Номер 8(9) - август 2010 | |
Кибернетика и «Светлое будущее человечества»
Коммунизм, если бы мы в него
угодили, вызвал бы у нас отвращение и ужас. Все равны – и, значит, одинаковы,
как однояйцовые близнецы. А если кто-то родится совсем не таким? А если – как
уж от природой заведено! – все мы от рождения разные?.. Даже и в первобытном коммунизме
(единственно возможном!) кто-то становился вождём, кого-то угораздило попасть в
плен, и становился он (если сразу не убивали и съедали) фактически рабом. Хотя
строго говоря, до классического рабства было ещё далеко... Нам до сих пор предрекают жить
счастливо именно в коммунистическом будущем. Это слишком очевидная глупость. С социализмом – сложнее. «От
каждого по способности – каждому по труду». Выглядит вполне логично. И по сей
час не менее половины наших современников, обитающих на планете, скажут, как
иудейский Бог, озирая сделанное в каждый из дней Творения: «Это хорошо!» Только почему же социализм,
практикуемый, кстати, странами и народами уже тысячелетия, никак не воцарится
на Земле? Формула социализма (см. выше)
чрезвычайно привлекательна, но требует уточнения. Кто определит способности
каждого, и кто распределит каждому по его труду? В конкретном трудовом
коллективе это, вроде бы, сделать несложно: сдай изготовленные за день (неделю,
месяц...) детали – получи по выработке... Но ведь и в примитивном
производстве многие не стоят у станков, не держат в руках молоток или другое
орудие труда, но заняты, скажем, изобретательством, программированием выпуска
изделий или их сбытом... А технологи, бухгалтеры, даже уборщики и охранники, –
они не при деле?.. В государственном же масштабе
приходится озаботиться тысячью других дел – от охраны материнства и детства до
призрения инвалидов и стариков. А образование, науки, культура?.. Словом, замечательно логичная
формула начинает несколько расползаться. Растолкуем её несколько примитивнее.
При социализме всё произведённое как бы складывается в единое корыто – и оттуда
распределяется по необходимости. Так, в общих чертах, происходило уже на заре
человечества при появлении государства. Потому что корыто – государственное, и
распределением ведают государственные мужи – от владык и всякого рода бонз до
плюгавых чиновнишек при этом корыте (или корытах). Уже не только в Египте фараонов,
но и в древнейшем Шумере осуществлялся принцип социализма. И надо сказать, если
не иметь в виду владык и немногих высокопоставленных бонз, все прочие были
примерно уравнены. Понятно, чем ближе к корыту, тем жизнь сытнее и приятнее, –
но во всём прочем граждане, так сказать, уравнены в правах. И вот такой социализм –
принципиально такой! – время от времени принимаются вводить разного рода
социальные умельцы – вплоть до Ленина со Сталиным, Мао с дядюшкой Хо, Фиделя
Кастро на острове, тут же названном «островом Свободы», вплоть до вот-вот
сейчас Уго Чавеса в Венесуэле – на земле, «истекающей не млеком и мёдом» (как
Земля Обетованная в Библии), но – нефтью, что куда существеннее. И мы уже догадываемся (слегка
зная историю), что народ этой страны непременно обнищает, несмотря на свою
благодатнейшую нефть. Почему? Потому что формула,
приведенная выше и истолкованная чуть ниже, лишает труженика (складывающего
сделанное в общее корыто) всякой ЛИЧНОЙ
ИНИЦИАТИВЫ. А прогресс человечества, весь ход
МИРОВОЙ ИСТОРИИ есть развитие коммунальной
человеческой особи в индивидуальную личность. Об этом доказательно и
обстоятельно в моей объёмной книге «Историософия. Мировая история как
эксперимент и загадка», М. 1993 г., официально рекомендованной ГК РФ по высшему образованию, – так что нет
нужды растолковывать походя. Рассмотрим здесь вполне обозримый
вопрос: как уже на исходе социалистического эксперимента в СССР вполне
вменяемые, даже талантливые люди всеми силами с пафосом неофитов стремились
вернуть всех нас «в истинный, неомрачённый ошибками» социализм, присобачивая к
этой цели самое выигрышное достижение современности – кибернетику. Итак:
Клод Анри Сен-Симон. 1. Есть ли жизнь на Марсе? Столичным бомжем, т. е.
беспрописочным, всякий раз на протяжении шести лет искавший к ночи, и летом и
зимой, хоть какого-то приюта, был я в самое замечательное время. Хрущёвская
«оттепель» – молодость моя! Коммунизм ожидался со дня на день. В московских
столовых – бесплатные хлеб-соль, горчица и чай. Да, без сахара. Но две-три
копейки – на ложечку сахара всегда можно было стрельнуть тут же, как папироску,
даже у незнакомого человека – с обещанием вернуть угольками «на том свете».
Примитивный юмор ценился. Таким способом я выкуривал тогда едва ли не пачку в
день. «Человек человеку – друг, товарищ и брат!» Все
мы «оттаивали». Лет за пять до того был я исключён с философского факультета
Киевского университета – т. е. знал, что Ленин называл одним из источников «научного
социализма» социализм утопический. Правда, кого я ни спрашивал, никто не знал, что это –
коммунизм. По уверению Никиты Сергеевича мы были уже в его преддверии (хлеб и
горчица на столах как залог будущего). Надо было только подождать. И я ждал. Дни напролёт просиживал (больше писал, чем читал) в удивительном Пашковом доме, на террасе которого перед круглой башней с куполом, её венчавшим, Воланд и Азазелло определяли некогда судьбу Мастера и Маргариты. Там же (но внутри) не раз решалась и моя судьба: обе мои замечательные супруги, юные и прекрасные, определены были мне свыше в студенческом читальном зале Ленинки. Время от времени предпринимал
рейд по московским редакциям. Обычно печатали. Иногда вздыхали. Гонорары
грошовые – но платили. Так что бесплатные хлеб-соль – на крайний случай. Питался
я, случалось, и основательнее... Ночевать можно было на вокзалах
(их в столице с десяток) и в троллейбусах, грудившихся заполночь в Орликовом
переулке (между Садовым кольцом и Тремя вокзалами). Это была ещё та
замечательная эпоха, когда гармошка двери закрывалась только изнутри. Водитель,
уходя, не мог снаружи закрыть дверь, что было поистине благом... Но это, опять же, как крайний
случай. Я, выглядевший тогда куда моложе, чем теперь, как-то проскакивал мимо
вахтерши в какое-нибудь студенческое общежитие. А там уж – прямиком на верхний
этаж, или на чердак, где непременно была подсобка, куда сваливались старые
негодные матрацы. Один на другом два относительно
справных матраца, проложенные между двумя чистыми простынями из моего
спортивного чемоданчика, с которым я никогда не расставался, – вот и комфорт!.. (Простыни время от времени
сдавались в прачечную – взамен на две другие, уже стиранные, сданные прежде.
Олимпийское здоровье – первая забота еврея-бомжа. Всенепременная утренняя
зарядка – даже в троллейбусе (на зорьке) и на вокзале. Болеть без прописки –
рискованно. Атмосфера тогда была чрезвычайно
творческой. Идеи, можно сказать, носились в воздухе. В прекрасный июльский день
1958 г. к Диме Поспелову (ныне академику) в его коммуналку в Столешниковом
(непосредственно над известнейшим тогда и позже винным магазином), где мы тогда
озадаченно разглядывали зиявшую белыми пятнами карту предстоящего
первопрохождения в горах Кухистана, влетел вспотевший взъерошенный Алёша
Данилов с чрезвычайным известием: Фобос и Деймос, спутники Марса, –
искусственные. Единственное объяснение сочетанию твердости, неизменности формы
спутников и их крайне незначительной средней плотности в том, что оба они полые
внутри, вроде пустой консервной банки. Ну, а возможно ли естественное
космическое тело – полое?.. Следовательно, спутники имеет искусственное
происхождение... Я единственный высказал тогда сомнение. Дима Поспелов промолчал[1]. Прочие, человек пять, набросились на меня, упрекая в невежестве. Иосиф Самойлович Шкловский, открывший тогда радиоизлучение Крабовидной туманности (и, как видим, разумных марсиан) был, можно сказать, генералом от астрофизики; Данилов же был предан своему профессору, как это случается только в мире животных. Тогда как я среди этих мужественных людей – горовосходителей, старшекурсников и выпускников мехмата и физмата МГУ, был, можно сказать, штафиркой – корреспондентом «Литературной газеты». В очерке «Как я вправлял мозги
нобелевскому лауреату» (есть в интернете) я рассказал, как попал в эту
героическую компанию. Послан был, между прочим, искать «снежного человека» (йети, галуб-явана), что лишний раз подчёркивает творческую, до романтического
упоения, атмосферу эпохи. «Открытие» искусственных
спутников Марса учёный прочно, как ему казалось, обозначил в своей книге
«Вселенная, жизнь, разум». Так уж получилось, что в заочном споре со
знаменитостью прав оказался я (сама знаменитость об этом, разумеется, не
узнала). И в каком-то из очередных переизданий (вероятно, в 11-м) своей книги
Иосиф Самойлович повернулся вовсе на 180 градусов – уже доказывал, что «мы
одиноки во Вселенной», никакой разумной жизни в ней нет. Но такой финт ничуть не повредил
заслуженной славе астрофизика. Потому что какими бы ни были спутники Марса, это
не имело бы к астрофизике ни малейшего отношения. (Точно так же, как и моя
гипотеза «Циклы Мироздания», размножившаяся в интернете). Астрофизика – нечто
иное. На Памиро-Алае, где в течение
августа того же 1958 г. мы попадали порой в безвыходные ситуации (но
как-то выбирались живыми), моё положение – гуманитария среди моих технически
образованных спутников – казалось мне всё более двусмысленным. Они при всяком
случае азартно доказывали мне, что если ЭВМ доступна уже не только игра в
шахматы, но даже стихосложение, гуманитариям, всем разом, пора на покой. На
вечный! Помалкивал на сей счёт только
Дима Поспелов. Он же, встретившись как-то со мной уже в Москве, предложил
написать вместе статью, которую тут же и назвал: «ТАЙНЫ ТВОРЧЕСТВА И КИБЕРНЕТИКА». Мы написали эту статью. Лишь
несколько лет спустя была она опубликована в провинциальном издании – в
киевском журнале («Радуга» № 11, 1964 г.) Я предлагал статью
московским редакциям, где был, можно сказать, своим человеком, Дмитрий Поспелов
уже защитил тогда кандидатскую, – ответом, однако, было нам примерно одно и то
же: авторы (т. е. мы) не верят в преимущества советской науки (кибернетики!)
