Даниэль Тамар

Не совсем банальна история написания этой книжки (а может быть, именно и совсем банальна). Ранее издав две книги, я был уверен, что больше писать не буду. Но разные странные образы будоражили мое воображение, какие-то пестрые картины, пейзажи и истории все время проплывали перед глазами, не давали спокойно жить и нормально спать.

Чтобы отвязаться от непрошеных гостей, я решил написать несколько коротких сюжетов, но так уж вышло, что один потянул другой.

Поскольку мне как автору как-то непривычна в книге одна лишь проза, я снабдил каждую новеллу стихотворным посвящением. Конечно, это было уж очень просто, но зачастую простота тоже бывает коварной и требует осторожности. А иной раз я хотел написать что-то без какой-либо задней мысли, и зачем мне какие-то заключения – пусть читатель делает их сам, если сочтет нужным.

Но и этот вариант показался мне несколько суховатым, и я решил «разбавить» его стихами, как и новеллы, тоже короткими – а мне очень близка форма сонета. Понятно, что способ расположения сонетов и новелл в книге выбран не вполне приемлемый, но я опасался, что, если я их расположу по отдельности, будет скучно читать двадцать пять сонетов подряд, а так каждый раз всего по одному стиху, не страшно. Никакой смысловой связи между сонетами и новеллами не существует. Мне их сочетание видится, как два проплывающих в свободном пространстве кольца, неразрывно соединенных, но каждое само по себе. А свободное пространство – это наше прошлое, и плывущие в нем кольца, быть может, всего лишь его призрачные тени.

В смысле сюжета (завязка – развитие – кульминация – развязка) от старинного классического сонета ничего не осталось, только формальное построение – для меня и это немало. Но и от принятого классического содержания – любовная лирика, чувственные переживания, разочарования и восторг – тоже пришлось отказаться: не для меня.

От редакции. См. рецензию Евгении Ласкиной в этом номере журнала.

Я думаю, я только думаю, что настоящий рассказчик не должен задавать вопросы и отвечать на них, что-либо объяснять и комментировать, делать какие-либо заключения и выводы, не дай Бог, морализировать, поучать или проповедовать. Он должен только рассказывать. Примером ему может служить степной человек, который едет на своей гривастой лошадке и поет про все, что видит. А видит он очень немного.

Из высказываний рабби Мойше Нахума Бен Лейзера Нахмана

Новелла 3. Остановка на лесной дороге в зимних сумерках

Снежинки-мотыльки скользят бесшумным пухом.

Старый тунгус остановил свою лошадку. Толстой, оленьего меха, рукавицей он смел снег с её подрагивающих ушей и длинной, достающей до глаз челки.

Лошадь посмотрела на него удивленно, даже с недоумением – чего останавливаться, до дома ещё километра четыре осталось, сумерки опустились, мягко, но уверенно идет снег. Уже тонкий свежий покров его лежит и без этого на еле приметной дороге, можно ли выбраться с почти полными санями древесных кругляков? А их ведь ещё колоть надо, дом-то топить нечем.

Тунгус огляделся, присел, снял валенки, перевязал портянки, обулся, поостыл чуть-чуть, снова перевязал тулуп. Огромные, темные, под снежным покрывалом ели, как бессменные часовые, охраняли эту лесную дорогу; сбоку на пригорке две высоченные кедровые сосны, знакомые близнецы, такие лакомые летом своими жирными орехами, такие чужие сейчас, застывшие в своей снежной дреме. Нет, не в снеге дело, не в лесных сумерках, не в таежном безмолвии.

Старый тунгус снова подходит к рыжей кобылке. Он гладит её, она прижимается своей теплой, чуть слюнявой мордой к небритой щеке, мягкие губы щекочут острый подбородок хозяина, по щекам тунгуса текут слезы. Здесь, в безмолвном густом лесу, в поздних чернеющих сумерках, рядом со своей уже единственной рыжей пособницей, он может поплакать, ибо ему есть о чем поплакать: «Что будем делать, Алена? – спрашивает он, – чего домой-то идти, никто не ждет дома. Нету Мани, Алена, нетути, схоронили мы Маню. Что же мы будем делать, Алена, без Мани?»

