Юдифь Каган

О еврейской теме и библейских мотивах у Марины Цветаевой*

Тема эта включает в себя не только краткий обзор жизненных обстоятельств, по которым можно судить об отношении Цветаевой к евреям, но также и попытку увидеть и истолковать в ее творчестве библейские реминисценции, касающиеся очень важных для нее вопросов веры и неверия, связи иудаизма и христианства.

Отношение к евреям, к их месту и роли в истории было у нее очень глубоким. Наряду с некоторыми другими чертами ее огромного дарования глубина эта существеннейшим образом отличала ее от многих русских писателей и поэтов, в том числе – как ни грустно это сказать – и от Блока, и от стыдившегося потом своего антисемитизма Андрея Белого[1], и от не стыдившихся этого Садовского или же Тинякова...

Цветаевой важны были как ее собственные жизненные и литературные встречи с евреями, так и еврейство, иудаизм в связи «последними» вопросами, с вопросами «искусства при свете совести». Скрытые или явные аллюзии на тексты Священного Писания у Цветаевой, конечно, должны быть истолкованы_; исходя не только из ее собственной биографии, ее собственного творчества, но и из литературного, философского и религиозного контекста ее времени. Творческая честность Цветаевой, ее непременное желание, говоря словами Пастернака, дойти «во всем до самой сути» проявились и в отношении к «еврейскому вопросу». Это было в то время, когда русские интеллигенты еврейского происхождения нередко переходили в христианство или же выбирали путь, не требующий от них какой-либо определенности в религиозных взглядах. Оказавшись после революции на Западе, они продолжали ощущать себя русскими интеллигентами, и вышло так, что некоторые из них – в том числе и те, которых хорошо знала Цветаева – не утратили глубочайшего интереса к темам, связанным с иудаизмом. Католик Владислав Ходасевич переводил еврейских поэтов и писал о них, принявшего православие Льва Шестова[2] восхищал Иов и другие герои Ветхого Завета...

Многие стихи Цветаевой имеют очень глубокий смысл, не всегда ясный сразу при быстром чтении, их надо читать неторопливо, терпеливо, веря и зная, что поэту необходимы были именно такие слова, именно эти поэтические средства.