над всякой другой. На неё, родимую, на,
автоматизированные системы управления, программирование т. п. возлагались тогда особые
упования в деле строительства социализма. Обычных человеческих качеств в этом
упорном деле как-то недоставало; машинное мышление должно было превзойти
банальное – человеческое. В нашей статье утверждалось, что
это – в принципе! – не может произойти никогда. 2. Реальность социализма Спустя почти двадцать лет всё в
той же «Литературной газете» Олег Мороз, ведавший там наукой, предложил мне
командировку в Киев к Николаю Михайловичу Амосову. Личность не просто известная
– знаменитая! Пионер хирургии сердца в барокамере при повышенном кислородном давлении,
сложнейших операций, когда тело больного охлаждают почти до состояния анабиоза.
Кардиохирург, одним из первых применивший искусственные клапаны при операциях
на открытом сердце. В его клинике был создан усовершенствованный аппарат
искусственного кровообращения. Желанный гость на телевидении; член Союза
писателей; по одной из его книг поставлен был художественный фильм... – Хирургия – не ваша тема; о ней
не будет и полслова, – успокоил меня Олег Павлович. – Сам Амосов считает свои
полторы сотни операций в год лишь «работой по совместительству». Теперь его
главное увлечение – кибернетика. Он создал отдел в Институте кибернетики
Академии наук Украины. У него там какой-то новый рецепт реанимации нашего
социализма помощью «искусственного разума». Разберитесь – в рамках, разумеется,
известных вам цензурных требований. Наш социализм к этому времени
(конец 70-х), надо сказать, уже сильно сдал. Он и раньше был не ахти, но была
надежда, бесплатный хлеб с горчицей. Хлеб ещё по-прежнему был, горчица – не
знаю, не интересовался, но прилавки продовольственных магазинов блистали своей
пустотой. Фантастика! на километрах блистающих чистотой металлических
застеклённых прилавках под этим стеклом лишь кое-где мороженая рыба хек.
Свидетельствую: хек был. Супруга, добывая где-то свиные печёнку и мозги,
возвращалась гордая собой. В солидных учреждениях и конторах распределялись
пайки. В них были крупа, сахар, масло, что-то ещё. В Тушинском бассейне
подводного плавания, где я тренировал студентов Менделеевки (МХТИ), на параллельных
дорожках барахтались какие-то пузатые дяди. Мне объясняли, что «так надо»: этот
– мясник, этот – заведует винным отделом, ещё кто-то – автослесарь... Слава Аллаху, Дмитрий Поспелов, с
которым мы по-прежнему были дружны, жил уже не в Столешниковом над винным
магазином – в Химках-Ховрино. Знаменитый магазин осаждала тысячная толпа,
пробиться вовнутрь (не только в магазин, но и рядом, к лестнице на жилой этаж)
было делом славы, доблести и геройства. Я тогда писал уже свою
«Историософию» (изданную спустя полтора десятилетия), уже разобрался в том, что
такое социализм, только всё колебался в определении коммунизма. «Утопия» –
говорили мне умные люди... Тогда как социализм утопией не был. И неоднократно
реализовался в мировой истории. В наиболее совершенном виде, очищенном от
случайностей, – в изолированном от всего мира южноамериканском государстве
инков, сравнимом по площади и населению с Римской или Византийской империей. Никто в этом государстве не
должен был умирать от голода. Поощрялась рождаемость, запрещались (вплоть до
смертной казни) аборты; на каждого родившегося выделялся дополнительный
земельный надел. Здравоохранение было, разумеется, примитивным, зато – всеобщим.
«Империя гарантировала всем человеческим существам, находившимся под ее юрисдикцией,
право на жизнь через полное удовлетворение первостатейных физических нужд в
питании, одежде, жилище, сохранении здоровья и в половых отношениях» (Луис
Валькарсель, современный перуанский историк). Формула социализма – «от каждого
по способности – каждому по труду». Всё так, только упущена одна подробность.
Кто в центре – там, где в формуле проставлено тире? Кто определяет способности
и кто распределяет по труду? «Социализм – это контроль», –
говорил Ленин и был тысячу раз прав. Абсолютный контроль и всеохватывающая
централизованная отчетность – таков был принцип, неуклонно соблюдавшийся в
обширном многонациональном государстве инков. Оно было исключительно
рационально организовано и спланировано. Не только семенное зерно, но даже
птичий помет, гуано, служивший удобрением, распределялся централизованными
поставками под строжайшим контролем. Жизнь каждого от рождения до смерти
регламентировалась строжайшим уставом. Тунеядство в любой его форме
пресекалось. Даже у кумушек, болтавших друг с дружкой, должны были быть заняты
руки: они в это время пряли шерсть или вязали... В основе всей экономической
деятельности лежала община. Её социально-экономические функции сводились
исключительно к одним обязанностям: община поставляла воинов; сама занималась
общественными работами (ремонт дорог, мостов...) или поставляла людей для работ
общегосударственного масштаба и значения; община обеспечивала людьми все
государственные нужды: целые селения несли службу дровосеков, водовозов, слуг у
инкской знати, поваров, специалистов-ремесленников т. п. Четкая специализация общин
обеспечивала высокое качество всех этих служб... Вместе с тем, общинник избирал
руководителей административных подразделений общины из пяти, десяти и даже
пятидесяти семей – и, следовательно, сам мог быть избран таким руководителем... Таков был уровень демократии при
абсолютном верховенстве государственной власти – и самого властителя Сапа Инки
(Единственного Инки) – как везде и всегда водится при ИСТИННОМ социализме. Гарантом целостности общины было
ее абсолютное бесправие по отношению к верховной власти, скрепленное личной
ответственностью каждого ее члена за всю общину и всей общины за каждого
общинника. Мы бы сформулировали: «один за всех, и все за одного». Принцип был
можно сказать юридическим и законодательным. Недонесение о правонарушении
каралось так же, как и само правонарушение – смертью. Покоряя очередной народ, инки не
стремились искоренить его культуру, уничтожить его богов. Напротив,
этнографические особенности приветствовались и закреплялись. Местные боги
помещались в центральный пантеон, из чего можно видеть, что национальная
политика, как мы бы сейчас сказали, была достаточна гуманной – во всяком
случае, целесообразной, как все, что делали инки. Им гораздо важнее было
внедрить во все головы азы довольно нехитрой идеологии: что-де свет разума и
все блага исходят от Единственного, и народы счастливы, имея такую мудрую и
всесильную власть. Неся свет разума соседям,
пребывавшим в благополучной дикости, год за годом покоряя неразумных, инки
подмяли под себя «четыре объединенных стороны света» (на языке кечуа –
«Тауантинсуйю»). Налицо многонациональная держава,
объединенная не экономической или военной необходимостью, но лишь «центральной
идеей». Живые аналогии наш современный
читатель подберет сам. Государство инков воистину
явилось торжеством разума. Социальный механизм был отлажен до последнего
винтика. Никто не смел уклониться от своего долга, а в случае проступка –
ускользнуть от кары. Испанский историк Гарсиласо де ла Вега (из инков!), говоря
о податях с населения, замечает, что и паралитики, не способные ни к какому
труду, «отдавали подать в другой форме, и заключалась она в том, что через
такое-то количество дней они были обязаны вручить губернаторам своих селений
несколько пустотелых стеблей со вшами. Говорят, что инки требовали ту подать,
чтобы никто (кроме освобожденных от податей) не избегал бы выплачивать дань,
каким бы бедным он ни был, и что у этих требовали вшей, ибо, как бедные
паралитики, они не могли сами нести службу, являвшуюся податью, которую
выплачивали все». Принцип был возведен в абсолют;
на этом держалась система. Смертная казнь была наиболее
популярным наказанием; мучительность ее градуировалась по степени вины. Инка
Гарсиласо описывает натуральный концлагерь и такие жуткие пытки, что, пользуясь
его же словами, «мы умолчим ради приличия». «Империя инков, – пишет другой
хронист эпохи конкистадоров Сьеса де Леон, – оказалась такой замиренной, что на
столь огромной земле не нашлось бы человека, который отважился бы поднять
голову, чтобы не подчиняться властям». Там, где «качество» людей не
берется на расчет, с особым тщанием учитывается их количество – не
только для государственных манипуляций, но и для централизованной безличностной
социальной защиты: чтобы поданные успешно размножались и не страдали от
физиологических нужд, но отдавали бы государству все силы. Для счета же
узелковое письмо, кипу, годилось как нельзя лучше. Это было, по сути,
своеобразное счетно-вычислительное устройство, хранившее информацию и
выдававшую ее по требованию властей. С помощью трехцветных нитей и
цифровых знаков-узелков фиксировалось абсолютно все, вплоть до диких зверей на
воле, предназначенных для царских охот Единственного. Учет ресурсов – в первую
очередь людских – был полнейший и точный. Смерть, хотя бы и последнего
подданного, рождение, хотя бы и в хижине на краю державы, тут же становилась
отчетной цифрой. Все сведения, хотя бы и за тысячи километров, доставлялись
пешими гонцами в столицу Куско (лошадей в Новом Свете, как известно, не было);
для этого были вымощены поразительные дороги, используемые до сих пор, одно из
подлинных чудес света. За считанные дни и часы приказ
Единственного достигал ушей тех, кому он предназначался. Важно отметить, что в Тауантинсуйю
возникло и иероглифическое письмо. Хронист Молина сообщает, что лично видел в
храме Солнца близ Куско жизнеописания инков, запечатленные таким письмом. Было,
однако, сочтено, что для государственных дел довольно лишь цифровых данных;
всякая иная информация, будившая мысль, могла лишь пробудить инакомыслие.
