Светлой памяти Шулима Моргулиса

"С чувством огромного удовлетворения встретил

советский народ постановление Совета Министров СССР

и ЦК ВКП(б) "О проведении денежной реформы..."

Из советских газет

- А ну-ка, Ханука, зажгись! – воскликнул Нюха Соркин, послевоенный мальчонка, когда его бабушка зажигала очередную свечу на ханукальном девятисвечнике, стоявшем на подоконнике их подольской квартиры.

Квартира состояла из единственной комнаты на втором этаже осевшего набок двухэтажного дома, со скошенным полом, скрипучими половицами, неровными со вздутиями и трещинами стенами, провисавшим местами потолком. В этой трущобе ютилось до девяти душ Нюхиных родных и близких. Когда располагались на ночлег на кроватях, диване, даже на столе, - помещались не все. Нюха спал в одной койке с дядей Сёмой, укладываясь валетом. Остальные ночевали на полу, покотом. К тому же часть комнаты занимал картофельный бурт, то есть груда картошки, выгороженная досками, чтобы не раскатывалась по полу. Сюда были ссыпаны три мешка картошки сорта элла, по случаю купленной в Бородянке, чтобы зиму зимовать.

Сей неожиданный призыв Нюхе взбрел на ум ввиду приближения Нового Года, когда на елке зажигаются свечи после возгласа «А ну-ка, ёлочка зажгись!» Складно у него  получилось, сам не ожидал. Даже складнее, чем перед новогодней ёлкой.

На его взгляд между этими праздниками, которые следуют один за другим, было много схожего: подарки, свечи, гости, застолье... Сама менора чем-то напоминала Нюхе новогоднюю ёлочку, роль которой всегда выполняла сосёнка с раскидистыми ветвями и крупными иглами. Он любил Хануку больше других праздников. Не считая, конечно, новогоднего. На Хануку в доме бывает весело, бабушка жарит вкусные латкес, деруны из натертой картошки, взрослые дарят детям ханукальную денежку - ханука-гелт.

В то памятное воскресенье, 14 декабря 1947 года, сбежалась под вечер вся родня, чтобы есть бабушкины латкес, пить водку и портвейн «Лидия». Кое-кого из соседей занесло. Всего душ двадцать. Это был единственный выходной в рабочей шестидневке, когда удалось собраться вместе на праздник за тяжелым, скрипучим столом на пузатых, бильярдных ножках. Гости сидели на досках, положенных на табуреты, чтобы побольше уместилось. Сидели плотно, вполоборота, как солдаты на грузовике, выпростав правую руку, чтобы орудовать ею за столом. И все же не всем вышло место. Кое-кому пришлось присесть на кровать и есть с колен. Нюхина мама и тетя Рита на сидение и не притязали. Сидеть им было некогда. Они подавали к столу закуски, чистили и обдирали на жестяной терке картошку, набирая ее из квартирного бурта, подавали деруны с пылу-жару, исчезавшие на столе быстрей, чем бабушка жарила их в тамбуре сразу на двух сковородах - на примусе и керогазе, - ворча на непомерный аппетит едоков. Пошла в дело последняя бутылка постного масла, но и его оставалось на донышке. Бабушка старалась расходовать его поменьше, являя почти такое же чудо с маслом, которое в библейские времена и легло в основу праздника Хануки.

Нюха прямо остолбенел, когда его дядья: дядя Сёма, воевавший на фронте танкистом, и дядя Павлик артиллеристом - вдруг стали наперебой совать ему деньги. Держи, говорят, «ханука-гелт». Суют и суют, выгребают из карманов рубли, трешки. Ух ты, пятерка даже попалась!.. Ого, сколько сразу! У Нюхи глаза на лоб полезли. Куча денег! С чего вдруг они так расщедрились? И оба сразу? Причем, и дядя Павлик. Он же не еврей - украинец. Никогда не давал ханука-гелт. А тут и он вдруг евреем заделался.