Что касается биографии и жизненных обстоятельств, то отец Марины Цветаевой – профессор Иван Владимирович Цветаев, сын священника, сам церковный староста, первым браком был женат на дочери историка Д.И. Иловайского, ненависть и враждебность которого к евреям, кажется, общеизвестна. Отношения с Иловайским в семье Цветаевых поддерживались все время. После второй женитьбы И.В. Цветаева на Марии Александровне Мейн в их доме в Москве в Трехпрудном переулке бывали как Дмитрий Иванович Иловайский – издатель антисемитской газеты «Кремль», так и Александр Данилович Мейн – отец матери Марины и Анастасии Цветаевых, управляющий в Земельном банке еврея Лазаря Соломоновича Полякова. Сам Л.С. Поляков, построивший синагогу на Малой Бронной, здание бывшего Еврейского театра погубленных Михоэлса и Зускина (ныне это Театр на Малой Бронной), принимал живейшее участие в создании Музея изящных искусств имени Александра III, основателем которого был И.В. Цветаев. Известно, что А.Д. Мейн сочувствовал и помогал евреям. Беспринципности или какой-либо «всеядности» в хороших отношениях И.В. Цветаева с Иловайским и Мейном не было. Была принципиальная терпимость. Близкой подругой второй жены И.В. Цветаева была дочь Л.С. Полякова. В очерке «Дом у Старого Пимена» Марина Цветаева вспоминала, что Иловайский при всей своей «жестоковыйности» прощал Марии Александровне, ее матери, «юдоприверженность: постоянную и в России и за границей окруженность евреями, не объяснимую ни происхождением (полупольским), ни кругом (очень правым) – только Генрихом Гейне, только Рубинштейном, только еврейским гением и ее женским вдохновением, только ее разумом, только ее совестью, – хотела сказать только ее христианством, но вспомнив слово «несть ни эллин, ни иудей», не могу, ибо для нее иудеи – были, и были – милее «эллинов»...»[3]. Дочери очень любили рано умершую мать, убедительно просившую Иловайского не говорить при детях плохо о евреях. Ее влияние на всю их дальнейшую жизнь несомненно, ее позиция, конечно, в большой мере определяла их отношение к этой теме. Отвечая на вопросы анкеты ГАХН в 1926 г., Марина Цветаева писала: «главенствующее влияние – матери (музыка, природа, стихи, Германия. Страсть к еврейству». Важна была также и большая открытость европейской культуре, свойственная И.В. Цветаеву, роль давней встречи его в Италии со скульптором М. Антокольским, – всего этого не могло пересилить ни умонастроение бывшего тестя, ни явное черносотенство родного брата (дяди Марины Цветаевой) – историка протестантизма в России профессора Д.В. Цветаева. В ответах на ту же анкету есть и такие слова: «Более скрытое, но не менее сильное влияние отца...» Выйдя замуж за Сергея Яковлевича Эфрона, мать которого была русская дворянка революционерка Елизавета Петровна Дурново, а отец – народоволец Яков Константинович Эфрон, лютеранин, крестившийся внук раввина, Марина Цветаева гордилась, что в ее юном муже блестяще соединились две крови. Она писала об этом в 1914 г. В.В. Розанову, который за год до того навсегда опозорил себя своими вызывающе лживыми антисемитскими статьями во время дела Бейлиса. В ее письме нет никаких признаков знания об этом нашумевшем процессе, хотя писала она вслед за своей сестрой Анастасией, высказывавшейся как раз по поводу утверждений Розанова. Не знать о позиции Розанова не могла. По-видимому, Цветаева просто не захотела говорить с ним об этом. Гораздо позднее, уже в эмиграции, в марте 1927 г., она «под ударом», в ответ на слова известных евразийцев П.П. Сувчинского и Л.П. Карсавина о том, что среди ближайших сотрудников журнала «Версты» есть евреи, объясняла значение православия для С.Я. Эфрона. Это свое письмо она заканчивала строкой: «Евреев я люблю больше русских и может быть очень счастлива была бы быть замужем за евреем, но – что делать – не пришлось». Еще позднее она писала литератору Ю. Иваску, который серьезнейшим образом интересовался ее творчеством: «...там, где говорят: еврей, а подразумевают: жид – мне, собрату Генриха Гейне – не место. Больше скажу: то место – я на него еще и не встану – само не вместит: то место меня чует, как пороховой склад – спичку». Эту цитату не хочется здесь обрывать, несмотря на то, что она довольно длинная. Дальше следует такой рассказ: «...вот живая сценка. Доклад бывшего редактора и сотрудника Воли России (еврей) М. Слонима: Гитлер и Сталин. После доклада – явление младороссов в полном составе. Стоят, «скрестивши руки на груди». В конце прений продвигаюсь к выходу (живу за городом и связана поездом) – так что стою в самой гуще. Почтительный шепот: «Цветаева». Предлагают какую-то листовку, которой не разворачиваю. С эстрады Слоним: «Что же касается Гитлера и еврейства...» Один из младороссов (если не «столп», то столб) – на весь зал: «Понятно! Сам из жидов!» Я четко и раздельно: «Хамло!» (Шепот: не понимают). Я: «Не поняли? Те, кто вместо еврей говорят жид и прерывают оратора, те – хамы». (Пауза и созерцательно: «Хамло»). Засим удаляюсь. (С каждым говорю на его языке)».

Этот текст ни в каких пояснениях не нуждается. Отношение Цветаевой к такого рода «патриотизму» совершенно ясно. Это было не только инстинктивное, благородное отвращение от зла, но и глубоко продуманная позиция. Предположительно в 1916 г., когда вдохновителем многих стихов Цветаевой был еврей Никодим Акимович Плуцер-Сарна (друг Маврикия Александровича Минца – второго мужа ее сестры), написано стихотворение, опубликованное только в 1924 г. за границей. (Возможно, оно было создано не в 1916 г., а позднее – в годы революции)[4].

Казалось бы, тоже совершенно понятное стихотворение, но именно из-за его общей эмоциональной, рациональной и иррациональной внешней понятности, хочется еще раз медленно прочесть это стихотворение, вникая в его словесный и ритмический смысл. Останавливает внимание то, что Цветаева, отличающаяся обыкновенно глубоко собственными личными взглядами, включает себя здесь в некий круг людей – русских, православных или даже шире – христиан (она пишет: «нам», «мы», противопоставляя этот круг евреям, о которых пишет «вы», «вас»). В первой строке идет речь о том, что топтали, плавили – т. е., причиняли страдания, истребляли, меняя сущность, но это не удавалось, потому что истребить было невозможно, т. к. речь шла о неистребимом – о неопалимой купине. Или о том, что поэт здесь метафорически уподобляет неопалимой купине. В Книге Исход (3.6) сказано о Моисее: «...и пришел он к горе Божией Хориву. И явился ему Ангел Господень в пламени из среды тернового куста. И увидел он, что терновый куст горит огнем, но куст не сгорает. Моисей сказал: пойду и посмотрю на сие великое явление, отчего куст не сгорает. Господь увидел, что он идет смотреть, и воззвал к нему Бог из «среды куста, и сказал: Моисей! Моисей!..» Деяния апостолов (7.30-32): «...явился ему в пустыне горы Синая Ангел Господень в пламени горящего тернового куста.