Пользование иероглифами было запрещено; когда же какой-то мудрец попытался
изобрести даже буквы, его тут же сожгли заживо. Увы, в этом тоже был сугубо
рациональный смысл! Вероятно, запечатленные жизнеописания инков льстили им; то
были, надо думать, героические предания. Но превыше славы ценилось полное
единомыслие; а оно могло быть достигнуто путем тотального искоренения какой бы
то ни было исторической памяти. Следовало помнить лишь официальную легенду об
основании инками своего царства «во благо людей»; и слово Единственного было и
впрямь единственным словом, которое надлежало передавать из уст в уста. Во всех
прочих случаях поощрялось молчание... 3. Доверие разуму «Конечно, мы провалились. Мы думали
осуществить новое коммунистическое общество по щучьему велению. Между тем, это
вопрос десятилетий и поколений. Чтобы партия не потеряла душу, веру и волю к
борьбе, мы должны изображать (!) перед ней возврат к меновой экономике (к НЭПу
– М.Т.) как некоторое временное отступление. Но для себя мы должны ясно видеть,
что попытка не удалась, что так вдруг переменить психологию людей, навыки их
вековой жизни, нельзя. Можно попробовать загнать население в иной строй силой,
но вопрос еще, сохранили бы мы, власть (!) в этой всероссийской мясорубке». Это запись личных секретарей
Ленина, сделанная под его диктовку в самом конце 1923 г. После кошмарных
экспериментов «военного коммунизма», уравниловки, распределиловки, разного рода
коммун, после неустанных попыток разжечь мировой пожар, где бы то ни было,
наконец, после мясорубки гражданской войны Ленина посещает сомнение в
истинности теории, которой, произвольно интерпретируя ее на ходу, он так
фанатично следовал. Нет сомнения, что Сталин понял
это тогда же, если не раньше, что и дало ему решительный перевес над прочими
«вождями» и «соратниками». «Пролетариат берет
государственную власть и превращает средства производства
прежде всего в государственную собственность. Но тем самым он уничтожает самого
себя как пролетариат, тем самым он уничтожает все классовые различия и
классовые противоположности, а вместе с тем и государство как государство». Так писал Энгельс, «классик
марксизма». Сталин озабочен был прямо
противоположным – «диктатурой пролетариата». Потому что «пролетариат» в данном
контексте – вполне абстрактное понятие, фикция; потому что конкретное здесь –
диктатура. Диктатором был сам Сталин. Отдельные человеки, «уважаемые
граждане» (Зощенко), эти «винтики» (Сталин) были слишком озабочены собственными
существованиями. Их никак нельзя было отучить от этой привычки. По отдельности
каждого государству трудно было приватизировать, невозможно было заставить, как
мечтал Ленин, трудиться «из сознания необходимости работать на общую пользу». «Назрела»
(как некогда у инков) идея коллективизации – трудовой общины... Последующее, всем нам теперь
известное, далеко не сразу было осознано даже мыслящими людьми. Вот в июне 1930 г.
К.И. Чуковский записывает в Дневник, который вёлся им на протяжении
десятков лет: «В историческом аспекте Сталин
как автор колхозов величайший из гениев, перестраивающих мир. Если бы он кроме
колхозов ничего не сделал, он и тогда был бы достоин называться гениальнейшим
человеком эпохи». Воистину, «любители народа
смотрят на него как на теорию». Борис Пастернак двинулся «в
народ», собирать материал о жизни новой деревни (1932 г.). Увиденное
перевернуло его душу. Много позже он признавался в воспоминаниях: «То, что я
там увидел, нельзя выразить никакими словами. Это было такое нечеловеческое,
невообразимое горе, такое страшное бедствие, что оно... не укладывалось в
границы сознания. Я заболел, целый год не мог спать...» Но жизнь, как говорится, берёт
своё. Корней Чуковский и Борис Пастернак приглашены в качестве гостей на Х
съезд комсомола 22 апреля 1936 г. Ожидание – и вот появился Сталин с
членами Политбюро... «Что сделалось с залом! А ОН (так
у К.И. Чуковского. – М.Т.) стоял немного утомленный, задумчивый и
величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время
что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные,
одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его – просто видеть для всех нас было
счастьем. К нему всё время обращалась с какими-то разговорами Демченко
(колхозница, инициатор соревнования за высокий урожай сахарной свеклы – М.Т.)
И мы все ревновали, завидовали – счастливая! Каждый его жест воспринимали с
благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда
ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной
улыбкой. Все мы так и зашептали: «Часы, часы, он показал часы!» – и потом,
расходясь, уже возле вешалки вновь вспоминали об этих часах. Пастернак шептал
мне всё время о нём восторженные слова, а я ему, и оба мы в один голос сказали:
"Ах, эта Демченко заслоняет его!.." Домой мы шли вместе с
Пастернаком, и оба упивались нашей радостью». (Дневник. 1930-1969. М., 1995. С. 141). Если
вдуматься, не такая уж удивительная реакция. Абсолютное доверие к
разуму, его способности создать на рациональных началах новую действительность – обычная привилегия
высоких умов. В самом деле, раз уж пустые догмы, глупейшие суеверия,
голословные учения столь прочно, порой на века, овладевают общественным
сознанием, то почему бы не запустить в дело стоящую идею, подкрепленную
истинным знанием, чтобы она, материализуясь в массах, чудесно преобразила бы
нашу жизнь?.. «Свет человеческого разума – это вразумительные слова,
однако, предварительно очищенные от всякой двусмысленности точными дефинициями,
– писал в
XVII веке английский философ Томас Гоббс, чеканностью стиля подчеркивая
благодетельный диктат трезвой и ясной мысли. – Рассуждение есть шаг, рост знания – путь, а благоденствие человеческого
рода – цель». Философ-марксист В. Сагатовский в работе
«Вселенная философа», вышедшей, как сейчас принято говорить, во времена застоя,
допускает следующее «разумное разделение труда» в социалистическом обществе: «Надо согласиться с тем, что кто-то ставит и намечает
принципы решения глобальных проблем, а кто-то отрабатывает технологию их
решения в конкретных вариантах. Специалист второго рода видит (и очень
детально) узел какого-то устройства, а может быть, и все это устройство.
