Михаил Хазин

Неопубликованная переписка Льва Кассиля, Анатолия Кузнецова с молодой писательницей

Яков Иосифович Якир, еврейский писатель, отец Светланы: «Вызовут меня в НКВД на допрос, – отпираться не стану. Да, откровенно скажу, я родственник того самого Якира. Красного командарма. Вы говорите, он подлец, предатель? Трудно представить... У нас в Бессарабии он был честным, порядочным человеком. Не знаю, что вы с ним сделали, что он у вас стал таким...»

Маня, жена Якова Иосифовича (после ареста мужа): «Грустная, очень грустная получается стирка, когда в стирке нет мужского белья».

Светлана Якир, их дочь, писательница: «В палате тяжелобольных нас было три женщины... все после сложных операций... И вот привезли к нам на каталке четвертую, – молодую здоровую деваху... Пыталась отравиться. Из-за несчастной любви. Откачали дуру. Мы наперебой ругали ее. И жалели. И смеялись над ней... Что молодость знает о ценности жизни?!»

Вита, шестилетняя дочь Светланы, внучка Якова Иосифовича, будущая журналистка Виктория Мунблит: «Мы с дедушкой лежали на диване... Он рассказывал, что есть нехорошие слова. Такие нехорошие, что дети их не должны говорить... Дедушка перечислил много таких слов, велел хорошенько запомнить, что такие слова нельзя повторять...»

С семьей Якир (и с каждым ее членом в отдельности) меня связывают нити, – нет, скорей, узы воспоминаний. Начать с того, что ряд лет я жил с ними в одном дворе на уютной, осененной каштанами, липами, акациями кишиневской улице, которую старожилы называли Синадиновской. К Якову Якиру меня влекло не просто как к еврейскому писателю, но еще больше – как к мученику, вернувшемуся домой после восьми лет каторги в Колымских лагерях. Яков Иосифович был, наверно, первым реабилитированным, первым возвращенцем из ада, которого мне довелось увидеть после смерти Сталина, и я испытывал жгучий интерес к его личности и судьбе.

Хотя у меня было приподнятое настроение по случаю наступившей оттепели, переоценки ценностей, возвращения невинно осужденных, Якир не разделял моей восторженной доверчивости, не спешил рассказывать о пережитом, словно наказ тюремщиков «о неразглашении» еще не утратил власти над ним. Яков Иосифович с трудом возвращался к литературной работе, и я, стараясь его растормошить, написал с ним в соавторстве статью о стихах нашего общего приятеля, молдавского поэта Петра Заднипру, опубликованную в «Дружбе народов», затем мы подготовили публикацию о трех найденных письмах Шолом-Алейхема, адресованных издателю из молдавского города Сороки, – для журнала «Днестр».

Маня Якир, жена писателя, хотя и была простой домохозяйкой, никогда не пыталась предстать салонной интеллектуалкой, обладала острым умом, яркой речью и, по мнению многих, была даже «больше писательницей», чем ее муж. Однажды, еще до возвращения Якира с Колымы, стирая в лохани все, необходимое для семьи, Маня со вздохом произнесла: «Грустная стирка, когда в ней нет мужского белья». Как-то я сказал Мане, что собираюсь на концерт известного танцовщика Махмуда Эсамбаева, она с улыбкой спросила: «Он что, – танцует по-еврейски?»

К Якирам часто приходила в гости младшая сестра Мани, Йента Маш с мужем, не так давно вернувшаяся из сибирской ссылки. Внешне ничто в ней пока не предвещало, что через много лет, после ее репатриации в Израиль, Йента Маш в не молодые годы станет там известной писательницей.

У Якиров было двое детей. Сын, родившийся незадолго до окончания войны и названный Шолом, что означает мир. На русский лад в обиходе его звали Шурик. И дочь Светлана, родившаяся до войны и до прихода советских освободителей. Ее еврейское имя было Блимале, цветок.

Со Светланой Якир, почти моей ровесницей, мы ходили в литературное объединение при газете «Молодежь Молдавии», которым руководил Кирилл Ковальджи, дружили семьями. Когда в Кишиневе открылся долгожданный Еврейский народный театр, который создали и возглавили поэт Мотл Сакциер и режиссер Рувим Левин, ранее учившийся в студии Михоэлса, мы в соавторстве со Светланой, тогда уже страдавшей тяжелым недугом, написали радостную рецензию на первый спектакль этого еврейского театра – о Шолом-Алейхемовской Касриловке. И опубликовали мы ее в «Вечернем Кишиневе».

О том, каким несомненным талантом обладала Светлана Якир, свидетельствует дружеское внимание к ее публикациям таких мастеров словесности, как Лев Кассиль, Любовь Кабо, Анатолий Кузнецов, Кирилл Ковальджи, Ион Друцэ. Каждый из них оставил отзыв о ее творчестве или состоял в переписке с ней. Обстоятельства сложились так, что поделиться воспоминаниями о Светлане Якир меня обязывает не только долг дружбы или, может быть, ностальгия по нашей общей молодости, но целый ряд не опубликованных писем, мало известных материалов, сохранившихся у меня и, на мой взгляд, обладающих поныне несомненной историко-литературной ценностью. Их надо ввести в литературоведческий и читательский оборот.

Но прежде чем перейти непосредственно к новым текстам, я счел нужным дать краткую биографическую справку о Светлане Якир. Заглянул в интернет и с радостью обнаружил в «Википедии» заметку, посвященную ей. Нашлось в мировой сети место для памяти об одаренной писательнице, прожившей так мало лет и оставившей теплый след во многих сердцах.

Светлана Якир (1936-1971) родилась в Кишинёве в семье бессарабского еврейского писателя Янкеля Якира. Росла в Кишинёве и в местечке Згурица Сорокского жудеца (уезда), где проживала семья матери вплоть до депортации, – принудительного выселения в отдалённые районы Сибири сразу же после советского «освобождения» Бессарабии в 1940 году (в соответствии с пактом Молотов-Риббентроп). Бабушка погибла на поселении.

