнована ее душа в те августовские дни 1916 года; откуда
и почему выплыли эти настойчиво повторяющиеся образы отца и оставленного им
сына. Лишь в скобках отмечу тот бесспорный факт, что через девять месяцев после
августа 1916 года наступил апрель 1917, и у Цветаевой родился ребенок. Да,
родилась девочка, Ирина, но ведь и УЗИ в ту пору еще не придумали… В любом
случае – ни к «достоинству Моисея», ни к еврейскому народу в целом все это не
имело, не могло иметь, и не имеет ни малейшего отношения. К концу своей статьи г-н Финкель, видимо, решил, что одного
только разбора стихотворных текстов для доказательства «антисемитских
настроений» Цветаевой будет недостаточно, и взялся за ее переписку. Как и
следовало ожидать, переход от поэтики к конкретике с неизбежностью привел к
тому, что г-н Финкель со всего маху сел в лужу своего воинствующего невежества.
Он приводит отрывки из двух писем (к разным адресатам) Цветаевой, в которых она
говорит о национальности своего мужа. Первый раз, в марте 1914 года: «Он
необычайно и благородно красив… Прадед его с отцовской стороны был раввином,
дед с материнской – великолепным гвардейцем Николая I. В Сереже соединены –
блестяще соединены – две крови: еврейская и русская». А в другом письме:
«Делая
С.Я. евреем, вы 1) вычеркиваете мать 2) вычеркиваете рожденность в православии
3) язык, культуру, среду 4) самосознание человека и 5) всего человека… Делая
С.Я. евреем, вы делаете его ответственным за народ, к которому он внешне –
частично, внутренне же – совсем непричастен...» Негодованию г-на Финкеля нет пределов. Еще бы – Цветаева
отреклась от еврейства собственного мужа! Слова «всего человека» Финкель
сопровождает балансирующим на грани дурного анекдота комментарием: «т. е.
еврей не человек!». Наконец, «отношение Цветаевой к евреям в последние
двадцать лет жизни следует квалифицировать как органическое, физиологическое неприятие». Смешно и грустно. Грустно и
смешно. Человек, берущийся писать пространный текст на тему «национального
самосознания», да еще и подписывающий его фамилией Финкель, не знает даже того,
что с абсолютной точностью описывает русский – по рождению и языку – поэт Марина Цветаева. Напоминаю для самых
необразованных. Наличие прадедушки равина НЕ делает человека евреем. Еврей – это не «кровь». Евреем
может стать прошедший гиюр инородец. Евреем перестает
быть добровольно крестившийся сын еврейской мамы и еврейского папы. Отец Сергея
Эфрона был выкрестом. Выкрест – это не еврей. Так и только так понималось
это в еврейском народе во все времена (к слову говоря, так же трактует этот
вопрос и законодательство современного Израиля) (здесь
автор ошибается, его утверждение не разделяется многими уважаемыми раввинами и
знатоками закона Торы - прим. ред.). Сын выкреста и нееврейки, Сергей
Эфрон евреем не был – ни по Галахе (свод еврейских религиозных
законов), ни по законам Российской империи, ни с позиций национального
самосознания еврейской общины того времени, ни с точки зрения современного
гуманистического мировосприятия, в рамках которого «национальность» – это как раз то, о чем и
говорит Цветаева: язык, культура, среда, самосознание человека. Другое дело – пресловутая «кровь», т. е.
генотип и в значительной степени обусловленный им фенотип (внешность, черты
лица, строение тела). Биологическую природу факт крещения отца Эфрона изменить,
разумеется, не смог, и Цветаева предельно точна, когда говорит о том, что «в
Сереже соединены две крови», и связывает с этим смешением «далеких кровей»
(факт, опять же подтверждаемый наукой, да и практикой – пройдитесь по улицам
израильских городов) внешнюю красоту своего мужа, которой она не переставала
восхищаться до конца дней. Читатель, у которого хватило
терпения прочитать 3 600 предшествующих слов, надеюсь, уже понял, почему
статья г-на Финкеля вызвала у меня чувство глубокого омерзения. Теперь мне
остается только дать объяснения по поводу «удивления» и «ужаса». Удивлен, искренне удивлен я
тем, что Евгений Беркович, известный отменным вкусом и разносторонностью своих
интересов, разместил такой тупой графоманский бред (простите мой французский)
на электронных «страницах» литературного журнала. Уродливое детище своей «антисемитофобии»
г-н Финкель публикует уже не в первый раз (начиная с 2004 года), но одно дело «бумажный»
эмигрантский листок, который никому, кроме авторов и редактора, не нужен, не
интересен, и, главное – недоступен, а совсем другое дело – Интернет. Это Интернет,
уважаемый г-н Беркович, всемирная паутина, и распространенная по ней словесная
зараза может далеко разлететься. Вот уже и под текстом статьи Финкеля появился
отзыв читателя: «Спасибо автору за замечательную статью. Ничего не знал
о Цветаевой. Её ненависть к евреям можно понять. Это отношение проигравшего к
победителю...» Вы этого
хотели, г-н Беркович? И последнее. Про ужас. А разве можно не ужаснуться тому, что сделал поганый «совок» с душами людей? Я понимаю, как человек может прожить жизнь и не прочитать ни одной строки Цветаевой. Увы, такое я видел не раз. Это печально, но объяснимо (не научила слышать поэзию замученная бытом и грошовой зарплатой МарьВанна в средней школе, не нашелся рядом мудрый старший товарищ) и в принципе исправимо. Но что же надо было сделать с человеком, хомо сапиенсом, по образу и подобию Бога созданным, чтобы он читал, годами читал Цветаеву и Бродского, и никакого другого желания, кроме как пересчитать длину строк и количество упоминаний слова «жид» у него при этом не возникало? Сильна, как смерть, удушающая тьма «совка», стрелы ее – стрелы огненные… Счастлив, кто достал срубы домов недорого. |
 |
|
|||
|
|||