Специалист первого рода, не вникая в детали, пытается понять назначение и место
различных "устройств" в жизни общества в целом». Итак, «философ смотрит на мир с высоты птичьего
полета, а технолог рассматривает в лупу маленький участок ближайшей
поверхности... Если науки типа физики управляют производством СРЕДСТВ
человеческой деятельности, то философия управляет производством ЦЕЛЕЙ этой
деятельности». Каковы же эти цели? Философ-марксист заблаговременно
отвечает на могущие возникнуть возражения; он строит, в традициях средневековых
схоластических полемик, литературный диалог, в котором Философу приходится
убеждать закоренелого Скептика, в конечном счете, – само собой – одерживая над ним победу: «Философ. Если мы хотим в каждом сформировать
настоящего человека и подлинную личность, надо четко представлять, их
отличительные признаки. Скептик. Зачем формировать? Что вам человек, розовый
куст, что ли? Пусть сам свободно развивается. Свободное развитие личности! Да в
этом весь смысл жизни человеческой! Философ. Свобода без плана и контроля – это стихийность. Хотите
вы или нет, но придется понять (! – М.Т.), что современное человечество не
может позволить себе роскошь стихийности ни для общества в целом, ни для каждой
отдельной личности». Кто же возьмет на себя функцию «специалиста первого
рода» –
планировать и контролировать «формирование настоящего человека и подлинной
личности»? Такие люди, оказывается, уже есть. Они сами объявляют о себе, о
своей готовности взвалить на плечи тяжкое бремя руководства остальными.
В. Сагатовский приводит в этой связи слова, сказанные Ромен Ролланом:
«Природа создала меня дальнозорким. Другие видят лучше вблизи. Мои глаза
устроены так, что видят далеко. Оставьте же меня на моем посту и вместо, того,
чтобы мешать дозорному, используйте его!» Итак, сама природа распорядилась наилучшим образом,
разнеся людей по двум разрядам (что имелось в виду еще в утопиях Платона):
законодателей и исполнителей, мудрецов и прочих. «Прочих», само собой, – подавляющее большинство, первых же – считанные единицы; иначе
неизбежна разноголосица мнений и, в конечном счете, все та же «стихийность»
вместо четкого «плана и контроля». Да, Скептик у В. Сагатовского настаивает на том,
что человек-де есть «нечто неповторимое» и потому – «высшая ценность сам по
себе, как личность». И Маркс, и Энгельс с этим согласились бы. Но Философ – не просто марксист, но
«марксист-ленинист» – тут же язвительно парирует: «Любой человек?.. А разве всякую неповторимость надо
ценить? Неповторимость извращенности или глупости, например, тоже?» Право определять, что является глупостью или
извращенностью, он, разумеется, оставляет за собой, чувствуя себя, как и Ромен
Роллан, «дозорным», из тех, «что видят далеко»... Так что же, доверимся державному, не ведающему
сомнений Разуму? Поверим в его способность как-то спрямить извилистый и
прихотливый путь человечества, подчинить логике, ввести в рациональные рамки?.. Сама суть этого величайшего творения природы – Разума – не в том ли, чтобы
прогнозировать события, упреждать случайности, противостоять хаосу?.. Кратчайший миг мировой истории – 6-8 тысяч лет, немногим
больше двухсот поколений прошедших по земле людей, – а сколько крови,
страданий и слез!.. Так рискнем, быть может? Конечно, и на этом пути, выверенном наперед, возможны
издержки, ущемление чьих-то личных прав. Но не преувеличиваем ли мы все же
индивидуальность каждого из нас? Да и всякая ли индивидуальность в самом деле
так уж симпатична?.. И вообще, быть может, то, что не годится для индивида
с его непредсказуемой психикой, годится для совокупности тех же индивидов, для
их множества – как
решает свои проблемы математическая теория множеств – для общества в целом?.. Приветствуя советский народ в очередную годовщину
Октябрьского переворота 1917 года, «дальнозоркий» Ромен Роллан – лауреат Нобелевской
премии, «великий европеец», как величали его на Западе, – писал: «Великая
революция, чьим меченосцем и крестоносцем сделалась Россия, открывает собою
новый период развития человечества». Личный друг Роллана «великий пролетарский художник»
Максим Горький благодарит его за поддержку и сочувствие «великому делу». Глаза
Горького тоже «устроены так, что видят далеко»... Интересно, как они реагировали бы, услышав загробные
слова Ленина: «Конечно, мы провалились...»? В моей полемике с Николаем Михайловичем Амосовым вы
этих слов тоже не отыщете. Передо мной был убеждённый утопист, абсолютно
уверенный в том, что мощью разума можно проломить любую стену. Причём разум
этот понимался им куда объёмнее того, что вмещается у нас в тесном и жёстком
«футляре» черепа.
4. «MACHINA SAPIENS»:
мысли и сердце
С лауреатом Ленинской премии, Героем
Социалистического Труда, академиком АН УССР Н. АМОСОВЫМ беседует писатель М. ТАРТАКОВСКИЙ. («Литературная газета» 6 июля 1977 г.) М. Тартаковский. Вас, Николай Михайлович, нет
необходимости специально представлять читателям «Литературной газеты». Вы
известны своими статьями, книгами, телевыступлениями. Вы – член Союза
писателей, по вашей повести поставлен художественный фильм... Но для вас,
похоже, всё это лишь «вершина айсберга». Главное, невидимое для миллионов
людей, знающих вас, – это операции на открытом сердце. Вы одним из первых
хирургов начали вшивать искусственные клапаны. В вашей клинике был создан
усовершенствованный аппарат искусственного кровообращения. Вы – пионер хирургии
сердца в барокамере при повышенном кислородном давлении, сложнейших операций,
когда тело больного охлаждают почти до состояния анабиоза, а также других
методов оперативного вмешательства. Всего этого, казалось бы, вполне
довольно для одной наполненной жизни. Но вы словно живёте сразу в
нескольких измерениях. Не оставляя практической хирургии. Вы ведёте отдел
биокибернетики Академии наук УССР... Н. Амосов. Избыток комплиментов. Я бы
сказал, пожалуй, языком казённых анкет и автобиографий: кибернетика ныне моё
основное место работы, а сердечная хирургия – те полторы сотни операций,
которые я провожу ежегодно в клинике, – работа по совместительству. Всё это, конечно, только одна
жизнь. Увы, единственная... Потому-то и спешу. Сам век торопит. Мир вокруг не
таков, каким я застал его при своём рождении. Науки набрали такой темп, что
зазеваться (в смысле познания, конечно) – значит безнадёжно отстать. Я всегда
стремился докопаться до самой сути, до сердцевины явлений; не боялся сколь
угодно далеко идущих выводов. Никогда не мог понять тех, кто верил слепо; вся
моя жизнь в познании. Мне недостаточно было окончить
лишь один вуз. Учился одновременно в техническом и медицинском. Получил оба
диплома. Работал на электростанции, прежде чем заняться врачеванием, и очень
скоро понял, что МЕДИЦИНА ПО ТОЧНОСТИ
В ПОДМЁТКИ ТЕХНИКЕ НЕ ГОДИТСЯ. Насколько же увереннее отлаживает
инженер работу машины, чем медик человеческий организм! А дело всё в том, что в
первом случае мы имеем дело с чёткими, точными количественными данными, тогда
как во втором – только с неопределёнными, умозрительными – качественными. А ещё
Маркс сказал, что наука лишь тогда достигает совершенства, когда ей удаётся
пользоваться математикой. Нечто подобное тому, что качество
– всего лишь непросчитанное количество, мне уже тогда приходило в голову, но
необходимо было появление кибернетики, чтобы всё встало на свои места. Только недосуг было в то время
теоретизировать. Война не даёт продыху хирургу. «Чинил» людей в полевых
госпиталях вплоть до победы над Германией. Потом вместе с госпиталем
переправлен был на восток. Где началась война с Японией... Уже потом были сформулированы
Норбертом Винером основные идеи кибернетики. Это не просто наука, одна из
многих. Кибернетика, как и математика, стремится к симбиозу с другими науками,
оплодотворяет их. Также и медицину. Кибернетика занимается управляемыми
системами. Ну, а здоровый организм нельзя разве рассматривать как
отрегулированную управляемую систему? А болезнь считать уже разрегулированием
этой системы?.. Если же так, то лечение – это искусственное управление
организмом с целью восстановления нарушенной нормы. Это ли не сугубо кибернетическая
задача?.. Ограниченность мозга – «Беспредельность
ЭВМ»... М. Тартаковский. ...Кибернетическая задача лишь
при условии, когда человеческий организм приравнивается к машине, пусть даже
сложной... Н. Амосов. Эк, однако, как смущает вас
понятие «машина» в применении к человеку. Скажем иначе: человек – это
сложнейшая самоорганизующаяся и саморегулирующаяся система. Аналоги подобных
систем – гораздо более простые, конечно, – но дело ведь в принципе! –
инженерами уже созданы. М. Тартаковский. Ну, пусть человек – «машина». Но
– не наполненная ли человеческим содержанием? Так сказать, душа в материальной
– «машинной» – оболочке... Н. Амосов. Далась вам эта «душа»... Нет её!
