Шуламит Шалит

Повествование Шуламит Шалит о раввине Менахеме-Мендле Глускине открывает цикл рассказов о его достойных дочерях и не менее достойных зятьях, о некоторых из их учителей – крупных ленинградских ученых-евреях, для которых язык иврит никогда не был мертвым языком. Благодаря этому языку они делали свои удивительные научные открытия. Этот язык наполнял их души светом, а ум – мудростью, чем помогал побеждать отчаяние.

Бобруйск или, к примеру, Кременчуг, или все, что вкруг Витебска, да и сам знаменитый город считались когда-то чисто хасидскими, чего уж никак нельзя сказать об их соседе, старшем по административному положению городе Минске, столице Белоруссии. Этот считался оплотом «митнагдим», ярых противников хасидизма, и новым веяниям долго не поддавался. Но время точит, ибо не стоит на месте, и время лечит, как считают психологи и хасиды… И вот со сменой нескольких поколений в Минск прибывает автор книги «Цемах цедек» («Поросль благочестия») Менахем Мендл Шнеерсон (1789–1866), третий цадик из Любавичей, внук основателя течения хасидизма Хабад, тоже известный как великий ребе, и литовские гаóны, во главе с главным минским раввином, встречают его с большими почестями и царским великолепием. Пишут, что не только глубина мысли в речах, но и прекрасный облик Любавичского ребе вызывали благоговение у всякой публики – от простого люда до самых именитых учёных раввинов. Любавичский ребе пробыл в Минске одну неделю и, победив в «большом диспуте», что означает, с блеском ответив на все сложные вопросы, поставленные гаонами Минска, «увёл» за собой «могучую кучку» – шестьдесят сильнейших умов, но вдвое больше оставил и преданных отныне последователей своего учения в белорусской столице. В то же время он стремился прекратить взаимные нападки хасидов и митнагдим.

В следующем поколении, когда главным раввином Минска стал гаон рабби Ерухам Иегуда Лейб Перельман (1835-1896), называемый «Гадол» (на иврите «великий», а на идиш его звали «дер минскер Годл»), и он, хотя и был из митнагдим, не устраивал гонений на хасидов, более того, даже породнился с некоторыми из них, ибо одну из дочерей выдал... за крупного учёного хасида реб Зеэва (Вольфа) Быховского. Его сын Борис Быховский, с юности впитавший идеи сионизма, немало настрадался за эту любовь в сталинских застенках, но дожил до наших дней, привёз свою семью в израильский город Хадера, написал книгу «Повесть о Сонечке», его незабвенной подруге и жене, много печатался в русско-еврейской прессе на всех континентах и скончался в 2005 году. Многие из нас его знали и любили. Но вернемся к нашему рассказу.

Верхний ряд: Соня Глускина, Борис Быховский и его сестра Соня.

Нижний ряд: Шейндл (дочь Нахмана Рабиновича), Сонечка Канторович, будущая жена Бориса Быховского (ее учеником в Инте в 1950-м был знаменитый актер Евгений Урбанский), Белла (дочь Нахмана Р.), Фаня (дочь Меира Рабиновича)

После смерти Гадола в 1896 году, то есть, в самом конце XIX века (в Израиле уже вторым изданием вышла книга о нём, перевод на русский сделала его правнучка Гита Глускина, а редактировала почти до самой кончины ее сестра Соня Глускина, и о них еще будет рассказано), главным раввином Минска стал другой его зять, реб Лейзер-Элиэзер Рабинович. (см. воспоминания Элиэзера Рабиновича).

И при нём минский раввинат хранил традиции наших предков, и реб Лейзер верно служил еврейской общине до последнего дня своей жизни. Умер он в 1924 году, в один год с Владимиром Ильичем Лениным. В отличие от вождя русской революции, Рабинович, во-первых, оставил одиннадцать душ детей, а во-вторых, Рабинович не переживал, что какой-нибудь хитрый горец возьмёт бразды правления в свои руки. Одна из его дочерей, а именно Фрадл, вышла замуж тоже за хасида. Как вы уже, возможно, вычислили без моей помощи, эта Фрадл доводилась двоюродной сестрой только что названного Бориса Быховского. Как все становится близким, когда восстанавливается живая семейная цепочка!

И вот уже главным раввином Минска становится муж Фрадл, хасид, приверженец Хабада, Менахем-Мендл Глускин.

Он слыл особенным раввином, ибо был совершенно исключительным человеком. На наше счастье, сохранились воспоминания людей, которые знали раввина Глускина в разные периоды его жизни. Многочисленные упоминания его имени имеются в вышедшем в 1975 году в Израиле двухтомнике под редакцией Шломо Эвен-Шошана «Минск – ир ва-эм» («Минск – город и родина-мать»), писали о нём и доктор Гилель Зайдман, и раввин Алтер Гилевич, и составитель био-биографического лексикона о раввинах бывшего Советского Союза Авраам Гринбойм, и племянник Быховский, и, наконец, специально для меня, то есть и для вас, 26 страниц воспоминаний написала Гита Глускина, ленинградский филолог, семитолог и математик. Остальные дочери раввина, Эстер, Лия и Соня, своих записей об отце, к сожалению, не оставили.

Для любого раввина естественно глубокое знание иудаизма как предмета, которому он посвящает свою жизнь. Д-р Гилель Зайдман пишет, что за короткий срок Менахем-Мендл Глускин стал известен во всём иудейском мире как большой знаток Торы, для которого ясны все её тропинки. Он был скромен в обхождении не только со своим Б-гом, но и со своей Торой. Был очень сдержан. Не предостерегал и не указывал пути. Его свет был спрятан внутри его души, скрыт в её тайниках. Даже беседуя по вопросам Торы, он умел не выпячивать своей эрудиции. Схватывал суть дела и не отклонялся от главной темы, безо всяких «кстати» или замечаний типа «от вопроса к вопросу по данному вопросу».

Он никогда не проявлял своего превосходства над собеседником. О том, как далёк он был от того, чтобы опровергать мнения других, дабы проявить свою многообразную учёность и широту кругозора, далёк от малейшего препирательства и раздражения, свидетельствует такой случай. О нём рассказал раввин Алтер Гилевич, автор четырёх томов «Исторических исследований», учёный и писатель: «...я был чем-то вроде секретаря и доверенным лицом минского раввина Менахема-Мендла Глускина, благословенна память его... Он был одним из великих раввинов и одним из важнейших деятелей Хабада, и в те тяжёлые годы Советской России он был в тесной связи с Любавичским ребе в руководстве российским иудаизмом... А я был у него как член семьи...»

Случилось, что реб Мендл Глускин отлучился по спешному делу, а тут к нему домой приходит женщина и в руках у неё только что купленная на рынке курица, но уже зарезанная. И вот в душу её закралось сомнение и хочет она «фрэгн а шайлэ», то есть, спросить мнения ребе, кошерна ли эта курица. Кроме неё и секретаря Гилевича дожидался Глускина еще один гость – раввин из другого города. Осмотрев курицу со всех сторон, он объявил, что она кошерна. Не дождавшись хозяина, гость ушёл. А женщина задержалась. Чужой этот ребе, она все-таки подождет своего. И вот возвращается Глускин, узнаёт от Гилевича про обстоятельства дела, осматривает курицу, задумывается и... не изменяет решения. Довольная и успокоенная женщина благодарит и уходит варить свою курицу, а Гилевичу реб Глускин говорит, что вопрос-то был не так прост, была там определённая сложность. «Так почему же Вы не оспорили мнение гостя?» – спросил молодой помощник. И раввин ему ответил: «Если отрицательное решение вопроса может повлечь за собой "ѓевсед рав" (буквально "большой убыток"), то следует смягчить это решение». В данном случае убыток не материальный, а моральный – для чести другого раввина, поэтому он и не изменил его решения. Спустя шестьдесят лет раввин Гилевич рассказал об этой истории Соне, одной из дочерей Глускина, она – Гите, Гита – мне, а я Вам.

