Номер 8(9) - август 2010
Владимир Крастошевский

Владимир Крастошевский Музыка, свет неближний...

Сарра Белкина – человек удивительный. В свои девяносто с хвостиком лет она поражает своим жизнелюбием, светлым умом, эрудицией, потрясающей доброжелательностью. В ней чувствуется закваска настоящего питерского интеллигента «с тех еще» времен. Несмотря на огорчительные, но, к сожалению, неизбежные проблемы со здоровьем, она посещает чуть ли не каждую неделю симфонические и камерные концерты, пишет статьи и рецензии на музыкальные, театральные и другие события культурной жизни Филадельфии. Друзья и хорошие знакомые называют ее Саррочка, и это не фамильярность, а знак уважения и любви к этому светлому человеку.

Я хочу начать с небольшой цитаты из статьи бывшего ученика героини сегодняшней публикации. Пишет Аркадий Климовицкий, доктор музыковедения, профессор санкт-петербургской консерватории:

«В таком теперь уже далеком 1953 году ...я оказался среди тех счастливцев, кто был в классе сольфеджио и теории музыки у Сарры Евсеевны Белкиной – ее имя тогда уже было окружено ореолом легендарности и произносилось всеми с особой значительностью. Стать ее учеником почиталось большим везением. И сегодня убежден: высочайшая репутация Сарры Евсеевны обязана и ее виртуозному педагогическому мастерству, и ее личностной незаурядности».

Сегодня мы в гостях у Сарры Белкиной. В гостиной небольшой уютной квартиры стоит пианино, книжный шкаф с частью любимых книг, которые удалось вывезти из Ленинграда. На шкафу – пара бронзовых статуэток, как память о прошлых далеких годах. На стене висит старая постановочная фотография, изображающая любителей музыки в утрированно выразительных позах, слушающих Крейцерову сонату. Чувствуется, что каждая вещь в этом доме, каждая картинка на стене бесконечно дороги хозяйке.

Сарра Белкина

– Сарра Евсеевна, давайте начнем с самого начала. Кто были ваши родители?

Мои родители ничем не выделялись, они были просто порядочные люди. Родом из Белоруссии. Они происходили из разных слоев общества. Папа – из еврейской богатой семьи, такой барчук. В семье было много детей – все девочки. Его, единственного мальчика, конечно, баловали. Моя мама была из простой небогатой семьи, и родители с двух сторон противились этому браку. Но папа очень любил маму, и он добился своего.

Когда папа с мамой поженились, они переехали на Украину, в Горловку. Они были богатые люди. Когда случилась революция, красные, естественно, первым делом пришли в папин дом, чтобы все отобрать. Папу ранили и швырнули в погреб. Он недолго прожил после этого. Папа жестоко простудился и умер в двадцатом году. Мама осталась вдовой со мной двухгодовалой.

– Как вы стали учиться музыке? Это был ваш выбор?

Да, это был мой выбор, у нас в семье музыкантов не было, я была первая. Я решила учиться музыке в 10 лет, и моя замечательная мама меня поддержала. Она не получила никакого образования, но тяга к знаниям у нее была удивительная. Мама даже не позволяла мне помогать ей по дому, а когда я садилась играть, она бросала все дела, подходила ко мне вот так... И тихо стояла, слушала.

– Вы закончили ленинградскую консерваторию?

Да, но последний год я доучивалась уже в эвакуации в Ташкенте. Хотя работать я начала еще до войны, в 1939 году. У нас была практика в консерваторском музыкальном училище. Я так недурно проводила свои уроки, что мне предложили там остаться работать. Позднее, окончив Консерваторию в 1942 году, я начала работать и в консерваторской школе-десятилетке. В этих двух учебных заведениях я проработала в общей сложности 52 года (с 1939 по 1991, до самой эмиграции). Преподавала все курсы теории музыки (элементарную теорию музыки, сольфеджио, гармонию, анализ музыкальной формы), причем с 1949 года – специальные курсы для композиторов и музыковедов. У меня была исключительно интересная творческая работа, приносившая большую радость и удовлетворение. Общение с интересными, талантливыми и пытливыми учениками неизменно требовало быть в курсе музыкальных и научных (в сфере музыковедения) новшеств, быть в соответствующей педагогической форме. Я училась вместе с моими учениками, училась у них и благодарна им за это.