Мы возникли из оплодотворённой клетки по программе, заложенной в её генетической
– попросту говоря, химической структуре. Наша деятельность, как и любой другой
системы, осуществляется в свою очередь также по программам. Т. е.
предопределяется структурой организма в каждый данный момент. Программы
меняются по мере их реализации, а также под воздействием извне, принципиально
так же, как и в технических самоорганизующихся системах; всё дело только в
сложности структуры, которая определяет сложность и разнообразие реализуемых
программ. Возьмите, скажем, программы
поведения. Мозг человека – сложнейшая из известных нам структур. Но это вовсе
не значит, что сложность его беспредельна. Наш мозг ограничен черепной
коробкой. А вот искусственный мозг мог бы быть сколь угодно большим и мощным.
Принципиальных ограничений ему я не вижу. М. Тартаковский. Первое «ограничение» в том, –
может ли вообще быть создан искусственный мозг... Н. Амосов. Любой материальный объект, тем
более скромных размеров, может быть воссоздан. В принципе, конечно. Нет ничего
утопического в утверждении, что когда-нибудь можно будет сконструировать машину
из десятка-другого миллиардов физических элементов, соединённых между собой, –
и получить таким образом мыслительный аппарат, идентичный мозгу. Что же в этом
нереального, если уже существуют и успешно трудятся ЭВМ, состоящие из сотен
тысяч элементов?.. М. Тартаковский. Правомерна ли аналогия?
Электронно-вычислительная машина производит ПЕРЕБОР
имеющейся информации, тогда как человек, его мозг, делает ОТБОР. Безусловно, компьютер точнее человека решает конкретную
задачу... Н. Амосов. Ещё не так давно гуманитарии,
подобные вам, и это начисто отрицали. Так что спасибо за частичное признание! М. Тартаковский. ...Конкретную задачу, которую
можно разложить на составные и выразить в ряде последовательных действий. В
этом смысле компьютер «умнее» человека. В принципе на его ленте можно записать
больше информации, чем хранится в памяти человека. Нечего и говорить о
быстродействии ЭВМ. Но, быть может, ум человека характеризуют не механические
параметры, но – «степени свободы», личностные свойства, отобранные самой
жизнью? У машин нет того, что именуется личной судьбой. Значит, машина остаётся
«жить» в своём призрачном мире математических символов, тогда как мы живём в
реальном физическом мире. Н. Амосов. Физические сигналы – свет, звуки,
ощущения, запахи – перекодируются в глубине органов чувств, в связанных с ними
участках мозга, в биоэлектрические импульсы, биотоки. И только в этом,
достаточно условном виде мы получаем информацию из внешнего мира. В известных
экспериментах мозгу сообщалось, что вокруг безводная пустыня – и человек
испытывал жажду, хотя тут же текла реальная «физическая» вода из водопроводного
крана. Достаточно раздражать определённые зоны в мозгу, чтобы человек испытывал
попеременно удовольствие и неудовольствие – тревогу, тоску, хотя внешние
обстоятельства оставались одними и теми же. Т. е. подлинной реальностью
для мозга оказываются «символы». Коды, биотоки. Вот поэтому, когда говорят о
свободе воли, мне всегда хочется напомнить, что все наши самые неожиданные,
казалось бы, решения и поступки предопределены программами, которые
переключаются внешними и внутренними раздражителями. Словом, человеческий интеллект не
есть нечто абсолютно оригинальное, работающее по только ему свойственным
принципам. Я убеждён, что существуют универсальные законы разума, одно из
проявлений которых – наш человеческий разум. Ступени познания М. Тартаковский. Вы следуете в своих рассуждениях
по абсолютно чёткой логической цепочке – от звена к звену, от рассуждения к
рассуждению: мозг материален – можно, значит, создать его искусственно,
возможно, следовательно, моделировать психику... Н. Амосов. Я готов тут же продлить эту логическую связь: можно, значит, создать также модель рационально функционирующего общества. Потому что общество – это тоже система. Только на несколько порядков сложнее отдельного человека. Наше социалистическое
планирование и стремится создать такую модель... М. Тартаковский. Логика – это, конечно, прекрасно.
Но всегда ли путь истины – это путь формально логичных рассуждений? Что, если
«вопреки логике» общество проще как система, чем отдельная человеческая
личность? Мы просто по инерции предполагаем, что сумма всегда сложнее каждой из
составляющих её частей. Но несколько воробьёв, присевшие на ветку, не сложнее
как система с внутренними связями между ними, чем система жизнедеятельности
отдельного воробья... Н. Амосов. Потому что «сумма воробьёв» не
есть общество. Потому что в
человеке сложнейшая сама по себе генетическая программа дополнена ещё и
социальными программами, воспитанием; а история, т. е. вектор развития общества, есть некая
равнодействующая гигантского количества этих сил. Т. е. мы опять приходим к
цифровым характеристикам. Так вот, в определении дальнейшего развития, так же
как в выборе оптимальной траектории для запускаемого спутника, только в гораздо
большей степени, уже нельзя обойтись без помощи ЭВМ. В прошлом экономика даже огромных
империй была, в сущности, очень проста. Отдельные регионы самообеспечивались,
отдавая часть своей продукции на поддержание всей структуры. Современную
экономику можно уподобить живому организму, в котором никакая из частей –
«сердце, печень, железы и т. п.» – не автономна, но служит целому;
существование же органа, в свою очередь, обеспечивается целостностью всего
организма. Сегодня регулирование сложных
производств осуществляется с помощью АСУ – автоматизированных систем
управления. Не за горами создание единой автоматизированной системы,
управляющей экономикой в целом. Такая система будет пожирать уйму информации не
только о состоянии дел на различных производствах, в отдельных отраслях, но и
сведения об общественном потреблении, которому она в конце концов служит. Ну, а как определить потребности
людей в пище, одежде, жилище, предметах культуры?.. Причём не за один
сегодняшний день, но и на грядущий, на будущее. Тут нужна будет
математизированная, т. е. оперирующая не умозрительными, но строго
количественными понятиями, психология личности. Социология. Вот главный
предмет моих размышлений: природа человека, возможности её рационального
изменения, определяемые самой этой природой. М. Тартаковский. Но имеет ли реальные для нашего
познания границы само это понятие – «природа человека»? Не изменчива ли она, не
текуча ли по самой своей сути? Н. Амосов. Относительность истин,
постигаемых человеком, заключается в том, что сложные явления изучаются
способом моделирования. Модель упрощает, отражает отдельные стороны сложного.
Можно говорить об «этажности» модели – постепенном приближении к целому. Но
никогда модель не может быть точной копией оригинала. Иначе говоря, абсолютная
истина недостижима. Тем не менее сравнительно упрощённая модель объективно
отражает мир. Пример тому – само наше мышление. Мозг – колоссальная моделирующая
установка. Познать – значит выявить структуру явления, его внутренние и внешние
связи, изменения во времени... Вся эта информация об изучаемом объекте
закладывается в нашем мозгу в виде систем, составленных из нейронов. Это и есть
модели. Ну, а если вместо нейронов
подставим элементы электронно-вычислительного устройства? ЭВМ, как и мозг, тоже
моделирующая установка. Пока что гораздо более простая. Но между ними НЕТ принципиальной разницы – вот что главное. Развитие
науки, без чего ныне невозможно развитие общества – это совершенствование и
усложнение моделей. Так вот, для ограниченной
структуры – для мозга – границы совершенствования и усложнения в принципе есть
(как бы широки они ни были), а вот для машинного моделирующего устройства их
принципиально нет. Рано или поздно будет
смоделирован весь комплекс, заключающийся в понятии, которое кажется вам безграничным
– «природа человека». Что же, сидеть сложа руки, ждать,
пока накопятся все данные, а моделирующие устройства станут способны переварить
их? При большом разнообразии объектов приходится выбирать наиболее общие, существенные
для системы в целом. А уже в последующем детализировать их, идти вглубь,
Скажем, дальний прицел – получение на ЭВМ модели человеческого организма. В
лабораториях всего мира подбираются к этому с разных сторон; мы, например,
очень близки к тому, чтобы математически описать работу сердца. М. Тартаковский. Согласен, что можно найти
математические формулы, описывающие сокращения сердца, Но ведь речь у нас о
моделировании мышления. Мышление индивида возникает в обществе. Живя среди себе
подобных, человек познаёт, что жизнь его конечна. Не на собственном,
разумеется, опыте. Но вместе с тем он привыкает переносить на других то, что
испытывает сам. Сам он ощущает боль – значит, и другие способны ощущать её
также. «Другому больно так же, как и мне». Вот это и есть основание
нравственности – отношение к подобному себе, как к себе самому. Способна ли на такое машина,
функционирующая вне общества равных себе? Гуманизм – это прежде всего
глубоко развитое самоощущение, восприятие себя как самоценной личности и перенос
этого понимания на окружающих. Второе невозможно без первого. Животное не
осознаёт своего бытия и, следовательно, не может знать, что такое жалость.