В годы Второй мировой войны – в эвакуации в Узбекистане. После войны отец Светланы, Яков Иосифович Якир, имевший честь сотрудничать с Еврейским Антифашистским Комитетом, был репрессирован, и семья осталась практически без средств к существованию. В годы оттепели Светлана окончила литературный факультет Кишинёвского педагогического института имени Иона Крянгэ (1954-58), затем работала в библиотеке.

Публиковаться начала в периодических изданиях вскоре после окончания института и быстро проявила себя незаурядным дарованием. Первый сборник повестей и рассказов «Жил-был двор» вышел в кишинёвском издательстве «Лумина» в 1968 году. В него вошла повесть «Мы – тыловые дети» и другие рассказы. В 1970 году в кишинёвском издательстве «Картя молдовеняскэ» вышел другой ее сборник рассказов – «Апроша».

Последний прижизненный сборник повестей и рассказов «Жил-был двор» вышел в московском издательстве «Молодая гвардия» в 1971 году и в том же году Светлана Якир умерла после продолжительной онкологической болезни. Посмертно, в Израиле в переводе на идиш, выполненном её отцом, вышла книга «Белая козочка с серебряными колокольчиками» (Ди Вайсэ Циг Мит Ди Зилбэрнэ Глэкэлэх, 1976).

Лев Абрамович Кассиль отнесся с живым интересом и доброжелательностью к творчеству Светланы. Познакомились они в начале 1969 года в Москве, на пятом Всесоюзном совещании молодых писателей. Незадолго до того у Светланы Якир вышла повесть «Жил-был двор». Вообще она держала курс на взрослую прозу и огорчилась, что определили ее в семинар детской литературы. Но, узнав, что руководить семинаром будет Кассиль, искренне обрадовалась.

«Моей первой любовью в литературе стала повесть «Кондуит и Швамбрания», – рассказала Светлана. – И что бы я потом ни читала, каким жанром ни увлекалась в пятом, седьмом, девятом классе, я неизменно от Жюль Верна и Стивенсона, Дюма и Гюго, от советских детских писателей возвращалась к «Кондуиту и Швамбрании». Каждый раз я находила в этой повести новые достоинства, и хотя я потом перечитала все книги Льва Кассиля, самыми любимыми остались те... Именно ею – «Швамбранией» – я (уже будучи педагогом) усмиряла буйных шестиклассников...»

Личное знакомство с Кассилем, участие в его семинаре – все это оставило глубокий след в душе Светланы. Превозмогая недуг, она жила творчеством. Работала над рассказами, жила литературой до последних дней...

Адресованные ей два письма Льва Кассиля приоткрывают творческую лабораторию известного мастера, и уже одним этим представляют историко-литературный интерес. Отзывчивость сочетается в них с взыскательной оценкой произведений молодой писательницы и надеждой, что она – перспективный автор.

Спасибо Вам за очень сердечную и теплую заметочку о нашем семинаре на Совещании Молодых, которую я прочел в «Литературной России». Спасибо Вам за добрые слова. Даже если тут есть и гиперболизация Ваших ощущений, я признателен Вам и за хороший порыв, побудивший Вас написать...

В «Литературной России», где я рассказывал в частном порядке о нашем семинаре, мне сообщили, что они намереваются напечатать Ваш рассказ «И снова марш». И попросили прочесть Вашу рукопись. Это было 9-го апреля. Но я только сегодня, выбравшись на полдня к себе на дачу, с дорожным чемоданом, набитым рукописями, – больше чужими, чем своими, – сумел познакомиться с Вашим рассказом.

Он очень глубок и выразителен по внутреннему своему настроению и точности авторских красок. Но, честно Вам скажу, самая концовка показалась мне надуманной и несколько вывихнутой. Все до этой страницы трогает, волнует, раскрывает сущность мироощущения Вашей тихой и любящей Фени, все выглядит типичным, правдивым, а вот тут, как мне показалось, что-то пошло уж от лукавого... Или что-то я тут просто не понял? Ну почему, в самом деле, у матери, получившей только что два письма от сына и предвкушающей чтение их дома, вдруг так странно изменился слух, заставивший при звуках маршей, к которым она относилась хотя и без особой симпатии, но не так уж враждебно, отказаться мысленно от всего, что намечалось ею на вечер, как нечто желанное?

Если даже вынужденное слушание маршей породило непереносимую усталость, то мне все же непонятно, как марши могли хотя бы на минуту заглушить в Фене голос заветных мыслей и чувств. И еще что-то не совсем ясно с будильником, на который косится, слушая марши, Феня. Ведь будильник-то мы до этого встречали дома у Фени, а не у Тепловых. Или тут что-то сократили в редакции?

Все это я пишу Вам лишь потому, что дарование Ваше показалось мне незаурядным, свежим, поэтичным. И я уже не могу быть невзыскательным к Вам. В редакции я ни с кем своими замечаниями делиться не буду, чтобы не ставить препон на пути Вашему рассказу в печать. В конце концов, может быть, я ошибаюсь. Но лично Вам я счел своим долгом высказать свое суждение.

Желаю Вам всяческих дальнейших успехов в работе. Жаль, что Вы уходите из литературы, обращенной к детям. Поверьте мне, лучших читателей на свете нет. Но, конечно, я Вас уговаривать не собираюсь, упаси Бог!..

Уже давно, вернувшись с месяц назад из Японии, я получил Ваше письмо и тогда же решил как можно быстрее прочесть пришедшую еще до этого бандероль с журналом «Кодры», в котором напечатаны Ваши рассказы. Но Вы, по-видимому, совершенно не представляете себе той меры моей загруженности, которая буквально расплющивает все мои дни, погребая часто под собой самые добрые намерения. Так что не надо меня корить за то, что я не смог столь стремительно, как Вы ожидали, прислать Вам свой отзыв. Я же не нахожу возможным упрекать Вас в том, что Вы не прочли в «Литературной газете», в большом очерке обо мне И. Дика «В штабе адмирала Швамбрании», упоминание о предстоящей мне поездке с докладами в Японию... Иначе Вы бы и без моих пояснений знали, что меня долго не было в Москве.