Нюха долго над этим не раздумывал. Радость от свалившегося богатства заглушила удивление. О-го-го! У него в руках оказалась неслыханная сумма – рублей  сорок-пятьдесят, он еще не успел сосчитать. «Завтра схожу в «Культтовары», - на радостях решил он, - и куплю игру “Охота“. Такую как у Димки Зильбермана. Быстрей бы утро!» С тех пор, как Димка разрешил ему разок выстрелить из пушечки, он мечтал об этой игре. Там сбоку пушечка есть такая с тугой пружиной, выстреливает стальным шариком. Шарик мечется по наклонному игровому полю с бортами, наверху полукруглыми, натыкаясь на воткнутые колышки, при удаче попадая в какую-нибудь лунку. При лунках циферки – 20, 30, 50, 100... Кто раньше наберет тысячу очков, тот выигрывает. А бывает помечется шарик по доске, промахнется мимо всех лунок и скатывается вниз ни с чем. А там по нижнему желобку закатывается снова в пушечку. На зеленом поле нарисованы селезни, тетерева, зайцы, утки. И еще - охотник с собакой, палит из двустволки. Красивая игра! Завтра же утром побежит и купит.

Гости, насытившись и хорошенько выпив, стали петь песни. У них в доме всегда пели при застольях. Песни были всякие: еврейские, украинские, русские. Как всегда дружнее и громче всех удалась еврейская застольная:

Ло мир тринкен а лехаим,

Ойо-йо-йо! Ой!

Фар дер либер, фар дер Сталин,

Ойо-йо-ой! -

ревели подгулявшие родичи и соседи: давайте выпьем за здоровье любимого нашего Сталина, эге-гей! Орали и били ладонями по столу, пускались в пляс. Которые же плясать не могли - например, бабушка по старости лет, или соседка тетя Фаня по своей тучности - плясали сидя, поводили плечами и вертели кистями рук. Плясуны, войдя в раж, били каблуками об пол так, что ходили ходуном половицы, подскакивала игла на патефоне, проглатывая куски мелодии, трепетал на столе полурастаявший холодец, подпрыгивали остатки красного винегрета и селедочные головы с раскрытыми, будто тоже поющими ртами. Нюхе мерещилось, что от такого топота все больше наклонялся кособокий их дом.

Потом, сидя за столом и всем рядом раскачиваясь в вальсовом ритме, пели другую застольную:

Выпьем за тех, кто командовал ротами...

Кто в Ленинград пробирался болотами...

Затем, как всегда, настал черед дяди Вити, еще одного Нюхиного дядьки, мужа папиной сестры, тети Фриды. Они бездетно жили на Печерске, в верхнем городе, в высоком доме с лифтом, в просторной квартире с узорчатой лепниной под потолком, с застекленными книжными шкафами и буфетами. К нам на Подол спускались изредка и вели себя несколько свысока, особенно тетя Фрида, от которой сильно пахло духами «Красная Москва». Дядя Витя был русский - и ханука-гелт давать не обязан. Но тетя Фрида тоже не дала - всем известно: она выше предрассудков. А Нюхе и без того хватало сегодня.

Дядя Витя вышел на свободный пятачок квартиры и выдал свою коронку:

Барон фон дер Пшик

Покушать русский шпик

Давно собирался

И мечтал.

Нюхе часто приходилось слышать на этот заразительный мотив песню «Старушка, не спеша, дорожку перешла, ее остановил милиционер», которую он, честно говоря, недолюбливал: некоторые ребята пели ее, перекосив рот, чтобы передразнить евреев, поскольку старушка эта была еврейской старушкой и несла в сумочке для своего Абрама «кусочек булочки, кусочек маслица и пирожок». На этот же мотив пели под гитару «В кейптаунском порту с какао на борту «Жанетта» поправляла такелаж»*.

Под конец у дяди Вити шел куплет, когда он вместо пения насвистывал мелодию и бил лихо чечетку. Все были в восторге от того, как он дробно отстукивал подошвами, с изящной ужимкой, вскидыванием плеч, подтаскиванием к себе по полу отставленной ноги, или вдруг скрестив ноги, резко разворачивался ко всем спиной и продолжал отстукивать по кривому полу, как если бы был под ним вощеный паркет. После чечеточного куплета он завершил песенку:

Мундир без хлястика,

Разбита свастика,

А ну-ка влазьте-ка

На русский штык!

