Номер 3(16) - март 2011
Михаил Хазин

Михаил Хазин Твардовский, мой вечный спутник

С юности я стал твардовцем. Строки и облик Александра Трифоновича Твардовского как писателя, как русского человека и сына своей страны, стали неотъемлемой частью моего внутреннего мира. Чем же, спрашиваю я себя, так пронял меня этот человек и поэт, о котором и в наши дни в России предпочитают поменьше писать и говорить, будто он застрял в прошлом, остался достоянием вчерашнего дня? Почему Твардовского с годами для меня не только не затмили ни события бурных и смутных времен, ни новые звезды поэзии, но он становится все внятней и ближе моей душе?

18 декабря 2011 года – сорок лет, как не стало Твардовского. А в 2010 году прошло столетие со дня рождения поэта, прожившего на белом свете шестьдесят один год. Родина отметила эту дату довольно сдержанно, в международном плане она и вовсе, кажется, прошла вскользь. Можно сказать, мало замеченной. На слуху и на виду другие добры молодцы, удалые наездники Пегаса, нобелиаты. В серии ЖЗЛ за последние годы вышли книги о Корнее Чуковском, Окуджаве, Высоцком, Солженицыне, Пастернаке, Бродском, Довлатове, даже о Фаддее Булгарине. В ряду «замечательных людей» этой серии, наконец, нашлось место и для Твардовского. Вышла не такая пухлая и помпезная, как о других корифеях, но достойная, содержательная без интересничания книга Алексея Туркова. По случаю юбилея Александра Трифоновича мемориальные торжества прошли, в основном, в Смоленской области, хранящей благодарную память о своем выдающемся земляке.

В Государственном литературном музее открылась скромная выставка «Переправа...», отразившая жизнь Твардовского от детства и студенческих дней до последних лет. Среди экспонатов – личные вещи поэта: фотографии, книги с его дарственными надписями, его портфель, пишущая машинка, письменный прибор, пачка сигарет «Ароматные», рабочий стол Твардовского из редакции «Нового мира». Списки произведений Твардовского, ходивших в самиздате, – первый вариант поэмы «Теркин на том свете» с примечаниями Ю.Буртина и другой поэмы – «По праву памяти», книги с дарственными надписями и авторскими вставками. Среди них «Страна Муравия» с вписанными Твардовским красными чернилами фрагментами, повествующими об ужасах раскулачивания, которые были изъяты цензурой.

Младшая дочь поэта, Ольга Твардовская, в эти дни сказала в интервью: «Мы с сестрой Валентиной подготовили двухтомник отцовских дневников шестидесятых годов. Реализовался проект «Комсомольской правды» про Василия Тёркина. Впервые собрали книжечку «Времена года», куда вошли произведения Твардовского о природе. Обидно, что не получилось издать полное собрание сочинений. К нашей радости на юбилей откликнулась наша дорогая театральная провинция: Орёл, Воронеж, Владимир, Саратов... Отец боролся не с социализмом, а с идеологической, бюрократической системой того времени... Правда, эту систему, к сожалению, победить не удалось, и сегодня она цветёт буйным цветом... Вся его творческая жизнь, не говоря уже о работе в «Новом мире», это была борьба за правду. А чтобы сказать правду, надо было критиковать всё то плохое, что нас окружало. Сейчас многие его упрекают в том, что он остался в социализме. А где он должен был остаться? Хотя, в принципе, социализм, не говоря уже о коммунизме, в нашей стране так и не был построен. Отец остался верен идее построения коммунизма в СССР, но в меру своих сил старался сопротивляться несправедливости, которой тогда было немало. Это стоило ему, в конце концов, и журнала, и жизни».

Что ж, спасибо Смоленску, хутору Загорье, другим городам и весям за память о своем великом, безвременно ушедшем из жизни сыне. Трубные патриотические заверения, характерные для пропаганды советской поры, о любви к великой родине – от Калининграда до Курильских островов, Твардовский дополнил скромным и проникновенным термином «малая родина», бережно заявив о праве на особую привязанность к отчему краю, к земле своего детства. Дополнил? Пожалуй, скорей противопоставил. С его легкой руки термин «малая родина» прижился. Обостренная совестливость поэзии Твардовского, вплоть до горьких обвинений автора самому себе, непременно с искренней благодарностью людям, даже если это крупицы добра, черты его творческого облика, угадываемые и в «Теркине».

 

Мать-земля моя родная,

Вся смоленская родня!

Ты прости, за что – не знаю,

Только ты прости меня.

Много лет спустя после войны Твардовский создаст лирическую жемчужину, в которой с предельной искренностью и взыскательностью всматривается в свою душу, винит и не винит самого себя. Стихотворение это – словно незавершенное, оборванное на полуслове, но как много невыразимого, неизреченного сказано и выражено этой мнимой недоговоренностью.

 

Я знаю, никакой моей вины

В том, что другие не пришли с войны,

В том, что они кто старше, кто моложе

Остались там, и не о том же речь,

Что я их мог, но не сумел сберечь,

Речь не о том, но всё же, всё же, всё же...

Не парадоксально ли, что Твардовский, жизнью своей заплативший за торжество искренности, правды, свободного слова в своей стране и в мире, неблагодарно оттеснен на второй план, на задворки современного сознания? Кому-то форма его стиха кажется обманчиво простоватой, кто-то ставит в вину поэту его стихи о Сталине, считая его беспримерное в тоталитарном обществе противостояние насаждаемой лжи, цензурному беспределу – дозволенной верхами смелостью, кто-то видит в нем литературного вельможу былой эпохи...

Но прорываются и голоса, опровергающие напраслину. Порой и признанные виртуозы слова шли по стопам Твардовского, такого доступного и не заумного. В юбилейной статье к столетию Твардовского, опубликованной в «Новой газете», Дмитрий Быков пишет: «Любопытно, что и Бродский, скажем, – который Твардовскому в числе прочих заступников был обязан досрочным освобождением, – отзывался о нем весьма скептически: было в нем, дескать, что-то от директора крупного предприятия… Бродский, скорее всего, не мог ему простить отказа напечатать норенские стихи – «В них не отразилось пережитое вами», – но ведь и тут бывают странные сближения. Легче всего сказать, что двустопный анапест ранней автоэпитафии «Ни страны, ни погоста…» воспринят Бродским через пастернаковскую «Вакханалию»: «Город, зимнее небо, тьма, пролеты ворот…» Но вот вопрос: у Пастернака он откуда? Кто первым в русской лирике начал разрабатывать этот размер с его вполне конкретной семантикой вечной разлуки и мысленного возвращения на место любви? «Поездка в Загорье» 1939 года: «Что земли перерыто, что лесов полегло, что границ позабыто, что воды утекло! Тень от хаты косая отмечает полдня. Слышу, крикнули: "Саня!". Вздрогнул. Нет, не меня». Все это еще, конечно, прикидки, эскизы к главному – к одному из величайших, по любому счету, русских стихотворений ХХ века: «Я – где корни слепые ищут корма во тьме; я – где с облачком пыли ходит рожь на холме; я – где крик петушиный на заре по росе; я – где ваши машины воздух рвут на шоссе…»

Пастернак, о котором никак не скажешь, что он щедро раздавал похвалы другим поэтам, не поскупился на доброе слово о Твардовском, особенно о загадочной силе его таких, на первый взгляд, простых, незатейливых и доступных строк. Борис Леонидович писал: «Эта простота, меткое слово, помогла завоевать сердца миллионов...» Твардовский, конечно, понимал масштабы поэтического мастерства Пастернака, но в минуту раздражения его нарцисическим центропупизмом однажды произнес в сердцах: «Поэт он – такусенький». Великие испытания своей страны, неисчислимые драмы века Александр Трифонович нес в своей душе, пропускал через себя, воплощал в слове, стремясь к тому, чтоб от встречи с его строкой «чью-то душу отпустила боль».

И хотя в силу особенностей характера Твардовский порой был склонен винить самого себя – в чем виноват и в чем нет его вины, он знал себе цену, в творческой устремленности был мужествен, неподкупен. Он не любил игры в величие, не написал «Памятника» в духе пушкинского, но свое кредо выразил четко и недвусмысленно:

Вся суть в одном-единственном завете:

То, что скажу, до времени тая,

Я это знаю лучше всех на свете –

Живых и мертвых, – знаю только я.

 

Сказать то слово никому другому,

Я никогда бы ни за что не мог

Передоверить. Даже Льву Толстому –

Нельзя. Не скажет – пусть себе он бог.

 

А я лишь смертный. За свое в ответе,

Я об одном при жизни хлопочу:

О том, что знаю лучше всех на свете,

Сказать хочу. И так, как я хочу.

1958

Не обошел своим вниманием столетие Твардовского и оккультист Павел Глоба, опубликовавший к памятной дате гороскоп, в котором говорится: «Несмотря на то, что поэт занимал высокие посты не только в литературном руководстве, но и в руководстве КПСС, у него почти не было врагов. Например, даже такой заклятый ненавистник Советской власти, как Иван Алексеевич Бунин, очень высоко отзывался о творчестве Твардовского». Как говорится, и смех, и грех – читать такие прозрения тайновидца. То есть насчет симпатии «заклятого ненавистника Советской власти» (а по совместительству – классика русской литературы) Бунина к «Теркину» и вообще к поэзии Твардовского, все верно. Спорить не приходится.

А вот насчет того, что врагов у Твардовского почти не было, тут ясновидец и мастер гороскопов, к сожалению, горько ошибается. Врагов было много – с первых шагов на литературном поприще, когда его травили в печати, нацепив ярлык «кулацкий подголосок», до конца пути, когда его, автора бессмертных строк, редактора «Нового мира», неукротимого правдолюбца, свели в могилу. Да и как могло быть иначе? Можно ли представить, что не было врагов у благородного Андрея Дмитриевича Сахарова? Философ Мартин Бубер писал, что Пророк призван спорить с царями или даже с историей. Миссия пророка – заступничество за народ, спасение народа. Думается, именно в таком духе сознавал свой долг и предназначение зрелый Твардовский. К слову сказать, если Эренбург был глашатаем оттепели (и автором этого живучего термина), то душой оттепели был Твардовский.