Если бы Вы хоть часок посидели у меня в кабинете на московской моей квартире, оглашаемой беспрерывным телефонным трезвоном и звонками «сорока тысяч курьеров» с парадной лестницы, если бы Вы взглянули хоть одним глазком на груды писем, журналов, книг, папок с чужими рукописями, загромождающими все вокруг, Вы бы не рассчитывали на молниеносный отзыв. Сейчас я, помимо всего обычного, без конца читаю рукописи рвущихся в Литературный институт, так как работаю в Приемной комиссии, а кроме того, на моих руках около дюжины моих дипломников, заканчивающих в этом году курс в Литературном институте. Все-таки, выбравшись к себе на дачу, я прочел все Ваши рассказы, напечатанные в «Кодрах». Больше всего мне понравился рассказ «Апроша», очень душевный, сильный по вложенным в него эмоциям, очень точный по диалогу, глубоко берущий за сердце. Жаль только, что там, где Вы говорите о прошлом старика, бывшего когда-то букинистом, Вы не нашли нужных, запоминающихся деталей, которые должны были бы живо свидетельствовать о знаниях и книжных страстях этого персонажа, будучи вложены в его уста, и приходится тут верить автору на слово. Тут нужны были бы и названия редких книг, и фамилии давно ушедших неизвестных авторов, и другие библиографические раритеты.

Очень симпатична новелла «Моя знакомая собака». Она запоминается надолго.

Рассказ «В тенистом уголке» интересен и тем, что в нем проявляется хорошая наблюдательность автора, и тем, как решены линии Елены Тимофеевны и Клавдии Степановны, где-то скрещивающиеся, где-то идущие параллельно, а в чем-то вдруг оказывающиеся несопоставимыми. Не банально дан массовик Миша, хотя не все в его образе выписано убедительно.

Менее других привлек меня первый рассказ «Пир горой», по теме и материалу своему мало что нового вносящий в наше ощущение военных лет и тягот. Да и последняя фраза его звучит весьма натянуто и «тускло».

А в целом я рад, что не обманулся в Вас. Желаю Вам всего доброго.

Что и говорить, хорошие письма писал мэтр своей «семинаристке». В меру душевные, аналитические. Но едва ли не больше места, чем анализ ее рассказов, занимает «самоотчет» Льва Абрамовича о его бурной деятельности, не лишенный рисовки. Светлана рассказывала, что некоторые участники московского семинара подметили эту слабинку своего шефа. Смаковали эпиграмму:

Письма Анатолия Кузнецова (1929-1978) к Светлане Якир, добротные писательские письма, и сами по себе представляют литературный интерес. Но есть у них еще одна ценная особенность. В какой-то мере они помогают понять, какая скрытая внутренняя борьба горела в душе этого успешного, на первый взгляд, автора «Продолжения легенды». Его печатали миллионными тиражами, медные трубы славы гремели.

Самого Анатолия Кузнецова официальная печать сделала едва ли не легендарной личностью: участник комсомольской стройки, талант из рабочей среды, безупречная анкета. А он возьми да переметнись обманным маневром по другую сторону железного занавеса. Во вражеском издательстве «Посев» опубликовал полный текст своего «Бабьего Яра», работал на «Радио Свобода».

В письмах Кузнецова ощутима душевная неустроенность этого замкнутого, почти загадочного человека, его нетерпимость к фальши, лжи, диктату чиновничьей цензуры. При всей его славе, Кузнецов не стал литературным вельможей. С дружеской откровенностью беседует он с молодой писательницей Светланой Якир. Да ведь и сам начал писать рано. В оккупированном Киеве, когда ему было четырнадцать лет, тайком стал заносить в тетрадочку свидетельства о кровавых событиях вокруг Бабьего Яра. Из тех записей вырос его роман «Бабий Яр», который дома, в своей стране, удалось напечатать лишь в усеченном, изувеченном виде. Всего лишь как антифашистский документ. А он в действительности глубже и смелей. Это – антитоталитарное произведение. В его не изуродованном, полном тексте по заслугам воздается и тому режиму, который устроил на Украине голодомор, унесший миллионы жизней.

Кстати сказать, известное стихотворение Евтушенко «Бабий Яр» косвенно тоже связано с Анатолием Кузнецовым. Это он водил Евгения Евтушенко по памятным, трагическим местам Киева, вместе с ним размышлял о бойне, устроенной здесь гитлеровцами...

Переписка со Светланой Якир началась с того, что Кузнецов написал внутреннюю рецензию на ее рассказы, представленные в московское издательство «Молодая гвардия». Отклоняя их, рецензент тем не менее нашел теплые, дружеские слова для автора из глубинки. Он, в частности, писал:

Здравствуйте, Светлана! Где бы вы ни оказались, что бы вы ни делали, никогда не бросайте писать, а, наоборот, пишите как можно больше и так же тепло, волнующе и искренно, как написаны «Две Зиночки» и особенно «Чужая судьба».

Никогда не теряйте этой чуткой внимательности к людям, боли от их страданий, радости от их счастья, которые звучат в ваших первых литературных опытах. Напечатать в «Молодой гвардии» ваши рассказы пока нельзя. Но пусть это вас не огорчает. Лично мне кажется, что вы будете печататься. Может быть, это время даже не так далеко.

У вас есть главное качество писателя: умение художественно осмысливать жизнь, а это дается не каждому. Беда ваша – нет, не беда, а поправимый недостаток – в том, что пока вы еще как-то по-детски, не очень глубоко вникаете в сущность явлений, которые беретесь описывать. Уверен, что это от молодости. Вы только не обижайтесь, Светлана. Вполне естественно, что вам еще трудно «по-взрослому», глубоко и мужественно разбираться в жизни; ваши рассказы написаны, так бы сказать, школьницей, несколько наивно, несколько сентиментально, несколько неглубоко.