Барон фон дер Пшик,

Ну где твой прежний шик?

Остался от барона

Только пшик!

- Капут! – выкрикивал дядя Витя, по артистически раскинув руки, и все горячо били в ладоши. Все наперед знали чем закончатся мечты глупого фашистского барона, но всякий раз приходили в восторг от такой концовки. Недавняя война и победа были свежи в памяти. Многие киевские руины еще лежали неразобранные. Неподалеку, на Ильинской, громоздились развалины «ласточки», швейной фабрики имени Смирнова-Ласточкина. Нюха с пацанами лазали туда за чугунными бровками – осколками сантехнических труб и радиаторов. Ими били ворон из рогатки.

Дяде Вите аплодировали, как настоящему артисту. Он и был артистом: выступал в самодеятельных концертах Днепровского пароходства, где работал бондарем. 

Нюха бил в ладоши, пел и смеялся громче всех, предвкушал свой завтрашний поход в «Культтовары».

Но не вышло ему. Ночью он заболел не на шутку.

Положили Нюху в кровать, где всегда ночевали отец с матерью. Им же пришлось присоединиться к лагерю ночлежников на полу. Всю ночь Нюха метался в жару. Наутро в школу не пошел. Вызвали участкового врача Рогового. Доктор Роговой попросил чайную ложечку, сунул ее Нюхе в рот и велел сказать а-а. А-а у Нюхи не получалось, из-за ложки во рту все выходило э-э, какой-то хриплый, картавый звук, каким ребята передразнивали евреев - хэ-э-э. Когда доктор ложечку вынул, Нюха освобожденным ртом издал чистое, некартавое а-а-а, чтобы доктор не подумал чего. Доктор Роговой, удивленно взглянув на него через роговые же свои очки, распутал стетоскоп, заправил в уши наконечники и стал вслушиваться в Нюхину спину, ребра, приставляя к ним холодный металлический кружок – дыши, не дыши, дыши, еще дыши... У Нюхи даже голова пошла кругом. Доктор Роговой, наконец, оставил его в покое, и Нюха освобожденно откинулся на подушку. Он любил болеть: в школу не ходишь, все тебя жалеют, кормят куриным бульоном, поят клюквенным морсом. Спишь один на просторной кровати, а не на койке валетом с дядей Сёмой, не нюхаешь его попахивающие ноги. Дядя Сёма тоже любил, когда Нюха болеет, хотя в том не признавался.

Дни напролет лежа на кровати, он мечтал об игре «Охота», представлял как будет выстреливать из пушечки стальным шариком, доставал из-под подушки свои ханука-гелт, пересчитывал. Денег было аж сорок семь рублей. К выходному дело пошло на поправку, и Нюха был возвращен на койку, к дяде Сёме. Лежа рядом с  дядькиными ногами, Нюха представлял себе как утром побежит в «Культтовары» и купит себе игру.

Нюха с трудом дождался утра, наскоро вставил ноги в валенки с галошами, надел свое пальтецо на ватине, напялил цигейковую ушаночку без отворотов и, пренебрегши завтраком - стакан чаю и ломоть хлеба с маслом, - вылетел, как угорелый, с зажатыми в кулаке ханукальными денежками на заснеженную улицу Кирова, как вылетает из пушечки шарик в игре «Охота». Бабушка воспрепятствовать ему не смогла, она сидела и тужилась в тамбуре на ведре, подложив под себя деревянный круг. Бабушке единственной разрешалось зимой справлять нужду дома. Ей не по силам ходить в дворовой нужник с его замерзшими сталактитами мочи и сталагмитами фекалий, с пронзительным запахом хлорки и медленными, непугливыми крысами с мокрыми хвостами.

Пока Нюха болел, выпал снег. Он знал об этом, видел в окне. Но окна их дома упирались в высокий забор и сараи. А тут оказалось, что снежная белизна переменила все повсеместно. Его поразило это внезапное преображение мира. Прожил он на свете мало зим, и всякий раз первый снег вызывал в нем тихое потрясение, перехватывал дыхание, как бы даже заставал врасплох.