На свой салтык, как говорили в старину, спорил с историей, с царями и Твардовский. Спорил с «неистовым Виссарионычем» с молодых лет, еще с 1930 годов. В «Стране Муравии» были такие строки молодого поэта, какие за всю жизнь не решились написать даже признанные тогда богатыри словесности.

 

– Товарищ Сталин!

Дай ответ,

Чтоб люди зря не спорили:

Конец предвидится ай нет

Всей этой суетории?..

И жизнь – на слом,

И всё на слом –

Под корень, подчистую.

А что к хорошему идём,

Так я не протестую.

Ты слушай, выслушай меня...

Поразительна нравственная цельность молодого поэта, в которой сошлись и творческая смелость, и мужественная верность правде, без малейшей примеси приукрашивания действительности. В черновиках «Муравии» остались горестные строки, запечатлевшие русскую деревню после большевистского великого перелома. Поистине деревня с переломанным хребтом так и не пришла в себя до конца ХХ века.

 

Дома гниют, дворы гниют,

По трубам галки гнезда вьют,

Зарос хозяйский след.

Кто сам сбежал, кого свезли,

Как говорят, на край земли,

Где и земли-то нет.

В «Теркине» – поистине народной поэме о войне СССР с фашизмом, ни разу не упомянута ни партия, ни «творец всех наших побед», как величали Сталина. И все же Твардовский внес свою лепту в прославление, возвеличивание этого злодея. Но даже это он делал (рискну сказать), искренне заблуждаясь, не как льстецы и раболепствующие царедворцы. Да, были люди, как Мандельштам, которые на раннем этапе распознали кремлевского горца и как бы всегда знали, что он собой представляет. Но были и такие, кто в своем самоотверженном чистосердечии так верили (или старались верить) ему, «как, может быть, не верили себе». И даже любили его...

Помню, в отроческом возрасте это чувство как подросток пережил и я. Подобно другим сверстникам, чьи отцы не вернулись с войны, мы, безотцовщина, желторотые юнцы, тянулись к нему, может быть, подсознательно, как к отцу, которого нам так не хватало. В его крутости чудилась нам строгая справедливость, в его немногословности – правдивость, мудрость... Я как-то поделился этими мыслями со старшим другом, еврейским писателем Ихилом Шрайбманом, раскаивался (если не в своей вине, то в ошибке), на что Ихил отозвался: «Да, мы любили Сталина. Что было, то было, но любили мы не тирана и преступника, а того, кого придумали себе (или нам придумали). А это значит, что наша любовь предназначалась и шла не злодею и убийце, а совсем другому адресату». В таком ключе понимаю я и «культовые» стихи Твардовского о Сталине. Например, такие.

 

Глаза, опущенные к трубке,

Знакомой людям всей земли,

И эти занятые руки,

Что спичку с трубкою свели.

Они крепки и сухощавы,

И строгой жилки вьется нить.

В нелегкий век судьбу державы

И мира им пришлось вершить.

 

Усов нависнувшею тенью

Лицо внизу притемнено.

Какое слово на мгновенье

Под ней от нас утаено?

Совет? Наказ? Упрек тяжелый?

Неодобренья горький тон?

Иль с шуткой мудрой и веселой

Сейчас глаза поднимет он?

К слову сказать, эти родниково прозрачные строки для некоторых толкователей таят в себе нечто загадочно скрытое, не лежащее на поверхности. В книге Алексея Виноградова «Тайные битвы ХХ столетия» (Москва, 1999) немало подробностей о том, что Сталин проявлял интерес к средневековой мистике, оккультным тайнам, магическим обрядам воздействия, в том числе и к так называемому энвольтованию (прокалывание иглой изображения с целью пробить «ауру» и нанести вред прототипу). В связи с этим в книге приводится такая любопытная деталь: «Сталин дарил на память гостям и знакомым только одну свою растиражированную фотографию, на которой он – вполоборота, сощурившись, раскуривает трубку. Почему «кремлевский горец» остановился на этом изображении, как подарочном? Все объясняется очень просто: оно не годилось для энвольтования. Глаза Сталина (самое уязвимое в магическом смысле место у человека) на том снимке прикрыты, а «внешний энергетический контур» защищен огнем».

Что касается своего зрелого отношения к Сталину, Твардовский выразил его с присущим поэту проникновенным талантом и мужеством души в поэмах «За далью – даль», «По праву памяти», в том, как вел и удерживал редактируемый им журнал – бастион правды , противостоящий официальной лжи.

«Нет! Отец не был оголтелым сталинистом, убеждена Ольга Твардовская. В его «Стране Муравии» есть глава, где появляется Сталин, едущий на белом коне. И горбунок его спрашивает: сколько ещё нам терпеть эту суеторию? Вы можете себе представить, кто тогда мог осмелиться задать такой вопрос отцу народов? Да, у отца были и стихи о Сталине «глаза, опущенные к трубке»... Вот умер вождь, началось разоблачение культа личности, но отец никогда от этих стихов не открещивался. Здесь работает его другая фраза: «Так это было на земле». Он говорил: «Так было со страной, так было со мной».

***

В 1955 году я еще учился в университете на своей малой родине, в Молдове. В ту пору отдельными, самостоятельными публикациями появлялись в периодике главы из поэмы «За далью – даль», тогда еще не оконченной. Темой своей дипломной работы будущего филолога я выбрал «Послевоенную лирику Твардовского. Шаг за шагом увлеченно изучал творческий путь поэта. По ходу дела у меня возникали вопросы, на которые не мог найти ответа в литературоведческих источниках, и я с неожиданной решимостью сел да написал письмо самому Александру Трифоновичу. Каково же было мое удивление, когда я получил ответ Твардовского. (Письмо, адресованное студенту, вошло в книгу Твардовского «Письма», составленную женой поэта, Марией Илларионовной Твардовской.)

 

Москва 2.II.1955

Дорогой тов. Хазин!

Изменяю моему правилу – не отвечать в адрес «до востребования» из опасения, что Вы вдруг приедете в Москву, а меня здесь не застанете, т. к. на днях я уезжаю на неопределенный срок – месяца на два, по крайней мере.

Так что придется Вам без меня справляться со своей дипломной работой, и это хорошо. Это обеспечит Вам необходимую свободу наблюдений, замечаний и выводов.

Не огорчайтесь, я не первому Вам отказываю в «консультации». Если то, что я пишу и печатаю, само по себе не дает достаточно материала для рассмотрения, так сказать, в научном плане, то наличие живого автора тут не помога.

Желаю всего доброго.

                                               А. Твардовский

В ту оттепельную пору, когда я написал письмо поэту, глава за главой складывалась на виду у читателей поэма «За далью – даль», окруженная созвездием ярких и пронзительных лирических стихов. Хотелось осмыслить путь поэта целиком, от самых ранних истоков, куда не принято забредать, покуда поэт не признан великим, и я углубился в чтение старых материалов, газетных подшивок, относящихся к юности Александра Трифоновича.

Юность поэта побуждала с особой силой задуматься, разобраться: ведь именно в эту пору сокровенно складывается то, что лишь будущему дано выявить. Тут меня подстерегали неожиданности прямо-таки ошеломительные. Оказывается, поэт, изведавший в довольно молодые годы заслуженные признание и признательность, в еще более молодые годы (и даже потом, параллельно с признанием) сполна испытал горечь необоснованных обвинений, жестоких советских проработок. Помню, сердце сжалось от сострадания, когда в соответствующем томе старой «Литературной энциклопедии» я прочел в статейке, которой удостоили молодого поэта, что Твардовский родился в семье кулака.

Крутые, вульгарно-социологические обвинения обрушила на молодого Твардовского летом 1934 года смоленская газета «Большевистский молодняк». Критика была настолько оглушительной, что «Литературная газета» (от 18 августа 1934 года) взяла под защиту молодого автора: в статье «О загибах по-смоленски» критик Ан. Тарасенков образумливал тех, кто «мобилизует весь свой пыл для критической порки поэта».

Подобные переживания, пусть даже глубоко личные, не могли пройти бесследно для человека такой обостренной памятливости, как Александр Трифонович. Забрезжила догадка, что и они, эти переживания, наряду с событиями совсем иного, отнюдь не личного масштаба, как-то повлияли на трагически мощные взлеты его поэзии.

Спросить об этом, как думалось тогдашнему студенту из кишиневской глубинки, не у кого, кроме как у самого автора. И без долгих колебаний спросил – по праву молодости...

Признаться, с чувством неловкости вспоминаю сегодня «отвагу», с которой решился вот так вот запросто сесть за стол (дело было дома, в Сороках, во время моих последних зимних каникул) и сочинить письмо Александру Трифоновичу.

Еще раз вдумываюсь: что же «подвигнуло» меня? Пожалуй, такого рода обращения «исследователей» к исследуемым авторам тогда вроде считались в порядке вещей. Преподавательница Людмила Михайловна Неизвестных, помню, неоднократно рассказывала студентам о своей переписке с Фадеевым, и через ряд лет в последнем томе сочинений Фадеева, вместе с другими письмами, были опубликованы строки, адресованные ей.

В ту пору письма литературоведов писателям были, кажется, проявлением доброй воли, желания понять всё не вразрез с автором, а как бы совместно с ним. Правда, относилось это к литературоведам, имевшим по меньшей мере ранг диссертантов. Тем, как говорится, и флаг в руки. А в таких условиях, почему бы не решиться и пятикурснику, который, того и гляди, тоже может взяться за диссертацию.

