Номер 8(9) - август 2010
Лазарь Беренсон

Лазарь Беренсон Евреи в жизни Марины Цветаевой

Слово автора

Впервые о Марине Цветаевой я услышал в студенческие годы: академик Белецкий, касаясь темы поэтов Серебряного века, бегло упомянул это имя, но на её творчестве не останавливался (как, впрочем и на поэзии других корифеев), уделив основное академическое время, отведённое теме, поэзии Блока, немного Брюсова, скороговоркой о Мандельштаме, вскользь об Ахматовой… Времена были суровые – исход 40-х, ждановщина.

С поэзией М.Ц. я познакомился в уникальном сборнике «Тарусские страницы» (Калуга, 1961)и конечно, пленился навсегда – «Сад», «Если душа родилась крылатой», «Глазами казнённых»… (Кстати, здесь же не-(мало)известные стихи Коржавина и Заболоцкого, Слуцкого и Самойлова, Штейнберга, Панченко и Досталя… Проза Балтера, Казакова, Окуджавы… Одним словом – именины души.)

Позднее я зачитывался её стихами в сборниках «Избранное», пластинку с декламацией её стихов Дорониной привёз в Израиль.

В конце прошлого и начале нашего века обнаруживал в печати публицистические поединки вокруг личности и творчества Цветаевой.

По мере сил «встрял в баталии» и думал, что тема исчерпала себя. Но публикация статей господ Финкеля и Солонина в «Семи искусствах» оживили во мне прежний интерес, правда, в национальном аспекте (грешен: микроскопическое и глобальное в конечном итоге меня занимает с позиции «а как это будет (было) на евреях».

Итак, без претензий на новаторство и исследовательскую ценность, информации ради –

Откуда у меня – с детства –

чувство преследования?

Не была ли я еврейкой в Средние века?

М. Цветаева

Нам остаётся только имя:

Чудесный звук на долгий срок.

Осип Мандельштам – Марине Цветаевой

Иосиф Бродский в диалоге с С. Волковым сказал: «Цветаева – первый поэт ХХ века».

Можно не принимать ранжирного числительного «первый», но никто не станет оспаривать факта: Марина Ивановна Цветаева (1892-1941) – ярчайшее явление русской и мировой поэтической культуры.

Она покончила с собой, удавившись, 31 августа 1941 года в городке Елабуге на Каме, захолустном медвежьем уголке, куда с 16-летним сыном Георгием (Мур, Мурлыга в домашнем обиходе) попала из Москвы в эвакуацию.

Марина (в отчаянии), рисунок Али, дочери

За несколько дней до этого в соседнем Чистополе, где обосновался филиал московского отделения Союза писателей, Цветаева подала заявление: «Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда». Но для этого Совет эвакуированных должен был решить вопрос о местной прописке. Заседание было бурным, и если критик Дерман, друг Паустовского, горячо выступил в пользу Марины Ивановны, то один из руководителей филиала, сталинский лауреат Тренев, произнес погромную речь в ее адрес: эмигрантка, муж – белогвардеец, арестован, как и дочь, такой не место в среде советских писателей. Это был последний удар в цепи бесконечных унижений, тяжких испытаний судьбы при полной неприспособленности к советской жизни и панической растерянности перед новой катастрофической действительностью. «Мурлыга, прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але (Ариадна, дочь – авт.) – если увидишь, что люблю их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик», – предсмертная ее записка.

(Мур, не по возрасту взрослый, рассудительный и самостоятельный, все понял.

В его одинокой, очень трудной судьбе ему помогали добрые, отзывчивые люди, среди которых с особой благодарностью и теплотой он в письмах и дневниках называл Мулю Гуревича, Изю Крамова, Лидию Бат, Нину Гордон. Арестованных отца и сестру Алю он так и не увидел: Сергей Яковлевич был расстрелян, Аля вышла на свободу много позднее гибели Мура на фронте в 1944 году).

***

М. Цветаева, рисунок Билиса, 1930

В явлении МАРИНА ЦВЕТАЕВА, поэте и женщине, еврейская тема – не доминантная, но и не маргинальная. Восходит она к самым истокам ее биографии.

Клановая основа внутрисемейных отношений Марины Ивановны сплетена из разнопородных, разных верований и духовных пристрастий родов Цветаевых, Иловайских, Мейнов, Эфронов, Дурново. Ее отец академик И.В. Цветаев (основатель и первый директор Московского музея изящных искусств, ныне – музей изобразительных искусств им. А.С. Пушкина), сын провинциального священника, воспитанный в духе ортодоксального православия, был человеком жестко консервативным, если не сказать реакционным (сотрудник Каткова по «Русскому вестнику»). В первом браке был женат на В.Д. Иловайской, дочери профессора истории Иловайского, известного своим махровым антисемитизмом. (Дом в Трехпрудном переулке, в котором родилась и выросла Марина, принадлежал Иловайскому и был приданым зятю. Сейчас здесь музей семьи Цветаевых.) Этот ее сводный дедушка, о котором она вспоминает, что он не любил инородцев и особенно евреев, часто гостил у них и оказывал значительное влияние на впечатлительную девочку.

Второй женой Цветаева и матерью Марины и Анастасии была М.И. Мейн, полунемка, полуполька. Цветаева напишет о ее «необъяснимом тяготении к евреям, преклонении перед еврейским гением», «юдоприверженности». В зрелые годы, отмечая «главенствующее влияние» матери, она определит: «Лейтмотивом ее и моей жизни – толстовское "против течения"! – хотя бы собственной крови – всякой среды (стоячей воды)». А среда, ее в детстве и юности окружавшая, была откровенно юдофобская. Чего в этом смысле стоят взгляды близкого друга семьи, философа В. Розанова, исключенного со скандалом из «Религиозно-философского общества» за пропаганду кровавого навета во время процесса Бейлиса. Может быть, именно этого обстоятельства Марина не знала, когда в 1914 году шлет философу три восторженно комплиментарных «предельно откровенных, исповедальных» письма. В одном из них мы читаем: «...выхожу замуж... его прадед раввин... В Сереже соединены – блестяще соединены – две крови: еврейская и русская. Он блестяще умен, одарен, благороден. Душой, манерами, лицом – весь в мать. А мать его была красавицей и героиней. Мать его урожденная Дурново». Речь идет о ее молодом муже Сергее Яковлевиче Эфроне. Его дед Константин принял христианство и женился на православной. (Всякому, кто знает танахическую строку: «...и отвесил Авраам Эфрону серебро...» – ясны библейские истоки такой фамилии, будь он трижды крещенным).