– У вас, очевидно, много учеников. Вы с ними поддерживаете связь?

О, да! У меня очень много близких, дорогих мне людей, которые живут и здесь в Америке, и в Ленинграде. Они мне часто звонят, дарят свои книги. Здесь у меня целая полка подарков моих учеников.

– У вас тоже есть книги?

Нет, книг я не писала. Мне муж часто пенял, что я зря трачу время на своих учеников вместо того, чтобы писать диссертацию. Я говорила: что диссертация? Бумага. Ученики – вот мое богатство. И я вижу теперь, что оказалась права. Но я писала отдельные методические статьи, была соавтором ряда учебных пособий по отдельным теоретическим курсам, писала короткие аналитические работы в помощь слушателям концертов Филармонии. Для ленинградской Филармонии к юбилею А.К. Глазунова подготовила в фойе выставку о жизни и творчестве композитора.

До своей эмиграции в 1929 году Александр Константинович был ректором нашей Консерватории. Он был добр и щедро опекал учащихся. Его любили, уважали. Его авторитет был непререкаем. Он был человек необыкновенного музыкального кругозора. Поступив в Консерваторию в 1937 году, я еще застала «дух» Глазунова, некую «патриархальность», обходительность в общении профессуры. Во время обсуждений учащихся после экзамена или концерта в спорные моменты часто раздавалось: «А Александр Константинович в таких случаях говорил...», или «А Александр Константинович придерживался такой трактовки» и т. д. Его присутствие в Консерватории ощущалось долго. Позднее, уже после отъезда Глазунова из России, я часто приходила на его бывшую квартиру на улице Плеханова, 10. Дело в том, что в этой квартире поселился приехавший из Киева и ставший главным дирижером Мариинского (тогда – Кировского) театра оперы и балета Арий Моисеевич Пазовский с семьей. В студенческие годы я училась и дружила с его дочерью Арой (певицей и музыковедом). Мы часто собирались на вечеринки, встречи в этой изумительной, большой, «барской» квартире, где в центре гостиной стоял рояль, а на Новый год устанавливалась большая нарядная елка. Разыгрывали шарады, играли в веселые игры, шутили, танцевали, рассказывали смешные и «страшные» истории, музыкальные «байки». Пазовский очень любил русскую музыку, особенно Римского-Корсакова, его оперы «Царская невеста», «Сказка о царе Салтане», «Садко», «Золотой петушок» неизменно были в репертуаре театра. Ара прекрасно исполняла романсы Римского-Корсакова. Говоря условно, если романсы Чайковского можно сравнить с масляной живописью, то Римский-Корсаков писал акварелью. Его романсы полны замечательной свежести, тонкости и поэтичности, мягкой лиричности.

– Вы, ведь, учились в консерватории, когда там работал Шостакович? Я знаю людей, которые на дух не переносят музыку Шостаковича. А как вы к нему относитесь?

Шостакович – гениальный композитор. Он был человек застенчивый, абсолютно не борец по жизни, но, как художник, он обладал великим мужеством. Чего стоят, хотя бы, написанные в разгар государственного антисемитизма песни «Из еврейской народной поэзии». Его не сломала кампания травли, начатая статьей «Сумбур вместо музыки» в газете «Правда». Это было в 1936 году. А в 38-м году он пишет замечательную Пятую симфонию, которая была впервые сыграна для коллег в Ленинградском Союзе композиторов. Я была на этом первом исполнении. Дирижировал Мравинский. С тех пор я слышала это произведение десятки раз, в исполнении различных дирижеров и оркестров. Я не перестаю восхищаться симфонией и совершенной формой ее. Но главное – в этой музыке запечатлен весь ужас той жизни, которой все мы жили в тридцатые годы.

– Существует мнение, что у Шостаковича не было мелодического дара.

Конечно, если считать мелодией только то, что мы слышим в музыке композиторов XIX века, то у Шостаковича этого нет. Но ведь у каждого времени свои песни. Так же, как меняется язык, так же, как современная речь отличается от той, которая звучала два века назад, так и музыкальная речь меняется со временем, и это естественно. Меняется жизнь, меняются условия и обстоятельства, с ними меняется словарь. Музыкальный язык тоже меняется по мере развития и изменения общества. Для отражения иной, новой жизни требуются новые слова, иные мелодии, гармонии, ритмы, инструментовка и т.д.