Все так и не так: несмотря на литературоведческую шелуху, это было искреннее и наивное письмо любимому поэту. В нем были такие строки: «Дипломная работа для меня – не очередная учебная нагрузка, а средство уяснить и упорядочить свои мысли о Вас, о всей нашей литературе, о том, каким должен быть человек, я сам». Я даже собирался специально поехать в Москву, чтобы повидать поэта, задать кое-какие вопросы.

А чего стоит обращение, которым начиналось письмо. Резонно рассудив, что никакой эпитет не способен выразить искренне и емко отношение к любимому поэту, автор письма не нашел ничего лучшего, как полностью обойтись без эпитетов и начать письмо подчеркнуто сухо: «Александр Трифонович!» Это еще не все. Предстояло тщательно обдумать вопрос с обратным адресом и предусмотрительно принять меры, чтобы ответ Твардовского, ежели он последует, не пропал, не стал добычей чьего-то любопытства или недобросовестности.

Подобно большинству иногородних студентов, я получал корреспонденцию по университетскому адресу. В решетчатом ящике с ячейками в алфавитном порядке каждый день (перед занятиями или после) нашаривал ладонью, нет ли чего-нибудь? Ясно, что доверить ответ Твардовского решетчатому ящику, куда может сунуться каждый, кому не лень, дело не очень надежное. А поскольку в вестибюле нашего первого корпуса находилось почтовое отделение (третье), надумал я указать в обратном адресе «до востребования», даже не взяв в толк, что сам термин «до востребования» придает автору письма какое-то уклончивое подобие анонимности, и лишь из-за одного этого штриха Твардовский может не ответить.

Все же поэт ответил студенту из глубинки. Ответил с достоинством, заботливостью и с той суровой сосредоточенностью, которая единственно уместна, когда речь идет о вещах серьезных. Дипломную работу о послевоенной лирике Твардовского я написал и успешно защитил. До диссертации дело не дошло. Литературоведом я не стал. Но Александр Трифонович Твардовский стал для меня одним из тех, кого называют вечными спутниками. Читаю его. И о нем. Возвращаюсь мыслями к нему. Иногда размышляю о нем в печати.

***

Таким раздумьем о поэте была моя статья в защиту доброго имени Александра Твардовского, опубликованная в «Литературной газете» под заголовком «Что делать нам с тобой, моя присяга?». Предыстория ее такова. По радио «Свобода» в книжном обозрении Марины Ефимовой я услышал имя Твардовского и, естественно, стал еще внимательней слушать. Прежде всего, потому что речь шла об Александре Трифоновиче. Во-вторых, потому что моя жена и я давно стали поклонниками радиопередач талантливой журналистки и писательницы Марины Ефимовой. (Обстоятельства сложились так, что нам с женой посчастливилось лично познакомиться и с Мариной, и с ее мужем Игорем Ефимовым, известным писателем и издателем. В его издательстве “Hermitage” вышла моя книга прозы, которую редактировал Сам Игорь Маркович Ефимов).

Итак, Марина Ефимова говорила в своем книжном обозрении о новой книге известного английского историка Орландо Файджеса «Шептуны. Частная жизнь в сталинской России» (Orlando Figes. The Whisperers. Private life in Stalin’s Russia. NY, 2007, 741 p.), которая была тепло встречена англоязычной критикой и читателями. Ее автор, сочетая достоинства серьезного научного исследования с писательским мастерством, на основе глубокого анализа массы документов, сотен интервью с конкретными людьми той эпохи повествует о нравах в России сталинских времен – о крамольных разговорах на кухнях, опасных обсуждениях запретных тем, анекдотах и пр. Рассматривает в ней социальные условия, различные аспекты коммунистической морали, в том числе и такую нравственную коллизию, как отношение в обществе к репрессированным гражданам, отказ детей от арестованных родителей, разветвленная практика доносов, поощряемая господствовавшей идеологией.

Книга Файгеса не ограничивается откровениями простых безвестных людей, – говорила Марина Ефимова. – Описывая эпопею Павлика Морозова, автор подчеркивает, что в создании пропагандного культа вокруг этого имени участвовал Максим Горький, предложивший поставить памятник мальчику, который, по словам Горького, «понял, что человек, родной по крови, может быть при этом врагом по духу». А враг, само собой, должен быть обезврежен... желательно – уничтожен. Рецензент книги Джошуа Рубинштейн (директор Североамериканского отделения организации «Эмнисти Интернэйшнэл» был особенно огорчен тем, что среди многих «Павликов Морозовых» советского периода оказался и Александр Твардовский. Он пишет:

 

В биографии будущего редактора прогрессивного журнала «Новый мир», где в первые же послесталинские годы начали печатать вещи Солженицына и мемуары Эренбурга, было свое темное пятно. Когда в 1931 году были арестованы по политическим мотивам его отец и братья, молодой Твардовский дал им знать, чтобы они не пытались налаживать с ним контакты. Многообещающий поэт, он не хотел ставить под удар свою литературную карьеру. Через два месяца отец бежал из ссылки, чтобы повидать сына и понять, что с ним происходит. И сын сообщил о его приезде в милицию.

 

Подобные суждения и английского историка, и американского рецензента о Твардовском, понятное дело, не могли оставить меня равнодушным. Не мешкая, поспешил я в публичную библиотеку, взял книгу Файджеса, углубился в нее. И убедился, что авторитетный автор мимоходом допускает утверждения крайне досадные и абсолютно не соответствующие действительности. Он пишет, что Александр Трифонович «сдал» родного отца в руки карательных органов. Дословно: «Александр предал его». (Aleksandr had betrayed him), стр. 134.

К великому сожалению, напраслина эта стала повторяться и множиться в статьях о книге Файджеса. В рецензии, опубликованной в авторитетном книжном обозрении «Нью-Йорк Таймс Санди Бук Ревью», сказано: «Твардовский предал его полиции» (“Tvardovsky betrayed him to the police”). Так ложное, несуразное обвинение начинает гулять по свету, выдавая себя за правду. Я решил, что промолчать было бы непростительно. Решил написать полемическую реплику и направил Марине Ефимовой письмо, в котором говорилось:

«Ваши обзоры новых книг на радио "Свобода" стараемся не пропускать. Как правило, они жгуче интересны и выбором произведений, о которых рассказываете, и достойной манерой изложения, умением мастерски вести беседу со слушателями, читателями. Часто перечитываем в интернете Ваши материалы, потом идем по Вашим следам, обращаемся к книгам, рассмотренным Вами.

Меня заинтересовала книга Орландо Файджеса "Шептуны". Огорчила досадная ошибка в этой работе – утверждение, что Твардовский донес в милицию на родного отца. Из книги эта напраслина перекочевала в авторитетные рецензии. В частности, в отзыв Джошуа Рубинштейна, с которым я, кстати, знаком тут в Бостоне.

Пройти мимо такой несправедливости я не мог. Счел долгом написать несколько страниц в защиту доброго имени Твардовского. Важно это еще и потому, что книга Файджеса, конечно, будет переводиться на иностранные языки и, к сожалению, создавать искаженное представление о личности поэта, если вовремя не внести в нее не большое, но существенное исправление. Вероятно, в идеале было бы лучше всего, если бы до автора дошло критическое замечание, он принял его и исправил допущенную ошибку. Прошу Вас, Марина, ознакомиться с прилагаемой статьей. Может быть, на Вашем радио найдется возможность обнародовать ее. Твардовский в "Новом мире" отстаивал свободу, может, теперь и "Свобода" заступится за него?»

Признаться, я рассчитывал, что мои соображения не будут отвергнуты. Но ожидания мои не оправдались. В ответном письме Игорь Ефимов писал мне:

Увы, пафос Вашей статьи нас с Мариной не заразил, не увлёк, а даже скорее удивил и огорчил. Значит, доносить на родного отца в НКВД явно нехорошо? А сказать беглецу из сталинского ада – пусть даже не отцу! – «возвращайся обратно!» – это что? Терпимо? Простительно? Миллионы жён «врагов народа» были брошены в Гулаг по единственному обвинению: «Знала и не донесла». Почему мы должны верить тому, что пламенный коммунист Твардовский решил в этой ситуации идти на смертельный риск и не донёс?

Александр Трифонович может взять Вас в адвокаты для Страшного суда, но всё, что Вы перечисляете в своей статье, годится лишь как смягчающие обстоятельства и никак не может послужить ОПРАВДАНИЮ. Ни одному вельможе сталинской эпохи оправдания быть не может. Они не знали? Верили в идеалы? Или шкуру спасали? Большой пахан не пускал наверх чистеньких, у него все должны были быть замешаны в крови. Фадеев подписывал все смертные приговоры казнимым писателям – потому и покончил с собой в 1956. Твардовский знал за собой тоже немало – потому и глушил эту память ящиками коньяка. У Солженицына в «Бодался телёнок с дубом» он нарисован вполне убедительно и даже с сочувственным пониманием. Но вспомните его главный аргумент в пользу советской власти: «Без неё я был бы никем!»

Никто не выражает сомнения в талантливости Твардовского. Так же, как в талантливости Маяковского, Эзры Паунда, Гамсуна и сотен других, принявших – по выражению Генриха Бёлля – «причастие буйвола». Но тратить время на поиски МОРАЛЬНЫХ оправданий для них как-то не хочется.

Если уж заниматься восстановлением исторической справедливости, не лучше ли написать исследование про двух скромных еврейских женщин, делавших изо дня в день передовой журнал «Новый мир», пока главный редактор пропадал в недельных запоях: Асю Берзер и Инну Борисову? По свидетельству Солженицына, Твардовский даже имён их не знал и никогда не здоровался. Прошу заметить, что должное этим двум замечательным женщинам отдаёт писатель, чьи произведения они не раз отвергали.