Я сам молодой писатель и прекрасно помню, как еще недавно у меня никак не получались «взрослые» рассказы. Мне много толковали о поверхностности изображения, о схематичности характеров, и никто не догадался сказать: да ты еще молодой и глупый, ты еще не знаешь, как следует, жизни... А мне это доставило столько мучений.

Опытность и то, что называют «жизненной мудростью» придут, а вы пишите, пишите и пока не огорчайтесь, если вас будут отвергать. Возможно, иной раз будут очень больно и обидно отвергать. Когда вам будет трудно и грустно, читайте и перечитывайте «Мартина Идена». И всегда пишите о том, что вас по-настоящему, глубоко трогает и волнует.

Итак, письма Анатолия Кузнецова к Светлане Якир.

Ну, спасибо вам за письмо, очень приятное письмо, и я, раздувшись от гордости, подтверждаю, что рецензия из «Молодой гвардии» была, действительно, моя.

Правда, не помню теперь, что вы тогда присылали, потому что рецензий вот таких я написал с тех пор сотни. Вы должны знать, что рецензии – это первое средство спасения от голодной смерти разной нищей литературной братии, и вот я тогда, студент Литинститута со стипендией в 220 руб. (старыми, конечно) в месяц, отчаянно искал заработки. Редакция «Молодой гвардии» была в нашем дворе, Тверской бульвар, 25, и вот они спасали меня тем, что давали материалы на рецензирование, а я за это получал денежки. Только благодаря этому я мог не слишком нагло голодать и писать «Продолжение легенды», эту книжку я как раз начал в 1956 году.

Так что умные слова, которые я вам тогда написал, были не слишком бескорыстными. Но я работал очень честно и убивал авторов, горюя. Дело в том, что на рецензии отправляются только такие вещи, которые по той или иной причине редакцией отвергнуты, и мне было говорено: «Вот это не пойдет, надо объяснить автору убедительно». «А если это хорошо?» – спросил я. «Все равно убить. Вам даются вещи на убой».

Таким образом, даже если бы редакция решила отвергнуть «Войну и мир» или «Тихий Дон», я должен был бы убедительно рассказать авторам, почему это плохо и убить их.

За время работы рецензентом в столичных редакциях (я еще рецензировал потом в «Огоньке», «Юности», «Работнице», «Новом мире» и «Знамени», видите, какой стаж!) мне довелось насмотреться на многое, и я пришел к одному любопытному выводу: что автор, присылающий в столичный журнал свое произведение по почте, практически не имеет никаких шансов быть опубликованным.

Теоретически – да, но практически – никаких. По крайней мере, я такого чуда лично не видел. До конца я так и до сих пор в этой петрушке не разобрался. Тут действуют многие факторы, но главный следующий.

Рукописей поступает в редакции Москвы баснословное количество. Заведующие, с частности, отделами прозы читать все, конечно, не в состоянии. Да они и не стали бы читать, ибо заняты совсем другим делом: охотятся за именами, за маститыми, обзванивают их и просят «что-нибудь» для очередного номера, затем с ними же и работают. То, что поступает «самотеком», в лучшем случае просматривается рядовым редактором или консультантом. Им совсем неохота ходить и доказывать, что вот-де неплохая рукопись прислана неизвестным автором. Ну и что, что неплохая, – говорят ему, – а что она даст журналу? Верните с ответом, что напечатать не можем, приложите рецензию.

Несколько раз так обжегшись, редактор или консультант уже не морочат никому голову, а тут же, получив очередную почту, вручает пришедшие рукописи какому-нибудь голодному Тольке Кузнецову: это не пойдет, надо объяснить автору убедительно. Толька Кузнецов пыхтит, объясняет, и так эта машина работает: вы посылаете, почта доставляет, секретарша распечатывает, редактор, не глядя, отдает «на убой», рецензент убивает, секретарша запечатывает, почта доставляет, а вы получаете и – убиты, убиты, убиты.

Стена эта непробиваема, посылайте хоть заказным, ценным, хоть с уведомлением о вручении, хоть с автобиографией, хоть без. Жаль, что вы не написали мне раньше, я бы это вам рассказал, избавив от совершенно бесполезного труда и траты нервов.

В столичные редакции нужно являться только лично. Сейчас меня знают во всех редакциях и почитают за честь что-нибудь от меня заполучить. Меня осаждают звонками и телеграммами с просьбой дать что-нибудь в очередной номер, – и представьте себе, даже сейчас я не позволяю себе отсылать что-нибудь по почте, а привожу только лично. Даже если нужно только отдать, положить на стол, я сажусь в поезд, еду в Москву, заявляюсь в кабинет заведующего прозой и кладу на стол.

Зачем? Не знаю, не могу толком объяснить, но десятки раз замечал, что если пошлю, начинается тягомотина, рукопись там валяется, ее никто не читает. Проходит месяц, другой, я уже волнуюсь, приезжаю в Москву, захожу, спрашиваю: ну, как? И мне с невинным видом отвечают: «Ах, да, да, завтра же прочтем». Пока сам не поедешь, не подтолкнешь: почему не печатаете? – так все и лежит камнем.

Довольно много значит и телефонный звонок. Вот почему я действую обычно так. Написал. Отвез лично в Москву. Поговорили о погоде, здоровье, детях. Редактор кладет рукопись перед носом, чтобы «сейчас же» прочесть. Дудки, сейчас же он никогда не читает. В лучшем случае, она будет мозолить ему глаза несколько дней, путаться и перекладываться на столе, пока уже его совесть не заест, тогда он возьмет ее домой, и он прочтет ее в метро, в постели, за ужином, но прочтет. За это время я пару раз позвоню ему, невинно спрашивая: «Еще не прочли?» И он понимает, что читать надо. Что – о погоде говорили? Говорили. О семье, о детках говорили? Говорили. Кузнецов – хорош парень? Хорош, конечно. Ах, ах, надо читать...

