Вильям Баткин

Словно белые пятна на географической карте, – достойные и высокие имена, неизученные, неисследованные, несправедливо забытые, – на карте нашей еврейской истории. Сегодня другая история мне не интересна. Точную и емкую метафору поэта «так свет умерших звезд доходит» воспринял я как посыл самому себе удачливо уловить давний свет и, в меру своих сил, дара и срока отмеренного, передать другим, жаждущим, – прочитанное, осмысленное. Боль их и мудрость не могли затеряться в памяти поколений. Ибо во тьме галута (а мы пока в нем пребываем) каждый уголек – от костра великого, каждой свече – лучиться.

Весь месяц Ав – трагический в нашей еврейской памяти, кровавый в беспределе нынешнего террора, обжигающий засильем хамсина навалившегося, – провел я в обществе человека, которого прежде не знал, но с первых минут знакомства с ним, сильным и мудрым евреем, потянулся к нему, словно к другу старшему, словно к наставнику и однодумцу…

Ибо сказано: «Найди себе наставника, и заведи себе друга…» (Трактат Авот, 1:5). Человек этот – Павел Гольдштейн, но есть одна подробность горестная, противящаяся моему сознанию, – более двадцати лет тому назад его душа чистая покинула наш мир. Мои друзья-старожилы, знавшие Павла Гольдштейна, щедро одарили меня его книгами, разрозненными экземплярами его журнала «Менора» и даже номером домашнего телефона его жены. Собравшись с духом, набрал я хевронский номер. Услышал женский голос, спокойный, негромкий, с неистребимым московским выговором, вначале – на иврите, но я представился по-русски, и мы разговорились. Это была его жена, Лея, откликнулась она настороженно, ограждая однозначными репликами святую святых, – своего дома, своей души. Но в какой-то момент недолгий ледок отчуждения сломался, словно я своим откровением заслужил доверие. Если сложится, опишу наш диалог, но главное ощущение, нерушимое, неистребимое: Павел Гольдштейн только что вышел из хевронского дома своей жены, верно, по редакционным делам неотложным, и если я перезвоню в скором времени – застану непременно. На том и порешили.

С той поры перезваниваемся: после терактов в Хевроне – я, а она оттуда меня успокаивает. Увы, два года назад возложил камушки на ее надгробье в Хевроне…

Приговоренный Архангельским военным трибуналом к высшей мере наказания – расстрелу (статья 58-10, часть вторая – антисоветская агитация во время войны), двадцатичетырехлетний москвич Павел Гольдштейн летом сорок первого оказывается в «смертной» камере. Страх, естественный и неумолчный, прикрыть нечем, как и никакими словами не приободрить двух товарищей по камере, совершенно подавленных, отчаявшихся, с трясущимися руками и ногами… Не часто встречал исповедальные признания приговоренных к высшей мере – расстрелянные не пишут воспоминаний. Неожиданно обнаруживает Павел в страхе своем начало чего-то нового, проблески какой-то надежды. На ум, словно вспышка молнии, приходит рассказ мудрого еврея – сокамерника по тюрьме Бутырской – доктора Домье: все есть испытание, жизнь нашего праотца Яакова продолжается в жизни его детей и внуков, и существует какая-то истина непостижимая, она дает нам, евреям, детям Израиля, точку опоры во всех муках наших… Так и назвал Павел Гольдштейн свою книгу – «17 лет в лагерях жизни и смерти» – «Точка опоры»… Тогда же, под тенью смерти, под наведенными стволами охранников, затаившему дыхание молоденькому еврейскому парню вспомнились стихи любимого поэта: «Но если звезды зажигают, – /значит – это кому-то нужно?»