К вопросу о еврействе Сергея М.И. возвращается спустя годы в других, вынужденных обстоятельствах. В письме к двум представителям эмигрантских антисемитских кругов в Париже она не столь восторженно, как в письме к Розанову, но не менее страстно и убедительно доказывает, что ее муж не может быть «обвинен» в еврействе, ибо ни генетически, ни духовно к нему не принадлежит, что подобные утверждения она «воспрещает». Но тут же в постскриптуме добавляет: «Евреев я люблю больше русских и, может быть, очень счастлива была бы быть замужем за евреем, но – что делать – не пришлось». Похоже, что это все то же унаследованное от матери «против течения – хотя бы собственной крови – всякой среды».

С. Эфрон – белогвардеец

Несколько слов о Сергее Яковлевиче.

Отец был женат на дочери гвардейского офицера Дурново, приближенного в молодости к императору Николаю I. Оба родителя были активными участниками антиправительственных народовольческих организаций «Земля и воля» и «Черный передел», подвергались преследованиям. Оставшись сиротой в 14 лет, Сергей воспитывался в дворянском доме своего деда Дурново, будучи его единственным внуком. Во взрослой жизни: участие в Первой мировой, служба в Добровольческой белой армии, эмиграция в ее рядах, вначале Турция, потом долгие годы жизнь с семьей в Париже, служба: официальная – литературная деятельность, общественная – в эмигрантском «Союзе за возвращение на родину», подпольная – агент, завербованный ЧК, выполняющий поручения советской разведки. Обвиненный в одном политическом убийстве, он был отозван в СССР, куда вернулся вслед за дочерью Алей. За ними после долгих и мучительных раздумий на родину последовала и Марина с Муром. Это был июнь 1939-го. А уже в августе арестовали Алю, а в октябре той же дорогой навсегда ушел Сергей. Уместно вспомнить её давние строчки:

Я с вызовом ношу его кольцо!

Да, в Вечности – жена, не на бумаге! –

Чрезмерно узкое лицо его

Подобно шпаге.

Безмолвен рот его, углами вниз,

Мучительно-великолепны брови.

В его лице трагически слились

Две древних крови.

.....................

В его лице я рыцарству верна,

– Всем вам, кто жил и умирал без страху! –

Такие – в роковые времена –

Слагают стансы и идут на плаху.

Дальнейшее – неприкаянность, бездомность, безденежье, косые взгляды, откровенное хамство литературных чиновников – все так хорошо знакомое советскому человеку окончательно деморализовало М.И. и сломило ее экзальтированную натуру. Она о себе той поры:

Годы твои – гора,

Кожа твоя – кора,

Ложе твое – нора, –

Прожитая пора!

Похоже, что Эфрон – единственная постоянная, прошедшая через всю жизнь любовь поэта. Их супружеская жизнь сложилась совсем небезоблачно: Марина была перманентно сотрясаема молниеносными увлечениями и страстными влюбленностями, измены мужу были частыми и быстро сменяемыми.

Марина Цветаева и Сергей Эфрон

«Эти Эвересты чувств – всегда Эвересты по выси, Этны и Везувии по накалу. Воздух ее чувств был раскален и разряжен, она не понимала, что дышать им нельзя – только раз хлебнуть», – записала в своей тетради её дочь Ариадна.

Сама М.И. о себе: «Без любви я вообще не живу». И в другом месте: «Между любовью и любовью распят/ Мой миг, мой час, мой день, мой год, мой век». Стабильными были лишь чувства к Сергею – от восторженной безоглядности в юности (письмо к Розанову) до прощального «люблю до последней минуты» в трагических предсмертных строках. (Чувственные привязанности поэта, где евреев было немало среди ее возлюбленных обоего пола, подлинных и лишь эпистолярных, – предмет многих исследовательских наблюдений. Работа бостонского профессора Дианы Левис Бургин «Марина Цветаева и трансгрессивный эрос» с разделом «Отчуждающее влечение к евреям» мне кажется достойной интереса и доверия).

С.Д. Гуревич, Москва, 1941

К концу своей недолгой жизни М.И. «приняла» несомненного еврея: Мулю, Самуила Давидовича Гуревича, женившегося на Ариадне. Этот публицист и газетчик, правая рука и секретарь М. Кольцова по объединению Жургаз (45 журналов и газет), был деятельным, добрым и ответственным человеком. «Марине Ивановне он очень понравился, она сразу приняла его душой», – вспоминает М. Белкина, близкая приятельница двух последних лет жизни поэта в книге «Скрещение судеб». – Он всячески опекал эту семью, материально и хлопотами ощутимо помогал после ареста Сергея. Оставшийся в одиночестве 16-летний Мур очень ему обязан: постоянные денежные переводы, письма-советы, письма-поддержки, полезное и бескорыстное покровительство. В 1943 году Мур пишет Муле: «Знай, что я к тебе всегда очень хорошо относился и считаю тебя прекрасным человеком, прекрасных качеств и свойств...» «Если бы ты был рядом около меня, то все было бы по-иному, тебе я поверил бы, тебя бы послушался, ты – мне друг, и тебя в эти подлинные для меня трагические дни, тебя-то мне очень недоставало...». А Гуревич в это время хлопочет о судьбе осужденной жены Али, шлет ей деньги, посылки в лагерь и позже – в Туруханскую ссылку. Все это длится до лета 1950-го, когда Самуила Давидовича арестовали и через год расстреляли за «шпионаж и участие в к-р организации»...

Читая Цветаеву или о ней, нельзя не обратить внимания на благотворную роль наших единоверцев в ее судьбе.

Москва первых постреволюционных лет, голод, холод, разруха гражданской войны. Цветаева с двумя малыми дочками нищенствует в прямом смысле. Из ее дневниковой записи той поры: «Госпожа Гольдман, соседка снизу, от времени до времени присылает детям огромные миски супа и сегодня одолжила мне третью тысячу... Еще Р.С. Тумаркин, брат г-жи Цейтлин, у которой я бывала на литературных вечерах, дает деньги, спички... Усиленное питание по протекции той же г-жи Г-ман». Н. Катаева-Лыткина, многолетний научный руководитель дома-музея М. Цветаевой, уточняет, что М.И. была дружна с Елизаветой Моисеевной Гольдман, «женщиной тонкого душевного склада, обаятельной, элегантной», что Марина «обойтись тогда без Гольдманов не могла... что все, что требовалось в ее «пещерной жизни», она находила в семье Гольдманов». И добавляет: «...Во время боев на Поварской в 1917 году маленькую Ариадну прятали в их квартире». Тут же она свидетельствует, что эта семья спустя десятилетия, храня добрые чувства к Цветаевым, «слала в глухую Сибирь Анастасии теплую одежду и продукты с обоюдного согласия и сочувствия». (Анастасия, сестра Марины, находилась в ссылке.)