За это же время через редакцию пройдут 77 рукописей разных Светлан, присланных по почте, о прочтении которых даже и речи не может быть.

Но вот рукопись прочитана. Она не ахти. Если бы можно было отделаться рецензией по почте, то, может быть, и Анатолию Кузнецову ответили: «Замысел хороший, тра-та-та, к сожалению...» Однако, Кузнецов рецензий не ждет, он является сам. И приходится волей-неволей ему лично толково и убедительно объяснять. Кузнецов говорит: «Прекрасно» и тут же исправляет чего надо. Что делать? Ничего не остается делать, как только печатать.

И вот вам, наконец, притча о том, как я начал это постигать и как я впервые напечатался в «Огоньке» в том же 1956 году, еще будучи никем, просто студентом. Вот как это было.

Я принес рассказ в «Огонек», спросил, кто зав. прозой. У меня пытались рукопись отобрать, в кабинет не пустить, но я прорвал все заслоны секретарш, предстал перед завом и сказал:

У меня только одна просьба: прочтите лично сами – и никаких рецензий. Рецензии я сам в «Молодой гвардии» пишу, и не надо мне ничего объяснять, вы мне только, сами прочтя, скажете «Да» или «Нет». Я позвоню, а вы скажете «Да» или «Нет». Когда позвонить?

Заву это так понравилось, что он мой короткий рассказик на 10 страницах прочел всего-навсего за неделю. Я не торопился со звонком, позвонил через две недели, и он мне бодро сказал в трубку: «Да! Уже отдали на иллюстрации». Рассказик был не хуже и не лучше других, и его в их числе уже возвращали мне с рецензиями.

Вот с тех пор, говорю вам, я ношу свои рукописи лично, за ответом прихожу лично. Времена «Мартина Идена» миновали. Рукопись – это как ребенок, за каждым шагом ее нужно присматривать лично, никому нельзя доверять.

Конечно, Тула и Кишинев – разные вещи. Отсюда за каких-нибудь три часа добираешься до Москвы, а из Кишинева – это уже целое путешествие. Везти рукопись вручать, а потом позванивать, подхлестывать, являться за ответом, дорабатывать – это надо ехать на месяц, получается. А что я могу вам посоветовать? НИ-ЧЕ-ГО. Или так, или откажитесь от мысли печататься в Москве, прежде чем не станете величиной хотя бы с Коптяеву, или Николаеву, или Панову. Даже провинциальный член Союза писателей для столичных редакций – ноль без палочки. Можете себе хоть золотом подписаться: «Н.Н., член СП СССР» – вам исправно вернут рукопись с убедительной рецензией. Сам сколько раз писал.

Ой, я бы об этой кухне мог вам рассказывать на ста страницах, но, однако, это вряд ли вас вдохновит... Я бы очень хотел вас чем-нибудь вдохновить, но откуда я знаю вас, ваши условия, ваши возможности? Если вы русский писатель, то без Москвы, или без Ленинграда, на худой конец, вы НИКОГДА, НИЧЕГО порядочного не сделаете. Все, все, кто вылезал из провинции, обязательно околачивались по Москве и если позволяли себе ее оставлять, то не раньше, чем добившись признания – вроде Тендрякова, Солженицына и т. д., да и тот же Шолохов «родился» не в Вешенской, а именно в Москве.

Есть в Иркутске такая поэтесса, моя однофамилица и ваша тезка – Светлана Кузнецова, так себе поэтесса, и никто ее не знал. Приехала в Москву, околачивалась по редакциям, смотришь, стала печататься, смотришь, там где-то вечер поэзии – она подвернулась, выступает, там делегацию писателей посылают в Эстонию, кто-то не смог поехать, Светлану всунули – поехала. Понимаете, одним своим присутствием «на месте события» она выбилась и теперь, куды ж там, маститая такая, стихи подписывает «Иркутск. 1965», а на самом деле половина тех стихов по московским гостиницам написана. Да и когда она уехала, то уже присылать по почте могла рискнуть. Ибо посылала людям знакомым, ее хорошо знающим, просто Светкой называющим. И одно дело письмо со стихами от какой-то Кузнецовой из Иркутска, другое дело стихи, присланные Светкой, «той самой, что, помните, на вечере в МГУ выступала?»

Ну, вот, кажется, все, осталось объяснить, почему это письмо красное. В Туле нет лент для пишущей машинки, а я вчера бегал по Москве, искал, искал – и там нет! В одном единственном магазине пишущих машинок на Кирова были вот такие красные, для счетных машин, вернее, они двухцветные, другая половина чернильная. Я купил. Заложил чернильную, а она такая жирная, все буквы сливаются. Красная половинка тоже жирная, но хоть не так. А нижние хвостики «у», «р», видите, захватывают чернильную. Итак, голь на выдумки хитра, будем писать красным цветом!

Вашу книжку я прочту, как только снова поеду в Москву – три часа дороги, одно удовольствие, хоть почитать можно. И напишу, понравилось ли. И хорошо, что без надписи, я их не люблю. Большой у вас ребенок? Моему Алешке 6 лет.

Желаю вам добра и всем вашим. Будьте здоровы. Еще раз большое спасибо за такое приятное для меня письмо!

Я не виноват, что мое письмо вас долго искало: адрес я переписал точно из вашего письма. Вижу, я вас расстроил. Так у меня всегда, – говорю, что думаю, а потом оказывается, что причиняю боль. Но я не думал сказать что-нибудь для вас обидное, просто объяснял, что без кипящего котла центра России большим русским писателем сделаться невозможно. Но вы можете не соглашаться с этим и спорить. Десятки писателей со мной бы спорили, только сколько они ни спорят, а их творчество говорит само за себя и сводит на нет их доводы.

