Солнце во второй главе булгаковского романа

Посвящается закопченному стеклышку

ПОЧЕМУ СТЕКЛЫШКУ. Я написал эту статью три года назад и посвятил ее полному солнечному затмению 29 марта 2006 года. Однако за прошедшее время (а сейчас конец 2011 года) два полных солнечных затмения состоялись 1 августа 2008 года (оно могло наблюдаться в Канаде – России – Монголии и Китае) и 11 июля 2010 года (остров Пасхи и Чили). Ближайшее затмение предстоит 13 ноября 2012 года (Австралия), а за ним 9 марта 2016 года (Индонезия). Во всех перечисленных местах я точно не побываю, не говоря уж о том, что в 2016 году меня вряд ли будут интересовать какие бы то ни было небесные явления. Поэтому мне только и осталось – из уважения к Солнцу – посвятить эту статью стеклышку, через которое на него смотрят…

ФАКТЫ, СЛЕДУЮЩИЕ ИЗ ТЕКСТА:

– Пилат сидит в кресле, которое на протяжении всей сцены не переставляют; оно неподвижно;

– подследственный пришел в Иерусалим из Галилеи, то есть с севера;

– он стоит лицом к Пилату (к креслу, в котором сидит Пилат);

– на вопрос прокуратора: "Откуда ты родом?" – арестант отвечает: "Из города Гамалы", "головой показывая, что там, где-то далеко, направо от него, на севере, есть город Гамала" (здесь и дальше курсив мой. – М.В.).

Выводы:

– чтобы показать, что Гамала находится на севере, направо от него, арестованный должен стоять лицом к западу, к Средиземному морю, спиной к востоку, к Иудейским горам (в Святой земле очень легко сориентироваться по странам света);

– Пилат, напротив, сидит лицом к востоку, спиной к западу.

ТЕПЕРЬ, УТОЧНИВ ПОЛОЖЕНИЕ ОБОИХ, вспомним, что дело происходит "ранним утром" (см. первую фразу главы) и допустим, что солнце в тот роковой день, как и всегда, взошло на востоке.

Этот предположение косвенно подтверждается в тексте:

"Все еще скалясь, прокуратор поглядел на арестованного, затем на солнце, неуклонно подымающееся вверх над конными статуями гипподрома, лежащего далеко внизу направо…"

Для прокуратора направо – это юг. Правильно: солнце так и идет – с востока через юг на запад. Этот пассаж свидетельствует, что автор пока еще держит в уме расстановку персонажей.

Но уже не совсем достоверна первая фраза следующего абзаца: "Он [Пилат] … некоторое время молчал, мучительно вспоминая, зачем на утреннем безжалостном ершалаимском солнцепеке стоит перед ним арестант…"

Чтобы разговаривать, не повышая тона и позволяя себе языковые тонкости и, скажем, иронические интонации, которых в этой сцене предостаточно, лица, ведущие диалог, должны находиться на расстоянии не более трех-пяти шагов друг от друга (иначе голос придется напрягать, так что будет уже не до нюансов). Пилат – в силу своего статуса – сидит, разумеется, в тени (секретарь, надо полагать, тоже). Чтобы допрашиваемый оказался на солнцепеке, тень, укрывающая прокуратора, должна заканчиваться хотя бы в двух с половиной шагах от сидящего, а дальше – залитое жарким светом пространство. Между тем в это время дня тени отходят от предметов на запад, постепенно укорачиваясь и смещаясь к северо-западу. Всё это – не забудем – может происходить лишь на свободном пространстве. Но перед нами (исходя из текста и только из него) – пространство иного рода.

Вспомним, во-первых, что колоннада – крытая (см. первую фразу главы), больше того – собеседники защищены от прямого солнца золотым потолком (см. эпизод с ласточкой). Это значит, что "безжалостного утреннего солнцепека" нет, по крайней мере его нет на месте беседы под колоннами, а точнее – среди колонн. Во-вторых, через несколько абзацев сказано следующее:

"Пилат поднял мученические глаза на арестанта и увидел, что солнце уже довольно высоко стоит над ипподромом, что луч (не лучи, не полоса света! – М.В.) пробрался в колоннаду и подползает к стоптанным сандалиям Иешуа, что тот сторонится от солнца".

Единственный, хорошо видимый в тени луч, да и от него арестант имеет возможность отодвинуться, слегка посторонившись.