Не имея возможности вырастить двух детей, М.И. идет на трагический шаг: младшую Ирину (3-х лет) отдает в детский приют, где та в 1921 году умирает от истощения и тоски. К этому времени ее муж пропал без вести (потом выяснилось, что бежал с Белой армией). Одинокая, нищая, морально раздавленная, проклиная ненавистных большевиков и их узурпаторскую власть, она эмигрирует. Здесь ей покровительствуют в Берлине близкий друг Абрам Вишняк, владелец издательства «Геликон», в Праге Марк Слоним, редактор эсеровского журнала «Воля России», в Париже профессор Марк (Мордух) Вишняк, соредактор «Современных записок». Печатаясь у них, Цветаева выживает, в том числе творчески. А жилось очень тяжело. Горькое признание тех лет: «Себя причисляю к рвани... В Париже бывали дни, когда я варила суп на всю семью из того, что удалось подобрать на рынке». В этом средоточии эмиграции первой волны гибли от безденежья многие знатные и талантливые люди. Эфронов-Цветаевых постоянно поддерживали меценаты, среди которых часто упоминаются фамилии Гальперн, Цейтлин, Слоним.

Дети ее в эмиграции дружили с евреями, к своей парижской команде (equipe) Аля в первую очередь причисляет Юза – Иосифа Давидовича Гордона. В Москве он оставался добрым ее другом, а когда его арестовали, гидом М.И. по опасным московским властным лабиринтам стала его жена Нина.

На разных этапах ее жизни М.И. близко дружила с известными евреями, деятелями культуры: П. Антокольским, О. Мандельштамом, А. Бахрахом, Б. Пастернаком, С. Парнок. Все это очень интимные и сложные отношения. (Последнее имя в этом ряду мало известно: Софья Яковлевна Парнок – в действительности Парнох – была поэтически и музыкально одаренной женщиной, старшей современницей и лесбийской подругой Цветаевой. Ее стихи ценили эстеты, и она вошла в поэзию Серебряного века как российская Сафо. Их близость относится к 1914-1916 гг. М.И. посвятила ей стихотворный цикл «Подруга»).

Софья Парнок

Заметную роль в ее жизни и особенно в творческом признании сыграл Эренбург. (Так уж случилось, что мэтр литературы Серебряного века В. Брюсов среди поэтических дебютов 1910 года выделил рядом два новых имени – погодков Цветаеву и Эренбурга.) Именно Илья Григорьевич через свои универсальные связи помог ей найти Сергея Яковлевича в эмиграции; он всячески помогал ей в Берлине и Париже, его имя открывало ей многие нужные двери, а его статьи о необыкновенном поэтическом таланте Марины утвердили ее имя на Западе и вернули его на родину в оттепельную пору (см. статьи Эренбурга «Марина Цветаева», Берлин, 1922 год, «Марина Цветаева», 1956 год, альманах «Литературная Москва»)... Искала М.И. помощи у Эренбурга и в отчаянные для нее августовские дни 41-го, но «...встреча не вышла – по моей вине», напишет И.Г. в своей книге. В 1923 году Марина писала об Эренбурге: «...в благородстве его, в БОЛЬШОЙ доброте и страдальческой сущности ни секунды не сомневаюсь...» Но Берлин 20-х не Москва 40-х, да и оба в них были другими. (Любопытны воспоминания Ариадны о дружбе в двадцатые годы этих двух больших мастеров. «Дружба Марины с Эренбургом была непродолжительной, как большинство ее дружб – личных, неэпистолярных, – но куда более ОБОЮДНОЙ, чем многие иные... Это была дружба двух сил, взаимонепроницаемых или почти. Марине был чужд эренбургов рационализм... публицистическая широкоохватность его творчества, как ему – космическая камерность ее лирики, «простонародность» (просто НАРОДНОСТЬ!) ее Царь-Девицы и вообще – российское, былинное, богатырское начало в ее поэзии, вплоть до самой российскости ее языка, к которым он оставался уважительно глух всю свою жизнь».

И то же еврейское почти «засилье» в последний, самый трудный отрезок ее жизни после возвращения в СССР. Юрист Семен Исаакович Барский помогает М.И. в ее хлопотах в Союзе писателей и на таможне (все вещи из Парижа, в том числе и литературный архив она отправила на имя Али, которая арестована), по ее книжным делам бегает Боря Шеперович. В Литфонде Союза писателей в квартире ей отказывают (известен холодно-унизительный ответ всемогущего в те поры А. Фадеева на ее просьбу), и находит ей с Муром жилье незаметный чиновник этого самого фонда Арий Давидович Ратницкий. Ее духовное одиночество скрашивает крупный литературовед Е.Б. Тагер, еврейский писатель Н.Г. Лурье, к которому она была очень привязана.

Марина с Муром, Франция, 1936

Из воспоминаний Ноя Григорьевича: «Нехорошо мне, Ной Григорьевич, – неожиданно заговорила она со свойственной ей прямотой и резкостью. – Вот я вернулась. Душная отравленная атмосфера эмиграции давно мне опостылела. Я старалась больше общаться с французами. Они любезны, с ними легко, но этого мне было мало. Потянуло домой, сама не знаю, что я при этом себе представляла. Но смотрите, что получилось. Я здесь оказалась более чужой, чем там. Мужа забрали, дочь забрали, меня все сторонятся. Я ничего не понимаю в том, что тут происходит, и меня никто не понимает. Когда я была там, у меня, у меня хоть в мечтах была Родина. Когда я приехала сюда, у меня и мечту отняли». Эта отчужденность и обоюдное непонимание в значительной степени и мотивируют ее трагический исход. И опять же на отрезке ее короткой (не дожила нескольких недель до своего 49-летия) и несчастной жизни Чистополь-Елабуга последними ее утешителями были эвакуированные, как и она, из Москвы еврейские женщины Берта Горелик, Жанна Гаузнер, Лиза Лойтер: кто советом, кто ночлегом, кто тарелкой теплого супа, кто тазом теплой воды, чтоб Марина утишила боль в уставших от беготни ногах, кто простым человеческим участием. В последний раз она оттаяла душой, встретив радушный прием в чистопольском доме семьи кинодраматурга М.Я. Шнейдера.

«Мне в современности места нет», – записала Марина в дневнике, ступив на борт советского теплохода, увозившего ее из эмиграции на Родину. Это было за год до кончины.

Стихи М.И. требуют напряженного прочтения. Ее сестра Анастасия писала: «Стихи Цветаевой подчас трудны, требуют вдумчивого распутывания хода ее мыслей». Ее иносказания, отдаленные ассоциации, неожиданные образы и своеобразный синтаксис не всегда доступны не просто любителям поэзии, но и тем, для кого изучение и комментирование ее творчества – профессия. Критик В. Лосская считает, что в строках поэта часто «сказывается вся путаница ее эмоциональных реакций». Сказанное полностью относится к «еврейским» стихам Марины.

Израилю

 

Кто не топтал тебя и кто не плавил,

о купина неопалимых роз, –

единое, что на земле оставил

незыблемого по себе Христос?

 

Израиль! Приближается второе

владычество твое! За все гроши

вы кровью заплатили нам. Герои!

Предатели! Пророки! Торгаши!