«В личности раввина Глускина, – цитирую д-ра Зайдмана, – сочетались свойства уникальные, обычно в одном человеке не сочетающиеся: исключительная тонкость ума и, вместе с тем, необыкновенная простота, душевная мудрость и человеколюбие. Понимая людей с первого взгляда, проникая в тайники их души с большой проницательностью, он наверняка видел там и пороки, и дурные наклонности, но это не уменьшало его любви к людям. Понимающий и прощающий слабости, он, однако, умел проявить характер, силу духа и воли».

Был у раввина Глускина большой и поистине универсальный сундук. Частенько служил он просто спальным местом. Но в праздники приходили ешиботники, рассаживались на нем и часами пели хасидские песни. В канун же Песаха сундук заполнялся мацой, которую раввин распределял между бедными. Однажды приходят к нему два мясника – здоровенные мужики, и тоже просят мацу. Глускин вынес каждому по небольшой горстке. «Нуждающихся много, больше дать не могу!» А им этого мало. Увидав, что вот-вот пойдут в ход кулаки, маленькая дочка раввина бросилась за резником из Польской синагоги, его звали «Дер пейлешер шейхет», он был физически очень крепкий мужчина, а Гита дружила с его дочерьми. Только он сможет заступиться за папу! Когда они прибежали, мясников уже и след простыл. «Папа увещевал таких людей, – вспоминает Гита, – мягко, вежливо, почти ласково, и это действовало». Впрочем, такая выдержка стоила здоровья. Гораздо позднее, уже в Ленинграде, врач скажет Глускину: «Вы очень нервный человек». На что тот ответит: «Окружающие этого не замечают». – «Тем хуже для вас».

Родился Менахем-Мендл Глускин, будущий главный раввин Минска, а потом и Ленинграда, в семье раввина Аарона Глускина, в Белоруссии, в местечке Лоево, в 1878 году, а умер, слава Б-гу, своей смертью, в 1936 году. Но жили они в Паричах Бобруйской губернии, где родились потом и Соня, и Гита. Он рано получил диплом раввина («смихут»), занимался самообразованием и готовился к сдаче экстерном экзаменов на аттестат зрелости. Русский язык и литературу он сдал на «отлично», а математику, как на грех, назначили на субботу, а нарушать субботу даже ради аттестата зрелости нельзя, это ведь не «пикýах нéфеш» («спасение жизни»), вот и остался он автодидактом с высоким уровнем образования, а впоследствии подтягивал дочерей при поступлении в университет и по математике, и по физике, не считая гуманитарных предметов. А уж как знал и любил литературу! Мы ещё будем иметь случай убедиться в этом. Мудрый человек, он из пустяков не делал трагедии. Лию и Соню исключили из школы, одну из 6-го, другую из 5-го класса. Они принципиально не ходили на уроки по субботам. Девочки горевали. А он пошучивал: «Не хотят таких серебряных, почти золотых учениц?! Ну и не надо. Заниматься можно и дома».

Мы уже о детях, а надо бы сначала о женитьбе. Женился Менахем-Мендл, вопреки принятому у хасидов обычаю, поздно, в возрасте тридцати с лишним лет. Узнав, что супруга, Фрадл, дочь раввина Рабиновича, знает французский, он как-то странно причмокнул, а потом, причем за короткое время, тоже выучил этот язык. Впоследствии раввин и раввинша, что само по себе забавно, переговаривались по-французски, когда не хотели, чтобы девочки их понимали. Гита довольно рано догадалась, что если кто-то из них произнёс слово “la petite”, то это о ней, «малышке»...

Сменив сначала отца в Паричах, Мендл Глускин скоро прославился и был назначен на место главного раввина Минска, после смерти тестя – незабвенного дедушки реб Элиэзера Рабиновича.

«Ах, какая у него была квартира, у дедушки, – вспоминает Гита. – Мы занимали весь второй этаж в доме на Богадельной улице». После его смерти в доме оставалась только его вторая жена, её неродная бабушка, Хана-Серл. Называли её «Мума» («мýме» – это тётя, «а» в конце – просто русифицированное окончание) и очень полюбили. Сёстры между собой говорили по-русски, только с папой – по-еврейски. Вот там-то и тогда-то и появился этот сундук, возможно, он был дедушкиным, или его перевезли из Паричей… По субботам, после третьей трапезы «шолешсуде» (а-сеуда а-шлишит – на иврите) и до вечерней молитвы «Майрив», собирались у рабби Глускина юные хасиды – учащиеся ешивы и, восседая на сундуке, упоительно распевали свои песни, а особенно хорошо пел Иошка Велькович. (Он попадёт в Ленинград еще до своего ребе, в самом начале 30-х, поступит учиться в университет, на филологию, подружится с поэтом Хаимом Ленским, собирателем еврейского фольклора Хаимом Райзе и другими талантливыми юношами, а в 1937-м его арестуют и он погибнет в лагере). Менахем-Мендл распевал вместе с ними и в эти минуты был счастлив.

Но не много радостей выпало на долю раввина Глускина. А когда они и были, то длились недолго. Он-то готов был примириться с новой властью, он считал, что можно совместить идеи марксизма с религией. Но вскоре развернулась невиданная травля и сионистов, и духовных руководителей еврейских общин. Уголовные дела стряпали наспех, иногда просто смехотворно, как это было в случае с мнимым убийством одного резника тремя другими, и выслуживавшийся евсек Агурский писал в газете, что «подсудимые – это не просто уголовные элементы, а представители тех, кто во имя религии сотни лет пили кровь еврейского народа... и что "мошенник" Зайчик, один из обвиняемых, объединился со своим предводителем раввином Глускиным...» Но всеобщее уважение к Менахему-Мендлу было таково и, заметим, шел только 1925 год, что его даже в суд не вызвали. В газетах писали, что раввины состоят на службе у внешнего врага, и что получают помощь от контрреволюции, империализма и фашизма... Подобных текстов становилось всё больше. Обстановка была тяжёлая, и она все время накалялась.

В 1929 году старшую дочь Эстер арестовали за участие в сионистской молодёжной организации. Глускин не только не был фанатиком, но и не требовал ничего ни от чужих людей и ни от своих дочерей. Эстер ходила летом в платьях без рукавов и в носочках, а не в чулках, и он ей не выговаривал. Дома плохо различали, кто из окружающих её парней просто поклонники, а кто – товарищи-хавейрим – сионисты из организации «Ха-шомер ха-цаир». И вот юная Эстер в тюрьме, а тут вдруг заболела мать, Фрадл. Отец собрал целый консилиум врачей. Подразумевали воспаление лёгких. Когда положение стало критическим, раввин Глускин сам отправился в ГПУ и добился, чтобы Эстер всё-таки освободили на один день – проститься с мамой. Фрадл прожила чуть больше сорока лет. От нее скрыли, что семья должна срочно покинуть очередную квартиру.