Чувство справедливости в полной мере, подчас до болезненной остроты, доступно
лишь людям с богатой, полноценной внутренней жизнью. Воспитанное обществом, это
чувство вместе с тем сугубо индивидуально. Тогда как вычислительные машины
действуют согласно строго заложенным в них правилам – алгоритмам... Н. Амосов. Только ли машины?.. Посмотрите
шире. Само общество не могло бы функционировать без некоторых определённых
заранее правил. Мораль регулирует отношения между людьми. В этом смысле она
общечеловечна. Её вполне можно сравнить с алгоритмом, согласно которому ЭВМ
производит свои действия: того-то делать нельзя ни в коем случае, это делать
можно лишь при определённом условии... И т. д. Т. е. если существует
общество как некая система с программой, предписывающей выжить, нравственность
необходима. Механизмы нравственности М. Тартаковский. Да, с очень непривычных
«машинных» позиций подходите вы к понятию нравственности. Вот-вот будете готовы
ввести количественные характеристики для этого весьма зыбкого, на мой взгляд,
понятия. Поначалу нравственность в человеческом обществе действительно
зарождалась как система сдержек, принудительных правил, как «алгоритм
выживания», паутина жёстких ограничений – табу. Человек, уже антропологически
принадлежавший к виду «гомо сапиенс», в нравственном отношении лишь
очеловечивался. Из абсолютных запретов вычленилась абстрагированная модель,
зафиксированная в форме законов, во многом действительно общечеловеческая. Но и
это было лишь ступенью к высшей, подлинной нравственности, которая весьма мало
напоминает простое соблюдение элементарных запретов. Так, например, отношения
внутри счастливой семьи, между влюблёнными регулируются вовсе не писаной
моралью и со стороны могут выглядеть вовсе даже безнравственными (потому-то
считается неприличным вмешиваться в чужую интимную жизнь). Согласие в данном
случае идёт только от со-чувствия, со-переживания (я намеренно произношу эти
слова в разрядку), когда боль близкого человека действительно воспринимается
как собственная. Можно ли это запрограммировать?
Н. Амосов. Нисколько не умаляя суть человеческой
нравственности, я всё же решительно возражаю против нематериалистического её
истолкования. «СО-чувствие» необходимо для любого стадного животного. В самой
своей основе материнский инстинкт есть то же самое «СО-чувствие» своему
беззащитному беспомощному детёнышу. У высших млекопитающих наблюдается не
только взаимовыручка во время совместных общеполезных, так сказать, действий,
но порой и помощь раненому. Фактически уже бесполезному собрату. Чем не
«СО-чувствие»? Вероятно, можно говорить о генетическом врождённом «чувстве
справедливости» уже тогда, когда появилось стадо, общность. Разумеется,
«справедливость» я ставлю в кавычки, поскольку она не осознаётся особью. Лишь
человек установил словесные оценочные эквиваленты справедливости. Животное
может ответить только непосредственным действием, тогда как человек – и словом,
и сложно опосредствованным поступком...
И в животном мире есть особи более добрые
от природы и более злые. В человеке это тоже определяется в известной мере
генетическими особенностями, но куда в большей степени – воспитанием. Т. е
социальными ПРОГРАММАМИ. Прогресс человечества и состоит в таком
регулировании врождённых психических качеств человека с помощью НАУЧНО РАЗРАБОТАННОЙ
СИСТЕМЫ ВОСПИТЫВАЮЩИХ МЕР,
чтобы это способствовало монолитности общества, сближению людей, а не их разобщению.
Но тут совершенно необходимо то, что в
кибернетике называется «обратной связью». Важнейший фактор воспитания – такое
совершенствование общества, когда те принципы, которые закладывались в процессе
формирования личности, подтверждались бы затем на протяжении всей жизни
человека. Чтобы не вышло так: ухо слышит одно, т. е. высоконравственные
поучения, глаза же видят совершенно иное.
РЕЧЬ ИДЁТ О НАУЧНОМ
ПОДХОДЕ К УПРАВЛЕНИЮ ВСЕМ ОБЩЕСТВОМ.
Логично ли нелогичное?
М. Тартаковский. И всё-таки сущность человека, по-видимому,
в том, что он далеко не так логичен, как, может быть, хотелось бы. Если
пользоваться вашей терминологией, в нём как бы запрограммированы неожиданности.
Где логика, скажем, в том, что ущемлённый собственным ничтожеством человечишко
бывает особенно безжалостным? «Бери плётку, если идёшь к женщине». Кто сказал
это? Дон Жуан, покоритель сердец?.. Нет, болезненно мнительный, так и не
познавший ни одной женщины Фридрих Ницше. Понять это можно лишь «с человеческих
позиций». Ведь подлинная человеческая любовь есть не просто «техническое»
продолжение рода (вполне объяснимое с позиций «кибернетических»), но и
признание личности в другом человеке, понимание его неповторимости,
уникальности.
Точно так же и концепция «сверхчеловека»
могла исходить лишь от того, кто втайне мучительно презирал себя, а вовсе не от
того, кто наделён избытком человеческих свойств. Где логика? Да в самой
нелогичности, как бы это ни выглядело парадоксально, – в том, что чувство
собственной ущербности заставляет человека взбираться на котурны.
«Кибернетический человек» поступил бы
прямо противоположным образом.
Н. Амосов. В саморегулирующейся системе заложена
некоторая избыточность, которая позволяет ей выжить в непредвиденных
критических ситуациях. Это справедливо как в отношении непосредственно биологии
человека, так и его психики. Эта-то избыточность и побуждает человека быть
отчасти не тем, кем ему «на роду написано», стремиться ввысь, так или иначе
утверждать себя. Здесь возможны и парадоксальные, на наш взгляд, ситуации – при
этом безусловно логичные.
М. Тартаковский. Интересно проследить, как с ходом истории
раздвигались границы применения нравственных норм. Сперва узкие
кровнородственные связи, сохранившиеся затем в представлениях об «избранном
народе» – том, разумеется, к которому принадлежишь сам. Эллины противостояли
всем прочим – «варварам», в их понимании; многие народы именовали себя
«скромно» – «люди», в противоположность всем прочим...
Но вот на смену подобным узким
представлениям приходит ощущение и понимание единства человечества. Каждый из
нас, независимо от расы, национальности, – «Человек разумный» перед лицом
окружающей нас природы; каждый вносит свою лепту в человеческое сообщество – и
этим ценен.
Но очевидна уже и следующая, высшая
ступень нравственности: признание самоценности личности как таковой, её права
быть непохожей на других.
Сегодня ещё законы служат как бы
дополнительной гарантией нашей нравственности, как бы «внешней линией
укрепления» таковой; не позволяют утверждать себя за счёт других. Тому же служит
и религиозная мораль.
Но нравственно чуткий человек, признающий
за другими право быть непохожими на него самого, «моделирующий», так сказать,
завтрашнее отношение людей друг к другу, – он и без внешних преград не может
преступить нравственные законы, установленные им самим для себя самого. Ему для
того чтобы «утверждаться» за счёт кого-то, надо уже умалить собственную
личность, подавить своё «Я». С человеческой точки зрения это вполне понятно, с
формальной точки зрения, «математической», – нелепость: левая часть уравнения
не может быть одновременно и больше, и меньше правой. Компьютер, если бы мог
говорить, высказал бы чрезвычайное удивление: как это для того, чтобы
«возвыситься», надо непременно «унизиться»? А ведь это, по сути, одна из вечных
тем литературы – человековедения...
Преступление потому-то и называется так,
что преступается нечто внутри себя. И у людей с развитым ощущением уникальности
собственного бытия, ценности своей и, значит, также другой жизни «преступление»
сопровождается жестоким душевным надломом.
В этом, к примеру, весь смысл
толстовского «Воскресения» – «приключения совести» Нехлюдова. Наказание
Раскольникова – «Преступление и наказание» – исходит исключительно от него
самого. А уж кто более его самого желал самоутвердиться!.. Раскольников, по
сути, карает себя сам. Вот ведь какой нефункциональные, «антикибернетические»
терзания!
Н. Амосов. «Кибернетичность» в вашем понимании
заключается лишь во внешней логичности. Если не сразу, не с первого взгляда,
просматриваются все связи, сама логика, – значит «некибернетично». Вот, скажем,
смысл сердечной хирургии, вшивания искусственных клапанов – зачастую, увы,
ненадёжных, подчас по нескольку раз одному и тому же пациенту – смысл ли в том,
чтобы вернуть к жизни людей, которые во многих случаях становятся обузой для
общества, не окупают затраченных материальных средств? Но понятие «обуза» я бы
тут заведомо взял в кавычки. Для меня совершенно очевидно, что спасённый от
смерти человек безусловно «окупает» себя, даже если остаётся полностью на иждивении
общества. Надо только представить себе всю сложность и многообразность этой
структуры – общества – с самыми неожиданными и, вы правы, подчас
парадоксальными связями между её элементами. Ведь каждый «элемент» –
человеческая личность.