«Чем же я мог преодолеть отчаяние, – пишет Павел Гольдштейн, – как не обращением к Тому, на Которого и мог только возлагать надежды свои, Который звезды зажигает, к Могущественному, могущественнее всего в мире. И я впервые с мольбой обратился к Нему, и Он внял мне…» Да, Он внял тогда Павлу Гольдштейну, волей Своей на сорок лет продлив ему жизнь, – от порога камеры смертников в архангельской глухомани до поминального кадиша святого над распахнутым скальным грунтом Масличной горы в Иерусалиме.

Внял Он и нам, его читателям, «русским» евреям, – ибо не мыслю себя без творческого наследия Павла Гольдштейна. О нем и мои размышления, моя боль неисчерпаемая, моя гордость еврейская.

Разыскал, скопил, бережно сложил на своих иерусалимских полках, перечел многократно все типографские оттиски – слово, молвленное Павлом Гольдштейном: его книги, его статьи, его эссе, вплоть до кратких реплик его. Вначале жадно заглатывал строки, не различая абзацы, словно текст сплошной. Утихомирив себя, неспешно и кропотливо возвращался к прочитанному. Откладывал в сторону, уходил, в иных заботах маялся...

Но вновь рука тянулась к его книгам, душа – к его слову… Первичное мое восхищение, неслучайное, естественное для человека пишущего, к слогу высокому приученного, если не истаивало, то отодвигалось исподволь чем-то сильным, как потоком глубинным. И, словно парус под ветром попутным, распахнулась душа моя и наполнилась родным и близким, ожидаемым и неотвратимым, без чего уже не мыслю себя на Земле Обетованной.

Читатель вправе спросить: «Кто же он, Павел Гольдштейн?» Если коротко – современный писатель и публицист, пишущий по-русски, еврейский мыслитель. Именно пишущий, в настоящем времени, ибо слово его звучит сегодня, словно для нас сказанное: «…Мир, окружающий нашу Святую Землю, застигнут трагической судьбой в бессилье духа своего, и это для него почти что канун конца. Думая, с чувством личной кровной привязанности, о своем, с болью в сердце осознаешь, что и здесь, на Святой Земле, многие из нас только начинают разбираться в общих положениях, все еще ходят в тумане ложных представлений и плоских догадок. Поймем же раз и навсегда в это в глубочайшем смысле ответственейшее для нашего народа время, что именно мы не смеем ответить человеческой неблагодарностью на данный нам Всевышним дар Свободы. Уразумеем же наконец, что в жизни нет неожиданностей, ибо Воля Б-жья означает лежащую вне сферы видимых вещей причину всего происходящего…» (Павел Гольдштейн, декабрь 1973 года).

Павел Гольдштейн родился в 1917 году в интеллигентной семье, не религиозной, но с четкой еврейской и сионистской ориентацией. Получил хорошее образование и, как большинство из нас, никакого еврейского воспитания. В 1938 году окончил истфак Московского университета. Серьезно интересуется еврейской историей, философией и религией. Увлекается поэзией и театром, влюблен в Маяковского и Мейерхольда. После своего письма Сталину в защиту В. Мейерхольда сам 5 ноября 1938 года был арестован и 17 (!) лет провел в тюрьмах и лагерях – до 1955 года. Ко времени хрущевской «оттепели» полностью реабилитирован. Перенес два тяжелейших инфаркта. В отличие от многих из нас, в том числе и автора этих строк, воспринявших «оттепель» с великими надеждами и эйфорией, он разглядел в ней очередной фарс и фальшь власти. «В те дни тоска одолевала, когда, вглядываясь в лица московских прохожих, не находил никакой возможности бодро шагать вместе с ними» – напишет он спустя годы. С 1957-го – научный сотрудник Московского литературного музея, одновременно продолжает еврейское самообразование. При первой возможности 5 ноября 1971 года репатриировался и живет в Иерусалиме до своей смерти в 1982 году… Такова судьба Павла Гольдштейна, уложившаяся в несколько строчек, но что «отстоялось в слове»? – по выражению его любимого поэта.