История семьи Глускиных – это и история их бесконечных жилищных проблем. Об этом впору писать роман, а мы вкратце…

Везде и всюду и во все времена евреи платили кому-нибудь дань. В Испании, в Германии, в Польше... Так чем же глупее был советский финотдел? Раввины облагались непосильными налогами. Мало того, что Глускин жил вечным должником, мало того, что все частные дома постепенно национализировали, так они ведь не имели права на государственное жильё. «Лишенцы», одним словом. Прежде, чем забрать дом, где они жили, у хозяина урезали тридцать процентов площади и на неё, то есть в их квартиру, вселили русскую семью. Молодая русская мама наказывала своего 10-летнего сына толстой верёвкой (и это повергало еврейских девочек либерального воспитания в ужас), но, с другой стороны, новой соседке полюбился еврейский образ жизни: надо же, как живут: чистят и готовят, стирают и убирают, а потом, ну, ни-че-го не делают! – отдыхают. Вот и она тоже стала убираться и готовить всё в пятницу, а в субботу разоденется и с достоинством выходит на главную улицу – на прогулку. Душа человека – потёмки! И грешно ли учиться хорошему…

Когда дом национализировали на все сто процентов, то подселенцам дали государственную площадь, а раввин Глускин остался на улице. Ночевали кто где. Гиту взяла тётя Брайна, мама Бориса Быховского, они жили на улице Раковской (тётя Брайна с мужем Вульфом погибли в Минском гетто). Нашли, наконец, Глускины новую квартиру в частном доме, ещё не отнятом у хозяина, всё стало поменьше, отгородили там кусочек, здесь кусочек, но главное, что все как-то разместились. И «Мума», неродная бабушка, тоже была с ними. И вот тогда-то умирает Фрадл, и им надо снова искать жилплощадь. Нет больше частных владений, и на время домом становится синагога. Еврейская община в буквальном смысле спасала своего духовного наставника. В Минске был так называемый «Школьный двор» с большой «Холодной синагогой» – «Ди калтэ шул», а вокруг – несколько маленьких. Если обойти вокруг здания и подняться по лестнице на второй этаж, вы попадали на бывшую женскую половину – огромную комнату в виде прямоугольника с высоченным потолком. Ни водопровода, ни канализации, ни газа. Холодина – жуть. Две высоченные печки старались топить дважды в день, но ничто не помогало. У детей от холода распухали пальцы. А дрова? Ладно, берёза, кору содрать можно для растопки, а когда осина? Если, наконец, загорелась, так из неё всё время капает вода. «Мума» с ними не переехала. У неё был статус не «лишенки», а «иждивенки», в Москве жила дочь от первого брака. Она приходила к раввину Глускину готовить, старшие девочки не очень любили хозяйничать, а младшая от «Мумы» не отходила и выучилась готовить все деликатесы еврейской кухни. Особенно любили праздники, тут появлялись и штрудель, и земелех, тейглах, айнгемахц... Даже чолнт в пятницу вставляли в печь и запечатывали створку мокрой тряпкой. И «Мума» погибла в Минском гетто. ГПУ за раввином Глускиным следило в оба, наконец, они его арестовали, учинили обыск. Что они искали в Талмуде? Листовки тысячелетней давности? Период репрессий сопровождался большой растерянностью среди еврейских масс. Но и на сей раз его освободили. «Нужно выстоять, пока не пройдёт опасность, нужно спасти теплящийся огонёк, наши святыни: язык, молитву, Тору», – может, он произносил эти слова в другом порядке, но одно бесспорно – люди всё так же шли к нему за помощью и советом, и связь между общиной и её духовным руководителем не прекращалась...

Ни ГПУ, ни евсеки не могли осилить его, не посмели прямо задеть, только косвенно, например, тот спектакль, где он выведен клерикалом... В 1930 году умер главный ленинградский раввин реб Тевье Каценеленбоген. Четыре года это место пустовало. Раввина Глускина в 1934 году пригласили занять его место.

Переезжали в радостном ожидании перемен. Община закупила для семьи раввина двухкомнатную квартиру. Её хозяйка взяла деньги и... продала квартиру другому покупателю. Сняли для них на лето домик в Павловске. Зимой Глускина приютил у себя сын покойного Каценеленбогена, Герц Давыдович. Лию с Соней – дядя Иче Гуревич, родственник отца. Он пристроил их в комнатушку, где была прачечная. Эстер жила в Минске. Гита оставалась на «даче», с хозяйкой. Приезжает она как-то проведать отца, входит в столовую и видит такую картину: Герц Давыдович стоит на обеденном столе (в углу за ширмой находилась кровать отца) и вывинчивает перегоревшую лампочку, а раввин Глускин, стоя на полу, протягивает ему новую лампочку. Но один не может вывинтить, а другой не может дотянуться, поднимет руку и опустит. Оба покатываются со смеху. Странная сценка! Что же это было? Говорили они на идиш, а вспоминали Чехова. Историю с генералом, у которого разболелись зубы... И его приказчик никак не может вспомнить фамилию какого-то акцизного, который чудо как заговаривает зубную боль. Помнит только, что фамилия лошадиная... И они наперебой вспоминают фамилии: Кобылин, Жеребцов, Жеребчиков, Лошадский... А фамилия-то была Овсов... И снова взрыв смеха: «Логично, "а ферд ест ѓобер" (лошадь ест овёс)... – "Нейн, дэм ферд кормет мен мит ѓобер" (нет, лошадь кормят овсом)». Чехова Гителе тогда, в свои 12 лет, ещё не читала. Но парадокс ситуации запомнился, и смешные фамилии, и мысль об отце, как будто узнавала его заново: «Ну и раввин мой папа!»

Все любили доброго, умного и светлого человека, а особенно любавичские хасиды! Молился он, как правило, не с ними, а в хоральной синагоге, так полагалось главному раввину, но когда он выступал в хасидской синагоге, например, на тему «Материальное и духовное» (Гашмиют вэ-руханиют), дядя Иче выходил, вытирая глаза: «Это было удивительно!» Он обожал реб Менахема-Мендла, и когда у того случился первый инфаркт, отдал ему собственное ложе.

12 кислева 1936 года раввин Глускин был приглашён на очередную хасидскую свадьбу. Гителе пошла вместе с ним. Было весело, рабби танцевал с женихом. А в час ночи, вернувшись домой, он вдруг вспомнил, что забыл зажечь поминальную свечу по случаю седьмой годовщины смерти своей любимой жены Фрадл. Он ведь так и не женился вторично, хотя ему это полагалось. А утром его не стало. Как горько! Врач скорой помощи сказал: «Нового сердца вставить нельзя» Он умер день в день и час в час со своей Фрадл. Похоронили его на Преображенском кладбище. Много людей пришло. Так закончилась многострадальная жизнь раввина Менахема-Мендла Глускина. Было ему 58 лет.

Несмотря на тяжёлые обстоятельства жизни, Глускину удалось посеять зёрна верности иудаизму, научить людей пусть пассивному, молчаливому, но мужественному сопротивлению. До последнего дня жизни он поддерживал тихий жар в костре с почти погасшими угольками – и в Минске, и в Ленинграде. В свой срок эти угольки разгорелись, и евреи снова потянулись к своему языку, своим молитвам и на свою родину.

Реб Глускин говорил сдержанно, чётко и мало, по наставлениям наших мудрецов: «Насколько дóлжно произносить слова, которым внимают, настолько не следует говорить слово, которое не слушают». Недавно мне стало известно, что жених с той последней свадьбы, на которой присутствовал раввин Менахем-Мендл Глускин, много лет жил в Бруклине и каждый год 13 кислева, выпадающий на один из осенних месяцев, в день собственной свадьбы и день смерти раввина, читал по нему кадиш.

Не было у рабби Глускина сыновей, но своими дочерьми и зятьями он мог гордиться. Потому что, когда мы говорим об ученых евреях с брегов Невы, мы говорим и о них... А чтобы понять, откуда явились такие удивительные дочери, мы посчитали нужным сначала рассказать об их отце!