Не стану здесь вдаваться в полемику относительно «двух скромных женщин», которые после смерти Твардовского с искренней скорбью и даже не уважением, а обожанием высказались в печати, совсем не в духе Солженицына, широко известного своей неблагодарностью почти ко всем, кто ради него шел на риск и на жертвы. Кстати, Солженицыну, вернувшемуся из Штатов в Россию совсем не бедным, даже в голову не пришло хоть чем-то помочь нуждающейся одинокой пенсионерке Асе Берзер, сыгравшей немалую роль в продвижении Ивана Денисовича в печать. А Твардовский ради Солженицына и вовсе взошел на костер.

Поскольку через радио заступиться за доброе имя Твардовского не удалось, я решил отправить статью в «Литературную газету», там к ней отнеслись с пониманием и сочувствием. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять:    утверждение Орландо Файджеса тем оскорбительней для Твардовского и памяти о нем еще и потому, что реальную семейную трагедию поэта, в которой отразилась трагедия всего русского крестьянства, русского народа тех лет, автор излагает в одном ряду с полумифической историей «подвига» Павлика Морозова, которую насаждала советская пропаганда.

Файджес справедливо пишет, что советских детей воспитывали в духе того, что надо следовать славному примеру Павлика Морозова, донесшего на своего батю. И всего несколько страниц спустя переходит к драме жизни Твардовского, основываясь на воспоминаниях брата поэта, Ивана.

Иван Трифонович Твардовский излагает эпизод, когда отец поэта с младшим сыном – тоже Павликом – добрался нелегально из северной ссылки в Смоленск. Попросил вызвать Александра из его офиса (редакции). Александр, увидев отца и младшего братишку, потрясен. (Поэт, комсомолец 20-х годов, по молодости лет еще верящий в святую правоту революции, в оправданность ее жестокостей, с присущей ему цельностью делает свой трагический выбор. Так я смотрю на эту ситуацию, не имеющую ничего общего с насаждавшейся тогда надуманной историей пионера-доносчика).

На просьбу Трифона Гордеича о помощи Александр якобы ответил с жестокой прямолинейностью, что может только помочь ему и братишке бесплатно вернуться туда, откуда они приехали. (Сам Иван Твардовский при этой печальной встрече не присутствовал, этих слов Александра не слышал. В таком виде они ему запомнились в позднейшем пересказе отца).

Убедившись, что спасения от сына ждать не приходится, отец попросил подождать, пока посетит друга в селе Столпово, недалеко от Смоленска. Трифон Твардовский навестил друга. Они пили весь вечер, говорили. Павлик спал. В полночь нагрянули чекисты, арестовали отца поэта.

Автор «Шептунов» делает вывод, что Александр Трифонович настучал в органы, предал отца.

Файджес строит свое утверждение на ошибочном истолковании свидетельства Ивана Твардовского в его «Страницах пережитого», опубликованных в журнале «Юность», 1988, № 3, стр. 23.

Но даже там Иван Твардовский не обвиняет Александра в подлом доносе. Чтобы проверить себя, правильно ли воспринимаю текст Ивана Твардовского, я решил узнать мнение моего друга Кирилла Ковальджи, московского писателя, работавшего в «Юности» как раз в ту пору, когда печатались эти мемуары. На мое послание Кирилл Ковальджи быстро откликнулся: «Спешу ответить... Как раз я публиковал в «Юности» воспоминания Ивана, познакомившись с ним в Смоленске. Ни в тексте, ни в разговорах с ним не было ни намёка на «донос» Александра».

Дочери поэта, Валентина и Ольга Твардовские, с болью касаются той напраслины об отце («Мифы и правда о Твардовском», Нью-Йоркская газета «Курьер», 2004, 6 февраля).

Ольга Александровна Твардовская: «Отец через всю жизнь пронес это чувство вины – перед всеми, не только перед семьей. В сущности, вину без вины. Кроме неких ритуальных слов, никакого отказа Твардовского от семьи не было. Это миф. К гонимым и несчастным, – кто бы они ни были, – всегда относился с величайшим сочувствием. А тут родня! То, что отец не порвал с близкими, и ставилось ему в вину».

Валентина Александровна Твардовская: «Твардовского приручали всю жизнь – то кнутом, то пряником. Но процесса огосударствления отца не получилось. Сейчас думают, что это был официальный поэт, увенчанный всеми мыслимыми наградами: тремя Сталинскими премиями, одной Ленинской, орденами. И забывают, что при всем этом Твардовский остался самим собой. Властям не удалось его приручить».

Да и сам Иван Твардовский рассказывает в своих воспоминаниях о том, как в 1936 году поэт совершил почти невозможное, – добился освобождения родных из ссылки, вырвал их из пасти зверя. Поехал за ними в ссыльные края и привез их домой, в Смоленск.

С юных лет Александр Твардовский не страдал недостатком смелости и умел заступиться, дать отпор злу. За раскулаченного отца 20-летний Александр ходил хлопотать по инстанциям, пробился к секретарю Смоленского обкома партии Ивану Румянцеву. Высокопоставленный партийный чин сказал ему, как отрезал: «Выбирай: либо папа с мамой, либо революция». Ирония судьбы заключается еще и в том, что вскоре самого Ивана Румянцева арестовали и пустили в расход, а Твардовскому, помимо того, что он «сын кулака», добавили еще одно обвинение – контакты с расстрелянным «врагом народа».

Когда в расстрельном 1937 году в Смоленске арестовали его друга молодости – Адриана Македонова, по прозвищу Сократ, Твардовский написал в его защиту страстное письмо в областную прокуратуру, в котором осмелился высказать предположение, что Македонов, возможно, жертва злобной клеветы. Благодаря заступничеству поэта, Македонов получил всего (!) восемь лет лагерей, остался жив и после выхода из ГУЛАГа написал ряд ценных книг.

Присущее Твардовскому высокое достоинство в обыденной жизни сочетались у него с не меньшей, а, пожалуй, даже с большей смелостью, когда дело касалось литературы. В январе 1938 года, в Москве, в обстановке чисток, проработок, расправ, с литературной трибуны Твардовский – без ложного пафоса, но и без малейшей робости назвал эмигранта Бунина (наряду с Некрасовым) важнейшим для себя русским поэтом. (Этот факт приводит Регина Романова в книге «Александр Твардовский. Труды и дни». М. «Водолей Publishers», 2006).

Конечно, Бунин в Париже этого не знал. Известно, что к советской литературе Нобелевский лауреат из зарубежья относился без особых симпатий. Тем более ценен восторженный отзыв Бунина о поэме Твардовского «Василий Теркин»: «Это поистине редкая книга: какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всем и какой необыкновенный народный солдатский язык ни сучка ни задоринки, ни единого фальшивого, готового, т. е. литературно-пошлого слова».

А.Т. Твардовский не вел дневника (в привычном смысле слова), но регулярно делал записи в то, что сам, чураясь высокого штиля, называл «Рабочими тетрадями». Они, по сути, служили и деловой памяткой, и творческим полигоном-черновиком, и дневником. В 2000, 2001 году «Рабочие тетради» были напечатаны в журнале «Знамя» с комментариями дочерей поэта.

Вот запись в тетради, относящаяся к марту 1964 года, когда советский официоз обрушился на молодого поэта: «Дело Бродского… Налицо очевиднейший факт беззакония: 5 лет за то, что работал с перерывами, мало зарабатывал, хотя никаких нетрудовых источников существования – отец и мать пенсионеры. Парнишка… безусловно одаренный… Почему это меня как-то по-особому задевает… потому, что в молодости я длительный срок был таким «тунеядцем», т.е. нигде не работал, мало, очень мало и случайно зарабатывал… Но я тянул и тянул эту стыдную и мучительную жизнь… и в конце концов выходит, что я был прав». Не партийным боссом предстает Твардовский в этих строках. Человечное отношение к людям, жизненным явлениям не подменялось установочно-пропагандистским подходом.

Какой бы пост ни занимал Александр Трифонович, он никогда не становился «подручным идеологии», оставался верен себе, своему пониманию правды, справедливости, достоинства. Особенно это проявилось в годы, когда он стоял у руля «Нового мира». На Западе этот журнал называют либеральным – и тем, как им кажется, воздают ему должное. Ведь у них, на Западе, есть самые разные журналы, в том числе и либеральные. А «Новый мир» Твардовского был уникальным. Преданный читатель ждал свидания с каждым его номером, как ждут свидания с любимой. Он радовал истинной литературой.

Без особой охоты взвалил на себя Александр Трифонович редакторские обязанности. Об этом вспоминает Константин Симонов в очерке «Глазами человека моего поколения»: Фадееву, который очень любил Твардовского как поэта, ценил его строгость, самостоятельность суждений, внутренне даже сверялся с ними, давно искренне хотелось поближе втянуть Твардовского в какую-то большую общественно-литературную работу. Именно Фадеев уговорил Твардовского, если возникнет такой вариант, согласиться пойти редактировать «Новый мир» вместо меня. И решительный разговор по поводу «Литературной газеты» произошел у нас втроем – с Фадеевым и Твардовским. Мне было жалко оставлять «Новый мир», и я не знал, на кого его оставить. Но после уговоров Фадеева Твардовский вдруг неожиданно для меня сказал, что, если я соглашусь тянуть на себе такой воз, как «Литературная газета», он, если предложат, не откажется и возьмется за мой гуж в «Новом мире».

В 1950 году Твардовского назначили главным редактором «Нового мира». За годы его руководства (1950-54, 1958-70) «Новый мир» стал, говоря старинным слогом, властителем дум определенной (хочется сказать, передовой) части общества, прибежищем лучших писателей, своего рода альтернативным идеологическим лидером. Задуманный властью как орган, выпускающий избыток пара, чтобы котел не лопнул, журнал стал трибуной вольномыслия, свободы слова, которая никак не могла ужиться с тоталитарной идеологией, как две вещи несовместные, и все же каким-то чудесным образом уживалась. Цензурные клещи вырывали из журнала куски, ортодоксы словесности шельмовали, ура-патриоты навешивали ярлыки. Цензура умудрялась забодать даже произведения главного редактора – поэмы «Теркин на том свете», «По праву памяти». И в этих условиях Твардовский, приложив сверхчеловеческие усилия, сумел напечатать «Один день Ивана Денисовича».