Рассказывает Люся (Лея) Мучник, жена писателя: «…Павел – уникальный человек. Естественно и свободно соединил он в душе две культуры. С гордостью определяя себя как еврея, сиониста, израильтянина, позже – религиозного, он глубоко разбирался в русской культуре, – ощущал ее не как противоречащую, а дополняющую его еврейскую сущность, и – как и все остальное в мире – подлежащую анализу на основе фундаментальных принципов иудаизма и Торы…»

Так что же «отстоялось в слове»? В Иерусалиме написаны и изданы следующие книги:

«Точка опоры: семнадцать лет в лагерях жизни и смерти» – автобиографическая трилогия.

«Роман Л. Н.Толстого «Анна Каренина» в свете эпиграфа из Моисеева Второзакония».

«Мир судится добром» – сборник статей и литературных эссе.

«Дом поэта» (М. Волошина) и «Раздумья о Маяковском»…

Павел Гольдштейн – основатель и бессменный редактор религиозно-философского и литературного журнала «Менора». С января 1973-го по декабрь 1980-го вышло в свет двадцать три номера.

Умер Павел Гольдштейн 10 марта 1982 года в Иерусалиме, похоронен на Масличной горе, в достойном окружении мудрецов и праведников. А он и был мудрецом и праведником. И в судьбе, и в слове.

Лишь в Израиле познакомился я с творчеством прекрасных ивритских поэтов, в том числе и Хаима Ленского, осужденного в Союзе «за контрреволюционную деятельность», – так в приговоре. В его стихах – не только нежная любовь к еврейским прелестям оставленных местечек, поэт сквозь стены казематов разглядел суровый быт берестяной Сибири, а сочный сленг солагерников русских с подробностями темничного быта запечатлел на четверть века раньше солженицынских «открытий». От этой пальмы первенства могла бы уберечь судьба – не уберегла. В строках последних он просит красноармейца-конвоира: «…дай мне допеть гимн солнцу и благословить наслаждение его красотой»… О Хаиме Ленском вспомнил не случайно, печалясь и восторгаясь одновременно мощной и напряженной прозой Павла Гольдштейна «Точка опоры». Лагерной теме – непостижимому и планомерному уничтожению в лагерях миллионов ни в чем не повинных советских людей – посвящены произведения известных авторов (В. Шаламова и Л. Разгона, Ю. Домбровского и Е. Гинзбург, Ю. Марголина и Г. Демидова и др.). Василий Аксенов в гневном документальном очерке «Досье моей матери» рассказал о лагерном досье своей мамы – Евгении Гинзбург, автора «Крутого маршрута»

«Точка опоры» Павла Гольдштейна занимает достойное место среди книг известных авторов, но имя его не на слуху, незаслуженно обойдено и критикой, и широким читательским вниманием. Пытаюсь восстановить справедливость. Казалось бы, все сказано, и добавить нечего в постсоветской и эмигрантской прозе. Что же отличает нашего талантливого соплеменника, к примеру, от Варлама Шаламова, колымского Данте, описавшего этапы и круги лагерного ада?.. «Лагерный опыт – целиком отрицательный, до единой минуты. Человек становится только хуже» – прочли мы у Шаламова… Павел Гольдштейн – еврей, и ему было дано рассказать о лагерной теме сквозь призму иудейского восприятия, – вот в чем принципиальное отличие. Могу лишь предположить: Всевышний, благословенно Его имя, для того и спас Павла Гольдштейна от расстрела в сорок первом, вернул в Москву в пятьдесят пятом, словно на крыльях, перенес в Иерусалим в семьдесят первом, чтобы он как летописец честный, как художник, как еврейский философ написал и свою трилогию, и другие книги.