Гита публичных выступлений всегда боялась. 24 мая 1990 года Национальная Академия наук Израиля пригласила учёных на специальное собрание в честь доктора филологических наук, семитолога и гебраиста Гиты Глускиной в связи с её прибытием в Израиль. Пригласил ее сам профессор Эзра Флейшер[1], а ему она не могла отказать хотя бы потому, что он так много помогал Лёве Вильскеру, её мужу, в работе над неизвестными ученому миру стихами Иеѓуды Ѓалеви[2].

Вильскер[3]посылал из Ленинграда в Иерусалим одну первую строку стихотворения, а израильтянин, профессор Эзра Флейшер каждый раз спешил проверить по каталогу в библиотеке при Гейхал Шломо (Дворец Соломона), известно ли стихотворение с этим начальным стихом великого поэта Средневековья по другим источникам или это еще одно открытие далекого коллеги. Лев Вильскер скончался в 1988. Ученые так никогда и не встретились.

Гита сошла с трапа самолета, прибывшего из Ленинграда в Израиль, 8 марта 1990 года, а наутро Флейшер уже был у неё и попросил выступить перед почтенной публикой.

И вот она в Иерусалиме. Огромный зал заполнен до отказа. Перед ней – крупнейшие учёные, многих она знает, но только по именам и книгам. И не может начать речь. В зале тихо, а она стоит и молчит. Ей казалось, что в эту минуту на неё смотрят все – её деды и прадеды, и мама Фрадл, дочь раввина Элиэзера Рабиновича, и отец, раввин Менахем-Мендл Глускин, и ее Лева, и муж сестры Леи – Иосиф Амусин. Никого среди них больше нет, никто не дошел до Иерусалима, только на ее долю выпало счастье стоять на земле Израиля. Преодолев волнение, в полной тишине, Гита произносит: «Друзья мои, я благодарна за высокую честь...»

Потом она не раз и не два повторит: «Со мной случались чудеса».

И отец и мать четырех сестёр Глускиных происходили из почтенных раввинских семей, но оба были и всесторонне образованными и начитанными людьми. В их доме царил либеральный дух, но сохранялись и все еврейские традиции. Детство дочерей – Эстер, Лии, Сони и Гиты – пришлось уже на советские годы. И всё-таки еврейское воспитание было тем фундаментом, который определил многое в их характерах. Дом взрастил духовность, привил детям скромность, высокую нравственность, уважение к традициям, а жизнь, полная лишений, закалила души и характеры. Дочери росли настойчивыми и целеустремлёнными, все охотно учились, уважали знание, приобретали профессии, но в то же время они умели чувствовать чужое горе, как своё, и каждая – одна в большей, другая в меньшей степени – отличались независимостью суждений и мужеством.

Признаюсь, в мои планы сначала не входило говорить о всех сёстрах, ведь познакомилась и подружилась я только с младшей из них – Гитой. Нам, бывшим советским евреям, представляется естественным, когда одна из дочерей раввина становится выдающимся учёным в области русского языка, как Соня, а другая – античных языков, как Лия. Когда же в тамошних условиях и в те годы, сороковые-пятидесятые двадцатого века, Гита, её муж Лев Вильскер и муж Лии – Иосиф Амусин сознательно, понимая, на что идут и какими могут быть последствия подобного решения, выбирают как профессию наш древний язык иврит, и каждый в своей области через невероятные препоны добивается необычайных результатов – вот что удивляет и поражает, и вот почему этот цикл очерков начался с отца Менахема-Мендла Глускина, первого любавичского хасида на посту главного раввина сначала Минска, а потом Ленинграда, и ещё раньше с деда, раввина Элиэзера Рабиновича, и прадеда, именуемого «великий минчанин» («Ѓа-гадол ми-Минск»[4]). Но и не сказать о каждой из сестёр нельзя, ибо связь между ними была не только кровная, родственная, но и интеллектуальная, духовная.

Когда умер Иосиф Амусин (он был доктором исторических наук, старшим научным сотрудником Института востоковедения), его вдова Лия работала над его обширным архивом, после её ухода ту же работу продолжала Соня. Когда Гита перевела с иврита на русский книгу «Ѓа-гадол ми-Минск» где, кстати, есть фотографии и отца и матери Глускиных, Соня держала корректуру. А начав, уже на старости, изучать иврит, та же Соня, прежде обращавшаяся за разъяснениями и помощью к Гите, вскоре указывала не только на ее ошибки в русском, но иногда даже на неточности в текстах на иврите...

Старшей сестрой была Эстер. В восемнадцать лет она оказалась в тюрьме за участие в сионистской молодёжной организации. Когда овдовевший отец, раввин Глускин, переехал с детьми в Ленинград, чтобы занять должность главного раввина, это был 1934 год, у Эстер уже был жених. Исаак Минц происходил из ассимилированной семьи, далекой и от сионизма и от религии. Тем не менее молодым устроили свадьбу с хупой, и вскоре они вернулись в Белоруссию. Первый ребёнок, мальчик, не дожил до года. В 1938-м Эстер арестовывают снова, вместе с мужем. В результате побоев, уже в тюрьме, родилась мёртвая девочка. Эстер возвращают из больницы в тюремную камеру и вскоре ссылают на три года на северный Урал, в Соликамск. Здесь она, наконец, родила ребенка. И хотя отцом мальчика был некий заключенный, спасший Эстер от смерти, Исаак Минц, несмотря на то, что брак их с Эстер распался, разрешил дать мальчику свою фамилию. Так появился на свет будущий танцовщик Кировского театра оперы и балета Александр Исаакович Минц (близкий, кстати, друг Михаила Барышникова). После освобождения, чтобы быть поближе к сёстрам, Эстер поселилась в Боровичах, под Ленинградом (на большие города был запрет), а Исаак уехал к родным в Ташкент, где и женился. Такая вот фантастическая, и грустная и счастливая, история. Рабби Глускин до нее не дожил, и, может быть, к лучшему для него. Хотя мальчика он, наверное, полюбил бы…

В начале Второй мировой войны, с годовалым Шуриком, у него был сильный рахит, Эстер переехала в Татарию, где уже находились Лия с Гитой. Каждая отрывала от себя, но ребёнок получал манную кашу с маслом. Впоследствии Шурику, высокому, стройному, наделенному особым изяществом, хорошими манерами и добрым характером, Эстер посвятит всю себя без остатка. Он ненамного пережил её.

Александр Минц в роли Дроссельмеера в балете «Щелкунчик» П.И. Чайковского. Михаил Барышников поставил его в Американском театре балета специально для своего друга А. Минца

Вглядимся в его лицо. Какие поразительные глаза! Чистые, распахнутые миру, удивленные… В них угадывается и тот прелестный ребенок, которого обожали все сестры Глускины.

В 1972 году Эстер с Александром покидают Советский Союз. Он успешно работает, сначала танцует, потом преподаёт в Италии, Аргентине, Гонконге. Мать и сын поселяются в США. Здесь они оба и похоронены. Шурик умер от второго инфаркта в 1992 году. Их могилы почти что рядом. Так закончилась нелегкая жизнь старшей дочери рабби Глускина.

Сёстры Глускины (вверху – Соня и Гита – справа, внизу Лия) и Иосиф Амусин

Лия, как и другие сёстры, никогда не скрывала своего социального происхождения. Поэтому в 1934 году в Ленинграде поступить учиться в вуз ей не удалось, и она устроилась работать на трикотажную фабрику. Делила с Соней какую-то жалкую каморку, перестроенную из прачечной, а на кухне хозяйничали ещё две семьи. После смерти отца сестры возьмут к себе и Гиту. Но в 1936 году, с принятием пресловутой, а для них весьма своевременной, сталинской конституции, с них сняли наконец-то ярлык бесправных «лишенцев», и сёстры Лия и Соня сразу пошли учиться.