Так причитал старый тунгус, схоронивший жену свою, с которой прожил тридцать лет, а взял-то её, когда ей и семнадцати не минуло, и жил с ней, твердо решив, что много раньше её уйдет, ибо и был много старше. А без неё жить и помыслить не мог и не знал, как жить, и, наверное, и кобылка их, рыжая Алена, не знала. Пустая, нетопленная изба его, на самом берегу Чуни, ждала их, да только страшно было старому тунгусу возвращаться туда, ибо все там Маней было наполнено – всё, только без Мани теперь. И дочка молодая его уже уехала в город большой, куда-то неведомо, где он и трех дней прожить бы не смог без этого нескончаемого леса, без порожистой Чуни, без малого его огородика, и не столько его, сколько Маниного, а уж без Мани и подавно.

Снег пошел совсем белым покрывалом, сумерки в ночь сгущались, старый тунгус все больше прижимался к лошадке своей; так и стояли они голова к голове, закрыв глаза, стояли, вслушиваясь в белое лесное безмолвие.

Кто знает – может быть, сладко замирали их души.

Не читал старый тунгус и даже подозревать не мог, что живет на свете такое чудное стихотворение Роберта Фроста «Остановка у леса зимним вечером».

Кто в дальний путь ушел, давно в метели скрыт.

Не торопись упасть пред набожным величьем,

Смертельный хвост занес коварный скорпион.

В начале пятидесятых годов прошлого века в мирном австрийском городе, столице Земли Каринтия – Клагенфурте случилось событие, более чем неприятное. Обнаружился серийный насильник-убийца.

В те времена пресса ещё не была столь мощной империей, как сегодня, но все же «Клагенфурт Фольксблатт» ещё до этого писала, правда, не на первой или второй странице, что в городе и окрестностях пропали пять или шесть молодых женщин или девушек за последние два года. Пропавших не нашли, подозревать в преступлении, если оно и произошло, было некого.

Все, как всегда, открылось внезапно и случайно. И вот как это было.

Марта Штроль, двадцатидвухлетняя студентка медицинской школы, проходила стажировку медсестер в местной больнице и познакомилась с Гюнтером Хаасом, тридцатишестилетним старшим санитаром, холостым, приятной наружности интеллигентом, преданным, но ненавязчивым лютеранином, в то же время умеющим и пошутить, и понять собеседника всерьез.

По крайней мере, так отзывались о нем коллеги и соседи. Знакомство это было поверхностное, никто никогда не видел их рядом, даже по работе пути их не пересекались. В тот роковой поздний вечер Марта тихонько брела после нелегкой вечерней смены по тихой безлюдной улице Клагенфурта, когда догнал её старенький «Фольксваген». Из автомобиля вышел старший санитар Гюнтер Хаас. «Фрейлейн Штроль!» – позвал он. Марта остановилась. Санитар подошел к ней, и вдруг резким движением набросил ей на лицо белый большой платок, смоченный теплой вонючей жидкостью, плотно прижал, обмотав вокруг, затем сильно обхватил её, зажав руки, не давая двигаться. Из-за резкого удушья она даже не вскрикнула – обморочное состояние, мгновенная потеря сил, а после полное беспамятство.

Очнулась Марта Штроль от ужасающей боли в верхней внутренней стороне левого бедра, закричала отчаянно, но крика не было слышно – одно прерывистое мычание, ибо рот её был обмотан плотной тряпкой, только в глазах отразился дикий ужас. Она нашла себя совершенно обнаженной на узкой кровати, руки над головой и ноги, разведенные до немыслимого расстояния, были крепко привязаны, пахло горелым мясом. На шею был одет мягкий, но плотный ошейник, от него тянулась цепочка, как позже выяснилось, прикованная к металлической раме кровати.

Над Мартой склонился старший санитар Гюнтер Хаас. Лицо его выражало одну доброжелательность, улыбка – оптимизм и желание помочь, только в серых зрачках заметила она желтые тигриные огненные пятнышки. «Эта боль ненадолго, – сказал он, прикладывая к ране прохладный успокаивающий компресс, – я приложил к тебе райский знак, видишь, это головка Ангела с надкрыльями, – показал ей маленькую, ещё горячую металлическую печатку, – она приведет тебя к райским вратам, твоя нынешняя боль, твои некоторые ближайшие страдания и унижения, смешанные с острейшим, сумасшедшим наслаждением – ничто по сравнению с очень близким вечным блаженством. Я знаю это доподлинно, ибо я – отправитель в рай», – закончил он несколько торжественно и совершенно серьезно.