Вновь обращаюсь к В. Шаламову. В его рассказах, потрясающих нечеловеческими подробностями ада ГУЛАГа, действующие и погибающие герои лишены каких-либо душевных переживаний – таков стиль автора, и это его право и продуманная сила воздействия на читателя. Особенность прозы Павла Гольдштейна – на его страницах сотни запоминающихся героев, со своими характерами и судьбами, отличительными чертами. У писателя – редкая чувствительность к психологии человека, состояния его души: в условиях каземата, в окружении сокамерников по лагерным нарам, по этапам. Всех не упомяну, уверен, читатель современный заинтересуется, потянется к книгам Павла Гольдштейна.

Он или его литературный прообраз, двадцатидвухлетний интеллигентный еврей, красивый и сильный, полон радужных надежд, попадает неожиданно в Лефортово, затем в Бутырки, – в одночасье жизнь сломана. Но сам он не сломался – какие-то неведомые силы помогают ему выжить. В 54-й бутырской камере, в ее толпе разноликой, встречается он с доктором Домье, пятидесятилетним евреем, спокойным, с мягким голосом, сохранившим в тех страшных условиях умные смешинки в печальных глазах… Доктор, мечтавший стать раввином, но ставший врачом, не только оберегает Павла в застенках, но и неспешно, настойчиво возвращает к иудаизму. Он не учит его молиться, трепетно и возвышенно, накладывать тфиллин или произносить благословения, – все это придет через десятилетия. Яркая личность и мировоззрение доктора Домье, истинного еврейского мудреца, – удача и главное своеобразие трилогии Павла Гольдштейна. Тогда, осенью тридцать девятого, уходит Павел на семнадцатилетний этап, а доктор Домье остается в бутырской камере, и мы ничего не знаем о его судьбе, полагаю, трагической. И будущий наш писатель не мыслил уже иначе, чем доктор Домье, и сберег, и донес для нас, нынешних, его мысли:

– Среди большинства слов нужно произносить такие, чтобы можно было на них опереться…

– Гораздо больше наказывается грешник, находящийся в обществе благочестивых, чем грешник в обществе беззаконников…

– Мир судится добром, а не по поступкам… Любовь – вот самое главное, главнее всех наших дел...

– Человек может сделать завесу из своих дел, но вещи, сокрытые от людей, не сокрыты от Б-га, – они обнажены перед Ним во всей своей наготе…

Спустя двадцать лет автор вспоминает не только о «конвейере лжи» – допросах, избиении, ледяном карцере, «смертной» камере, через которые ему, как и миллионам другим, пришлось пройти. Дубленый жестокими испытаниями, на долгом семнадцатилетнем этапе находит Павел добрые слова для других заключенных, как когда-то для него доктор Домье… Память писателя счастливо сберегла подробности его раздумий в тяжелейшие минуты… В бутырском ледяном карцере, двигаясь от двери и обратно, чтобы не озябнуть: «…Спектральным анализом определили химический состав солнца. А как узреть человеческую душу, ту бездну, до которой дальше, чем до солнца?.. Где тот человек, который осмелится сказать о себе всю правду?»

В заключительной главе, в камере Карлудской тюрьмы, перед новым этапом в Можгу в декабре 43-го: «Я не в силах был ни о чем думать, кроме Б-га, Который не единожды уже спасал меня от смерти, и снова умолял Его за себя и своих подельников, чтобы Он даровал нам спасение от смерти…»

Через несколько абзацев рукопись оборвалась – смерть, в марте 82-го, не дала Павлу Гольдштейну дописать, договорить. Неоконченная книга – в редчайшем ряду завершенных. Главное писатель успел сказать… Для нас.