Советский истеблишмент не простил ему снятия табу с лагерной темы. Того, что он открыл заслонку в пекло. Твардовского отстранили от «Нового мира». И тем ускорили его уход из жизни. Поэт умер в возрасте 61 года. Погиб, сражаясь. Отстаивая правду, взошел на костер. И, хотя в числе подписавших некролог был и лично Леонид Брежнев, советский режим, надо полагать, облегченно вздохнул, избавившись от трудно управляемого, неудобного для кукловодов народного поэта.

К 60-летию Твардовского ему уже, рассказывают осведомленные люди, звезду Героя Труда уготовили. А он поехал в Калугу, в сумасшедший дом – проведать заключенного Жореса Медведева. Цековский работник со вздохом сказал поэту:

Мы, Александр Трифонович, собирались дать вам звезду Героя, а вы...

Твардовский отозвался на эти слова:

А я и не знал, что звание героя дают за трусость...

И после смерти Александра Твардовского не улеглись споры о его гражданской позиции, о его роли в истории русской литературы и родной страны. Для одних он – человек с характером, последовательный сторонник социализма с человеческим лицом, искатель «правды сущей, правды, прямо в сердце бьющей, да была б она погуще, как бы ни была горька». Для других – сочувствующий диссидентам выходец из классово враждебной среды, еретик, попавший под влияние чуждых сил, «льющий воду на мельницу врага», посмотрите, как он ведет журнал, да и собственными вредными творениями...

Что касается походя сделанного, ошибочного утверждения Орландо Файджеса о том, что Твардовский «предал отца», оно, думается, результат неверно понятой ситуации, описанной в мемуарах Ивана Твардовского.

Однако не исключено, что каким-то образом, прямо или косвенно, на английского историка повлияло и отрицательное отношение к личности и поэзии Твардовского, упорное и живучее, не желающее угаснуть в определенной части российского общества.

Как-то я завел разговор о Твардовском с одним из московских поэтов-лауреатов, некогда считавшим себя подручным партии. Он с внезапной злостью перешел почти на крик: «Твардовский – двойной предатель! Дважды предатель!»

Почему дважды? осведомился я.

Потому что один раз предал своего отца, другой раз – Сталина, отрезал собеседник.

Я пытался фактами убедить собеседника, что разговоры, будто поэт предал отца, напраслина и клевета. А вот к Сталину отношение Александра Трифоновича с годами, действительно менялось, как и у миллионов других людей – в России и во всем мире. Были у Твардовского стихи о Сталине. Искренние. Не патока льстеца. Написанные при жизни «неистового Виссарионыча», они отражали тогдашние чувства и мысли поэта. И не сразу, не в одночасье изменилось его отношение к «отцу народов». И не по мановению директивного перста.

Помню, в марте 1954 года, когда исполнился год, первый год, со дня смерти Сталина, советская печать по указанию верхов предпочла не заметить эту годовщину. Проигнорировать. Еще недавно так трубно скорбели, а тут – молчок. И только один печатный орган нарушил молчание: в мартовской книжке «Нового мира» была напечатана небольшая новая глава из складывавшейся тогда поэмы «За далью – даль», посвященная той дате. Твардовский опять же шел против течения, наперекор установке. Запомнились строки:

Да, мир не знал подобной власти

Отца, любимого в семье.

Да, люди, это наше счастье,

Что мы с ним жили на земле...

Эти строки никогда не вошли в окончательную редакцию поэмы. Потому что взгляды автора, а заодно и его читателей резко изменились. Но тогда они нашли отзвук в душах многих наивных людей. И нравился нам анжамбеман в конце первой строки, богатая смыслом пауза: «Да, мир не знал подобной власти...»

Для мыслящего, тем более, для творческого человека верность собственным взглядам не означает способности следовать им слепо, не пересматривая их под влиянием велений времени, требований совести. Мировоззрение – не раз навсегда застывшая данность, не мертвый клад, а живая мысль в развитии и борениях.

Обеты верности, клятвы у знамени, лояльность... Мучительный труд души выпадает на долю человека, когда на изломе эпох и судьбы ему приходится сочетать их, пытаться гармонизировать с нравственным императивом. Летом 1968 года Александр Трифонович занес в рабочую тетрадь четверостишие, отрывок из так и не законченного стихотворения:

 

Что делать нам с тобой, моя присяга,

Где взять слова, чтоб написать о том,

Как в сорок пятом нас встречала Прага

И как встречает в шестьдесят восьмом...

В подходе Александра Твардовского к жизни и к искусству человеческое, человечное преобладало над классовым, даже над государственным, перерастая в общечеловеческое. Эта сторона его творчества мало изучена, так же как и не броское, словно замкнутое в себе новаторство Твардовского, скрытое за фасадом классически традиционной формы.

И уж вовсе неприемлемо и нелепо представлять миру как заурядного доносчика карательных органов, чуть ли не наподобие Павлика Морозова, поэта истинного и трагического, одного из самых благородных и совестливых людей в русской советской литературе, Александра Трифоновича Твардовского.

***

О статье в «Литературке» я получил ряд воодушевляющих отзывов, устных и письменных, из Бостона, Москвы, Кишинева. Приведу отрывок из очень содержательного, на мой взгляд, письма русского писателя Николая Сергеевича Савостина, живущего в Молдове. В своем послании Николай Сергеевич рассказывает:

Не так давно в Москве прошла конференция писателей русского зарубежья, делегатом которой был и я. Среди множества любопытных суждений одно особенно задело меня: представитель Киргизии всю свою речь посвятил несправедливости, которую, по его мнению, проявляет российская общественность по отношению к Твардовскому, которого совершенно забыли, не упоминают в печати, говоря о советской поэзии. По мнению этого писателя (забыл фамилию) Твардовский необходим современности, он заслуживает соответствующего Фонда, Всероссийской премии его имени, пристального изучения его творчества... Так что не только ты заметил это стремление определенных литературных (и политических!) кругов опорочить великого поэта и предать его имя забвению. Больше всего стараются сочинители стихов, которых Александр Трифонович никогда не печатал в своем журнале и вообще не принимал за Поэтов, хотя их отмечали всяческими премиями и орденами. И в своем кругу теперь эти люди задним числом «назначают» гениями жалких стихотворцев, чтобы спрятать за ними действительно истинного поэта. Боже, каких ничтожеств обряжают в одежды святых и великих.

Как-то Давид Кугультинов рассказывал мне, продолжает Николай Савостин, как оказался свидетелем ссоры Твардовского с Александром Прокофьевым, руководившим в то время Ленинградской писательской организацией. Эти два поэта во время писательского съезда по дороге в гостиницу к Прокофьеву (намечалась выпивка) встретились с Кугультиновым и Кулиевым и пригласили их с собой. Так вот, в застолье Твардовский внезапно спросил Прокофьева: что там у вас с молодым поэтом по фамилии Бродский? Прокофьев вышел из себя, стал поносить тогда неизвестного будущего нобелиата. Твардовский тоже вышел из себя. Короче, они чуть не подрались. Помнится из рассказа Давида Кугультинова: Прокофьев в качестве довода против «антисоветчика» Бродского выкрикнул: «Мой отец погиб за советскую власть!» Твардовский: «А мой – погиб от советской власти!..

А вот письмо незнакомого мне читателя: «Статья читается на одном дыхании. Убедительно звучит каждое слово. Всё эрудированно обосновано. Дурная тенденция портить репутации всех подряд, искать пятна даже на солнце. Дай волю нашим и чужим копателям в грязном белье ни одного благородного человека не останется. А ведь были такие, хоть, может быть, и не так их много. Не все в любой момент жизни остаются безупречны. Безупречные скорее гибнут. Трудно было Твардовскому, но он неподдельный Герой. Спасибо за то, что прислали Вашу статью, и ещё большее за то, что написали. А помещение её в "Литературной газете" настоящий большой успех. Владимир Корман».

***

Перебирая в памяти строки Твардовского, страницы воспоминаний о нем, с понятной пристальностью всматриваюсь в текст каждый раз, наткнувшись на упоминание «этой нации». На слово о моем народе. Когда думаю о том, что сказано поэтом о евреях, как он их упоминает, первым делом всплывают строки из поэмы «За далью – даль», описание кузницы детства, на Смоленщине, своеобразного клуба сельских философов, тружеников, горемык, среди которых с щемящим состраданием обрисовано в одной-единственной строке «лицо еврейской национальности»:

 

На малой той частице света

Была она для всех вокруг

Тогдашним клубом, и газетой,

И академией наук.

И с топором отхожим плотник,

И старый воин – грудь в крестах,

И местный мученик – охотник

С ружьишком ветхим на гвоздях;

И землемер, и дьякон медный,

И в блестках сбруи коновал,

И скупщик лиха Ицка бедный,

И кто там только не бывал!

Там был приют суждений ярых...

Этот «скупщик лиха», подумать только, когда и где дерзнул напомнить о себе. В стране, где только что успели выпустить из заточенья чудом избежавших казни кремлевских врачей-отравителей, «убийц в белых халатах», где годами чередой тянулись кампании то против безродных космополитов, то против сионистских прихвостней, то против талмудистов и начетчиков, агентов и прислужников вражеских разведок; где лучшие еврейские писатели, деятели культуры были истреблены или еще оставались за колючей проволокой ГУЛАГа (реабилитация только разворачивалась), где сочувственное слово о еврее встретить в советской печати было почти немыслимо. Тем не менее, Александр Трифонович вспомнил Ицку бедного.