Позже он развязал её, снял кляп со рта, так что она смогла вздохнуть, но оставил раздетой, с ошейником и цепью.

«Тебе не стоит кричать, за это последует некоторое наказание, да и никто все равно не услышит», – сказал он.

Со временем лютая боль смягчилась, бедро жгло, но она чувствовала, что компресс наложен очень профессионально и действует исключительно эффективно.

Марта присела, оглянулась: она находилась в небольшой, довольно уютной подвальной комнатке. Сверху в неё вел круглый люк, от которого вниз спускалась узкая крутая лестница. Внутри стояла кровать с толстым матрасом, за ней в углу – крошечный туалет и душ с прозрачной занавеской, рядом – тумбочка, на ней вода в глиняной чашке и полная Библия, издания конца XIX века; далее, у самой лестницы, маленький стол, на нем горелка для чая, кофе или супа, кое-какая посуда и что-то из еды. Позже Марта убедилась, что цепочка позволяет ей добраться до туалета и душа, но никак не до этой кухоньки и уж подавно не до лестницы.

«Что вам от меня нужно, почему я здесь, дайте мне одеться, почему я на цепи, как собака?» – слезы, отчаяние, боль, унижение трепали её, как в лихорадке.

«Когда я буду на работе, читай Библию сосредоточенно и углубленно. Читай и думай. Когда я буду приходить, я буду испытывать тебя болью, унижением и наслаждением. Все это приблизит тебя к раю».

Студентка-медсестра Марта Штроль провела в подвале старшего санитара Гюнтера Хааса четыре самых страшных ночи и дня в её жизни и испытала не столько пытки, сколько самые жуткие унижения и самые изощренные и бесстыдные сексуальные отношения, о которых не смогла бы помыслить в самых крайних своих фантазиях и черных снах.

На третий день своего пребывания у него она спросила: «Ты не боишься, что тебя поймают, тебя ведь накажут очень строго. Зачем тебе это, отпусти меня, клянусь, я буду молчать». Он присел к ней, смазал какой-то мазью её искусанные сосцы, полюбовался на райский знак, который выжег на её бедре: «Тебя скоро перестанут искать, как давно уже перестали искать других, бывших здесь до тебя. Смотри, – он взял со стола небольшую часть карты города и предместий, – видишь эти крестики, их пока только шесть, это места, где лежат те, кто были здесь до тебя и кто ушли в рай. Они давно уже там, а я всё ещё работаю в местной больнице. И с тобой я должен завершить мою миссию, – он подумал, – а если что-то и случится, сумею исчезнуть. У меня есть деньги, и я найду достойное место в этом мире».

Невыносимое отчаяние грызло душу и тело Марты Штроль, и она даже не знала, когда ей хуже: в часы жуткого одиночества или неиссякаемых любовных утех и измывательств её палача и любовника. Она постоянно с маниакальной настойчивостью дергала и тянула цепочку, как это безуспешно делали, вероятно, и её несчастные предшественницы. И чудо случилось. К вечеру четвертого дня она заметила, что одно из звеньев цепи ослабло. Невероятными усилиями – растяжками и ударами о раму кровати она сломала его и поняла, что может спастись, если будет действовать продуманно и беспощадно. Люк снизу открыть было невозможно, потому что он был заперт на замок сверху. И она должна была ждать Гюнтера. Она нашла в ящике небольшой десертный нож – слабое, но единственное оружие, все остальное было либо неудобно, либо тяжело для неё.