Не все так просто и с этим сиротливым лучом. С одной стороны, он подтверждает, что зной пока не терзает заключенного (разве что нарастающая духота), с другой – сам луч выглядит, как сегодня принято выражаться, нерелевантно, хотя, конечно, очень зрелищно и эффектно.

Вдумаемся. Чтобы луч был только лучом и не более, ему пришлось "пробраться" в колоннаду между парой колонн, стоящих близко друг к другу (остальные варианты физически исключаются). Это представимо. Хуже с "подползанием" луча к ногам арестанта. Это слово лучше подошло бы к лучу заходящего солнца. Но поскольку солнце во время допроса не садится, а восходит, луч на всем своем протяжении стремится к вертикали (и достигнет ее, когда мы подойдем к концу главы). Он, следовательно, не "подползает", а "убегает" (речь не о скорости, а об укорачивании луча). Но если "солнце уже высоко стоит над ипподромом", то путь солнечным лучам вот-вот должно преградить перекрытие колоннады, тот самый "золотой потолок".

А как долго он, луч, находился там? Думаю, совсем недолго, максимум минуту-две, потому что солнце не только поднимается в вертикальной плоскости, но и одновременно перемещается с востока к югу, и злосчастный луч непременно переломится об одну (более северную) из двух колонн, между которыми он проник в колоннаду.

Наверное, грамотный математик мог бы все это изобразить более наглядно и лаконично с помощью формул и диаграмм. К тому же существуют достаточно подробные описания Иродова дворца – скажем, у Флобера, – так что можно было бы, оставаясь в вымышленной художественной действительности, получить и более или менее реальные цифры.

Но вернемся к Булгакову. Знаменитый разговор продолжается:

"– Я могу перерезать этот волосок.

– И в этом ты ошибаешься, – светло улыбаясь и заслоняясь рукой от солнца, возразил арестант…"

Здесь остановимся снова. Заключенный стоит, как мы знаем, лицом к западу, и восходящее солнце, стало быть, светит ему в затылок или в темя (возможно, это тот самый луч). При таком раскладе описанный жест (судя по интонации фразы, непроизвольный) – неверен и невозможен. Что подтверждается через пару страниц вполне выверенным и точным жестом Пилата:

"Никто не знает, что случилось с прокуратором Иудеи, но он позволил себе поднять руку, как бы заслоняясь от солнечного луча…"

Да, правильно: если солнце вообще присутствует под колоннами, то оно светит ему в лицо. И хотя он прикрывается намеренно (притворно), никто не заподозрит его в фальши.

Вывод: если оба персонажа расположены так, как следует из текста, заслоняться от солнца в этот час может только один из них, а именно Пилат. Или – они располагаются иначе. Да еще золотой потолок колоннады… В любом случае – ошибка.

Но это не все. Читаем дальше. Арестант обречен или почти обречен:

"Приказания прокуратора были исполнены быстро и точно, и солнце, с какой-то необыкновенною яростью сжигавшее в эти дни Ершалаим, не успело еще приблизиться к своей наивысшей точке, когда…"

Другими словами, солнце еще не приблизилось к зениту (или почти к зениту), а время – к полудню. Но утро уже совершенно точно не раннее.

Следует саммит – встреча Пилата с Каифой. Оба разговаривают в саду ("на верхней террасе сада у двух мраморных белых львов, стороживших лестницу"). Тут интересные детали:

"Прокуратор начал с того, что пригласил первосвященника на балкон, с тем чтобы укрыться от безжалостного зноя (то есть на балконе, в колоннаде, солнца как не было, так и нет, "золотой потолок" укрывает ее надежно, а в саду – есть, и автор, как мы увидим дальше, этот мотив разрабатывает. – М.В.), но Каифа вежливо извинился и объяснил, что сделать этого не может". (Кстати, любопытно, почему? Боится подслушивания? Но его как раз должен опасаться и опасается Пилат: "Что ты, первосвященник? Кто же может услышать нас сейчас здесь?" – М.В.[1])

Беседа, как мы помним, не клеится:

"…мысль об этом загадочном бессмертии заставила его [Пилата] похолодеть на солнцепеке".

Еще через несколько реплик:

"Прокуратор тыльной стороной кисти руки вытер мокрый, холодный лоб, поглядел в землю, потом, прищурившись, в небо, увидел, что раскаленный шар почти над самой его головою, а тень Каифы совсем съежилась у львиного хвоста…"

Дело явно идет к полудню. Что и подтверждает сам Пилат:

"– Дело идет к полудню. Мы увлеклись беседою, а между тем надо продолжать".