У ворот Нюхе попались братья Штанько, сироты. Они перебирали ногами, стоя на коньках, чурками прикрученных к валенкам – Толян на снегурках, Сергуня на гагах. В руках у них были кочережки из толстой проволоки. Ими зацеплялись за задний борт грузовиков и неслись на буксире по укатанному снегу мостовой.

- Нюха, айда покатаемся! – крикнули они, рыская взглядом вдоль улицы, чтоб не прозевать грузовика, который набирает ход.

Но Нюхе сегодня было не до этого. Его ждала радость почище. Отмахнувшись от братьев, он со всех ног бросился в ближний магазин «Культтовары». Денежные бумажки были большие, они выглядывали из его кулачка. Он на бегу засунул руку в карман пальто, чтобы хулиганье из татарского двора не отняло.

В соседних «Культтоварах» на Кирова Нюха бывал не раз, покупал за копейки перья, карандаши, резинки и прочую школьную мелочь. Сегодня он чувствовал себя богачом.

Народу никого, лишь продавщица за прилавком. Полупустые магазинные полки. И в самом магазине стало как-то просторней. До Нюхи лишь потом дошло, что отсутствовало пианино «Житомир», всегда занимавшее часть помещения.

- Тетенька, мне нужна игра «Охота», - сказал он продавщице.

Голова и пол-лица продавщицы были окутаны шалью, нос набряк, глаза красные.

- Деду, бальчик! – ответила она глухо через шаль.

Несмотря на гриппозный прононс, Нюха правильно понял: нету, мальчик, - но посчитал, что она не верит, что ему по карману такая покупка. Он бы и сам не поверил на ее месте.

- У меня деньги есть, - сказал Нюха и показал их, разжав кулак.

Продавщица взглянула на Нюхины ханука-гелт и перевела на него тоскливые глаза.

- Эдо старые дедьги, - сказала она, загородив рот концом шали. – Бы такие уже де бридибаеб.

С бумажными деньгами Нюха имел дело редко, почти не имел, разве что с рублевками случалось. В его обиходе и мелочь-то не всегда бывала. Он и подумал, что продавщица не принимает старые, то есть изношенные деньги. Хотя его ханука-гелт вроде не были такими уж ветхими. Но он не стал вступать в спор с капризной, гриппозной теткой.

«Не хотите – как хотите! Пойду на Константиновскую», - решил Нюха. Он слышал в себе сегодня богача, ладутчика, которому с такой мошною везде и повсюду будут рады. Он скатился по ступенькам крыльца и рванул на Константиновскую, в другие культтовары.

Улица Кирова сквозь снегопад чернела пешеходами. По укатанной мостовой газовали машины - в основном бортовые грузовики и фургоны. Сигналили всякая на свой лад на перебегавших улицу подолян, или на медленно плетущуюся подводу, запряженную лошадью, которую подхлестывал извозчик. Из-под приподнятого хвоста лошади иногда выпадали на мостовую развалистые конские яблоки, от которых поднимался парок. Нюхин отец был таким же гужевым извозчиком. Развозил по ночам хлеб в магазины из хлебзавода. Возвращался с работы с кирпичом свежего, душистого хлеба под мышкой.

В конце Кирова пришлось Нюхе попридержать бег: дорогу пересекал длинный строй солдат со свертками под мышкой. Их вели в баню на Спасскую.

Дальневосточная,

даешь отпор.

Краснознаменная,

смелее в бой,

- пели они невесело. Даже не пели, а хором проговаривали слова. Не то, что давешние Нюхины горластые гости. Солдаты нисколько не походили на удалых красноармейцев, про которых Нюха любил смотреть в кино. Пока они проходили, Нюха от нетерпения перебирал ногами.