Я только что вернулся из Киева, куда ездил по делам романа, который сдаю в «Юность». Ваша книжка помогла мне коротать часы дороги. Она очень искренняя и милая, но и очень неумелая, этакая «самодеятельная», примитивная чересчур. Простота-то простота, но это не та простота, которая сестра таланта, а простота примитива. Все это потому, что у вас нет железной хватки, которая вырабатывается именно в столичном котле. Походили бы вы с этой книжкой в «Детгиз», да получили бы десятки оплеух, оскорбительных отзывов и отказов, – как это, кстати, было со мной лет 12 подряд, – и разозлясь, обрели бы литературную ярость, которая толкает нас не просто на книжку, а на книжку обязательно сильную. Конкуренция.

Очевидно, и там вам приходится конкурировать, – но это слабая конкуренция, когда на безрыбье и рак рыба. Все зависит от того, какие горы вокруг тебя. Мне, еще раз повторяю, ваша книга понравилась. Особенно хорошим искренним тоном. Скромно, мило, как неприметный полевой цветок. Устраивает вас такая похвала?

Вот, понимаете, меня бы она только огорчила. Хочу писать не полевые цветочки, а выращивать невиданные, экспериментировать, выводить, гибридизировать или как там, новый громадный женьшень вырастить величиной с секвойю. Я знаю, что его не выращу, но хочется дерзать, а не заранее отводить себе скромное место: вот я, мол, скромный сажатель полевых цветов, я тоже нужен.

Получив ваше письмо, я сразу же написал ответ, запечатал в конверт, а на другой день у меня было другое настроение, и я подумал, что написал вчера очень глупое письмо, я решил его порвать, но что-то помешало, я закрутился, потом ездил в Москву, в Днепропетровск, опять в Москву...

У меня произошел страшный скандал в «Юности», где пытались вывернуть наизнанку мой роман, и я наотрез отказался, и роман полетел вон накануне дня сдачи в набор...

После этого я несколько дней был сам не свой, меня здорово выручил Олег Табаков, артист «Современника», мы с ним очень дружим, это он мне подарил календарики, один из которых я вложил, мы два дня бродили по яснополянским лесам, и вот он уехал, а я сел приводить мысли и дела в порядок – и вдруг обнаружил не отправленное вам письмо. Распечатал, перечитал, нашел, действительно, глуповатым, но не так уж страшно. И поскольку теперь я перед вами виноват за долгое молчание, я решил его все-таки не рвать, а послать в качестве вещественного доказательства своей (иногда) пунктуальности и своего (пока неизменно) хорошего к вам отношения. Ведь вы же такая мнительная!

Жду от вас пакета, и не берите с меня дурного примера, шлите побыстрее. Всего вам хорошего!

Я только что приехал из Москвы, уставший, как собака, вечерним поездом, отпер дверь (живу я с некоторых пор один), а в двери у меня дырка, куда бросают почту, так когда я приезжаю, она вся на коврике лежит, иногда даже дверь трудно открыть из-за кучи газет и прочего, если долго меня не было. Но сегодня я поехал утром, вернулся вечером, и за день пришло только ваше письмо и украинский журнал «Всесвiт», который я ужасно люблю.

И первой мыслью при виде письма было: «Вот черт, ты смотри, не обиделась. Правда, долго молчала. Неужели, наконец, ругается?» и не без маленького содрогания распечатал, потому что знаю: за такие письма, как мое прошлое, хорошего ждать не приходится. Я всегда говорю правду, ту самую, которая матка – и в ответ ругаются жутко, в лучшем случае заткнутся и молчат. Прочел вашу догадку насчет моей первой мысли («О, господи, эти периферийные!.. не оберешься писем») – и заторжествовал, как пацан, попавший из рогатки в фонарь на столбе. Не угадала!!!

Прочел, имея уже с самого начала 1:0 в свою пользу – и поэтому естественно, что разозлился. До того разозлился, что тут же шваркнул машинку на стол и вот это шпарю, рук даже не вымыл, чемоданчик стоит у порога, «Всесвiт» лежит на коврике, я же так зол, что не могу... я должен немедленно выругаться, и если вы не прекратите так безобразно писать письма, так я ваши рассказы читать не буду и своего романа вам не дам, трам-пам-пам!

Прекратите унижаться! У меня было исключение: я одного сукина сына графомана выпорол, и он прислал мне... восторженное и полное сладкой муки от побоев письмо, в котором были слова: «Вы, писатели, для нас, маленьких людей, как звезды в небе, мы смотрим на вас и берем с вас пример» и что-то в этом роде.

Не уподобляйтесь ему со своим «ах, вы, столичные», «а мы периферийные», «не рискую отнимать ваше драгоценное время», ах, «закончу свое существование, как писательница в Чеховской «Драме», ах, ах... Во-первых, я не столь воспитан, чтобы слушать или читать драмы, если они графоманские. Прочитываю пару страниц и говорю: «Не, это дело не пойдет» – и все. Во-вторых, теперешние пресс-папье – это ж смех, пластмассовые и легкие, как перышко, такое как раз болтается у меня вот на столе, им и муху не убьешь. В-третьих, я не-на-ви-жу слово «периферия», «периферийные». Я говорю более жестоко: провинция.

Далее, я сам люблю полевые цветы и только их, у меня есть велосипед, на котором я специально совершаю, экспедиции за каким-нибудь дрянным пучком этих самых полевых цветочков, потому что у меня есть цветочная вазочка, а если она есть, то должно же в ней что-то торчать, но не покупать же для этого пионы на базаре? Поэтому же, если вам хочется так миленько, так скромненько (ведь кому-то же надо и...) выращивать полевые цветочки, так и черт с вами, выращивайте, присылайте, только не манерничайте при этом, умоляю вас!