И это был не только смелый литературный ход, остроумная находка. То был драгоценный знак, что гуманизм не сгинул окончательно. Тем более что «Ицка бедный» увязывал тогдашнюю современность с русской классикой XIX века, хотя мало кто мог уловить эту историческую коннотацию. Ицка бедный охарактеризован у Твардовского всего двумя словами: «Скупщик лиха». С лукавинкой намекает автор на торгашеский момент («скупщик»), но чем он приторго бвывает, этот Ицка? Мало лиха достается ему бесплатно? Так он еще скупает лихо, так сказать, делает лихой гешефт, бизнес.

Как много затаенного сострадания, совестливости зашифровано в этих двух словах поэта – скупщик лиха. Они и сами по себе волновали, трогали мое сердце. Меня ждал сюрприз. Уже будучи взрослым человеком, я обнаружил, что в гуманной русской литературе есть еще один Ицка, тоже скупщик лиха... Запечатлел его задолго до Твардовского талантливый прозаик Гарин-Михайловский. Александр Трифонович Твардовский, глубокий знаток русской литературы не только по ее вершинам, вполне мог быть знаком с этим его текстом.

Очерк Гарина-Михайловского «Ицка и Давыдка» был опубликован в 1892 году в журнале «Русское богатство». В демократически настроенных кругах журнал был очень популярен, благодаря и многочисленным публицистическим выступлениям в защиту «униженных и оскорбленных».

Изображенный на его страницах Ицка – нищий портной с полным домом детей. Трудяга, не способный постоять за себя. Когда пристав охаивает его работу, Ицка, словно лишившись дара речи, не смеет и словом возразить. А ведь сам полицейский чин, дивясь, говорил своей жене: «Черт их знает! Только жид может так дешево работать!» А как дошло дело до расчета, его благородие рассчитался с бедным портным даже не копейками, а зуботычиной. И ушел Ицка не солоно хлебавши. Гарин-Михайловский пишет: «Ицка кряхтел, но терпел, как терпел он все, что только кому-нибудь угодно было, чтобы он терпел». Так выглядит Ицка бедный, обрисованный писателем ХIХ века.

В публицистике и мемуарах я вылавливал штрихи, эпизоды, моменты, как бы заполняя копилку фактов по волнующей меня тематике. В московской «Еврейской газете» (№ 10, 1992) попалась на глаза статья Д. Нахмановича «Самуил Маршак спасал еврейских детей». В ней рассказывалось, что в послевоенные годы (1946-1955) у Маршака установились связи с родственниками, жившими в Литве и уцелевшими после оккупации. Маршак интересовался, как они спаслись от гибели в годы нацизма, расспрашивал о сиротах, где и как их прятали. Узнав, что в Каунасе есть детский садик, а также интернат для еврейских детей-сирот, Маршак стал оказывать им денежную помощь. Часть этих детей нелегально переправляли через Кенигсберг и Польшу – в Израиль (тогда еще Палестину). Маршак передавал для этих сирот не только свои деньги, но и средства, тайно собранные у людей, заслуживающих полного доверия. В числе этих добрых душ был и А.Т. Твардовский. Автор статьи пишет, что в те годы сам Твардовский приезжал однажды в Каунас и вручил доктору Гурвич «деньги для Израиля».

Любопытные детали содержатся в публикации Владимира Лакшина «"Новый мир" во времена Хрущева (1961-1964). Страницы дневника». Вот фрагменты некоторых записей.

 

Заговорили об антисемитизме. Александр Трифонович рассказал, что на днях к нему домой явился незнакомый человек, прорвался в квартиру, и Твардовский пригласил его в кабинет. Он учитель физики, взволнован, озирается по сторонам. «Меня затравили те, которых недавно защищал Бертран Рассел... Вы понимаете, о ком я говорю?» Александр Трифонович сказал ему: «Ничем, к сожалению, не могу помочь...»

Но почему?

Потому что я сам – еврей!

Встал и выпроводил совершенно раздавленного столь неожиданным оборотом дела просителя.

Чуть что, у начальства уже было наготове обвинение, что евреи подсовывают, проталкивают крамолу, выгодную их роду-племени. Так было и в те дни, когда мемуары Эренбурга готовились к печати в журнале. Еврейская тема в них многократно превосходила дозволенную дозу. Потому-то и стали искать скрытые пружины еврейского заговора. Если его нет, надо придумать. Дальше – слово Владимиру Яковлевичу Лакшину, автору дневника.

Твардовский сел напротив меня за маленький столик и, нагнув голову, внезапно сказал после паузы:

Вы православный, Владимир Яковлевич? Скажите мне прямо, глядя в глаза.

Я опешил, потом засмеялся. Оказывается, Лебедев (помощник Хрущева – М.Х.) уверял Твардовского, что точно знает, что я еврей.

Я не находил бы стыдом признаться в этом, если бы это было так, сказал я Твардовскому, но я чистокровный русский...

Понятно, понятно... – отвечал А.Т., – но я вот объясняю Лебедеву, что и отца вашего знаю, и матушку, а он: «Не спорьте, Александр Трифонович, мне это сказали люди, которые не могли ошибиться». Вот я и решился спросить, не обижайтесь.

И этим занята голова помощника Хрущева! Боже, какая жалкая чепуха возводится в ранг политики! А все, по-видимому, потому, что надо редакцию столкнуть с Эренбургом: Твардовский, мол, знает ему цену, а «евреи» – Кондратович, Закс, Лакшин «тащат» его на страницы журнала.

***

В рукописных вариантах «Теркина», не вошедших в текст поэмы, сохранились строфы, где Теркин с присущей ему лукавинкой делится тем, как доводилось ему сталкиваться с деликатными вопросами, которые ему задавали в Польше.

Отвечать случалось мне

На вопрос не всякий –

О земле, о трудодне,

О семье и браке...

Я однажды три часа

Баял с половиной.

А скажи, видал ксендза

Или там раввина?

Привожу эти строки лишь для того, чтобы показать, поэт не погнушался использовать в разговорном тоне религиозное слово «раввин» (не для брани и разноса). А ведь в советской прессе у многих авторов поперек горла становилось даже обыденное слово «еврей», которое почти исключили из употребления. Вместо него ставили казенный термин «лицо еврейской национальности».

***

Эту историю о деловом визите нескольких еврейских писателей к Твардовскому рассказал мне поэт Арон Вергелис, будущий редактор журнала «Советиш Геймланд» («Советская родина»). Дело было в конце 1950 годов. Еврейская культура в СССР тогда представляла собой выжженное пепелище. После убийства Михоэлса в 1948 году, закрытия еврейского театра, ликвидации издательства, всех органов печати, ареста и расстрела лучших писателей, заточения в ГУЛАГ видных деятелей культуры, преподавателей родного языка, врачей, даже много лет спустя, и под солнцем оттепели не удавалось пробиться росткам еврейской культуры. Тем временем из-за колючей проволоки стали возвращаться те немногие, оставшиеся в живых реабилитированные писатели, артисты, педагоги, которых не успели перетереть в лагерную пыль. Возникла потребность в открытии (для начала) журнала на еврейском языке. Хлопоты были долгими. Письма и обращения летели в государственные и партийные инстанции, в Союз писателей, к отдельным авторитетам.

В рамках этих усилий несколько еврейских прозаиков, незадолго до этого выпущенных на волю, собирали в Белокаменной подписи крупных русских писателей под письмом в поддержку идеи, что все-таки надо открыть журнал на еврейском языке. И к Александру Трифоновичу в редакцию «Нового мира» эти горемыки пришли с просьбой поддержать их хлопоты. Подписать коллективное письмо.

Твардовского уговаривать не пришлось. Он сразу сказал своим гостям, что, конечно, каждый народ должен отстаивать жизнь своего языка, и журнал на еврейском языке, несомненно, нужен. Александр Трифонович поставил подпись на придвинутом ему листе бумаги и, с улыбкой глядя на своих благодарных собратьев по перу, добавил:

Конечно, разумеется, нужен еврейский журнал, которого вы добиваетесь. По крайней мере, у вас будет, где печататься на родном языке. Меньше будете нам портить русский язык.

Судя по контексту разговора, в этом колючем замечании Твардовского больше шутки, чем упрека или злословия. Конечно же, он не считал, что евреи, работающие в русской литературе, садятся не в свои сани. Такой зашоренностью Александр Трифонович абсолютно не страдал. Достаточно вспомнить, с кем его связывали доверительные, дружеские отношения. С. Маршак, Э. Казакевич, В. Гроссман... Писатели милостью Божьей, цвет литературы. Не над ними подтрунивал Твардовский. Ни в кого персонально не метил.

Речь не о том, но всё же, всё же, всё же... Мимолетной шуткой своей Александр Трифонович напомнил о долге высоком и непреходящем, о привязанности к родному языку, необходимости его сохранения, недопустимости пренебрежения к нему и, тем более, отказа от родной речи.

***

Взаимоотношения двух выдающихся писателей-фронтовиков, создавших монументальные произведения о войне с гитлеровским фашизмом, Александра Твардовского и Василия Гроссмана, их дружба, расхождения, безвременно рано и трагично оборвавшийся литературный путь – залитые кровью страницы истории советской литературы, готовности ее творцов взойти на костер во имя правды, свободного слова, человечности. У Твардовского власти отняли дело его жизни – журнал «Новый мир». У Гроссмана КГБ арестовал выстраданный автором, вершинный его роман – «Жизнь и судьба». По этому поводу Василий Семенович горько проронил: «Они меня задушили в подворотне». И богатырские силы Твардовского надорвались в противостоянии этому же монстру.