Целебный воздух Иерусалима, святого и вечного, благодатно и щедро напоил Павла Гольдштейна, истомившегося в галуте по родным корням, по своему народу. Именно здесь он задумал и написал свои книги, стал основателем и главным редактором иерусалимского религиозно-философского и литературного журнала «Менора». Близкая параллель между светом и духовной красотой неизменно связывается в нашем сознании с Менорой – семисвечником в Скинии Завета – во время странствий наших предков в пустыне. Уже через год после репатриации – в январе 1973-го – вышел первый номер журнала, сегодня на моем столе – двадцать три выпуска и смею утверждать: на русском языке ни в Израиле, ни в странах диаспоры такого периодического издания никогда не существовало! Появление «Меноры» в Иерусалиме в начале семидесятых – не случайно. До потока миллионной алии девяностых – почти два десятилетия, но настойчивые ручейки советских «отказников» уже заполняли просторы Эрец-Исраэль. Многие остро ощущали свою опустошенность, духовную катастрофу – оторванность от еврейских корней. И Павел Гольдштейн чутко уловил вакуум, нашел энтузиастов среди старожилов, и после нелегких раздумий взвалил на себя организаторскую и творческую ношу главного редактора. Высокая духовная культура, непостижимая глубина мышления, неуемная энергия, эрудиция, отточенный своеобразный слог Павла Гольдштейна обеспечили неснижаемый уровень всех выпусков. Скажу и о главном: «сильная доза еврейства» отличает «Менору» от аналогичных изданий, израильских и зарубежных, пытающихся «освободить» читателя от иудаизма или предпочесть «еврейство, разбавленное водой»… Так по сей день…

О структуре журнала. Словно эпиграф, до основных текстов на отдельном листе – крупным шрифтом, по-русски и параллельно на иврите – несколько изречений из книг Пророков. К примеру: «И будете жить на земле, которую Я дал отцам вашим, и будете Моим народом, и Я буду вашим Б-гом» (Йехезкель 36:28) Или: «Светильник Г-спода – дух человека, проникающий в недра его» (Притчи 20:27). Так, продуманно и заботливо, подготавливаемся мы и погружаемся в чтение. У наших мудрецов сказано: «Знания – у смиренных»… Каждый номер журнала открывается статьей главного редактора – не дань традиции. Именно в этих статьях раскрылся основной дар Павла Гольдштейна – мыслителя, публициста. Опираясь, словно на прочный фундамент, на классические комментарии к Торе и на новые исследования, он увязывает понимание еврейских законов и принципов Веры с современностью, с историей государства Израиль с момента его создания до наших дней. Все статьи составили основу книги Павла Гольдштейна «Мир судится добром» (Иерусалим, 1980), но сегодня, спустя два десятилетия, меня не оставляет ощущение сопричастности автора с нынешней израильской действительностью, мудрой прозорливости его суждений и обобщений:

«Многие из нас безумели, отрекаясь от самих себя, забывая о своем высоком происхождении или просто не догадываясь о нем… Человек, не имея никакого интереса к реализации себя на глубину собственной иудейской глубины, наглейшим образом забрасывает грязью самое дорогое и святое на самом святом месте служения Творцу Превечному».

«Не за пороки и недостатки ненавидят наш народ, а за то, что храним мы в себе что-то такое, чего ни у кого нет, и что превращается наконец в веру сердца».

«Забытый многими сынами Израиля способ видения постепенно получает все большие права гражданства, озаряя во всей чистоте и возвышенности души молодого поколения». Дай-то Б-г!

Обложка и титульный лист первого номера журнала «Менора»

Продолжу о структуре журнала. Девять разделов неизменных, точно обозначенных, включавших, как правило, мáстерские тексты авторов, хороших и разных, прочитываются на одном дыхании, затем – требуют неоднократного возвращения и постижения. Собранные под одной обложкой, украшенной семисвечником, воспринимаются публикации как монолог главного редактора, хотя русский слог каждого – самобытен и узнаваем. «Скажи мне – кто твои авторы, и я пойму – какой ты редактор» – уточняю пословицу. Авторы – подстать Павлу Гольдштейну, увы, многих уже нет с нами, но их слово, мудрое и высокое, дошло к нам, словно потоки сильных вод, незамутненные временем. Не вправе никого обидеть, назову некоторых: Моше Барселла… Рабби Авраам-Ицхак Кук… Шмуэль-Йосеф Агнон… Ицхак Орен… Авраам Карив… Рабби Йосеф Соловейчик… Рабби Элиягу Лупин… Упомяну и Шмуэля Мучника – сына Леи, жены П. Гольдштейна, но не из-за родства, – достойно вписывается в коллектив… Фрима Гурфинкель – почитаемый переводчик с иврита, – тогда редактор заметил ее и пригласил к себе…