– Ваша педагогическая деятельность проходила в годы советской власти. Испытывали ли вы на себе давление партийного аппарата?

А как же. От нас требовали все разложить по полочкам, все должно было быть идеологически безупречно. Вот это буржуазное искусство, а это – пролетарское.

Это была самая настоящая вульгаризация. Музыка не может быть партийной или беспартийной, она, пожалуй, самое абстрактное из всех искусств. Правда, к такому жанру, как опера, легче предъявлять конкретные претензии, ведь там есть либретто, сюжет. На этой ниве особенно потрудились советские руководители. Вспомните зубодробительные постановления 36-го и 48-го годов, или переименование оперы Глинки «Жизнь за царя» в «Иван Сусанин».

– Вы говорили, что учились в консерватории у легендарного Соллертинского?

Да, Иван Иванович был совершенно потрясающий человек, гигант. Я обожала его, и каждый раз, когда шла к нему на экзамен, ужасно страдала: боже мой, мне стыдно повторять ему его же слова или какие-то сведения из учебников. Что нового я смогу ему сказать? Я помню, сдавала ему экзамен 1 июня 1941 года. Он поставил мне пятерку, а я сгорала от стыда. У меня сохранилась зачетная книжка, где рукой Ивана Ивановича выставлена оценка за вот этот экзамен по истории западной музыки.

– У вас на стене висит рисунок: Андроников рассказывает о Соллертинском.

Ираклий Андроников потрясающе точно представлял моего дорогого учителя. Я благословляю его память за это. Иван Иванович знал около двадцати пяти языков, живых и мертвых, он был художественным руководителем Мариинского театра и Ленинградской филармонии, читал лекции о литературе и писателях в лектории, преподавал историю балета и архитектуры. Энциклопедически образованный человек. Но каким он был простым в общении, живым человеком из плоти и крови! В пору, когда на Шостаковича обрушились все беды, и он был таким несчастным, сильно нуждался, Иван Иванович его поддержал, он предсказал ему великое будущее.

Я хочу рассказать одну забавную историю, связанную с Соллертинским. На вокальном отделении консерватории учился такой студент Каро Миносян. Он слышал, как все говорят, что Иван Иванович знает решительно все, и решил его проверить. Подошел к нему в коридоре и спрашивает: «Скажите, пожалуйста, кто такой Каро Миносян»? Я должна вам сказать, что Соллертинский обладал особой речью, он глотал гласные, у него были «спрессованные» согласные. И когда эти согласные терлись друг о друга, летела слюна, брызги во все стороны. «Кро Мнсян? Мнутчку... Это кто? Из какой области»? «Так вот я и не знаю», – отвечает студент. «Каро Миносян? Каро Миносян... Знаете, вы меня заинтриговали. Завтра в 12 встретимся на этом месте, я вам отвечу». Приходит Иван Иванович домой, звонит знакомому академику, звонит другому профессору, открывает энциклопедии. Не спит всю ночь, будит то одного, то другого. Никто не знает Каро Миносяна. На другой день приходит он с головной болью, говорит студенту: «Нет, не знаю. Кто же этот Каро Миносян»? «Это я», отвечает шутник. Посмотрел на него Иван Иванович и сказал кратко: «Вы драк!»

– Да, это прекрасное дополнение к тому, что рассказывал Ираклий Андроников.

Знаете, в свое время только от Соллертинского мы узнавали о музыке, которую в советской печати только ругали. Там были такие бранные слова, как додекафония, какофония. Вот и об Игоре Стравинском (этом, по утверждению советской печати, идеологе формализма и космополитизма) мы узнали впервые от Ивана Ивановича, как о композиторе богатой творческой фантазии, блестящего оркестрового письма (школа Римского-Корсакова), широкого творческого поиска и изобретательности. Когда суровые времена немного смягчились, Стравинский впервые приехал в СССР и пришел к своим коллегам в Союз композиторов. Я была на этой встрече. Был исполнен недавно написанный им Октет для духовых, о котором в нашей музыкальной печати была одна страшная ругань. Мы ожидали услышать что-то ужасное, авангардное, а это оказалась совершенно нормальная, почти классическая музыка. Все можно было расслышать, понять, что собственно, композитор хотел выразить.