И, наконец, самое важное, самое возмутившее меня и взбесившее, как гиену: прошу не отождествлять писателей с теми сукиными сынами, засранцами и алкашами, которые с писательскими билетами в кармане совершают «творческие» поездки к солнечным молдавским, грузинским, таджикским и прочим винам, ходят маститыми группами по перифериям, поучая меньшую братию уму-разуму, обжираясь на банкетах, знакомясь с жизнью всей кодлой при выездах в колхоз-маяк на совминовских ЗИМах, да еще кладя при этом в карман командировочные. Однажды бог меня включил в такую «делегацию», и я до конца жизни буду краснеть за все то, что я видел. Многие уважаемые писатели с тех пор полетели для меня (для меня, только лично для меня) вверх тормашками. Пусть они пишут, что хотят, для меня они – воняют. Это было давно, но меня до сих пор колотит, как вспомню. И с тех пор я наотрез отказывался от этих прогулочек. Они к вам приедут – считайте, что саранча прилетела.

Прилетела и села, все съела и опять улетела. Занесло меня от злости. Теперь спокойно.

Рассказы надо было присылать сразу, без ломания. Думаю, что они все равно мне не понравятся. Была у меня мысль показать вам свой роман – тоже о детках во время войны, потому что мы-то что? Нам только и остается писать о детках в войну, какими мы тогда были. Так вот я и написал. И написал не так, как вы. Может, потому и слишком шарахнул по вашей повести. Я же ведь считаю, что написал наилучшим образом, вот, мол, как надо писать – и хотел сгоряча послать вам роман в поучение. Но потом опомнился, устыдился, успокоился. Вы его прочтете: он поставлен в № 7-8 «Юности», идет последнее отрезание ушей, рук, ног, и он сдается в набор, за этим я сегодня ездил, вернулся с настроением висельника, спасибо, вы меня развлекли своим противным письмом.

Вы написали одну страшную фразу, кажется, сами не отдавая себе отчета, какой ужас вы пишете: «Мы тут народ скромный, варимся до обалдения в собственном соку и даже не возмущаемся».

Все. Выругал. Легче стало. Есть захотелось. У меня-то ведь ни черта нет, в прошлую ночь я все корки пожрал, и было два яйца – выпил, только кофе на плите в достатке. А сегодня в Москве питался пирожками на улице, перед поездом времени не оставалось, так я купил на ходу дорожный пакет, знаете? У вас делают на вокзале? Целлофановый пакет с хлебом, куском колбасы и парой вареных яиц, ужасно удобно для таких дураков, как я. Половину я в поезде съел, половину домой привез.

До свидания! Иду включать ванну, доставать остатки пакета и пойду-ка подниму «Всесвiт», ух, буду в ванне лежать и читать!..

С вашей мнительностью вообще с непривычки (кажется) к человеческим словам вы можете подумать (я это только что сообразил), что я перед вами выпендриваюсь, – про ту ванну, и пакет, и все такое. Не-е-е! Если бы вы сейчас были тут сами вместо своего письма, я бы точно так и поговорил с вами – и предложил бы одно вареное яйцо с солью. Представьте – и поймете: ночь, с поезда, устал, висельное настроение, вот письмо, вот разговор, я болтаю. Искренне. Не ломаюсь. Охота мне была, скажите? Это ломаются, когда кадрят. А я в письмах давно перестал кадриться. Страшно непродуктивное занятие, ведь согласитесь, правда? Заврался, пора кончать.

Вот вам календарик. (У меня их два, один лишний. Вы хорошая. За это.)

(Сохранился текст болезненно раздраженного и, наверно, потому не отправленного письма Светланы Якир)

В отличие от вас, начинаю письмо с традиционного обращения по имени или фамилии. Сказать мне вам надо так много, что, кажется, вот-вот лопну от нетерпения. Ваше письмо прибыло сегодня утром, я должна была быть на работе к 10 часам. Прочла письмо и – немедленно позвонила в школу, что больна, температура и прочее... Что-то врала по телефону только для того, чтобы ответить вам немедленно!

Ужасно трудно собраться с мыслями, но – давайте по порядку. Если бы вы жили не в Туле, а хотя бы в пяти-шести часах езды от Кишинева, я бы приехала сегодня же, разыскала вас из-под земли и заставила бы вас слушать 24 часа подряд. Ух, как бы я с вами разделалась. Я бы вам высказала все, все, что накопилось и накипело за последние годы. И вы бы слушали, еще как слушали! Я бы вас разбила методично, по пунктам, в плановом порядке. Может быть, вам тогда стало бы кое-что ясно, и вы бы не несли такую ахинею...

Итак, почему вы решили, что тон моих писем и их содержание вызваны самоуничижением? Черт возьми, неужели вы не понимаете элементарной деликатности?! Подумайте, почему я вдруг послала вам книгу? Почему? Вы над этим задумались? Не горячитесь (сейчас я больше уговариваю себя, а то у меня даже губы дрожат от возмущения) и подумайте вот над чем: первый рассказ мой появился в печати чуть ли не 10 лет назад, потом замужество, ребенок, работа, тяжелая болезнь и самое страшное – изо дня в день одно и то же!

Я не жалуюсь, но ничто не заедает так человека, как быт. Мне хотелось работать, но у меня для этого не было никаких возможностей (я имею в виду творческую работу). Я всю жизнь мечтала об одном, а попала в какой-то круг, из которого вырваться невозможно. Сейчас дочка подросла, здоровье относительно в норме, появилась возможность снова взяться за работу. Повесть «Мы – тыловые дети» я закончила в 1964 году, но написала ее за несколько месяцев, как говорится, одним духом. Повесть эту я люблю, и, честно слово, не было еще человека, которому бы она не понравилась (кстати, ее читали люди, не меньше вас понимающие в литературе). Видите, из-за вас я начинаю бахвалиться (терпеть этого не могу), но ей-богу, я говорю правду. Книгу свою я вам отправила с самым хорошим и теплым чувством. Мне понравилось ваше первое письмо, понравилось своей искренностью, хотя уже в нем звучала какая-то бравада, которая, как дурной запах, сразу ударила в нос.