Лия поступила на исторический факультет в университет, и уже на первом курсе её блестящие способности были замечены профессором Соломоном Яковлевичем Лурье. Она стала любимой студенткой Лурье, у него изучала древние античные языки, которые затем преподавала наряду с античной историей.

Лурье относился к Лие не только как к талантливейшей ученице, но и привязан был к ней душевно. Когда она болела, он приходил ее навещать. Тогда же познакомился и с Гитой. Знал, какими областями науки занимается каждая из сестер Глускиных, поэтому через много лет и обратился к Гите с предложением заняться переводом таинственной математической рукописи некоего Альфонсо, со средневекового иврита на русский язык. Но об этом речь впереди.

Во время учебы, будучи на 4-м курсе, Лия познакомилась с Иосифом Амусиным, только что вернувшимся из лагеря. С ним она свяжет свою дальнейшую жизнь. И у них жизнь была нелёгкой, но они горячо и преданно любили друг друга, много учились, много трудились и оба стали докторами наук. Областью научных исследований Лии Глускиной были Греция и Рим, а Иосифа Амусина – Древний Восток. Детей у них не было.

Как и старшие сёстры, рано начала трудиться и Соня. Она работала в артели по расфасовке лаврового листа. В университет ее не приняли, обнаружив отсутствие аттестата об окончании средней школы. Когда же ей ответили отказом и в Педагогическом институте имени Герцена, она выпалила: «Я знаю, вы меня не принимаете, потому что мой папа раввин», – и, как это ни странно, но положение, что «дети за родителей не отвечают», в ее случае сработало, приёмная комиссия не захотела связываться со строптивой девушкой. И Соня стала учиться на факультете русского языка и литературы, сдав предварительно экзамены, как тогда требовалось, по математике, физике и химии.

У каждой из сестёр на раннем этапе учёбы появлялся человек, который определял их дальнейшую научную деятельность. У Лии это был Соломон Яковлевич Лурье, у Гиты – Исаак Натанович Винников, а у Сони – Борис Александрович Ларин. Профессор Б. Ларин привлёк Соню к изучению русских диалектов. И каждый год летом она отправлялась в диалектическую экспедицию в Псковскую область. По окончании института её оставили в аспирантуре, но тут началась война. Она участвовала в противовоздушной обороне, рыла противотанковые окопы. Гита говорит: «Соня была очень сильным и максимально организованным человеком и только потому выжила». Блокадники получали по 125 граммов хлеба в день, и редко кто мог удержаться, чтобы не съесть эту пайку сразу же. Соня же устраивала из этого «трёхразовое» питание. И всё-таки, когда её вывезли по «Дороге жизни» через Ладожское озеро, она была полным дистрофиком. Сёстры делали всё, чтобы спасти Соню, когда она все-таки добралась к ним в татарскую деревушку, километрах в семидесяти от Казани. Шурика, сына Эстер, Соня нашла уже не бледным рахитичным мальчиком, а розовым «амурчиком» («он был похож, – смеется Гита, – на Ленина в детстве, с известной фотографии»).

Вскоре чуть окрепшая Соня, а за ней и Гита пошли добровольцами на фронт. Соня была связисткой бронепоезда. Ее демобилизовали не сразу: после окончания войны их бронепоезд отправили на Дальний Восток. Но все когда-то кончается... Она вернулась в Ленинград, защитила диссертацию и отправилась в Псков. Надо сказать, что этот город в конце сороковых и начале пятидесятых годов, во время гонений на «космополитов», для многих евреев стал добровольной ссылкой, для Сони же эта «ссылка» оказалась счастливой, в этом городе она прожила до репатриации в Израиль, до 1992 года. Побывав в Израиле впервые за три года до этого и вернувшись в Псков, она стала самостоятельно и настойчиво изучать иврит и вскоре уже обучала других. Тем же она занималась потом и в Израиле. Необыкновенно цельная натура, она всё делала с полнейшей отдачей. Училась, учила других, трудилась, дружила... С той же энергией, которую она вкладывала в выпуск «Словаря псковских глаголов», в Израиле она изучала иврит, редактировала переводы с иврита на русский. И как там, так и тут была окружена настоящими друзьями, истинно её любившими.

Соня Глускина (справа) и Гита с внуками, Сашей и Мишей

«Она была уже совсем плоха, – рассказала мне ее хорошая знакомая Нина Генриховна Елина, – когда попросила меня привезти ей два экземпляра моей новой книги "О давнем и недавнем". Я отправилась из Иерусалима в Кфар-Сабу. Оказалось, что ей удалось продать несколько экземпляров моей книги, причем один из них – соседке, не читающей по-русски... Почти до последнего дня Соня продолжала помогать людям... Позднее я поняла, что она позвала меня, чтобы попрощаться...». Почти полвека дружила с Соней бывшая ленинградка Мэра Свердлова. Она написала мне: «Благотворительность была в ее натуре. В Пскове Соня помогала двум православным священникам, преследуемым властями, затем помогала отказникам, особенно связанным с "ленинградским делом", она могла репатриироваться в Израиль раньше, но считала, что не вправе оставить больных Лию и Иосифа, а после смерти Иосифа Лия осталась вообще одна…» Лия прожила еще семь лет, и Соня ее не оставляла. По ее свидетельству, Лия считала, что «бессовестно сесть на иждивение Израиля, не привезя в страну никого из молодых», а детей ведь у них с Амусиным не было, и только после смерти Лии в 1991 году Соня Глускина приехала в Израиль.

Особая тема – преданнейшая дружба Сони с племянником Эммануэлем, старшим сыном Гиты, которого именно она воспитывала и который платил ей искренней привязанностью – и родственной, и человеческой. (от редакции: В одном из ближайших номеров "Заметок по еврейской истории" появятся воспоминания Эммануэля о своей тете). В Израиле Соня строго исполняла все религиозные предписания и умерла как великая праведница – в Судный день, Йом Кипур, в 1997 году. «Соне и всей ее семье, – пишет Мэра Свердлова, – я обязана осознанному своему еврейству, ибо росла в ассимилированной семье в большом городе».

На памятнике высечена надпись: «Тут покоится Соня Глускина, дочь раввина Менахема-Мендла Глускина, из рода раввина Элиэзера Рабиновича и Великого Минчанина. Годы жизни 1917-1997». Эммануэль, Эмик, как его называют с детства, добавил ещё одну фразу: «Аѓува аль кровэйа вэ-макирэйа ѓа-рабим» – «Любимая родными и всеми знавшими её».

И вот их младшая сестра, Гита, стоит за трибуной в огромном зале и, едва справляясь с волнением, говорит: «Хаверáй вэ-работáй, ани модá аль ѓа-кавод ѓа-рав. Миквáр халáмти ляалóт ла-áрец, вэ-ахшáв халомú ѓитгашéм; бáти ле-эрец Исраэль, вэ-ѓинéни би-Иерушалаим, вэ-тикватú ѓа-азá куймá. Вэ-зэ ошер рав!»

«Друзья мои, я благодарна за высокую честь. Я давно мечтала об Израиле, и сегодня эта мечта исполнилась: я – в Иерусалиме, моя страстная надежда сбылась. И это – великое счастье». Её голос был негромок, но её иврит звучал чисто, чуть-чуть старомодно и красиво, и слушали её так, как будто чудо произошло не с нею, а с каждым из них.

Сколько мучений осталось позади. Могли ли молодые люди, родившиеся в Израиле, понять, почему у нее, которая так рада приезду на историческую родину, печальные глаза? А какие ещё глаза могут быть у дочки раввина, выбравшей иврит своей профессией в советскую эпоху? Скитаний, испытаний и страданий, выпавших на ее долю, хватило бы на несколько жизней.