Жизнь человека бесценна уже потому, что
это психологически необходимо для всего общества, для отношений между людьми.
Возникают порой бурные дискуссии (среди тех, как правило, кто далёк от
практической медицины) не гуманнее ли, мол, облегчить предсмертные страдания
человека – попросту говоря, ускорить его кончину? Не устарело ли древнее
Гиппократово правило, повелевающее врачу пытаться спасти даже безнадёжного
больного? Но если бы целителю дали бы ужасное право «гуманно сокращать жизнь»,
это привело бы к самым гибельным последствиям. Для всех живущих.
Ценность нравственности в первую очередь
– обменная. В этом смысле её можно бы уподобить деньгам, относительно которых
мы как бы условились, что это не просто медяки и бумажки, но нечто
эквивалентное чему-то иному. Если бы общество не стало бы содержать безнадёжно
больных, престарелых, умственно неполноценных, прецедент был бы ужасным. Тут же
исчезло бы понимание ценности личности (о чём вы так печётесь!) как таковой.
Нацизм «успешно» двигался по этому пути. Мы знаем, чем это кончилось.
Материалистическое понимание природы
человека и его психики вовсе не исключает гуманизма. Некогда то же обвинение
выдвигали марксизму, давшему материалистическое объяснение общественным
явлениям. Но объективная истина существует сама по себе, хотим ли мы её видеть
или не хотим. Наука не изобретает истин, но лишь извлекает их на свет.
М. Тартаковский. Благодарю за обмен мнениями, Николай
Михайлович.
5. ЭВМ и социализм
Вернёмся, всё же, уже несколько
вооружённые знанием, к сказанному в самом начале. Почему же советская власть
так и не доработалась до НОВОГО
ЧЕЛОВЕКА, который воплотил
бы в жизнь все, что надо? Вот мнение на сей счет генерального секретаря ЦК КПСС
Ю.В. Андропова ((Е. Чазов. Здоровье и власть): «Главное, мы должны
быть сильными, – не раз повторял он. – А это во многом зависит от состояния
экономики. А она, в свою очередь, определяется людьми. К сожалению,
человеческое сознание более инертно, чем прогресс общества. Мышление человека
не доросло до сознания, что НУЖНО ТРУДИТЬСЯ ДЛЯ ВСЕХ. Мы создали собственность для всех, а каждый хочет получить
из этой собственности только свою выгоду и прибыль. Поэтому мы должны быть
крайне осторожны в реформах. Самое трудное – сопоставить интересы каждого и
интересы всех. И самое главное – уровень культуры: общей, политической, труда,
межнациональных отношений, общения. Здесь мы не в первых рядах, и это самый
главный наш недостаток».
«Мышление человека не доросло до
сознания...» – это замечательное признание! Ведь для того чтобы мышлению «дорасти»
до сознания, ему надо расти... вниз. Ибо сознание изначально присуще человеку,
мышление же напрямую связано с интеллектом, не с элементарным сознанием, но с ОСОЗНАНИЕМ действительности; себя в ней.
Знание – вот первый уровень. Знает и
животное – место водопоя, своего хозяина и т. п. Человек – «знает, что он
знает»; это уже сознание. Но человек в историческом развитии, становясь
личностью, перерастает элементарное сознание. Уже он не способен жить по чужой
указке, даже самой мудрой. Потому что, как ни мудра была бы указка, она – для
другого человека, для самого этого мудреца. Это он должен жить по собственным
принципам.
Социализму надобна ЗАПРОГРАММИРОВАННАЯ человеческая особь. Он всякий раз
упирается в природную сущность человека – в самоценную, ОСОЗНАЮЩУЮ СЕБЯ ЛИЧНОСТЬ.
Человек не может «трудиться для всех»: у
него своя жизнь. Да и не должен он это делать, да и не нужно это. Заботясь (в
рамках закона) о себе, семье, близких, он уже сопричастен к благим делам
человечества. И принимать его надо, каков он есть. Природа и без нас
потрудилась на славу.
Феноменальность природы человека в её двойственности:
индивидуальность каждого ничуть не мешает ему быть существом общественным.
Более того, чем уникальнее личность, тем она
«общественнее»; во всяком случае, неизмеримо возрастает ее социальная
значимость.
Человек ценен не всеобщим в его сути, а уникальным.
Утопист, же, проектируя свое социальное устройство на
всех разом, всегда, имеет в виду «одномерного человека». В утопическом социуме
человек ценен не сам по себе, но – в массе, как составная ее частица. Певец
социализма Маяковский мечтал «каплей литься с массами», благоговел перед
партией, которая вся, разом – «рука миллионопалая, сжатая в один громадный кулак».
Тогда как духовная суть человека – индивидуальна.
Личность исчезает, «растворяясь во всеобщем».
Немыслимо творчество, поскольку это прерогатива личности. Никакого движения.
Мертвый застой. «Если бы разум правил миром, в нем не происходило бы ничего», – гласит французская
пословица.
Так
почему же он всякий раз принимается все за ту же задачу?..
Опыт современной кибернетики показывает, что
программировать можно лишь строго рациональные действия; спонтанные проявления
не программируются. Но без последних немыслим человеческий интеллект. У
человека, в отличие от какого бы то ни было компьютера, самый рациональный
поступок уходит корнями в иррациональную глубину подсознания; выбор происходит
там, в глубине. А без выбора, мы уже знаем это, немыслима ни сама личность, ни
путь к ней.
Движение к личности – а в этом, как мы установили, сам ход мировой
истории –
физиологически неизбежен, «запрограммирован» самой природой и, – во всяком случае, пока
что – не
поддается никакому математическому моделированию. Кибернетика все так же далека
от создания искусственного интеллекта, как и в пору ее зарождения, в 50-е годы
нашего столетия, когда казалось, кстати, что задача эта вот-вот будет решена.
Тем бессмысленнее постоянные попытки «программировать»
ход истории.
Андропов жаловался, что, увы, «состояние
экономики определяется людьми». А что как попытаться обойтись без них? Как ни
странно, такая идея зрела «наверху». Уже в пору горбачевской гласности на
симпозиуме в Тбилиси, собравшем цвет нашей кибернетики, мне в неслужебной
раскованной обстановке довелось слышать примечательный разговор двух лиц, едва
ли не определявших развитие этой науки в нашей стране. Один – мой знакомый,
крупный математик-дискретник (ставший героем моего романа «Homo eroticus», М. «Панорама»,
1993), другой – так сказать, куратор этой отрасли знания то ли по линии КГБ, то
ли даже ЦК КПСС. Мне он, разумеется, не представился. Они же друг с другом
давно на «ты». Диалог я воспроизвожу по старым записям, сделанным тогда же. Он
дает некоторое представление об опасностях, подстерегавших всех нас в будущем.
Утописты, ставшие профессионалами на государственной службе, не оставляли
надежд создать новую, удобную для них реальность.
После некоторого возлияния, достаточно
скромного, начал (имея в виду предшествовавшую переброску репликами)
«Куратор»: – Ты вот философствуешь... А марксизм
чему нас учит?
Ученый: – Чему же нас учит марксизм?
К.: – Чтобы жить и мыслить, надо иметь пищу, материальные
блага. Значит, каков образ жизни людей, таков образ их мыслей. Есть надстройка
и есть базис. И базис в основании надстройки, а не наоборот, – так или не так?
У.: – Допустим.
К.: – А ты вот увидел вокруг себя трудности – и уже пустился
в философию, уже скис. Тогда как – что?
У.: – Что?
К.: – Трудности созданы для их преодоления, вот что! Я не
обещаю тебе райскую жизнь. Так и передай дальше: мы ИМ не обещаем райской жизни...
У.: – Это, слава богу, уже и по «ящику» слышим. Хуже бы не
было, – и это уже слышим...
К.: – Тем более важен базис мышления – незыблемые принципы.
Сахара с мылом нам не хватает? Нам не хватает веры, это главное! Почитай-ка про
библейского Иова...
У.: – Я читал Книгу Иова.
К.: – Досталось же человеку! Проказа с головы до пят, дом
рухнул, детей задавило, жену изнасиловали, жрать нечего...
У.: – Жену, по-моему, не насиловали.
К.: – Неважно. Не в этом суть! Главное, он и тут понимает:
Господь ни при чем. Это Сатана мутит.
У.: – Это сейчас в парткружках проходят?..