Гюнтер на этот раз пришел поздно. Всегда, прежде чем начать спускаться, он заглядывал в полуоткрытый люк. И сейчас он увидел её лежащей и читающей Библию. Он одобрил это и, как всегда, стал спускаться голый. Люк остался открытым. Когда он уже был почти внизу, а спускался он спиной к ней, она бросилась на него. Марта намеревалась ударить его ножом в лицо, но Гюнтер успел уклониться. Все же нож с большой силой прошел по его уху и щеке. Кровь залила лицо Хааса. Марта изо всех сил сумела ещё и толкнуть санитара – тот упал. Она бросилась наверх, успев схватить со стола карту с обозначениями могил жертв Гюнтера, выскочила и захлопнула люк. Но она не стала искать замок, чтобы замкнуть люк. Она искала выход из дома, почти в бессознательном состоянии все же нашла его. Накинув какой-то плащ Хааса на голое тело, с ошейником на шее и почти метровой цепочкой, босая выскочила она в сырую, уже холодную октябрьскую ночь, пробежала через двор на грунтовую дорогу, и тут силы покинули её. Она поняла, что не сможет уйти и что ещё минута-другая – санитар, даже раненый, выскочит из люка – тогда ей не будет пощады. Она прошла всего метров двадцать и поняла, что идет по мостику. Ужасающее отчаяние охватило её, из последних сил она забралась под мостик, свернулась там калачиком и… потеряла сознание.

Она не знала, сколько пролежала так, но, когда очнулась, первое, что пришло ей в голову, была картинка из книжки, которую читала в юности, как мать Джима Гокинса из «Острова сокровищ» Стивенсона пряталась от пиратов под мостиком почти в бессознательном состоянии. Марте казалось, что она слышала, что кто-то ходил или бегал поблизости, а потом, уже спустя долгое время, она действительно слышала шум отъезжающего автомобиля.

Так, скрюченная, она пролежала под мостом до утра. Четверть часа выбиралась она оттуда, пытаясь оживить мертвые затекшие члены. С невероятным трудом, в замутненном сознании, добралась она до полиции, босая, в мужском плаще на голом теле, с ошейником и цепью на шее.

Только когда полиция разрыла все указанные на карте захоронения жертв старшего санитара Гюнтера Хааса, окончательно поверили рассказу Марты Штроль. Кстати, на некоторых ещё не совсем разложившихся трупах несчастных женщин обнаружили тот же райский знак, что и у Марты, и в том же месте. Марте Штроль понадобилось много времени, чтобы оправиться физически и, главное, душевно. Спустя несколько лет она вышла замуж и уехала из Австрии. И все-таки дело это замяли, даже и в печати, потому что старший санитар местной больницы Гюнтер Хаас успел удрать. В Австрии следы его не обнаружились, его брошенный «Фольксваген» нашли на стоянке местного аэропорта Аннабихль.

Самолет из Йоханнесбурга через два часа благополучно приземлился в небольшом намибийском аэропорту Кеетманшуп, и супруги Фюрих сразу же у самолета были встречены миловидной, крепко сложенной, улыбающейся молодой женщиной: «Фрау Фюрих, херр Фюрих! Доброе утро, я, Герта Циппе – ваш гид, шофер, проводник, организатор и устроитель, развлекатель и рассказчик и, надеюсь, преданный друг на ближайшие десять дней здесь, в Намибии, и потом в Южной Африке – в поездке по знаменитой южной дороге Гарден Рут от Кейптауна до Порт Элизабет. Как замечательно, что можно поговорить на родном языке, и не только сегодня».

Супруги Фюрих сразу же прониклись доверием к этой решительной, несколько резкой в движениях девушке, ибо от неё веяло не столько очарованием, сколько сильной положительной ободряющей энергией – удивительное чувство легкости и надежности в её обществе.

Через пару минут они подошли к почти новенькому восьмиместному минибусу. Там уже сидела молодая пара.

«Знакомьтесь, – сказала Герта, – молодожены из Люксембурга Эльза и Питер Люстиг, фрау и херр Фюрих из Берлина. Будьте терпимы и доброжелательны друг к другу на ближайшие десять дней, а может быть, кто знает, и больше.

Будем говорить, слава Богу, на немецком, хотя сегодня я уже затрудняюсь сказать, какой у меня язык родной: немецкий, английский или африкаанс».