Детство, да и то только самое раннее, до семи лет, до смерти мамы было счастливым, а потом – жизнь в семье «лишенца», что означало вечные скитания по квартирам и углам, в холоде и голоде. В школу не ходила, ведь старших сестёр уже выгнали за пропуски занятий по субботам. Но целый год вставала чуть свет и с ранцем за плечами шла через весь город, направляясь в хедер, где учились одни мальчики. Совсем как Ентл из книги И. Башевиса-Зингера. Выучилась читать и понимать не только хумаш (Пятикнижие), но и Сидур (сборник молитв). «Знаешь, почему у религиозных так хорошо подвешен язык, – спросил меня один израильтянин и сам ответил, – потому что они с детства растут на отличной литературе». Он имел в виду Танах – еврейскую Библию. И я с ним не спорила.

Гита всегда была рядом с папой. Я поразилась, насколько отчетливо и ясно встают перед ее глазами малейшие события далёкого детства... И все-таки мне удалось её удивить. В книге о Минске[5] Рахель Хадаш, дочь одного религиозного человека, магида Беньямина Шаковицкого, рассказывает: «Я помню, как по пятницам к нам приходила маленькая Гитэле, дочь раввина Глускина, внучка рабби Лейзера. И папа к её приходу всегда собирал букет цветов из нашего сада – в честь субботы». Гита себя ту, маленькую, не помнила, но эти воспоминания ее взволновали.

Гита Глускина (справа) с подругой Нехамой Цимбалист, Минск

Мне же посчастливилось стать невольной свидетельницей её израильского периода жизни, она многие годы писала мне длинные письма, и по ним я следую за ней из детства в юность, вижу, как она, подросток, одолевает восемь километров, по полям и долам, под палящим солнцем, идёт к еврейскому резнику купить куру, чтобы не есть некошерного мяса. И многое-многое другое.

После смерти мамы, сына ведь не было, именно Гитэле три раза в день целый год ходила в синагогу, стояла возле кантора и читала «каддиш». В последний день траурного года, ей ещё не было восьми лет, она заигралась с детьми, а когда спохватилась, бросилась бежать и стрелой влетела в полутёмную синагогу. Люди уже расходились, и она на ходу, на бегу стала произносить слова заупокойной молитвы и... расплакалась. Все были ошарашены этим взрывом чувств у маленького ребёнка. Заплакал и отец. По папе читать «каддиш» Гите не разрешалось – ей уже исполнилось 14 лет...

Я вижу Гиту и в солдатской гимнастёрке, сначала в резервном батальоне связи, потом на Главном военно-почтовом сортировочном пункте в Москве, где работали с семи до семи, а на службу и со службы шли строем. «Взвод, равняйсь! Запевай!»

«Пусть ярость благородная / вскипает как волна, / идёт война народная, священная война...»

Когда смены менялись, один день выдавался свободным. Единственное шерстяное бордовое платье хранилось у тёти Баси-Ривы, папиной сестры, жившей в Даевом переулке. От Колхозной площади это было недалеко. Если выходила из казармы без увольнительной, перебегала от одной подворотни к другой. «Перебегала!» – говорит она, и замолкает. Мы думаем об одном и том же: со дня нашего знакомства она часто ждала меня, опираясь на палочку, на улице имени Бен-Гуриона, разделяющей Рамат-Ган и Гиватаим, когда ровно в 7 часов и 5 минут вечера я проезжала мимо с работы... Я протягивала ей букетик цветов, а она передавала мне очередную стопку записей. «Да зачем цветы, мне некуда их взять» – в одной руке у нее палка, а другая после инсульта парализована... Но я вижу ее на фотографиях, слышу ее смех, а она и в старости смешлива, и легко представляю себе, как она перебегала из подворотни в подворотню, когда не было увольнительной...

Однажды в военной форме она отправилась в ГОСЕТ, в театр Михоэлса, на спектакль «Тевье-молочник» по Шолом-Алейхему. В тот раз у нее была увольнительная, и она ничего не боялась. Сопровождал Гиту молодой человек по имени Люся – сын Галины Львовны Давидовской, друга семьи по эвакуации. Он идиша не знал, и она ему переводила. Это было очень трудно: смотреть, слушать и говорить самой... И вдруг Гиту стали сотрясать рыдания. Слез она не помнит, но помнит, что её трясло, и она не могла произнести ни слова. Так что смысл части действия от юноши ускользнул. Только на улице Гита объяснила:

– Понимаешь, Хава, дочь Тевье-молочника, сказала отцу, что влюбилась в русского парня.

– Ну и что? – Люся не понял. – Почему ты её жалеешь?

Гите, с детства невероятно впечатлительной, жалко было не Хаву, а Тевье-молочника. Дочка раввина, она знала, какая это ужасная трагедия для отца... («А Люся, знаете, – говорит она, – стал врачом и женился на еврейской девушке». И она заразительно смеется. И добавляет: «Но это – между прочим...»).

В армии Гита, разумеется, кашрута не соблюдала, но в канун Песаха пошла на рынок и обменяла хлеб на овощи, чтобы отнести старой тёте. И ещё был случай с сахаром, который она обожала. Не в пример Соне, получит кусковой сахар, который выдавали раз в десять дней, и тут же съедает весь, целиком. Потом многие дни пьёт пустой кипяток. «Как-то я сказала себе: так нельзя! Получила паёк и бегом к тёте. И добежала, и отдала – весь, весь кусок! – и была счастлива».

Я мысленно приезжаю к ней в Ленинград, который только что пережил блокаду, и мы оказываемся в пустой комнате – ни мебели, ни папиных книг, всё «деревянное и бумажное» соседи стопили в печках. «Только теперь, – говорит Гита, – с высоты моего филологического и гебраистского образования я понимаю, какой это был грех – оставить папин фанерный ящик с рукописными еврейскими текстами. У писателя Гилеля Зайдмана сохранились воспоминания, что раввин Глускин "делал заметки" по вопросам Торы и Талмуда. Все пропало».

И я понимаю глухую Гитину тоску. Она так много пережила и столь многих потеряла: и родителей – молодыми, и мужа – преждевременно, и сестёр больше нет.

Судьба не баловала, но одарила. И сама приехала в Израиль, и оба сына – Эмик и Боря здесь, рядом, и шестеро внуков... «Со мной случались чудеса», – повторяет она. «У Сары Погреб, – говорю я ей, – есть стихи, которые будто про вас, про ваше поколение. Хотите, прочту?». И я читаю:

Экзамены за семилетку она сдавала экстерном, не учась в школе ни одного дня. Правда, был учитель по русскому языку, Лия устроила. В первом большом диктанте – на все правила грамматики – она сделала 56 ошибок. И всё-таки он с ней стал заниматься. И вот экзамен по русскому языку! Она сдала без единой ошибки, но получила не «отлично», а «хорошо», потому что в диктанте Жучка, имя собаки, написала с маленькой буквы. Сколько таких милых и смешных подробностей расцвечивают ее разговоры и письма. Иногда, уже отправив письмо, она вспоминает еще что-то и звонит. Рассказывает и смеется.

В начале войны, осенью 1941 года, Лия была директором школы в деревне Александровка Шармановского района Татарской автономной республики, а Гита преподавала там географию в восьмом классе, ей надо было рассказать о городах Финляндии, а она никак не могла запомнить их названий. Соня, третья сестра, придумала стишок:

И все трудные названия замечательно запомнились и, как видите, на всю жизнь.