 

В любом из вас, кто даже при огарке

считает золотые в узелке,

Христос сильнее говорит, чем в Марке,

Матвее, Иоанне и Луке.

 

По всей земле – от края и до края –

распятие и снятие с креста.

С последним из сынов твоих, Израиль,

воистину мы погребем Христа.

 Генрих Гейне (выкрест, до смерти терзавшийся этим отступничеством) был любимым поэтом Марины. («Женщина, не забывающая о Генрихе Гейне в ту минуту, когда входит ее возлюбленный, любит только Генриха Гейне», – из ее дневника 1917 года.) Этот великий немецкий классик был для нее постоянным знаком еврейства и еврейского. В 1920-м в стихотворении «Евреям» даже роковые и кровно враждебные события в большевистской Москве воспринимаются ею через Гейне:

Так бессребренно – так бескорыстно,

Как отрок – нежен и как воздух синь,

Приветствую тебя ныне и присно

Во веки веков. – Аминь. –

Двойной вражды в крови своей поповской

И шляхетской – стираю письмена.

Приветствую тебя в Кремле московском,

Чужая, чудная весна!

 

Кремль почерневший! Попран! – Предан! – Продан!

Над куполами воронье кружит.

Перекрестясь – со всем простым народом

Я повторяла слово: жид.

 

И мне – в братоубийственном угаре –

Крест православный – Бога затемнял!

Но есть один – напрасно имя Гарри

На Генриха переменял!

 

Ты, гренадеров певший в русском поле,

Ты, тень Наполеонова крыла, –

И ты жидом пребудешь мне, доколе

Не просияют купола!

Читателя, конечно, покоробит впервые услышанное от М.И. «жид», да еще с недвусмысленно отрицательным, обвинительным, враждебным подтекстом. Здесь, вероятно, самое время привести строчку из записных книжек поэта: «Только в 19-м году я научилась слову "жид"». Сомнительно, чтобы общение с Розановым не научило ее этому слову раньше. Допускаю, что употреблять его до большевистской революции и разрушительной гражданской войны поводов и внутреннего побуждения у нее не было. К тому же эмоциональная окраска и поэтическая семантика у этого слова может быть иной. Сравните – заключительная часть 12-й главы «Поэмы Конца», написанной М.И. в трудной пражской эмиграции в 1924 году, звучит так:

За городом! Понимаешь? За!

Вне! Перешел вал!

Жизнь, это место, где жить нельзя:

Ев-рейский квартал...

Так не достойнее ль во сто крат

Стать вечным жидом?

Ибо для каждого, кто не гад,

 

Жизнь только выкрестами жива!

Иудами вер!

На прокаженные острова!

В ад! – всюду! – но не в

 

Жизнь, – только выкрестов терпит, лишь

Овец – палачу!

Право-на-жительственный свой лист

Но-гами топчу!

 

Втаптываю! За Давидов щит! –

Месть! – В месиво тел!

Не упоительно ли, что жид

Жить – не захотел?!

 

Гетто избранничеств! Вал и ров.

По-щады не жди!

В сем христианнейшем из миров

Поэты – жиды!

 

 Известный российский литературовед и критик С. Рассадин комментирует: «Ведь гетто избранничеств, а не изгнанничеств, такое гетто, жаловаться на пребывание в коем так же бессмысленно (да и захочется ли?), как просить Б-га избавить от ниспосланного им дара... «Жид» в том самом смысле, в каком применила слово к себе самой и себе подобным славянка Цветаева». А израильский исследователь Т. Должанская обо всем отрывке говорит: «Впечатление от погромов и еврейской отверженности потрясли юную молодую Марину Цветаеву и побудили ее по-карамазовски «возвратить билет на вход в жизнь».

После всего вышеизложенного есть ли основания говорить о юдофобстве М.И. и называть ее антисемиткой? Печально было бы признать таковым мастера, о котором в другом месте Иосиф Бродский сказал: «Крупнее Цветаевой в нашем столетии нет поэта».

Вопрос не праздный. На исходе прошлого века он яростно обсуждался и в московской юдофобской «Руси Православной» и в московском же еврейском журнале «Лехаим» с участием высокого церковного иерарха Кураева, публицистов Ройтмана, Зорина, Неживого и других. Речь в данном случае идет о талантливом мемуарном очерке Цветаевой времен гражданской войны, «Вольный проезд», где она беспощадно, зло и брезгливо, не стесняясь едких, убийственно четких выражений, описывает новых хозяев жизни, продотрядовцев Рузмана, Каплана и Левита, изымающих у крестьян продовольствие и ценности. Читателям этого обидного для нас, по мнению Кураева и Ройзмана, «антисемитского опуса», «где Цветаева показала себя кондовой антисемиткой», советую обратить внимание и на другие места очерка: на, скажем, собеседование Марины Ивановны с товарищем Левитом. Речь, в частности, о Леониде Канегиссере, застрелившем председателя питерской Чрезвычайки Урицкого (еврея). Цветаева – о нем: «Еврей. Из хорошей семьи». (В «Нездешнем Вечере» она так пишет о его отце, Иоакиме Самуиловиче Канегиссере: «...известный строитель знаменитого броненосца – высокий, важный, иронический, ласковый, неотразимый – которого про себя зову – лорд». И, напомнив собеседникам о стрелявшей в Ленина Каплан, подводит черту: «...евреи, как русские, разные бывают».

Думается, прав писатель, публицист и киносценарист Аркадий Красильщиков, когда соотносит некую эволюцию в ее «унаследованной от матери «иудоприверженности» с Октябрем 1917 года (российская еженедельная газета «Еврейское слово», № 5 от 29.01.2004). Многократно выразив в ранний период своего творчества любовь к евреям, М. Цветаева в своих записных книжках позднее с грустью отмечала, насколько после революции осложнилась для нее эта проблема. Вот выдержка из ее записной книжки от 15 ноября 1918 года: «Слева от меня (прости, безумно любимый Израиль!) две грязные, унылые жидовки... Жидовка говорит: «Псков взят!» У меня мучительная надежда: «Кем?!» Цветаева чувствует, что ее Россия гибнет, ее муж Сергей Эфрон добровольно борется с большевиками на стороне Белой армии, а возле себя она слышит, как две еврейки, захлебываясь от восторга, сообщают, что красными взят Псков... Наблюдая за гибнущей Россией, она отмечает, что везде «кишат евреи».