Герта рассказала, что родилась и жила раньше здесь, а родители до сих пор живут в Виндхуке – ведь в Намибии проживает очень приличная немецкая община, не менее старая, чем английская или бурская. Сегодня она живет и в основном работает в Южной Африке, проводит экскурсии на юге по Гарден Рут, но и в центре, и в Крюгер Парке тоже.

«Наш трехдневный визит в Намибии предусматривает сегодняшнюю поездку в город Людеритц на берегу океана (кстати, там можно полакомиться замечательными лангустами), завтра поездка на север в пустыню Намиб на знаменитые дюны, потом мы будем спускаться на юг, посетив пару мест добычи алмазов, и так до самой реки Оранжевая, до южноафриканской границы».

После более чем трехчасовой езды с осмотром некоторых примечательных мест и детальными комментариями подъехали к ничем не примечательному городку Аус. Герта обратилась к своим пассажирам: «У нас есть время, и я решила сделать незапланированный визит всего на один час в крошечную деревеньку, примыкающую к Аусу».

Она объяснила, что там, среди жителей из племени гереро, живет Белый Пастырь, популярный среди африканов, но ещё более известный среди черных овамбо и гереро. «Мы просто попросим его благословения в дорогу, – объяснила она, – этот удивительный, непритязательный протестантский священник живет в Намибии уже десятки лет. Когда-то местные черные женщины роями вились вокруг него с любовным трепетом и нежным почтением, ибо он знахарствовал тоже, но сегодня он очень стар, однако всегда говорил, что Господь сподобил его только на утешение и жалость к душам страдальным, которые, он убежден, будут достойны райского блаженства, а больше он ничего делать не умеет».

Жилье Белого Пастыря было типичной хижиной народа гереро: круглое в основании и полусферическое наверху, из тонких жердочек, связанных узкими ремнями и покрытых травой и шкурами животных, и вся конструкция поддерживалась столбом, вкопанным внутри в центре. Белый Пастырь вышел им навстречу в сопровождении двух черных мужчин и одной моложавой женщины, видимо, его приближенных. Это был старый загорелый европеец приятного вида, с внимательным взглядом, немного усталым и в то же время светящимся благожелательностью. Одет он был в потертый сюртук на белой чистой рубашке и черные широкие штаны, прикрывающие легкие, удобные для ходьбы туфли, на голове был платок, который спускался вниз и повязан вокруг шеи, а сверху плоская черная шляпа с широкими полями. Но это не выглядело смешно или нелепо, а как раз очень естественно, даже обыденно, видимо, потому, что так ему было привычно в течение многих лет.

С Гертой Циппе он поздоровался очень сердечно, так как знал её давно.

Каждого, кого она подводила к нему, он благословлял тепло и неторопливо, и, глядя на него, можно было заметить желтые пляшущие огонечки в мареве его зрачков. Потом он извинился, что чувствует слабость, ибо болен уже несколько дней, и ушел в свою хижину. Его сопровождающие остались снаружи. Группа уже собиралась уходить, когда фрау Фюрих подошла к одному из сопровождавших пастора мужчин и попросила разрешения поговорить с пастырем наедине, только несколько считанных минут.

«Это очень нежелательно, госпожа, пастырь не вполне здоров, он устал, вы знаете, ему очень-очень немало лет».

«Я вас умоляю, мне это очень важно. Я готова пожертвовать вашей общине деньги и знаю, что для вас всех это будет чрезвычайно кстати. Прошу вас, только несколько минут».

Когда фрау Фюрих вошла внутрь, пастырь полусидел-полулежал в низком плетеном кресле в дальнем от входа углу, но уже издали фрау Фюрих заметила его улыбку. Она подошла к нему совсем близко, молча внимательно посмотрела на него. Потом она сбросила свой легкий элегантный пиджачок, узкие модные брюки, приблизилась к пастору почти вплотную, чуть приподняла левую ногу, немного вывернув бедро, без всякого сомнения оттянула в сторону розовые с кружевами трусики.

«Смотри, – сказала она спокойно, почти сухо, – это твой знак, это же райский знак, смотри внимательно, а заодно и на все рядом».