К.: – Да, есть недоработки. У кого их нет? Но история уже сама
об этом подумала, уже позаботилась о нас. История специально подсовывает нам
наш главный козырь – его будто чуяли наши основоположники, – мы же этот козырь
в упор не видим. Там, за бугром, пользуются нашими же козырями, обставляют нас,
как хотят, хватают то, что исторически им уже не принадлежит, – пока мы тут
хлопаем ушами. Они уже там домохозяек вооружили компьютерами, уже яичницу жарят
на компьютерах, – пока мы тут на пальцах считаем. Вот бы где наше плановое –
сверху донизу! – хозяйство, наша централизация сгодилась бы – на страх врагам.
У них там неуправляемая стихия рынка, а у нас тут – вообрази! – грандиозная, в
масштабе всей державы. Государственная Автоматизированная Система Управления,
словом, ГАСУ какая-нибудь, – на манер ЦСУ, даже Госплана, даже, я бы сказал,
всего Совмина... Грандиозный безошибочный мозг, который каши не просит, а
только – учитывает, подсчитывает, распределяет, дает задания, планирует...
У.: – И конечно же, мы закладываем туда нашу идеологическую
программу в виде готового алгоритма, какие-то основы нашего государственного
устройства, как-то там двоичным кодом растолковываем «ху есть ху», чтобы своих
невзначай не зацепило, – и предоставляем полную свободу действий... Теперь мы
можем спокойно руководить, не дергаясь по разным хозяйственным мелочам...
К.: – Нет, кроме шуток. Ну, наподобие Единой Энергетической
Системы, ЕЭС, которая, кстати, действует в масштабах всей страны. Ночь над
Сибирью, там дрыхнут, а у нас тут еще только вечер, «ящики» включены, – сюда
электроэнергию, где-то она нужнее – туда ее... Вот так бы и с мясом, и с
маслом, и с мылом, и с гвоздями...
У.: – Ну, а если нигде – ни гвоздей, ни масла?
К.: – Зато сразу ясно, кто виноват, с кого спрос. У нас
привычка: спрос – с руководства. Но само оно, ты это знаешь, свиней не пасет.
Спроси с него то, что положено: твердости, требовательности, принципиальной
оценки, – пожалуйста! Не анекдот ли: мясо с нас спрашивают те, кто сами должны
его производить, – это ж абсурд! Государство не может дать народу больше того,
что сам он наработал, – это ж элементарная политэкономия. Вы трудитесь, мы
руководим, – какие тут счеты?.. Если бы каждый работал с огоньком, как
положено, – и руководить было бы легче. Тут-то твоя машина и могла бы
разработать каждому на его рабочем месте абсолютно четкие, бесспорные, научно
обоснованные задания, поставить каждого под научный контроль – и тогда уже
требовать, требовать и требовать! Ее, машину, не уговоришь, не умаслишь, не
объедешь, не подмажешь. Не подвержена ни пьянству, ни коррозии, ни коррупции:
взяток не берет. Где такая машина? Ведь захотели же иметь свою атомную бомбу –
сделали! А первую в мире водородную бомбу сам Сахаров делал. Вот на кого бы
надо равняться! Ему за это многое прощается...
У.: – Знаешь, чем отличается мини-юбка от компьютера? В
первом случае: чем меньше материала, тем больше информации. Во втором –
наоборот.
К.: – Информации тебе навалят – успевай обрабатывать.
У.: – Цифири навалят, а не информации. Я как-то посчитал:
государству выгоднее бы вовсе отменить кибернетику: как в 53-м году объявить
лженаукой. Штука в том, что у любого компьютера уйма конструктивных достоинств,
но один принципиальный недостаток: он не переваривает лжи. В машину – такова уж
специфика – надо заложить только правдивую информацию. Попадет хоть капля лжи –
и ложь оттуда катит уже лавиной, в геометрической прогрессии. Человек с таким
свойством может найти у нас профессиональное применение, машина – нет. Любой
бухгалтер в этом случае предпочтительнее: он всегда подправит явный абсурд
собственным здравым смыслом. Здравый смысл в машину не вмонтируешь. И она
громоздит ложь на ложь до размеров Останкинской телебашни.
К.: – Не учи жить! Я тоже имею к этому кое-какое отношение...
У.: – Ты у Олега в его конторе когда-нибудь был? (похоже, у
авиаконструктора Олега Константиновича Антонова; я у него в Киеве-Святошино
слышал подобный разговор. – М.Т.) Там у него дивная машина, золотом за нее
плачено. И вот – тот же каприз, который даже японцы не смогли превозмочь: для
того чтобы выдать точный ответ, нужна правда, только правда, ничего, кроме
правды. Олег вот уже который год бьется только над тем; чтобы его люди
перестали врать в своих отчетах, перестали бы засорять дорогостоящую вещь, у
которой уже отлаженные программы сбиваются из-за этого – из-за цифрового
мусора. Ты бы посмотрел, как она невинно мигает своими чудными фиолетовыми
глазками, выдавая чудовищную чепуху! Олег при мне однажды чуть ее по физиономии
не съездил, – но нельзя, не собственная жена! Тонкая японская штучка!
К.: – Ты мне лапшу на уши не вешай...
У.: – Ты еще, может быть, поставишь передо мной задачу
создать такую машину, которая автоматически отсеивала бы правду от лжи. Кстати,
задача необычайно интересная, философская задача, но – и я над этим в последнее
время только и думаю – принципиально неразрешимая. Как поиск «философского
камня», как создание вечного двигателя... Это я говорю тебе как математик.
Может быть, ты хотел бы иначе: как-то так закладывать в машину ложь, чтобы она,
перерабатывая ее, выдавала правду?
К.: – В идеале только так и должно быть. Из чего-то там, из
натурального дерьма, кажется, делается капрон, вообще – синтетика? Ты побывай
как-нибудь на химическом производстве, не побрезгуй. Там ведь черт-те что
закладывается в аппарат, а выходят чудные изделия!.. Тот же кибернетический «черный
ящик» со входом и выходом...
У.: – Идеальный «черный ящик» – козел, жующий солому. И мы
знаем, что козла нельзя кормить его собственным дерьмом. И еще – как ни
загружай его этим дерьмом сзади, изо рта солома не выпадет.
К.: – Ладно, подойдем смеха ради с другой стороны. Пусть, как
ты говоришь, ложь. Но и она, как и всё на свете, как любое счетное множество,
подчинена статистическим закономерностям, – нас же этому еще в вузе учили. Я,
например, никогда не перебиваю человека, когда он врет. В конце концов, ложь
его складывается в итоге в такую чудную полновесную информацию – пальчики
оближешь! Россыпи лжи – тот же золотоносный песок. Ты прав, задача лишь в том,
как отделить металл от примесей. Так решайте же эту задачу! Великий
Сен-Симон...
У.: – Один из источников марксизма или – одна из составных
частей? Я всегда путаю...
К.: – Ты Ленина не трогай. Это святое. Так вот, Сен-Симон будто
предвидел нашу перестройку: «Математики! Ведь вы находитесь во главе,
начинайте!»
У.: – Итак, пора создать всеохватывающую автоматическую
систему, которая и меня бы ежечасно направляла и контролировала – всего лишь...
Сам я вот уже сколько лет бьюсь у себя над гораздо более простой задачей: как
приучить людей не лгать. Хотя бы в мелочах. Хотя бы тогда, когда это им самим
не выгодно. Нет же, привычка – вторая натура. Я ведь – при нашем
социалистическом либерализме – не могу даже позволить себе выгнать проходимца
просто, по-человечески, без эксцессов и судебных издержек. Он же тебе всегда
докажет, что безработицы у нас быть не должно. И я должен выживать его
постепенно, топить, гробить, расходовать время, за которое получаю – тебе это
известно – вполне приличную зарплату, калечить себе нервы. Я сам постепенно
втягиваюсь в ту же всеохватывающую ложь... Понимаю, она, вероятно, тоже
необходима: как-то, своей пустотой, держит государственный корабль на плаву.
Только компьютеру этого не втолкуешь. Этим он все-таки отличается от человека.
И еще тем, пожалуй, что не ворует. У меня, вроде бы, что? чистая наука,
математика, – что тут возьмешь? Берут! Несут! Сразу и не сообразишь, что несут:
не формулы же!.. Формулы, впрочем, тоже воруют – готовые программы. Целую
диссертацию, чуть подвернется, – сопрут! В масштабах страны, я полагаю, – это
же тихий ужас! Кругом ворованное! Богаче нас, поистине, в целом мире нет:
сколько ни разворовываем, все что-то да остается. Что же это, скажи на милость:
общенародное – значит уж ничье?! Да ведь после нас одни каменья останутся!.. [1] Поспелов Дмитрий Александрович. «С 1989 г. – президент Советской (Российской) Ассоциации искусственного интеллекта, в 1991-м – председатель Совета Советской (Российской) Ассоциации нечетких систем, с 1994 г. – президент Ассоциации «Информационные технологии и компьютерные системы в медицине»... С 1998 по 2003 гг. профессор Д.А. Поспелов – председатель программного комитета ежегодной международной конференции «Мягкие вычисления и измерения». Лауреат международной премии им. А. Тьюринга. |
|
|||
|