Подле Гостиного Ряда, припорошенная снежком, темнела длинная скользанка, раскатанная детскими ногами. Нюха разогнался и заскользил на своих валешках с галошами, не вынимая из кармана руку с деньгами. Из-за этого потерял равновесие и свалился на снег. Вскочил и, не отряхнувшись, побежал дальше. Но тут же притормозил, услышав совсем рядом трамвайный трезвон. Справа, со своей стоянки на Контрактовой площади выдвигался на поворот 16-ый трамвай, высокий, дребезжащий, застекленный, узкий, как буфет. Трамвай разворачивался, чтобы прогрохотать, и вправду как передвигаемая мебель, по Кирова, а затем взобраться на Крещатик по Александровскому спуску. Наверху у филармонии, на площади Сталина, маршрут заканчивался тупиком. Вагоновожатый снимал рычаг управления, прихватив также завернутый в газету сидорок, переходил в заднюю кабину управления и отправлялся в обратный путь на Подол, как бы двигаясь задним ходом. Осторожно, с контрольными остановками, будто наощупь, трамвай спускался на Подол по самому короткому в Киеве маршруту, если не считать фуникулера.

«...денежную реформу ...ждаемую снижением цен ...вольственные товары ...дящиеся нашей страны... тузиазмом...», - доносилось эхом из громкоговорителей на столбах, пока Нюха Соркин бежал мимо Контрактовой площади.

На углу Хоревой и Константиновской Нюха на бегу вдруг наткнулся на деньги, разорванные и разбросанные на снегу: рубли, трешки, пятерки, вон даже красная тридцатка с Лениным. Точно такие же, что у него в кулаке.

«Кому это деньги лишние?» – поразился он, замедлив шаги.

Чем-то зрелище его встревожило. И он припустил снова, еще резвей.

Заскочив в магазин «Культтовары», Нюха сразу же нашел глазами желанную игру. Нюха узнал ее тут же. Она лежала за спиной продавщицы на полке, в коробке из картона, чуть прогнутого внутрь, - руку лишь протянуть.

Продавщица, толстая тетенька с беременным животом, была чем-то расстроена. Нюха протянул ей свои ханука-гелт и заказал игру «Охота».

- Пацан, уйди с глаз со своими деньгами! - крикнула она на него.

Нюху не очень удивила ее грубость - он был привычен и к более крепким оборотам речи, - удивило ее презрение к деньгам.

Он озадаченно уставился на нее, силясь понять, почему ей так не понравились его деньги.

- Реформа! Пропали старые деньги! – с чувством прибавила она. – Можешь ими подтереться!

Она была чем-то очень расстроена.

И только тут он объединил в одну цепочку пренебрежение обеих продавщиц к его деньгам, обрывки денег на углу Хоревой и внезапную щедрость дядьев. Но почему? Какая такая реформа?

Домой он брел медленно, силясь осознать происшедшее. Но как ему было понять такие сложные вещи, как денежная реформа. Он, конечно, слышал там и сям эти слова - денежная реформа. Но мало ли непонятных слов взрослые говорят.

На углу Хоревой все еще валялись денежные клочки, полузанесенные снегом. И ему, что ли,  выбросить теперь свои ханука-гелт? Нет уж. А вдруг еще сгодятся, может, есть еще где-то магазины, где принимают. Ему очень не хотелось расставаться со своею мечтой. Он надеялся, что есть еще где-то «Культтовары», где можно купить игру – где-нибудь на Сталинке, в Дарнице, на Корчеватом - где еще не приключилось такое с деньгами, как здесь, в подольских магазинах. Надо только разузнать. Пребывая в озабоченности, он даже не проехался по скользанке у Гостиного Ряда, прошел мимо, будто ее и не было.

Возле гастронома, что в конце Кирова, стояла богомольная старушка с протянутой рукой и жалостно тянула: «Подайте Христа ради». Другой рукой она бесперебойно крестилась. Он часто ее здесь видел, когда шел в свою школу на Покровской во вторую смену. Нюха нищим не подавал: самому надо, да и не напасешься на всех – вон сколько их в людных местах. Он и теперь прошел мимо нищенки. Но потом, вдруг одумавшись, вернулся, вынул из кулака рублевку и протянул ей. Поступил он, прямо скажем, не из милосердия, а для проверки дареных денег, в которых его вынудили усомниться. Старушка, бросив креститься, брезгливо оттолкнула Нюхину руку с рублем, как если бы Нюха подсунул ей какашку, и что-то прошипела беззубым ртом.

Нюха убедился, что с деньгами что-то сделалось неладное: нищие не берут. Дядья подшутили над ним. То-то стали вдруг такими щедрыми. Ему стало очень грустно, что не сбылась его мечта.