Оба они застыли на мгновение, длившееся вечность. Если бы кто-нибудь вошел в хижину в этот момент, он без сомнения решил бы, что это сон или мираж: ещё далеко не увядшая женщина семидесяти лет в высокой изящной шляпке, золотистой полупрозрачной блузке на белом лифчике, элегантных туфельках с сиреневыми носочками, полуспущенными трусами в умопомрачительно-бесстыжей позе почти вплотную прислонилась к лицу сидящего внизу старого почтенного священника, который уже задыхался от ужаса, чьи губы шевелились, но не произносили ни слова.

Фрау Фюрих наклонилась ещё ближе, почти касаясь этим знаком его носа, сбросила с головы пастыря шапку и сорвала его платок. Длинный, глубокий, светлый от отсутствия загара шрам перерезал его лицо от уха по щеке до подбородка.

«А это мой знак, – сказала она так же спокойно, как и раньше, – тоже на всю жизнь». Пастырь, откинувшись глубоко в кресло, продолжал двигать губами, не произнося ни звука. Глаза его то закатывались, то возвращались на место.

Фрау Фюрих оделась и вышла из хижины. Герта и минибус уже ждали её.

Через два дня в газете «Лудеритц Таймс» было опубликовано короткое сообщение о смерти известного в этих местах протестантского священника из городка Аус, Белого Пастыря, на восемьдесят шестом году жизни.

Кстати, фрау Фюрих не забыла пожертвовать протестантской общине из Ауса тысячу южно-африканских рандов, что на ту пору составляло примерно семьсот долларов.

Лезвием тонким прорвался вдруг солнечный лучик.

Утро 20 сентября 1911 года выдалось необычайно солнечным на острове Бордой, одном из Фарерских островов. Даже море у Черных Шхер было спокойным, и низкие волны нежно лизали острые, как лезвия ножей, зубцы скал. Пожилой рыбак Ольгер вышел из своего маленького домика, спрятавшегося за высокой, позеленевшей от покрывавших её мхов скалой, которая защищала его от яростного моря. Он направился к своему напарнику и помощнику, молодому рыбаку Снорри, жившему менее чем в миле отсюда. Это где-то около пяти миль от Клаксвика, самого большого поселка на острове.

Ольгер нашел Снорри на берегу. Тот занимался просушкой рыболовных сетей.

– Сегодня будет много рыбы, я полагаю, – сказал Ольгер.

– Не только треска, но и сельдь, и большой палтус, я полагаю.

– Я забросил свои сети в Китовой Бухте четыре дня назад. Стоит сходить туда сегодня и забрать их, полные рыбой, я полагаю.

– Мы не успеем до захода солнца, – ответил Снорри.

– Мы ходили в море много раз вместе, и ты, Снорри, хороший рыбак и моряк. А меня ты знаешь, я полагаю.

– Да, но мы ходили недалеко, а сегодня это очень приличный ход до Китовой Бухты.

– Мы пойдем на моей лодке, и я поставлю косой парус, чтобы лучше маневрировать в Китовой Бухте, я полагаю.

– Ты полагаешь и полагаешь, а я не полагаю и не располагаю. Море будет бурным ещё до захода солнца, и ты сам знаешь, это очень опасно.

– Я не могу ждать подходящей погоды. Я совсем обнищал, Снорри, – сказал Ольгер, – а торговцы рыбой будут в Клаксвике сегодня и завтра, а после только на следующей неделе, я полагаю.

– Ты молод и ты один, а я содержу двух женщин. Они совсем обносились, и они нещадно грызут меня.

– Нет, Ольгер, у меня плохое предчувствие, я остаюсь, – сказал Снорри решительно.

– Я пойду один, – Ольгер сделал несколько шагов и вдруг остановился.

– Пойдем со мной, я объясню тебе немного позже.

Когда они подошли к домику Ольгера, обе женщины были на дворе. Жена возилась у открытого очага, а дочь чинила сеть.

Жена Ольгера Криструн была крупная блондинка с довольно миловидным лицом, которое ещё не успело состариться от тяжелой работы, с широкими бедрами и высокой грудью и, несмотря на её длинные руки и ноги, выглядела довольно приятно и даже чувственно.

Дочь Хельга была очень похожа на мать, может быть, была даже больше и выше, но опять же, несмотря на её размеры, нежность и свежесть юности на её лице делали её женственной и притягательной. В ней не было ничего от Ольгера, малорослого и тщедушного, хотя он был силен, ловок и вынослив.