Но мы опередили события. Уже без посторонней помощи Гита поступила в восьмой класс, училась хорошо и школу закончила с отличием. К началу войны она еще успеет проучиться год в Ленинградском университете, изучала французский язык. А после войны, узнав, что создан новый Восточный факультет с кафедрой по ассириологии и гебраистике, где изучают и иврит, попросит перевести её на этот факультет. Там она познакомится с Левой Вильскером и Мишей Гельцером. Выберет она Леву, а Михаил Гельцер, будущий профессор (emeritus) истории Древнего Востока и семитологии Хайфского университета, а также доктор honoris causa Тартуского университета (Эстония) останется другом на всю оставшуюся жизнь (8 июня 2010 года, обливаясь слезами, Гита сообщила: «Вчера похоронили Мишу!» Я знаю всю семью Гельцеров и выражаю вдове Шошане и детям самые искренние соболезнования!). В 1949 году, в год окончания университета, кафедру благополучно закрыли и всех профессоров уволили, в том числе и Исаака Натановича Винникова (1897-1973), который хотел оставить Гиту ассистентом на кафедре. К тому времени она уже была замужем за Львом Вильскером, и они ждали ребёнка. Лёва учился курсом ниже. И вот: муж – студент, работы нет, а на руках ребёнок. Эмик родился в декабре 1949.

По ивриту ей уже никогда не найти работу. Что делать? Пошла преподавать немецкий. На первом же уроке шум, крик, кто-то поджёг серу... Как она могла придумать такое – после войны решиться преподавать немецкий! Язык фашистов! «Ноги моей здесь больше не будет!» Как все Глускины, и она умела иногда проявить характер.

Уволилась и поступила в Пединститут изучать... математику. Заочно. И тут же начала преподавать в школе рабочей молодёжи. О, какое это было трудное время! Школа находилась в пригороде, а к ней приписали ещё две воинские части. После уроков в школе ещё два километра пешком – до полигона. Она уезжала из дома в два часа дня и возвращалась в час-два ночи. На обратном пути укачивало до тошноты.

Государственные экзамены Гита сдавала в 1957 году. Почти одновременно получила диплом учителя математики и родила младшего сына, Борю. К тому времени на кафедре арабской филологии открыли отделение семитологии. Пригласили обратно Винникова, она бросила, наконец-то, свою школу рабочей молодёжи, покончила с математикой и перешла к своему профессору в университет. Преподавала иврит и древнесирийский язык.

Исаак Натанович Винников человек был непростой, мог и накричать, и подколоть. Но с Гитой у него сложились доверительные отношения. Когда началась массовая репатриация в Израиль, именно к Винникову, на Восточный факультет ЛГУ, потянулись евреи для отождествления разных документов. Что это значило? Надо было обосновать, что Хаим и Ефим это одно и то же имя, или объяснять релевантность цепочки Мойше-Мошко-Миша-Михаил; нередко попадались случаи, когда у отца два имени, и у сына два имени, а в различных документах пропадало то одно, то другое, и профессор писал, что в еврейских семьях было принято давать два имени, а потом удостоверял верность написанного, а потом бумагу надо было нести в деканат, чтобы заверить.

После смерти Винникова стали приходить с теми же проблемами к Гите. И она шла по стопам учителя: «Настоящим я удостоверяю, что Ицка Мошкович и Исаак Михайлович одно и то же…» В один прекрасный день пришла к Гите и внучка Винникова. Нет, не на предмет отъезда… «Можете себе представить, сколько было веселья, когда она сказала, что настоящее имя деда, самого Исаака Натановича, было Ицка Нотович! Впрочем, и в качестве Исаака нес он свой "крест" вполне достойно».

Гита компьютером никогда не пользовалась. А я вычитала в интернете такую историю. Пишет, видимо, кто-то из его учеников, отмечая, что Винников говорил с «ужасающим» акцентом, но «буквально завораживал своей своеобразной речью, ее неожиданными поворотами, сведениями из самых неожиданных областей, живостью жестикуляции, … обладал бездной познаний и был знатоком живой истории науки...

– Тайлор! – восклицал он и делал паузу. – Я говорю "Тайлор"! Некоторые говорят "Тейлор", таки они не знают английского языка. Тайлор, что он выдвинул? Он выдвинул понятие пэрэжитка. Вы знаете, что такое пэрэжиток?

Тут он, стоя на эстраде актового зала, поворачивался спиной к слушателям и начинал медленно задирать край пиджака к пояснице.

– Вот что такое пэрэжиток! – восклицал он. – Вы знаете фрак? Так у фрака фалды, а на этом месте пуговицы. Почему на этом месте пуговицы? Вы думаете – ув чем сэкрэт, пришили тут пуговицы! Ув чем сэкрэт? Сэкрэт нэ ув этом. Джентльмены охотились на лисиц верхом, так фалды им мешали, они их туда пристегивали. – (Жест.) – Но теперь дирижер, он не охотится на лисиц, он стоит во фраке и машет палочкой. Вот это есть пэрэжиток».

«Вы местечковая еврейка, – говорил он мне иногда, и я очень обижалась. – При этом журнал "Русская речь" всегда обращался к Винникову за уточнением этимологии русских слов, так что обижаться, наверно, не стоило».

...Идёшь по северному Тель-Авиву и набредаешь на улицу Зеэва Глускина (был такой знаменитый сионист-винодел, из тех же мест, из Белоруссии, может, и родственник), а потом попадаешь на улицу Альхаризи... Какое странное совпадение... Она, Глускина, кандидатскую диссертацию защитила по творчеству Альхаризи, еврейского поэта средневековой Испании.

«Многие праведники стремились увидеть Сион,

А мне хочется вернуть разговор к тому событию в ее жизни, который и она сама назвала настоящим чудом! Только путь к нему был долог.

Учитель Лии, профессор Соломон Лурье, случайно встретив Гиту, спросил, не хочет ли она перевести на русский одну математическую рукопись, написанную на иврите? Она захотела, хотя её тут же охватил страх. Соломон Яковлевич связался с Британским музеем, получил микрофильм древней рукописи, сделал фотографии, всего шестьдесят шесть листов, и вручил Гите.

Боже мой, какие пятна, ни одной знакомой буквы, дикий почерк.

Что сказать вам, господа? Эту работу над уникальным манускриптом Гита делала двадцать (20!) лет! И установила личность автора... И издала книгу, посвятив её памяти покойного профессора Соломона Лурье…

«Лурье сказал, что если я расшифрую и переведу эту сложную работу, то окажу услугу миру математики! И мне очень хотелось не подвести профессора Соломона Лурье и оказать такую "услугу" миру! Но на это ушло 20 лет!»

Так счастливо совпало: иврит, математика и упорство талантливого учёного. Название книги «Выпрямляющий кривое» – «Мейашшер акоб».

Альфонсо. Мейашшер акоб («Выпрямляющий кривое»): Факсимиле рукописи/ Альфонсо; Пер. Г.М. Глускина. – М.: Наука, 1983

Известно было, что рукопись принадлежит перу некоего Альфонсо из Вальядолида, жившего на рубеже XIII-XIV веков в Испании. Но кем был этот Альфонсо? Ясно было, что он прекрасно знал не только Танах и Талмуд, но и преклонялся перед Платоном и критиковал Аристотеля. Начинается долгая история поисков. И когда, в конце концов, Гита Глускина предположила, что этим Альфонсо был Авнер из Бургоса, это ведь еще следовало доказать! О самой книге сегодня рассказано уже многими, но мне хочется привести заметку из журнала «Менора» (№ 25, 1984), издававшегося Павлом Гольдштейном в Иерусалиме (перепечатана она была из сборника Востоковедение II, изд. ЛГУ, Учёные записки ЛГУ № 383. Л-д, 1976):

«Расшифрован уникальный математический трактат

В 1960 году известный ленинградский античник, историк и филолог (хорошо знавший греческую философию и математику) Соломон Яковлевич Лурье (1891-1964) получил из Британского музея в Лондоне микрофильм математической рукописи на иврите "Выпрямляющий кривое" (реминисценция известного стиха пророка Исайи – "и кривизна выпрямится…" – гл. 40, стих 4). Он первый обратил внимание на уникальный характер манускрипта и в своей книге "Теория бесконечно малых у древних атомистов" писал: "Тот исследователь, который сделает еврейскую рукопись доступной учёному миру, окажет огромную услугу изучению истории математики".