Но сильно предаваться грусти ему было не с руки. Он давно испытывал желание помочиться. Еще бы - убежал из дому спросонок, без завтрака и туалета. Теперь ему подкатило сильней, и он ускорил шаги домой. Побежал.

Удалые братья Штанько, зацепившись кочережками за борт полуторки, неслись по укатанной мостовой. Клапана ушанок вразлет. Искры из-под коньков, когда наскакивали на проталины и люки канализации. Нюха в душе позавидовал их беспечной радости. Хорошо им, безденежным.

Из темноты кинозала «Буревестник», что на другой стороне улицы, вываливал народ, щуря глаза от снежной белизны. Там уже несколько месяцев шел «Подвиг разведчика» - классный фильм про одного нашего, который пробрался в немецкий штаб во фрицевской форме. Они пьют за победу. И он с ними. Они поднимают тост за нашу победу, и он за ними повторяет: за НАШУ победу. Мы-то понимаем за чью победу он пьет. А немцам, дуракам, невдомек, что он за нашу, советскую. Нюха уже два раза смотрел. Он хотел было сунуться туда со своими деньгами – мало ли, а вдруг там еще возьмут, может, кассир еще не знает. Его удержало лишь то, что уж очень подкатила ему нужда.

Хулиганский подросток Манюня стоял у ворот 91-го в ушанке с поднятыми, но раскинутыми орлом клапанами, и смолил «Прибой», не вынимая папиросу изо рта. Когда Нюха пробегал мимо, Манюня цепанул его ногой.

- Опа, Америка-Европа! - сопроводил он свою подножку.

Нюха так и покатился колбаской по заснеженному тротуару. Денежный моток выпал из его руки. Но он тут же вскочил, схватил деньги и побежал дальше.

Манюня, успевший цепким глазом приметить Нюхино добро, крикнул вослед:

- В жопу засунь свои тити-мити!

Тем самым ставя окончательную точку на последней Нюхиной надежде хоть на какую-то пригодность его финансов. Прежде Манюня отнял бы непременно.

Со своими бесполезными деньжатами, которые он все еще держал в руке, Нюха собрался было завернуть в свой двор. Но и тут не сошло ему гладко: грузовик с полным кузовом старых автопокрышек сдавал задом, чтобы вписаться в узкий дворовой проезд. В подвале их двора находился пробочный цех с резино-резательными станками. Там автопокрышки распускались на резиновые кубики, из которых вырезались пробки для бутылок. К счастью для Нюхи, поджимавшего для удержу то одну, то другую ногу, попытка точно въехать во двор шоферу не удалась. Нюха подождал, когда грузовик даст вперед для нового захода. И как только дал он вперед, Нюха юркнул в образовавшийся зазор.

Двор был заснежен и пуст. Лишь у дверей бокового флигеля топталась по снегу малохольная Дора, с головой покрытая грязно-розовым байковым одеялом и в задрипанных шлепанцах на босу ногу. Дора топталась на месте, не зная в какую сторону ей идти. Ей вечно хотелось идти сразу во все стороны. Ступит куда-нибудь два-три шага – и передумает. Дора жила при семейной сестре, над хлебным магазином. Из вождей она больше всех любила Берию. Скорее всего, из-за фамилии. Дора в ней слышала еврейское берие, что значит хорошая домохозяйка. Сталина она, ясное дело, тоже любила, но все же не так, как Берию. Сталина она называла балабус - хозяин. Ее послушать, выходило, что Сталин – хозяин, а Берия – хозяйка, прямо какая-то еврейская семья. Малохольная, что с нее взять.

При виде Доры к Нюхе тут же пришло решение. Но нужда гнала его мимо, в угол двора, в нужник. Он еще загодя попытался расстегнуть ширинку, но не смог стылыми пальцами совладать с пуговками. Он и в нужнике не сразу управился, - и вот уже полилось, потекла по ноге горячая струйка, а он все не мог добраться до своего непослушного петушка. Наконец выдернул.

Выйдя из уборной, он направился к Доре, которая все еще не решила в которую сторону больше тянет ее пойти.       