Следуют приготовления к выходу на площадь, затем мощная сцена на площади, и там:

"Пилату показалось, что все кругом вообще исчезло. Ненавидимый им город умер, и только он один стоит, сжигаемый отвесными лучами, упершись лицом в небо".

Это уж точно полдень, хоть астрономический, хоть какой! "Троих со связанными руками" уводят, пересекает площадь кавалерийская ала, Пилат и должностные лица устремляются к воротам дворцового сада, и последняя фраза главы звучит (для меня, во всяком случае) неожиданно и абсурдно:

"Было около десяти часов утра".

В первой же фразе следующей, третьей главы Воланд на этом настаивает:

"– Да, было около десяти часов утра, досточтимый Иван Николаевич, – сказал профессор".

Но нет, этого быть не могло. Это или ошибка автора, или происки Воланда, который говорит в другом месте: "Праздничную полночь приятно немного и задержать". Но там приостановка времени имела смысл, а тут?..

Известен, правда, еще из ТАНАХа (Библии) факт, когда другой Иешуа – Бин-Нун, более известный за пределами Израиля как Иисус Навин, – задержал солнце в небе, чтобы можно было продолжать битву. Ну, а какова мотивация временных накладок в вышепросмотренных сценах?

Боюсь, что здесь мы имеем дело с упущениями автора.

Возможно, стоит добавить, что в начале следующей главы внутреннего романа (по общему счету 16-й), теперь уже не рассказываемой Воландом, а снящейся Ивану в "доме скорби", совершенно четко сказано: "Та кавалерийская ала, что перерезала путь прокуратору около полудня…"

К СЛОВУ, О ХУДОЖНИКАХ И ФИЛЬМАХ. Русский живописец Николай Николаевич Ге написал среди прочих картину "Что есть истина?" ("Христос и Пилат"), которая как бы отражает их встречу.

Картина Н.Ге "Что есть истина?"

Как сообщает Википедия, картина была впервые представлена на выставке Товарищества передвижников в 1890 году. Она вызвала неоднозначную реакцию общественности и по распоряжению Священного синода была снята с экспозиции. Образ Христа расходится как с церковной, так и с художественной традицией. На картине Ге Иисус изображен измученным, низкорослым. Стоит он в глухой тени. Мощную же фигуру Понтия Пилата заливает солнечный свет. Такое световое решение нарушает традиционные принципы, когда свет отождествляется с добром, а мрак – со злом.

Один из авторов журнала, Соломон Воложин, дает, между прочим, интересную трактовку разговора Пилата и Иисуса. "Надо уметь жить, раз жизнь дана", – говорит Пилат. "Надо уметь не жить, раз жизнь – такая", – отвечает Иисус.

Любопытна история приобретения картины: она очень не понравилась Павлу Третьякову, и он не хотел ее приобретать. Лев Толстой написал Третьякову резкое письмо: "…Выйдет поразительная вещь: вы посвятили жизнь на собирание предметов искусства, живописи и собрали подряд все для того, чтобы не пропустить в тысяче ничтожных полотен то, во имя которого стоило собирать все остальные. Вы собрали кучу навоза для того, чтобы не упустить жемчужину. И когда прямо среди навоза лежит очевидная жемчужина, вы забираете все, только не ее". Уважая мнение Толстого, Третьяков все-таки купил произведение Ге. Интересно было бы узнать, что именно писатель считал кучей навоза, составившей основу Третьяковской галереи. Да и картина попала туда не сразу. В течение 1890-1891 годов она выставлялась в Европе и Америке, но успеха там не имела и была встречена равнодушно.

Лично мне она тоже не по душе.

Кадр из Ю. Кары. Здесь расстановка людей и предметов почти точна

Как не пришлись по сердцу оба фильма Юрия Кары и Владимира Бортко, которые мне удалось увидеть. Почему – здесь не место писать.

Кадр из Ю. Кары. Солнце светит Христу в лицо, чего, при правильной расстановке, быть не может

К тому же я не видел картину известного польского режиссера Анджея Вайды, который в 1971 году снял фильм под названием "Пилат и другие", равно как и итало-югославской экранизации режиссера Александра Петровича, и восьмисерийного телесериала Мачека Войтышко (опять Польша).

Кадр из Ю.Кары. А здесь герои, похоже, вообще поменялись местами

Я прилагаю картину Ге и кадры известной сцены из Кары, обращая внимание читателей на то, что постановщик не справился с неверно сформулированной задачей Булгакова.