Я почему-то представляла вас очень скромным, даже застенчивым человеком (по фотографии в «Юности»). Может быть, меня подвели очки – этот извечный символ интеллигентности. Знаете, мне и сейчас кажется, что вы такой, просто стесняетесь скромности, как чего-то дурного (это сейчас не модно) и всячески пытаетесь самого себя обскакать, ну, ладно, хватит о вас. Я не ждала от вас дифирамбов, но прежде чем кидаться в «полевые цветочки», следовало хотя бы книгу прочесть внимательно. А если терпения не хватило на всю книгу (в чем я сомневаюсь), то хотя бы повесть прочесть повнимательней. Что сделали вы? Вошли в роль мэтра, – и тут вас понесло: что называется, закусили удила... Анатолий, поймите меня правильно: если бы вы раздолбали мою книгу, я бы не обиделась. Что поделаешь? Не нравится – и все! (Кстати, убить вы меня этим не убьете).

Но только из сегодняшнего письма я поняла, что вы чуть ли не испытывали мое терпение и ждали, начну ли я ругаться в ответ или «заткнусь и буду молчать»? Как видите, не «заткнулась», даже не ответила ругательным письмом. Зачем? Вам не понравилась моя книга – это сугубо ваше личное дело. Неприятно, но ругаться не хотелось. Переждала, успокоилась (отсчитала до трех миллионов) и потом уже села отвечать. Возможно, и вам не мешало принять сначала ванну, поужинать, выспаться, проглотить несколько ложек брому, а потом уже посылать свое письмо. Ах, как вас возмутило мое высказывание о предстоящем семинаре? Благородно, черт возьми! А вы побудьте в нашей шкуре: сто лет обещают русский журнал, живем в болоте, друг друга видим по большим праздникам – где уж тут отличить настоящее от поддельного? Любого гастролера за человека принимаем, ясно?

Хотя чувствуем настоящее не хуже вас. Вам кажется, что фразу о том, что «варимся в собственном соку и даже не возмущаемся» я написала, не отдавая себе отчета? И придет же человеку в голову такое! Да разве такие фразы пишутся безотчетно?! Вы понимаете, о чем говорите? Кстати, семинар прошел лучше, чем мы ожидали, но в основном я, к сожалению, оказалась права. «Саранча прилетела, села, опять улетела» (цитирую вас). Между прочим, раздолбали нас приезжие прилично (а вот меня хвалили: за что и почему, – это не важно, да и вам это ни к чему. Ваше мнение ведь непоколебимо).

Рассказы вам свои я, конечно, не пошлю. Зачем? Ведь вы заранее уверены, что они вам не понравятся. Об одном я только прошу вас: перечитайте медленно (не в поезде) мою повесть. Слышите? Попробуйте это одолеть, забыв, что у вас на эту тему написан «куда лучше» роман, который я бы тоже прочитала с интересом. Но теперь вы его не пошлете! А следовало бы... Я немного успокоилась и думаю вот над чем: почему люди уважают друг друга только после определенной дозы ругани? Вы мне напоминаете мою соседку: ее любимая поговорка – «Не перевариваю, когда со мной вежливо разговаривают!»

Спасибо за календарик. Тронута. Не до слез, но все-таки тронута. И еще: почему вы решили, что я хорошая. Я вспыльчивая, тщеславная, вредная и плохо воспитанная, несмотря на свои неполных (вот-вот стукнет!) 30 лет. Даже написать страшно – все еще чувствую себя девочкой. Вы как-то спрашивали, кем мне доводится Якир Я.И.? Это мой отец. Есть еще вопросы? В белой армии не состояла, наград не имею... А почему вы не задаете осточертевший мне вопрос, был ли командарм Якир моим родичем? Почему?

Слушайте, что-то я сегодня напорола несусветное, даже голова разболелась. Вернусь опять к Чехову. Помните его рассказ «Пересолил»? Я ведь это к вам относится. Будьте здоровы. Желаю Вам всего наилучшего. Не злоупотребляйте «целлофановыми пакетами» и их содержимым в летнее время, это не самый легкий путь к самоубийству.

P.S. Учтите, я не высказала вам и доли того, что следовало бы сказать: рука устала, да и голова сегодня плохо соображает.

Публикуемые письма, написанные всего за несколько лет до того, как Анатолий Кузнецов, оказавшись в Лондоне, стал невозвращенцем, в значительной мере отражают то, что творилось в душе писателя незадолго до того, как он принял решение расстаться с родиной. В них ощутима его творческая и бытовая неустроенность, недовольство положением в литературе, особенно цензурными ущемлениями при продвижении в печать романа «Бабий Яр». Косвенно они проливают свет и на Светлану Якир, чьи писания так расположили Анатолия Кузнецова к ней, что в его письмах к молодой писательнице из Кишинева, с которой он даже не был знаком лично, так много искренних, почти исповедальных признаний. Что касается ее не в меру сердитого письма, адресованного «продолжателю легенды», то в нем, думаю, обостренно проявился ее недуг, наряду с задетым чувством собственного достоинства молодой писательницы, которая в ту пору, к сожалению, уже тяжело болела, сама еще не зная, как тяжела ее болезнь.

Судьба этих двух авторов-шестидесятников, к великому сожалению, сложилась так, что литературный путь обоих рано оборвался. Светлана Якир ушла из жизни в возрасте 35 лет, Анатолий Кузнецов – в 49 лет.

А теперь несколько слов о новостях культуры и экономики.

В двадцать первом веке изменилась роль кино в обществе. Если раньше про него повторяли слова основоположника первого социалистического государства: "Важнейшим из всех искусств для нас является кино" (там еще было про цирк, но опустим для ясности), то теперь так сказать немного сложно. Кино перестало быть дешевым и доступным для всех, стоимость билетов стала сравнимой с походом в театр. Многие остаются дома, чтобы смотреть фильмы онлайн. Так выходит и уютней, и дешевле. Так что скоро можно будет говорить, что важнейшим видом искусств для нас становится интернет.


	Номер 9(10) - сентябрь 2010
Михаил Хазин