Не обошла эта деликатная тема и израильскую русскую прессу. Известный литературовед Генрих Горчаков (Эльштейн), знаток и почитатель творчества М.И., автор книги о Цветаевой, выступил в конце 1998 года со статьёй «Ученостью меня не обморочишь». Здесь он доказательно возражает литературоведу Леониду Кацису, опубликовавшему в Москве, а потом и в израильской газете, статью «Палестинские отроки с кровью черной...». (О двух еврейских эпизодах у Марины Цветаевой.) Горчаков называет их «антиеврейскими», потому что Кацис в этой статье обвиняет (по формуле другого автора – «уличает») Цветаеву в грубом антисемитизме и даже «кровавом навете». Первый эпизод связан с встречей Марины с А. Бахрахом в 1926 году, когда возник конфликт вокруг ее выражения (не оговорка) «кровавая» колбаса, вместо «кровяная». Кацис путем очень сложных, по-моему, заумных софизмов и надуманных ассоциаций, привлекая творчество Гейне и публицистику Жаботинского, доказывает, что она тем самым обвиняла его, еврея, в кровавых ритуалах. А сама Марина винилась позже, что, дразня Бахраха, была неправа.

Может быть, что-нибудь объясняет следующее ее признание: «...у меня обезьянья гибкость (только в обратную сторону – повторяю наоборот движение). Пример: с любящими евреями – ненавижу евреев, с ненавидящими – обожаю – и все искренне, до слез! Любовь по оттолкновению».

Второй эпизод связан с очерком Мандельштама «Шум времени», в котором в неприглядном цвете, часто в сгущенных красках представлена «Белая армия», столь дорогая взглядам и чувствам М.И. («Белая гвардия – путь твой высок/ Черному дулу – пулю в висок».) Кроме того, он высокомерно высмеял полковника, посредственного поэта, вызволившего самого О.Э. из контрразведки. В «Моем ответе Осипу Мандельштаму» в резкой полемической, далеко не корректной форме М.И. отвечает ему.

«...Не мне – перед вами – обелять Белую армию. За нее – действительность и легенда. Но мне перед лицом всей современности заклеймить вас. Большого поэта... Красная армия – не есть Чека и добровольчество – не есть контрразведка... Вы могли предпочесть Красную. Вы не смели оплевывать Белую. Герои везде и подлецы везде. Говоря о подлецах наших, вы обязаны были сказать о подлецах своих... Если бы вы были мужем... вы бы взяли винтовку в руки и пошли сражаться. У Красной армии был бы свой поэт, у вас – чистая совесть, у вашего народа – еще одно право на существование, в мире – на одну гордость больше и на одну низость меньше».

В одной из записей Марины читаем: «Слава Б-гу, что я не еврейка. При первом же «жидовка» я бы подняла камень с мостовой и убила...» Вот теперь «камень с мостовой», эпистолярный, запущен в оскорбителя ее воинства, армии ее любимого Сергея Эфрона. Истины ради следует предположить, что есть в этом ответе и очень личная обида, восходящая к 1916 году, когда они были близки и посвящали высокие стихи друг другу: 10 – Цветаевой и 3 – Мандельштама.

Целую локоть загорелый

И лба кусочек восковой.

Я знаю – он остался белый

Под смуглой прядью золотой.

Целую кисть, где от браслета

Еще белеет полоса.

Тавриды пламенное лето

Творит такие чудеса.

Посвятив Марине эти влюбленные строки, Мандельштам внезапно бежал от нее, чтобы больше никогда не искать с ней встреч...

Как по моему обострённому еврейству, говорить об антисемитизме Марины Ивановны нет оснований: в её жизни и творчестве мы такие, какими нас Бог породил – и великие и гнусные.

Мне близка оценка мудрого Эренбурга (Берлин, 1922 г.):

«Впрочем, все это забудется, и кровавая схватка веков, и ярость сдиравших погоны, и благословение на эти золотые лоскуты молившихся. Прекрасные стихи Марины Цветаевой останутся, как останутся жадность к жизни, воля к распаду, борьба одного против всех и любовь, возвеличенная близостью подходящей к воротам смерти».

Для меня тема закрыта.

 

 Ново-Переделкино форум района Москвы


К началу страницы К оглавлению номера
Всего понравилось:0
Всего посещений: 8465




Convert this page - http://7iskusstv.com/2010/Nomer8/Berenson1.php - to PDF file

Комментарии:

О.В.
- at 2014-05-17 01:51:26 EDT
Жаль, что пропустил в свое время эту замечательную статью.
Только одна поправка:

А среда, ее в детстве и юности окружавшая, была откровенно юдофобская. Чего в этом смысле стоят взгляды близкого друга семьи, философа В. Розанова, исключенного со скандалом из «Религиозно-философского общества» за пропаганду кровавого навета во время процесса Бейлиса. Может быть, именно этого обстоятельства Марина не знала, когда в 1914 году шлет философу три восторженно комплиментарных «предельно откровенных, исповедальных» письма.

В Розанове, как и в Цветаевой, густопсовый антисемитизм сочетался с нежным филосемитизмом, и во время процесса Бейлиса, как и в другие времена, он писал одновременно под двумя фамилиями совершенно противоположные тезисы о евреях, причем проеврейские тезисы, насколько я могу судить были более имманентны, в частности, он критиковал христианство с позиций иудаизма (ветхозаветные "плодитесь и размножайтесь" против новозаветного голубоватого по сути скопчества и пр.), так что в этом смысле его "многогранность" в еврейском вопросе вполне сходна с цветаевской. Я бы таких людей к настоящим антисемитам не относил, ибо они умеют дифференцировать.
С другой стороны, филосемитизм и антисемитизм являются, на мой взгляд, одним и тем явлением, пусть и с разными знаками, когда люди неровно дышат к евреям и наделяют их сверхъестественными качествами, и тот, и другой, по сути, противоестественны.

Софья Яковлевна Парнок – в действительности Парнох – была поэтически и музыкально одаренной женщиной, старшей современницей и лесбийской подругой Цветаевой. Ее стихи ценили эстеты, и она вошла в поэзию Серебряного века как российская Сафо. Их близость относится к 1914-1916 гг. М.И. посвятила ей стихотворный цикл «Подруга»).

Стоило бы все же сказать, что у Цветаевой с Парнок была не просто дружба, а лезбийский роман. София Парнок была сестрой выдающего человека - Валентина Парнаха, который был не далеко не только основателем первого джаз-банда, но и вообще по-своему гениальным расфиндяем, которому его многогранность помешала достичь вершин в чем-то одном и которого Ильф и Петров вывели под фамилией Изнуренков, Маяковский - под именами "Пьер Скрипкин" и "Олег Баян", Мандельштам - под фамилией Парнок, а Булгаков в образе дирижера в "Мастере и Маргарите".