Эти записки о поэте хочу закончить свидетельством Семена Липкина об одной из последних встреч Твардовского и Гроссмана. Она произошла в Коктебеле. После того, как Вадим Кожевников, редактор журнала «Знамя», отверг роман, но до того, как его арестовали. В книге «Сталинград Василия Гроссмана» Семен Липкин пишет: Твардовский сказал: «Дай мне роман почитать. Просто почитать». И Гроссман, вернувшись в Москву, отвез ему, видимо, с некой тайной надеждой, роман в редакцию «Нового мира». После ареста романа к Гроссману чуть ли не в полночь приехал Твардовский, трезвый. Он сказал, что роман гениальный. Потом, выпив, плакал: «Нельзя у нас писать правду, нет у нас свободы». Говорил: «Напрасно ты отдал бездарному Кожевникову. Ему до рубля девяти с половиной гривен не хватает. Я бы тоже не напечатал, разве что батальные сцены. Но не сделал бы такой подлости, ты меня знаешь.

Это уж точно. В отличие от верноподданных подручных партии из журнала «Знамя», Твардовский, несомненно, не стал бы пересылать крамольную рукопись «куда надо». Не такой он был человек.


К началу страницы К оглавлению номера
Всего понравилось:0
Всего посещений: 3846




Convert this page - http://7iskusstv.com/2011/Nomer3/Hazin1.php - to PDF file

Комментарии:

Бэно Аксёнов
Кишинёв, - at 2012-06-03 22:58:03 EDT
Великолепная статья, прекрасного и мудрого поэта
Редактор
- at 2011-05-08 08:33:55 EDT
И.Йегуди
- at 2011-05-08 07:08:36 EDT
Уважаемому Редактору - для Рабиновича:
документ, истребуемый Рабиновичем, имется - напишите, куда выслать скан.


Вся переписка с редакцией может вестись по адресу redaktor@7iskusstv.com
Удачи!

И.Йегуди
- at 2011-05-08 07:08:36 EDT
Уважаемому Редактору - для Рабиновича:

документ, истребуемый Рабиновичем, имется - напишите, куда выслать скан.
Впрочем, этот специалист по Галахе также и прав, в смысле он правильно сам себя опровергает: я не "минский раввин" (чего не писал), в смысле не занимаю никаких должностей ни в одной из обеих постсоветских организаций профессиональных евреев, именуемых ортодоксальными иудейскими объединениями. Я просто раввин - житель Минска.

Элиэзер М. Рабинович
- at 2011-04-13 10:58:28 EDT
С подачи уважаемой г-жи Уздиной открыл "Зарубежные задворки" (@http://www.za-za.net/index.php?menu=arch&&nomer=06_03_10@) и прочитал статьи Евтушенко и Кублановского к юбилею поэта и не нахожу в этих статьях никакой попытки унижения, а только желание свободно разобраться в поэтическом даровании поэта. Обе статьи содержат критику и восторг, у Евтушенко, наверно, с перевесом в сторону восторга, тогда как у Кублановского больше критики, но обе - вполне легитимные литературоведческие статьи. Ни одна из них не упоминает подробностей его отношений с семьёй.
Майя Уздина
Haifa, Israel - at 2011-04-13 07:34:55 EDT
Уважаемый Михаил Хазин! Ваша статья меня очень заинтересовала.Дело в том,что много лет,
начиная с 60-х годов я интересуюсь поэзией и деятельностью А.Т.Твардовского.В те далекие
времена я работала заведующей библиотекой в одном из московских районов.Постепенно созрела
мысль добиться для библиотеки имени Твардовского.Стала ближе знакомиться с его творчеством,
но не по книгам,а по местным газетам Смоленского края.В годы начала 30-х годов газеты
очень отличались от газет 60-х.Постепенно я становилась "зрячей".Начала собирать первые
издания А.Т. Твардовского.События ,произошедшие с "Новым миром",редколлегией и затем
смерть Твардовского остановили мои несбыточные надежды. Я через о-во "знания"читала
лекции о Поэте и его творчестве.Он своей работой в "Новом мире"помог мне определить дальнейшую
мою жизнь.Я стала работать в ЦДРИ(Центральный Дом работников искусств)затем В Центральном Доме
медика на Никитской.Целью моей работы стала организация литературных вечеров,посвященных
авторам,о которых умалчивали или искажали правду.Среди других вечеров,несколько было посвя-
щено А.Т.Твардовскому,чье имя после его смерти старались не вспоминать.Стихи Твардовского
всегда живы во мне,они внезапно возникают в памяти при различных событиях,при общении с природой.
Простота его стиха-гениальная простота.А нынешние и очень многие поэты превращают его в !"Лапотника"
Почему всеми силами задвигают его имя на задворки поэзии?Кому это выгодно?Тем,чьи произведения не
печатал А.Т.Твардовский в "Новом мире"?Просто завистникам славы человека ,искренне боровшемся
с несправедливостью?Неужели путем унижения еще не постигнутого необычайного дарования,
можно возвеличить себя?Если не читали,прочитайте в "Зарубежных задворках"№6/3
,2010 годаЮрия Кублановского "Этюд о Твардовском".Стыдно читать.
Так что Большое спасибо от читателя Твардовского.
А Вашу статью я пошлю Валентине Александровне Т вардовской.Кстати,о семье очень много
документов в Новомирском дневнике Твардовского.Дочери поэта поддерживают связь со мной,
посылают все новые материалы о нем. Всего Вам доброго.

Элиэзер М. Рабинович - Редактору
- at 2011-04-01 11:01:42 EDT
У меня вопрос к уважаемому г-ну Редактору: вот Вы тут на-днях написали, что человек, желающий называть себя словом "доктор" или "профессор", должен Вам предъявить заверенную копию документа на этот счёт. Относится ли это требование и к тем, кто желает называть себя "раввином"? Неужели этот последний полуграмотный комментарий может действительно исходить от минского раввина? Он соответствует Галахе? Даже представить себе не могу, чтобы другой Минский раввин - мой покойный дед, именем которого я назван, - мог бы написать подобный текст.
раввин Игоэл Йегуди
Минск, Белоруссия - at 2011-04-01 09:59:13 EDT
Долгом своим, сына вечного народа, считаю прореагировать на статью о
твардовском:
1. Твардовский - смоленский белорус. так же как гурченко вишневская и гагарин.
дети русифицированного и ассимлипрованного - но неистребимого в своей духовной
красоте - белорусского народа.
2. "свобода" - рупор лжи и клеветы против всего, что не угодно либерастизму и
дерьмократии - нутром чуют "классово-враждебного" в таком чистом сыне трудовго
народа (а "кулаки" и были лучшей частью его...) как Твардовский. с высоты своих
нагретых на евробабках задов эти евро-фашисты вперемешку с евро-евреями
стараются обосрать и оклеветать всё. в чём чуют чистоту и духовность - будь то
страна наша Беларусь или великий поэт войны.
3. основываясь на фактах, изложенных у вас могу просуммировать - увидев
сбежавшего отца. твардовский прореагировал единственно разумным - для спасения
родных (всё же бежали не из освенцима) образом - не ставить свою жизнь под ещё
большую угрозу, вернуться - а затем он сделал что мог для их вызволения.
а твари "свободы" - судят по себе : они бы сдали во спасение своей шкуры, или
просто для наживы, как евро-поляки рыскали по лесам в поисках евреев, за которых
немцы давали мешок соли.
С уважением - раввин Игоэл Йегуди, Минск

Элиэзер М. Рабинович - ч.1 (начало)
- at 2011-03-30 19:59:26 EDT
Уважаемый Михаил,

Вы написали интересный и тёплый очерк. Одиннадцать лет назад Юрий Буртин попросил меня написать статью для сборника к 90-летию А.Т., который он готовил. Пока я писал, Буртин умер, и сборник не состоялся. К столетию, в 2010 г., статья была напечатана в Альманахе русских писателей Нью-Йорка, а на интернете – в этом журнале год назад (февраль 2010).
У статьи оказалось еще одно косвенное применение: как-то я заметил резко-отрицательную биографию Твардовского в русской Википедии. Поскольку каждый может редактировать, я вставил свою статью в статью энциклопедии. Посмотрел через несколько дней – моя статья была убрана, но тон энциклопедической статьи резко изменился.
Я совершенно отметаю безвременные обвинения Твардовского в том, что он был советским функционером, членом партии и сталинистом – не был в той степени, которая помешала бы нам посчитать его порядочным человеком. Другое дело – отношения с семьей. Я краем уха слышал о его ответе отцу, бежавшему из ссылки, но, не зная источника, отметал эту историю. Теперь Вы рассказали о ней подробно, и, по моей просьбе, прислали мне Вашу первоначальную статью в «Лит. Газете». Я надеялся, что Вы убедительно покажете, что история – вымысел, но после чтения Ваших статей, у меня, к сожалению, не осталось такого впечатления. Вчера я стал искать источники истории. В библиотеке моего городка нашлась книга Орландо Файджеса, а на интернете – единственный подлинный первоисточник для всех, кто пишет на эту тему: книга воспоминаний брата, Ивана Трифоновича Твардовского, «Родина и чужбина». Это интереснейшие воспоминания о судьбе, по-видимому, типичной зажиточной крестьянской семьи, разрушенной и уничтоженной коллективизацией, и о ее необыкновенной силе выживания. Как и воспоминания Марголина и Солоневича, книга показывает советскую жизнь 30-х, как «место, где жить нельзя» (выражение М. Цветаевой). На стр. 42 автор приводит рассказ отца от первого лица.