Двадцать лет назад Павел Гольдштейн чутко уловил духовный вакуум советских евреев, а нынешний, разреженный миллионной алией, – кто услышал? Как нам необходим живой Павел Гольдштейн!

Если вождь мирового пролетариата разглядел Льва Толстого «как зеркало русской революции», не к ночи будь помянута, то талантливый еврейский писатель Павел Гольдштейн написал в Иерусалиме книгу «Роман Л. Н. Толстого «Анна Каренина» в свете эпиграфа из Моисеева Второзакония». Мировое толстововедение не знает подобного анализа – по глубине постижения творчества русского писателя, по самобытности исследования. С поразительной ясностью доносит он суть романа в свете эпиграфа, взятого Толстым: «У Меня отмщение и воздаяние». Более ста лет читающая публика обходит эпиграф молчанием, стыдясь признаться в своем неведении. Если отважусь, напишу о книге специальную статью, пока – о главном, кратко.

Наш писатель-исследователь прочитывает «Анну Каренину» не только в свете эпиграфа, но в свете всего Пятикнижия Моисеева… Незадолго до репатриации побывал я, в который раз, в Ясной Поляне – обнаружил на книжных полках издания на иврите, возгордился. С помощью московского раввина С.А. Минора Лев Николаевич выучился еврейскому языку, прочел Тору в оригинале, основные положения принял в своем творчестве. Павел Гольдштейн исследует роман углубленно и скрупулезно – на 90 страниц книги 184 библиографические ссылки. Истинную суть эпиграфа увидел он в трагедии – она и совершается, и хотя перейти предела нельзя, Анна его переходит.

«Жизнь наша связана, и связана не людьми, а Б-гом, – предостерегает ее муж. – Разорвать эту связь может только преступление, и преступление этого рода влечет за собой тяжелую кару». И великий русский писатель выносит на заглавный лист романа: «У Меня отмщение и воздаяние». Книгу Павла Гольдштейна рекомендую прочесть всем – пытаюсь восстановить справедливость…

Осознаю: в одной публикации нереально и проблематично изложить глубину и масштабы такого яркого и самобытного явления в еврейской литературе как Павел Гольдштейн. Убежден, предстоит серьезный и профессиональный разговор – и филологов, и знатоков Торы. Осмелился лишь высказать свои субъективные суждения… За десять лет жизни в Израиле у Павла Гольдштейна расправились и окрепли корни его веры, в судьбе и слове сбылось сказанное царем Давидом: «…и будет он как дерево, посаженное при протоках вод, которое плод приносит в свое время, а лист которого не вянет, и во всем, что он делает, успеет» (Теѓилим 1:3). Его громовой голос, вдохновенный и мудрый, не затерялся. Творческое наследие писателя опубликовано малыми тиражами десять-двадцать лет тому назад, но неизвестно большей части алии. Необходимо издание его ИЗБРАННОГО[2], что нуждается в серьезной поддержке… Ибо во тьме галута, а мы пока в нем пребываем, каждый уголек – от костра великого, каждой свече – лучиться…

[1] Из книги В. Баткин «Талисман души», Творческое объединение «Иерусалимская антология». Издательство «Скопус».2007 г.

[2] Статья была опубликована в 2007 году. В настоящее время в издательстве ОЛЕС http://berkovich-zametki.com/Kiosk/Kiosk_Bibl.htm выпущен в свет трёхтомник П. Гольдштейна – Ред.