О.В.
- at 2014-05-17 01:27:50 EDT
Georg
- at 2014-05-17 00:05:54 EDT
Муля Давидович Гуревич был агент НКВД, приставленный к Ариадне Эфрон и спроводивший её в лагерь. О мере его влияния в структурах власти того времени можно судить хотя бы на основании факта перевода А.Э. из одного лагеря в другой, на более мягкий режим, что решило вопрос о её выживании. Это уже давно выкопанные из архивов и раскрытые факты. Можно облагораживать Иуду из Кариота, не нужно облагораживать земную мразь.
Клясться в любви, чтобы предать закланию, принимать веру, чтобы предать поруганию, быть может это есть душевно-генетическая память, унаследованная со времён праханаанских обрядов жертвоприношения ?
Ариадна Эфрон словно являет собой картину - аллегорию, в которой отображается и архетип русской женщины, и русская душа, и русская история. Слепа, совершенно слепа (не взирая на интеллект и образование). Совращена, предана, поругана и растерзана тем, в кого была слепо влюблена. На библейский слог - неразумная дева.
Непонятно вот, что вашему единоверцу приятнее всего алкать в этом тёмном колодце.

######################################################################################

То ли дело Ваши единоверцы, уж они-то наверняка безупречны, в отличие от расстрелянного журналиста Гуревича.
И вместо "праханаанских обрядов жертвоприношения" еврейской "мрази" у вас там ангел на ангеле сидит и ангелом погоняет.

Georg
- at 2014-05-17 00:05:54 EDT
Муля Давидович Гуревич был агент НКВД, приставленный к Ариадне Эфрон и спроводивший её в лагерь. О мере его влияния в структурах власти того времени можно судить хотя бы на основании факта перевода А.Э. из одного лагеря в другой, на более мягкий режим, что решило вопрос о её выживании. Это уже давно выкопанные из архивов и раскрытые факты. Можно облагораживать Иуду из Кариота, не нужно облагораживать земную мразь.
Клясться в любви, чтобы предать закланию, принимать веру, чтобы предать поруганию, быть может это есть душевно-генетическая память, унаследованная со времён праханаанских обрядов жертвоприношения ?
Ариадна Эфрон словно являет собой картину - аллегорию, в которой отображается и архетип русской женщины, и русская душа, и русская история. Слепа, совершенно слепа (не взирая на интеллект и образование). Совращена, предана, поругана и растерзана тем, в кого была слепо влюблена. На библейский слог - неразумная дева.
Непонятно вот, что вашему единоверцу приятнее всего алкать в этом тёмном колодце.

Ольга
Москва, Россия - at 2013-01-17 13:51:44 EDT
Огромное спасибо за статью, за интерес к теме и вообще за память Марины.
Можно ли сделать небольшое добавление?
В жизни Марины были так же и Завадский, и Кобылинский (Эллис), и Кобылянский (Тигр), и Нилендер, и много-много других евреев. Это были близкие люди для неё, её привязанности, её увлечения. Но, наверное, всех не упомнишь, обо всех не напишешь.
И, кстати, дома детства Марины в Трёхпрудном, того, принадлежавшего свобдным брату и сестре (от Иловайской), к сожалению, нет. Снесён давно, и не его месте строили не единожды. А сейчас стоит на этом месте 6-этажный дом (это одно из многочисленных провидений Марины в её стихах). Дом-музей Марины Цветаевой есть в Борисоглебском переулке (дом, который они с Сергеем сняли и были счастливы, где росла Аля, родилась Ирина, и откуда позже Сергей ушёл на войну, а Марина в нищете топила печь мебелью, откуда и уехала в эмиграцию к Сергею). Музей же семьи Цветаевых есть в Тарусе, в доме Тьо (второй жены дедушки Марины, гувернантки марининой мамы, на которой дед женился после смерти жены, не скоро). Ещё есть музеи Марины в Болшево и Елабуге.

Андрей
Тель-Авив, - at 2012-09-27 10:55:21 EDT
בראַוואָ, מר אלעזר, בראַוואָ! Но Вы забыли про одного маленького рыжего еврея.Маврикий Александрович Минц,муж Анастасии Цветаевой.Ему посвящено Маринино стихотворение "Мне нравится,что вы больны не мной".Там недосягаемая высота чувств.Любовный треугольник,который сверкает среди звёзд.А эти пульвермахеры засунули божественные стихи в свою поцеватую кинокомедию! Новых Вам творческих успехов,дорогой Лазарь! ועד 120!
boris
new york, ny, usa - at 2012-05-14 22:27:32 EDT
спасибо
Борис Дынин
- at 2012-04-13 17:39:02 EDT
Соня Тучинская
San francisco, - Fri, 13 Apr 2012 15:57:48(CET)
===========================================
Спасибо Соне Тучинской за отклик на «Евреи в жизни Марины Цветаевой» Лазаря Беренсона. Прочитал с теми же чувствами, что и Соня Т. В связи с прочитанным вспомнил недавний разговор с одним знакомым, переславшим мне очередной раз «повесть о пломбированном вагоне полном евреями» с изъявлением стыда за них. Я ответил: «Я смогу понять твой стыд, если услышу от тебя гордость за тех евреев, против которых были и антисемиты и те евреи, за которых тебе стыдно». – «О чем это ты?» - «Я имею в виду не передовиков советской науки и производства, делавшими тоже, что и не евреи (хотя иногда и лучше) и которыми можно было особо гордиться как евреями только в ответ антисемитам (чье мнение я презираю). Я имею в виду тех, евреев, против которых были ленины, троцкие, зиновьевы и их сподвижники; тех евреев, о которых забыли обрусевшие евреи; тех евреев, жизнь которых побуждала молодую М. Цветаеву любить их. Я имею в виду евреев-иудеев, чья жизнь нам известна: евреев синагоги, хранивших свою веру, и среди них Маймонида, Галеви, кабалистов, р. Леви-Ицхак из Бердичева, Гаона из Вильно, р. Авраама Кука, Ребе Шнеерсона и многих других, которых презрели евреи из запломбированного вагона и о которых забыли обрусевшие евреи». И тут я услышал вопрос от еврея, прожившего 30 лет в Торонто(уже не в России): «А кто такие Маймонид и Шнеерсон?» Что я мог ответить своему уже немолодому знакомому-еврею, стыдящемуся за евреев в том вагоне и не слышавшего о Маймониде и Шнеерсоне (но обсуждающего, сколько детей имеет посланник Ребе в Торонто!)?

Лазарь Беренсон сказал: ” Как по моему обострённому еврейству, говорить об антисемитизме Марины Ивановны нет оснований: в её жизни и творчестве мы такие, какими нас Бог породил – и великие и гнусные… Для меня тема закрыта. Это верно. Но его замечательно написанный очерк о любви-ненависти Цветаевой к евреям может побудить читателя-еврея посмотреть на то, что случилось со многими из нас через глаза Цветаевой. ”Многократно выразив в ранний период своего творчества любовь к евреям, М. Цветаева в своих записных книжках позднее с грустью отмечала, насколько после революции осложнилась для нее эта проблема.” Не была ли она права по отношению именно к евреям, презревших свое еврейство, позднее ставших невежественными в своем еврействе и ставших гордиться тем, что они иной раз лучшие гои, чем многие гои, по гойским же критериям? Иначе нет большого смысла разбирать, была ли та же Марина Цветаева антисемиткой или нет. Прошло столетие. Старое не вернешь, но подумать никогда не старо. Так что, ИМХО, тема не закрыта.