- Дора, денег надо? – сказал он, протягивая ей весь пучок в мокроватой руке.

Дора, не сказав ни слова, выпростала из под одеяла пятерню, цапнула деньги и исчезла в подъезде.     

Так и вернулся Нюха Соркин домой ни с чем. Хорошо хоть всучил неразумной Доре неудачные свои бумажки, обманул, - но ведь и его обманули. Дора уж точно никого не обманет. Спрячет под матрас на черный день. А если отдаст сестре на хозяйство, та без лишних слов выбросит их в помойное ведро.  

Вот тебе, бабушка, и ханука-гелт!

Все эти картины вдруг увиделись Науму Ароновичу Соркину, в полудреме сидевшему в мягком кресле американского приюта для стариков. Он бы и не вспомнил, что сегодня Ханука, кабы не бывшая жена, что привела к нему трех внучат. Американских их имен он не помнил. Он даже не был уверен, что это внуки – возможно, правнуки. Пришли поздравить, принесли пакет с фруктами. Будто ему здесь чего-то не хватает. Лучше бы латкес кто-нибудь принес. Он раздал детям, как положено, ханука-гелт, каждому по целковому, по долларовой монете, которые предусмотрительно сунула ему жена, и погладил по пушистым головкам – не разберешь, где мальчик, где девочка. Они что-то щебетали между собой на английском, которому он за семнадцать лет американской жизни так и не научился. По-русски они не умели нисколько. Откуда уметь, когда их родители, выросшие в Америке, и те не шибко уже разбирали русских слов. Посидели с ним и вскоре ушли. Визит вежливости состоялся. Спасибо и на том.

«Почему так застряла в памяти та послевоенная Ханука? – размышлял теперь Наум Аронович. – Столько воды утекло. Вся жизнь».

Среди однообразных дней приюта, который он по ворчливости своей называет богадельней, он зачастую не помнит, что было вчера. А те дни впечатались до последней подробности. И так отчетливо, как в кино. Причем, вставало перед глазами не только все, что он мальчонкой видел тогда. Видел он также свою детскую фигурку, мечущуюся по заснеженному Подолу в погоне за несбыточным счастьем, застигнутую врасплох и снегом, и денежной метаморфозой, видел свой красный на морозе кулачок с ханукальными денежками, потерявшими силу, услышал голоса, шум примусов, пенье патефонов, скрёбот по асфальту фанерных лопат, дребезг трамваев, унюхал запахи картофельных латкес-дерунов на подсолнечном масле, духов «Красная Москва», едкой хлорки...

Почему эти картины так запали в душу? Не потому ли, что он не забыл свою обиду? Да нет! Какая там обида! Он и тогда особой обиды на своих дядьев не держал. Забыл на другой же день. Ну купился на их шутку... В те времена – что взрослые, что дети – любили одурачить друг друга, купить. Разве он сам не подшутил  над малахольной Дорой? Как можно было обижаться на дядю Павлика, добродушного толстяка, который водил его на стадион «Динамо»? Нюха сидел у него на коленях среди плотно сбитых рядов болельщиков и видел как напряженно трясся у него пухлый подбородок от волнений за киевских футболистов. А разве можно обижаться на дядю Сёму с его обожженной в танке щекой, розовой, глянцевой, как молодой картофель, - дядя Сёма научил его рисовать профиль Сталина и играть в буру и девятку. Нет, он не мог долго держать сердце на своих дядюшек.

А может, все это потому запечатлелось в душе, размышлял Наум Аронович, что уже тогда, после утренних метаний по заснеженному Подолу, после возвращения домой с пустыми руками, да-да, еще тогда он детской своей душой смутно почувствовал, что и в конечном итоге своего существования на белом свете он впустую скатится вниз, как тот шарик из игры «Охота», помечется, потычется по игровому полю жизни, ни в одну приличную лунку так и не угодив?

«Похоже, что так», - подумал он, засыпая.

* Все три упомянутые песни пелись на мотив популярной песенки «Бай мир бисту шейн» («Для меня ты самая красивая»), которую сочинил наш земляк из Украины композитор Шолом Секунда, ребенком вместе с родителями эмигрировавший в США в 1907 году.

Ноябрь 2010