Эта честь выпала на долю его ученицы Гиты Менделевны Глускиной (это ошибка – ученицей С. Лурье была сестра Гиты – Лия – Ш.Ш.) – талантливой гебраистки, имеющей также специальное математическое образование (она окончила два вуза). Недавно Г.М. Глускина завершила перевод и издание текста, снабдив его обширными комментариями, глоссарием специальных терминов (их около трёхсот), чертежами и рядом других приложений. Её монография издана в Москве тиражом 3 600 экземпляров главной редакцией восточной литературы издательства «Наука».

Работа над этим сложным и трудным текстом затянулась на многие годы, так как в ходе расшифровки рукописи Г.М. Глускиной пришлось столкнуться с, казалось, непреодолимыми трудностями. Невнимательный и плохо разбирающийся в сюжете трактата переписчик часто путает буквенные обозначения и сбивается в тексте, допуская существенные пропуски и ненужные повторения. Сам автор в своих доказательствах нередко сразу переходит к результатам, минуя промежуточные рассуждения; иногда же, наоборот, он загромождает доказательства ненужными отступлениями, уводящими читателя в сторону от основной темы. Рукопись дефектна, в ней не хватает многих страниц и есть ряд лакун. Отсутствует заглавный лист, содержащий обычно сведения об авторе, переписчике и времени составления рукописи.

Трактат посвящён, в основном, проблеме квадратуры круга. Однако содержание рукописи выходит далеко за рамки этой темы. Автор попутно затрагивает ряд философских и математических проблем, как, например, применение движения в геометрии, доказательства некоторых поступков Евклида, вопросы астрономии и т. п.

Г. Глускина по приезде в Израиль. Иерусалим, 1990

Первая глава начинается с поэтического вступления, написанного рифмованной прозой. В трактате упоминаются десятки античных и средневековых авторов (Аристотель, Авиценна, Архимед, Гиппократ, Демокрит, Евклид, Ибн-Тиббон, Ибн-Эзра, Коперник, Маймонид, Омар Хайям, Пифагор, Платон, Птолемей и другие) и подчас приводятся их высказывания и мысли.

Г.М. Глускина установила, что Альфонсо, он же Авнер из Бургоса, жил в XIV веке в Испании. Составляя свой математический трактат, он уже был пожилым человеком. В молодости Авнер получил традиционное еврейское образование. «Он начитан в иудаистской литературе, пишет она в введении, – цитирует изречения из Библии и Талмуда, прекрасно владеет древнееврейским языком, на котором свободно излагает свои мысли».

Автор – энциклопедически образованный человек, был весьма сведущ не только в вопросах математики, но и не в меньшей степени в проблемах философии, астрологии. Язык его математического трактата – мишнаистско-талмудический. Лексика, словосочетания и отдельные выражения и грамматические формы характерны для талмудической литературы средневековья, – установила исследовательница.

Монография Г.М. Глускиной (в ней около 270 страниц убористого текста) – одно из самых оригинальных и выдающихся исследований ивритских текстов, проведённых в Советском Союзе за последние два десятилетия.

Свою монографию Г.М. Глускина посвятила светлой памяти проф. С.Я. Лурье!»

В 1993 году Гиту Глускину снова пригласили в Иерусалим, на Международный конгресс лингвистов. Она рассказывала об этой книге и её авторе. После выступления ведущий, молодой израильский учёный, воскликнул: «Какой великолепный иврит!» Как жаль, что Лева не дожил до этого дня.

В Израиле Гита Глускина перевела с иврита книги «Еврейская семья», «Еврейские праздники» Йом-Това Левинского, «Операция "Тегеран"» Дворы Омер. У нее много своих очень интересных публикаций. Есть и неопубликованное, в частности, рукопись учебного пособия по ивриту.

6 июля 2002 года мы отмечали 80-летний день рождения Гиты Глускиной. Сын Боря, невестка Катя и их сыновья повезли Гиту в ресторан. Она думала, что приедет, конечно, и старший сын Эмик с семьей, и они отпразднуют день ее рождения в узком семейном кругу.

Лифт остановился, Гита вышла, ее ввели в зал. От яркого освещения она зажмурилась и ничего перед собой не видела. Когда же глаза ее привыкли к яркому свету, она стала узнавать лица. О, сколько людей! Это были ее гости. И родные, и близкие друзья, и знакомые, и дети знакомых. Полный зал людей, которые ее уважают, ценят и любят.

Я впервые видела многих, о которых знала по рассказам Гиты: Дина Гольдберг, дочь ее самой близкой, с детства, но уже покойной подруги Нехамы Цимбалист, давних подруг Рысю Брайман, жившую по соседству на улице Раковской в Минске (и в Израиле они стали соседками, Бней-Брак недалеко от Рамат-Гана) и Мэру Свердлову из Иерусалима…

Соня (справа) с подругой историком Мэри Свердловой

Незабываемый вечер. Сколько теплых слов, воспоминаний, пожеланий. Гита была в новом темно-синем элегантном костюме. В 2007 году незаметно подкралось и 85-летие… В мае 2009 года, навещая ее в больнице, я не переставала удивляться ее жизнерадостности: какие люди, какое внимание, какой уход!

В другой раз я нашла ее в столовой. На принесенные фрукты не обратила внимания: «Мне ничего не надо, тут прекрасно кормят, закармливают меня, я еще никогда столько не ела, и всегда дают овощи и фрукты, а уж конфет мне совсем нельзя». Все на одном дыхании. И тут же начала снимать обертку с конфеты. «Вкусно!» В фойе на стене был установлен огромный экран, я было подумала, что это телевизор, но на столике внизу увидела клавишную панель. О, какой это будет сюрприз для Гиты! Она ведь видит свои статьи исключительно в бумажном варианте, после того, как они уже опубликованы в интернете… Но на экране все это иначе! Включаю компьютер и, найдя сайт «Заметки по еврейской истории», подкатываю коляску со своей героиней поближе… Гита видит себя на экране и в восторге говорит проходящим мимо сестричкам и физиотерапевту Махмуду: «Это я!» В восторге все, потому что Гиту здесь явно любят.

Человеку с такой удивленной и чистой душой полагается жить долго.

[1] Эзра Флейшер (1928-2006), профессор, один из виднейших специалистов по еврейской поэзии Средневековья, исследователь, учитель, поэт, лауреат Государственной премии Израиля в области художественной литературы.

[2] Иеѓуда Ѓалеви (Иеѓудá ѓа-Левú) – величайший еврейский поэт средневековой Испании.

[3] Вильскер Лейб Хаимович (по-русски Лев, на иврите Арье), семитолог, гебраист (1919-1988). Лит. псевд. Л. Шумский.

[4] О нем в книге «Ѓадоль из Минска. Раби Йерухам Йеѓуда Лейб Перельман. Его жизнеописание, сделанное рукой рава Меира Гальперина». По рукописи 1913 года. Иерусалим, 2001. Пер. с иврита Г. Глускиной.

[5] Минск – ир ва-эм (Минск – город и родина-мать). Израиль, 1975. Под ред. Шломо Эвен-Шошана.