Соня Тучинская
San francisco, - at 2012-04-13 15:57:48 EDT
Боже мой, какой неожиданный подарок на последний день Пейсаха.
Какое великолепное языковое мастерство, какое безупречное владение материалом.
Тема раскрыта многомерно, объемно. В манере повествования - живость и изящество, без фамильярного запанибратсва, но и без малейшего академического занудства.
Но самое ценное - авторская интонация, замечательно выдержанная от первой до последней строки. В ней есть некий градус отстранения от предмета исследования. А это всегда самое сложное, а в даном случае и единственно уместное.
Никогда до сегодняшнего дня не слышала об авторе.

Браво!!!

Мина Полянская
Берлин, Германия - at 2012-04-13 14:03:48 EDT
Уважаемый Евгений.
Некто выписывает отрывки из моих книг, посылает от моего имени. А я- ни слухом, ни духом.
Информация "приплыла" ко мне в ГУГле.
Возможно ли каким-нибудь образом узнать, кто это заставляет меня участвовать в дикуссии, в которой я участвовать не хочу?
Мина Полянская

Из книги Мины Полянской
Берлин, Германия - at 2012-02-18 13:33:38 EDT
Вот мнение Анны Саакянц об очерке в книге «Марина Цветаева. Страницы жизни и творчества» (1986 год): «Из записей о поездке она сделала впоследствии очерк «Вольный проезд»: сценки, портреты, разговоры – на фоне разрухи, брожения, хаоса… Многое она восприняла исключительно «с собственной колокольни»; в её живых «тамбовских» записях есть любопытные страницы. Их отличают зоркость глаза и острый сарказм, давшие поэту возможность заметить и подвергнуть презрительному изничтожению увиденные приметы ожирения, буржуазности, самодовольного и жестокого торгашества – независимо от того, из кого «вылезали» эти омерзительные свойства».
Под «любопытными страницами», «своей колокольне», «ожирением» и пр. Саакянц подразумевает (но не называет) те самые шокирующие «еврейские сцены», которые однажды и в самом деле «позволила» себе Цветаева – в «Вольном проезде». Саакянц прикрыла «правду» обилием слов – впрочем, такова вся её книга. Между тем, переговоры Цветаевой с редакцией «Современных записок» – чрезвычайно интересный эпизод для автора книги о жизни Цветаевой: редакция и в самом деле была шокирована антиеврейскими выпадами в тексте. Тогда Цветаева предложила компромиссное решение: предварить очерк её прекрасным стихотворением «Евреи» (у Цветаевой, надо сказать, много прекрасных «еврейских» стихотворений, полных энергии и страсти ). Так и сделали, вернее, на том и порешили.
Нетрудно догадаться, почему у моего «обвинителя» Виктора Снитковского произошла ошибка в расчетах, и парижская публикация Цветаевой была воспринята им как берлинская. Дело в том, что одним из руководителей «Современных записок» оказался тоже Вишняк, однако же – Марк Вениаминович, дядя Абрама Григорьевича Вишняка. Марк Вениаминович Вишняк (псевдоним – Марков) – видный политический деятель, публицист, один из основателей «Современных записок», автор нескольких книг воспоминаний о русском зарубежье. В Нью-Йорке состоял редактором (1946 – 58) русского отдела «Таймс».
Интересно, что «берлинский» Абрам Григорьевич Вишняк, которого Цветаева считала проницательным – на уровне звериного чутья («Временами Вы безошибочны. Я не преувеличиваю Вас, всё это находится в пределах тёмного (у которого нет пределов: сама беспредельность)»), советовал ей ещё в Берлине написать на основе «записных книжек» книгу воспоминаний о пребывании в России в годы революции и гражданской войны. Вот она и написала – не в Берлине, а в Чехии – не книгу, а очерк – «Вольный проезд», ставший, как я вижу, «притчей во языцех».
Всё же выскажу своё независимое мнение об очерке «Вольный проезд», дабы закрыть тему: я этот очерк не приемлю из-за антиееврейских выпадов Цветаевой, которых не наблюдала в других её произведениях, хотя написан он с блеском и большим чувством юмора. Что же касается Виктора Снитковского, уделившего мне «лестное» внимание (заметил только мою крошечную книжку, несмотря на горы «толстых» книг о Цветаевой), то его собственные опусы о лесбийстве, эротизме и антисемитизме Цветаевой я читала, и полагаю (мнения не навязываю), что при такой откровенной неприязни к личности поэта, каковая весьма заметна у Снитковского, не стоит этим поэтом так много заниматься и так натужно трудиться над ним. И в самом деле, ради какой такой справедливости и высшей правды нужны такие фрейдистские излияния?"
Хотелось бы добавить, что, если заниматься темой Цветаева и евреи", то кроме "Цветаева и Пастернак" ( дружба, ставшая огромным фактом литетуры), нужно бы вспомнить и предэмигрантский роман Цветаевой с поэтом- переводчиком, автором книг "Старая Англия", "О литературных мистификациях" и многих других Евгением Ланном ( настоящая фамилия Лозманн). Эти встречи рождали прекрасные стихи!
Мина Полянская