– Вам ваша профессия не мешает слышать музыку, не расщепляет ее на отдельные элементы?

Нет, никоим образом. Если вы умеете проанализировать произведение, понять, как это сделано, то приходите в еще больший восторг и получаете еще больше удовольствия от слушания.

– Если бы вам пришлось сравнивать русских и западных музыкантов, кому бы вы отдали предпочтение?

Знаете, здесь, на Западе, больше увлекаются техникой, виртуозностью, внешним блеском. В России у лучших исполнителей все шло изнутри, от сердца. В России, все-таки, очень глубокие песенные традиции. Отсюда замечательная мелодичность, лиричность, особая роль «мелоса», как важнейшей черты русской музыки и русского исполнительства. Задача музыковедов раскапывать эти родники, разъяснять, из каких глубоких источников можно черпать вдохновение.

– Сарра Евсеевна, когда вы оказались в Америке, как продолжалась ваша творческая жизнь?

Вы понимаете, конечно, что я лишилась всего того, что было моей жизнью... Но я нашла себя в том, что стала преподавать фортепиано, играть. У меня в годы учебы был очень хороший преподаватель по роялю Н.Н. Галанина (она была ученицей профессора консерватории Леонида Владимировича Николаева, основоположника петербургской фортепианной школы) и серьезный, виртуозный репертуар, я не раз играла в Малом зале Консерватории. У нас здесь составился неплохой ансамбль со скрипачкой Нинель Арнопольской. Мы с ней выступали в Пенсильванском университете, в Еврейском центре, на разных других площадках. Я писала статьи для местных газет, рецензии на спектакли, моя большая статья о моем ученике, композиторе Александре Кнайфеле – к его выступлению вместе с Ростроповичем здесь, в Америке – была напечатана в «Новом русском слове».

– Я знаю, что у вас и сейчас есть ученики, вы продолжаете выступать и посещаете концертные залы и театры, живо интересуетесь культурными событиями Филадельфии. Я хочу пожелать вам здоровья, бодрости и новых музыкальных и театральных впечатлений. Спасибо большое за беседу.

Беседовал В. Крастошевский

 

 

 

***

 

А теперь несколько слов о новостях науки и техники.

 Игра – важная компонента нашего существования. Игрой начинается жизнь, игра сопровождает человека до последней черты. Потребность в игре заложена в человеке. И не только в ребенке, который через игру познает мир. Играть хотят и взрослые. Как сказал другой поэт: «Копни любого старика, и в нем найдешь озорника». Не случайно поэт ответил на риторический вопрос «Что наша жизнь?» одним словом: «Игра!».

Но в какие игры играть? Есть несколько традиционных игр, которые люди знали всегда. Выбор их не так уж велик. А для взрослого человека игр и того меньше. Ведь не будешь же всю жизнь разгадывать кроссворды или искать партнера в домино или в шашки!

Но технический прогресс и тут изменил нашу жизнь радикально. Появились компьютерные игры, и не стало никаких преград, выбрать игру себе по вкусу. Можно из жанра «экшен», т.е. аналог боевика в кино: боевые сцены, драки, перестрелки. Одной из самых популярных игр последнего времени стала игра «Counter strike», желающие могут ее последнюю версию cs 1.6 скачать бесплатно. Если же хочешь более спокойного, аналитического, то тебе подойдут «стратегии» - игры, в которых нужно вести бизнес, управлять армией, строить свои города и т. д. Очень популярны «симуляторы» - игры, имитирующие какую-либо область реальности, например, имитация управления самолетом или автомобилем.

Разнообразие жанров огромное – от «забав» до «образовательных игр». Так что научный прогресс заметен и в играх.


К началу страницы К оглавлению номера
Всего понравилось:0
Всего посещений: 2325




Convert this page - http://7iskusstv.com/2010/Nomer8/Krastoshevsky1.php - to PDF file

Комментарии:

_Ðåêëàìà_




Яндекс цитирования


//