Элиэзер М. Рабинович - ч.2
- at 2011-03-30 19:57:53 EDT

Вы правы, уважаемый Михаил, что г-н Файджес необоснованно написал, что «Александр предал» отца – этого нет у Ивана Твардовского. Предал для ареста «друг», к которому он пошел после встречи с сыном. Но в остальном описание встречи с сыном ужасно, и в Вашем утверждении, что «на просьбу Трифона Гордеича о помощи Александр якобы ответил с жестокой прямолинейностью», слово «якобы» необоснованно. Пусть читатель сам судит (http://readr.ru/ivan-tvardovskiy-rodina-i-chughbina.html?page=42#.):

«За месяц дотянулись аж до Смоленска. Тут-то и пошло, чего и во сне не снилось. Ну, понимаешь, захотелось же с Шуркой встретиться. Он, понятно, уже совсем не Шурка, куда там! Но мне-то, думаю, сын же, не называть же мне его Александром Трифоновичем, вот так. Стоим у подъезда Дома Советов, знаю же, что должен он быть в этом доме. Выжидаю случая спросить. Подвернулся какой-то служака, с бумагами, папиросы курит толстые. Я к нему: так и так, мол, не можете ли передать Александру Твардовскому, что надо нам его видеть. Здесь он должен быть, в редакции. Очень нужен он.
— А как вы его знаете? — спрашивает тот.
— Да, — говорю, — родом-то он из наших мест, вот так. и знаю!
— Ах, та-ак! Ладно, я передам, — и пошел этот человек туда, в этот дом. Стоим мы с Павлушей, ждем. А на душе неспокойно: помню же, какое письмо было от него туда, на Лялю. Однако ж и по-другому думаю: родной сын! Может, Павлушу приютит. Мальчишка же чем провинился перед ним, родной ему братик? А он, Александр, и выходит. Боже ты мой, как же это может быть в жизни, что вот такая встреча с родным сыном столь тревожна! В каком-то смятении я глядел на него: рослый, стройный красавец! Да ведь мой же сын! Стоит и смотрит на нас молча. А потом не "Здравствуй, отец", а — "Как вы здесь оказались?!"
— Шура! Сын мой! — говорю. — Гибель же там! Голод, болезни, произвол полный!
— Значит, бежали? — спрашивает отрывисто, как бы не своим голосом, и взгляд его, просто не ему свойственный, так меня всего к земле и прижал. Молчу — что там можно было сказать? И пусть бы оно даже так, да только чтоб Павлуша этого не видел. Мальчишка же только тем и жил, что надеялся на братское слово, на братскую ласку старшего к младшему, а оно вон как обернулось!
— Помочь могу только в том, чтобы бесплатно доставили вас туда, где были! — так точно и сказал.
Понял я тут, что ни просьбы, ни мольбы, ничего уже не изменят. И прошу его только, чтобы обождал, пока я съезжу в Столпово к другу — Роману Ивановичу Игнатенкову, который якобы должен мне денег, а уж когда вернусь, то, дескать, делай со мной что хочешь. Дрогнуло его сердце: Павлуша попал ему на глаза.
— Ну, ладно, — говорит, — поезжай.
Роман Иванович принял нас хорошо: усадил за стол, поднес рюмочку, накормил и уложил отдыхать. Ну что тут можно было ожидать, если все по-дружески… Но сон ко мне не шел, я почувствовал какой-то подвох: "К чему бы укладывать нас спать?" — разгадывал я. О том, что встречался с сыном, я ничего не сказал. Лежу это я в тревожном раздумье, пожалуй, час, а может, и больше, и то вроде разуверяюсь в сомнениях, то снова впадаю в них. Вдруг слышу какие-то голоса, а затем шаги в сенцах и… входят. Кто-то говорит: "Поднимай!"
Бог ты мой! Вот как можно ошибиться! Предал, подлец, с потрохами!»


Элиэзер М. Рабинович - ч.3, окончание
- at 2011-03-30 19:55:47 EDT

Той же ночью отец сбежал в одном белье, бросив сына, которого, как он правильно надеялся, передали его тетке. И прибежал к двоюродному брату, котогоро не видел десять лет: «...Когда тот ночью открыл дверь, то опешил и не сразу узнал нашего Трифона Гордеевича. И не удивительно: пред ним был изможденный странник в белье, босиком. Но понял и принял по-братски, по-русски. Не усомнился, не побоялся. Одел, обул. Когда пришел час расставанья — отдал свое личное удостоверение.»
Вот так. А моего отца, не имевшего права ночевать в Москве (1946-49), принимали на ночевки его старые друзья-минчане, все сами жившие в коммунальных квартирах. Реакция Александра хоть и может быть объяснена, но не может быть прощена. Он прекрасно знал, что его кузнец-отец не был "кулаком». Ещё до этого он резко разорвал переписку с родителями. После этого у него с семьёй уже никогда не было теплых отношений, хотя, Вы правы, он их выцарапал в 1936 г., поместил в свое жильё в Смоленске, а сам переехал в Москву.

В остальном - я не отказываюсь ни от чего, что я писал год назад. О поэзии. Александр Твардовский – безусловно поэт. Вы цитируете прекрасные строки, которые я бы назвал поэтическим определением совести:

Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они – кто старше, кто моложе –
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, –
Речь не о том, но всё же, всё же, всё же...


Я очень люблю «Перевозчик-водогребщик», и много есть других хороших стихов. «Василий Теркин»? Я перелистываю книгу, подаренную мне Александром Трифоновичем... Это война, но это не та война, о которой пишет Ион Деген или профессор Эрмитажа Н.Н. Никулин. И образ Тёркина... После чтения книги солдата Ивана Твардовского, я бы его хотел увидеть в этом образе, с его семьей и ее судьбой. Это было невозможно написать? Понимаю. Но вот поэтому «Василий Тёркин» - не вечная книга. И вот почему её можно было издать, а "Жизнь и судьбу" Гроссмана - нет. И вот почему последняя - более великая книга.

Я думаю о нашем праотце Ное. Написано о нём: «Ной был человек праведный и непорочный в поколении своём» (Бытие, 6:9). Наши мудрецы это обясняют так: в его поколении не было праведных людей, Ной был лучшим, но только для того, грешного, поколения. В отношении Твардовского, я бы изменил координаты, ибо в его поколении было много людей праведнее его, хотя бы его отец. Я бы сказал, что «Александр был человек праведный в окружении своём». Ной, возможно, вышел из потопа в депрессии и приступил к восстанавлению мировой экономики так: «И начал Ной возделывать землю, и насадил виноградник. И выпил он вина, и опьянел, и обнажился в шатре своём» (9:20-21). Этого же вина испил в изобилии и Твардовский. И как «Ной... обрел благодать перед очами Г-да», так, я надеюсь, и поэт Александр. Наверно, он, подобно булгаковскому Мастеру, и не заслужил Света, но он заслужил Покой, и задача нас его в этом Покое оставить.

Игрек
- at 2011-03-30 00:44:02 EDT
Разрешите поблагодарить.
Иосиф Лахман
Бостон, MA, USA - at 2011-03-29 21:56:24 EDT
С огромным удовольствием прочел статью Михаила Хаяина. Прежде всего - это замечательное литературное произведение. Статья подкупает своей достоверностью и искренним желанием автора сохранить для потомков светдое имя Александра Твардовского. Большое спасибо Вам, Миша. От души желаю Вам новых творческих успехов. Ваш Иосиф.
Виктор Каган
- at 2011-03-28 19:49:10 EDT
Тут можно было бы много сказать, но, опасаясь, что жизнь и творчество Твардовского в спорах о статье, как это часто бывает - и за примерами далеко ходить не надо - станут чем-то вроде разменной монеты в спорах, к нему самому - слово за слово, клювом по столу - уже отношения не имеющих, предпочитал бы вовсе промолчать. Но много-много лет уже первая моя реакция на его имя - голос Петра Старчика, в конце 1970-ых или самом начале 1980-ых после ужина в его маленькой московской квартирке, когда дети уже уснули, а под окнами топтались, как им положено, критики в штатском (наутро начинался суд над одним из диссидентов и Петру предписано было у здания суда не появляться) поющего "Погост" Твардовского. Вот это стихотворение и линк на исполнение с сайта Ларисы Миллер:

ПОГОСТ

В краю, куда их вывезли гуртом,
Где ни села вблизи, не то что города,
На севере, тайгою запертом,
Всего там было – холода и голода.

Но непременно вспоминала мать,
Чуть речь зайдет про все про то, что минуло,
Как не хотелось там ей помирать, –
Уж очень было кладбище немилое.

Кругом леса без края и конца –
Что видит глаз – глухие, нелюдимые.
А на погосте том – ни деревца,
Ни даже тебе прутика единого.

Так-сяк, не в ряд нарытая земля
Меж вековыми пнями да корягами,
И хоть бы где подальше от жилья,
А то – могилки сразу за бараками.

И ей, бывало, виделись во сне
Не столько дом и двор со всеми справами,
А взгорок тот в родимой стороне
С крестами под березами кудрявыми.

Такая то краса и благодать,
Вдали большак, дымит пыльца дорожная,
– Проснусь, проснусь, – рассказывала мать, –
А за стеною – кладбище таежное...

Теперь над ней березы, хоть не те,
Что снились над тайгою чужедальнею.
Досталось прописаться в тесноте
На вечную квартиру коммунальную.

И не в обиде. И не все ль равно,
Какою метой вечность сверху мечена.
А тех берез кудрявых – их давно
На свете нету. Сниться больше нечему.
А тех берез кудрявых всё равно
На свете нету. Сниться больше нечему.

http://www.larisamiller.ru/pesni_starchik_20.mp3

И это - больше всяких слов в спорах. Спасибо за статью.

Вадим Крэйд
США - at 2011-03-28 17:33:12 EDT
Замечательно...трогательно...проникновенно...Твардовский дивный поэт, а не только редактор "Нового мира"...У него ни единой погрешности против вкуса... Александр Трифоныч- продолжатель некрасовской традиции, отцыв Бунина о его стихах- знак высшей пробы...А что касается грехов...Кто без греха, пусть первый бросит в него камень...Бог и дьявол ведут борьбу в этом мире, а поле битвы- душа человеческая...Замечательная статья...
С уважением,
Вадим

_Ðåêëàìà_




Яндекс цитирования


//