Из книги Мины Полянской
Берлин, Германия - at 2012-02-18 13:24:49 EDT
После появления в Москве первого издания книги «Брак мой тайный» в Нью-Йорке вышла книга Виктора Снитковского «Россия: взгляд с Востока и с Запада», а также его же газетная статья «Цветаева, антисемитизм, ксенофобия» (Еврейский мир, № 688), в которой почему-то именно мне предъявлено было обвинение в недостаточном внимании к «антисемитскому» очерку Цветаевой «Вольный проезд» (преднамеренно выбросила щекотливую тему из берлинского периода), написанному и опубликованному якобы в Берлине:
«В 2001 году вышла книга российского автора о берлинском периоде в жизни М. Цветаевой, где автор – М. Полянская заметила фразу в письме к Колбасиной-Черновой от 12 апр. 1925 г.: «…после всех живых евреев – Генриха Гейне – нежно люблю…». Однако ни написанного в Берлине по записным книжкам антисемитского «Вольного проезда», ни проблем с печатью этой мемуарной прозы М. Полянская «почему-то» не заметила. А заметила она другое: «Когда Цветаева в 1939 году вернулась в Москву, то, безусловно, рассчитывала на поддержку друзей. Однако даже столь близкий ей Эренбург избегал встреч с ней. Деньги, которые Цветаева попросила у Эренбурга, он передал ей через гувернантку. Цветаева шла домой пешком, держа конверт с деньгами в руке, а дома плакала над этим конвертом – свидетельством унижения, одиночества и краха последних иллюзий». Далее Снитковский «оправдывает» Эренбурга, поскольку деньги, в отличие от «чистокровных» русских, всё же дал. Автор сожалеет о том, что Эренбург не оставил впечатлений о «Вольном проезде»: «К сожалению, Эренбург не оставил нам своих впечатлений от цветаевского «Вольного проезда», а М. Полянская, как, сказано выше, обошла этот вопрос». Автор подсказывает, где можно найти эти факты: «Мемуарный очерк «Вольный проезд» (см. собр. соч. в 7 тт., т. 4, с. 472) с антисемитскими вкрапываниями был впервые в СССР опубликован в алма-атинском журнале «Простор» в 1988 г. Эпопея этой скандальной публикации подробно описана в книге Юрия Герта «Эллины и иудеи» (Герт Юрий «Эллины и иудеи», Саратов, изд. «Еврейский Мир», 1996)».
Разъясняю, по возможности, почему Эренбург (а вслед за ним М. Полянская) «не оставили впечатлений» о «Вольном проезде». Эренбург, вероятнее всего, и не читал этого очерка, поскольку он написан был Цветаевой после Берлина , то есть не берлинским летом 1922 года, а в чешской деревне в 1923 году (Цветаева жила в Чехии до 1925 года, как правило, в деревнях, из-за отсутствия средств, а затем переехала в Париж) и напечатан в парижских «Современных записках». Кстати, Эренбург, помогавший Цветаевой публиковаться, мало интересовался её творчеством, не понимал её поэзии, и, в свою очередь, Цветаева была равнодушна к творчеству Эренбурга. Но вероятно и другое: Эренбург прочитал и промолчал – и не оставил нам впечатлений, потому что не все говорят всё, что думают по самым разным соображениям (и правильно делают), и потому что впоследствии не захотел ничего двусмысленного о растоптанной Цветаевой писать, и, тем более, углубляться в тонкости и сложности национальных настроений поэта (при том, что Цветаева – всё же не Зинаида Гиппиус, которая откровенно признавалась, что находится на стороне погромщиков). Наоборот, в романе «Люди, годы, жизнь», в годы «хрущевской оттепели», Эренбург – первый и единственный – восстановил память о забытой Цветаевой, принёс о ней благую весть и, более того, поднял её, трагического поэта, на недосягаемую высоту. Такова была его задача, такую цель задал он своей совести – и исполнил задуманное.
М. Полянская, то есть я, «не оставила своих впечатлений» о «Вольном проезде», поскольку берлинской проблемы не было – была парижская, и упреки, обращённые ко мне, следует обратить к авторам огромных книг о жизни Марины Цветаевой, которые почти не упоминают этот очерк.

Юлий Герцман
- at 2011-02-26 13:56:17 EDT
Надо же, нет подсчетов количества слова "еврей" в дательном падеже, а тема раскрыта (и закрыта!) очень хорошо.
david
tbilisi, gruzia - at 2011-02-26 11:59:43 EDT
ochen tpogatelno..
Марк Аврутин
- at 2010-12-14 11:20:20 EDT
Удивительно, как можно написать о Марине Цветаевой, лишь единожды в общем списке с другими именами упомянув Б.Пастернака. Ведь известно, что 9 месяцев, пока Марина вынашивала сына, она называла его Борисом, не сомневаясь, что будет сын. Да, сильны стереотипы. Многие винят Пастернака за то, что он, будучи в Париже в 35 году, не отговорил Марину и Сергея от поездки в Союз (будто бы мог); считают также, что не помог ей в Москве в 39-41 годы. Но это - неправда. Вряд ли кто больше его сделал.
Виктор Каган
- at 2010-12-14 09:32:45 EDT
Igor Mandel
Fair Lawn, NJ, USA - at 2010-08-31 14:48:08 EDT
Велико влияние слова на души человеческие. Противоречиво. Наш "консенсус" на этом форуме может ничего не значить для других...

Едва ли тут возможен консенсус. Человеческое восприятие таково, что мы видим прежде всего и ярче всего то, что готовы увидеть, то есть, по определению, каждый по-своему. Каждый для себя вполне определённо, но в группе - противоречиво. Противоречиво скорее восприятие слова, чем собственно его, осознанно или неосознанно "замысленное" автором влияние. Статья прекрасно читается - она такая, я бы сказал, домашняя, тёплая, без игр в литературоведение.. И я рад ей - она хорошая антитеза "цветаевоведению" В.Финкеля. Спасибо Автору.

Редактор
- at 2010-12-14 08:38:50 EDT
В статью Лазаря Беренсона добавлены иллюстрации, очень рекомендую вернуться к тексту еще раз.
Удачи!

Eлена Мардер
Бат-Ям, Израиль - at 2010-11-23 10:34:55 EDT
Изумительный материал! Я просто "пила" текст, с восторгом находя в нем и что-то новое, и подтверждение собственным мыслям и чувствам по отношению к М.И. и ее благословенной поэзии.
Просто хочется обнять автора и пожелать крепкого здоровья и долголетия!

Igor Mandel
Fair Lawn, NJ, USA - at 2010-08-31 14:48:08 EDT
Отличная работа, в которой вовремя показана глубокая противоречивость М.Ц., которая сама ей таковой может и не ощущаться, ибо связана с различными состояниями души. Это свойственно всем людям, но поэтам, особенно таким уникально страстным как она - в особенности. И тут нет игры - она действительно то любит то ненавидит, казалось бы, то же самое. Вопрос с М.Ц. для меня была закрыт (в таком же духе) много лет назад. Но не могу не вспомнить один эпизод, связанный с темой.

Примерно в 1987-9 годах (могу ошибиться) в казахстанском журнале "Простор" возникла идея (впервые в Союзе) напечатать рассказ М.Ц. "Вольный проезд". В то время заведующим отделом прозы там был замечательный писатель и близкий мне человек Юрий Михайлович Герт. Он нашел рассказ антисемитским (при всей своей огромной любви к Цветаевой и пр.) и отказался его печатать, считая, что это уместнее делать в ее собрании сочинений с комментариями и пр., а не в популярном журнале. Редакция, однако, настаивала (не так часто удается что-то первое напечатать такого автора как М.Ц.). Ю.М. заявил, что тогда он уйдет с работы (после 20 лет в этой должности!). Они напечатали. Он ушел. И уехал вскоре после этого в Америку. Вся эта история подробно описана в его прекрасной автобиографии "Семейный архив" (2002 или 2003), которая стала, увы, последней.

Велико влияние слова на души человеческие. Противоречиво. Наш "консенсус" на этом форуме может ничего не значить для других...

Валерий
Германия - at 2010-08-27 07:13:31 EDT
Очень тонко и благородно,спасибо!
Некоторые ньюансы я бы трактовал иначе,но не буду,а так прекрасная статья!
Респект.

Элиэзер М. Рабинович
- at 2010-08-26 22:13:44 EDT
Для меня тема закрыта.

И для меня. Прекрасная теплая статья о замечательном поэте.

_Ðåêëàìà_




Яндекс цитирования


//