Ольгер обратился к женщинам: «Я решил выйти в море сейчас, в Китовую Бухту, а Снорри останется с вами, я полагаю. Если я не вернусь до первого солнечного луча завтра утром, он останется в моем доме навсегда, я полагаю. Вы видите, он молод и силен, ему всего двадцать семь лет, и он неутомим, я полагаю. Для тебя, Криструн, он будет хорошим мужем. Он хороший рыбак и ещё лучший мужчина, я полагаю, конечно же, лучше меня. А для тебя, Хельга, он будет и хорошим мужем, и хорошим отцом».

Затем Ольгер обратился к Снорри: «Моя жена Криструн ещё молода, ей всего тридцать шесть лет. Я старше её на девять лет и взял её в жены, когда ей было семнадцать. Через год она родила Хельгу, так что ты на девять лет младше Криструн и на девять лет старше Хельги. У Криструн нет ни единого шанса найти себе другого мужа, потому что на нашем острове слишком мало мужчин.

Я имею в виду свободных мужчин, и она очень бедна. И что ещё хуже, я не найду жениха для Хельги, даже в Торсхавене[1], по той же причине – у нас нет денег. С другой стороны, ты тоже очень беден, чтобы найти себе невесту, и это лучшее решение для тебя, для всех, я полагаю. Ты достаточно силен, чтобы справиться с двумя женщинами, даже такими большими и ненасытными, я полагаю, – Ольгер рассмеялся, – но это все действует до первого солнечного завтрашнего луча».

Через четверть часа Ольгер на веслах вывел свою узкую лодку из маленькой бухты, и ещё минут десять они видели, как рыбачий челн с косым парусом уходил за Черные Шхеры, пока не исчез в открытом море.

Не так много слов было произнесено в этот день в хижине Ольгера. На обед Криструн подала горячую, густую тресковую похлебку и вареные овощи.

Через три часа после обеда море изменилось, большие валы стали накатывать ряд за рядом, и с минуты на минуту они росли и росли. Перед заходом солнца Снорри взобрался на высокую плоскую вершину зеленой скалы, которую называли «Скалистый стул», и долго обозревал море и шхеры. Поздним вечером море окончательно взъярилось, и его рев был сильнее пушечного грома.

Снорри лег на широкую лавку, на которой обычно спала Хельга, подстелив толстую мешковину и накрывшись своим темно-голубым рыбацким плащом. Он сразу же уснул. Женщины улеглись на кровать Ольгера и Криструн, и спать не могли.

Каждые полчаса Хельга поднимала голову и пыталась разглядеть молодого рыбака. Мать хлопала её своей широкой ладонью, и голова Хельги падала на низкую подушку. Но Хельга и сама заметила, что Криструн ворочается с боку на бок, и иногда казалось, что она пыталась встать и пойти к Снорри.

Женщины встали поздно. Снорри в доме не было. Они вышли во двор. Снорри сидел на Скалистом стуле, как мумия, в своем темном плаще, и весь промок, потому что морские брызги долетали даже до вершины.

Море стало ещё более бурным. Уже не видно было ни рядов высоких валов, ни обычных волн – это был один кипящий котел. Сотни потоков скатывались в разные стороны, закручивались в бесконечное число воронок и водоворотов, обрушивались десятками водопадов с серыми и желтыми барашками пены.

Черные Шхеры скрылись под водой полностью, и нельзя было даже подумать о поиске прохода между скалистыми островками.

Небо покрылось густыми, низкими, черно-пурпурно-голубыми клочьями облаков, которые проносились с сумасшедшей скоростью над бешеным морем.

Рыбак на Скалистом стуле и две женщины у зеленой скалы, окаменев, смотрели на море и на небо.

Внезапно изумительный тонкий солнечный луч, сверкнув, как кинжальное лезвие, пробил облака и вонзился в бушующую воду.

На острове Бордой наступило утро 21 сентября 1911 года.

[1] Главный город Фарерских островов.

онлайновые игровые автоматы стали доступны без денег


	Номер 9(10) - сентябрь 2010
Даниэль Тамар