Моисей, увидев, дивился видению: а когда подходил рассмотреть, был к нему глас Господень: Я Бог отцов твоих. Бог Авраама и Бог Исаака и Бог Иакова. Моисей, объятый трепетом, не смел смотреть...»

Неопалимая купина – это теофания, богоявление. Дальше стает ясно, что образ этот, мысль об этом будет тревожить Цветаеву очень долго; может быть, всю жизнь. В терновом кусте Бог.

Здесь неопалимая купина – метафора, обозначающая евреев.

Это в их среде пребывает Бог. Розы – куст терновый. В словаре Даля дается и русское народное название этого растения – «жидовник». Вероятно, по ассоциации с терновым венцом на голове Иисуса. В христианской религиозной символике розы – символ молчания, тайны. Оставленное Христом «единое» – в старинном смысле «только одно, единственное» определяет слово «Израиль», следующее сразу же после двоеточия. Наименование «Израиль» – было дано Богом Иакову, семье его, его потомкам, народу, в котором пребывает Бог. С этим народом Бог заключил союз на горе Хорив (Исход 19:1-9). Название народа Божьего, к которому принадлежал Христос и был не против этого народа, а из него, с ним и за него, Цветаева намеренно выделила, перенесла это слово из первой строфы в начало второй. Все знают, что с Христа началась эра иудео-христианская, появилось новое исповедание. Однако незыблемо одно – Израиль. Народ, избранный Богом и признавший Его заповеди, первая из которых: «Я Господь Бог твой...», а дальше сказано: «Да не будет у тебя других богов перед лицом Моим» (Второзаконие 5:6-7). Слова о втором владычестве сейчас сразу понять нелегко. В Книге пророка Михея (4:6,8) сказано: «...совокуплю разогнанное и тех, на кого Я навел бедствие... к тебе придет и возвратится прежнее владычество... владычество Его – в роды и роды...» В другом месте (кн. Даниила 7:27) читаем: «Царство же и власть и величие царственное во всей поднебесной дано будет народу святых всевышнего, которого царство – царство вечное...» Если предположить, что стихотворение Цветаевой было создано во время революции, то владычество это можно представить себе как исполнение пророчества. Владычество Бога – это Спасение. Иисус не сомневается, что владычество Бога наступит для евреев. Его владычество это в то же время и владычество Его народа. В Книге пророка Исайи написано: «Ибо, как новое небо и новая земля, которые я сотворю, всегда будут перед лицом Моим, говорит Господь, так будет и семя ваше и имя ваше» (66:22). И потом в Откровении Иоанна (21.1-4): «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали... И Он будет обитать с ними: они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их». Мировая война, революция – наступают последние времена. Приближается Царство Божие во исполнение пророчеств и молитв – «Да приидет Царствие Твое...» (Матф. 6.10). Кто спасется? В евангелии от Матфея сказано: «идите наипаче к погибшим овцам Израилевым» (10.5-6)[5]. И еще: «Не бойся, малое стадо! Ибо Отец ваш благоволил дать вам Царство» (Лук. 12.32). Другие спасутся не вместо евреев, а только вместе с ними. Единственное незыблемое. Во всем остальном как бы можно сомневаться, истолковывать по-разному, но единство Христа и евреев для Цветаевой не подлежит сомнению, оно незыблемо. Среди евреев есть и были люди самые разные: хорошие и плохие – герои, предатели, пророки, торгаши – невозможно определить всех одним словом, потому что одной точки зрения недостаточно.

«За все гроши вы кровью заплатили нам...» – слова тоже не очень-то ясные. Гроши, данные кому-то или отнятые? Понятно одно: если была вина, то она оплачена дорогой ценой – ценой собственной крови. В последней строфе названы распятие и снятие с креста, но не упомянуто воскресение, т. е., все обстоит в высшей степени серьезно: не признают евреев, предадут Христа, не обретут спасения. (Нет ли в стихотворении «Евреям» своеобразного ответа на антисемитские статьи В.В. Розанова, который в своем «Апокалипсисе», уже не разъясняя причин изменения собственных взглядов, назвал одну главку «Почему евреям нельзя устраивать погромов?». Оказывается, все-таки нельзя).

В эмиграции, в 1924 г., в «Поэме Конца» Цветаева писала:

По-щады не жди! В сем христианнейшем из миров

При полной, казалось бы, ясности здесь почти каждая строка нуждается в комментарии: Цветаевой мало, как у Достоевского, вернуть билет. Ей надо его растоптать! Но это не имеет отношения к «еврейским мотивам», а даже как бы противоречит им...

«Вечный жид» – Агасфер из поздней западноевропейской средневековой легенды, по которой он не дал Христу передохнуть на пути к Голгофе и, осужденный за это скитаться по земле до Страшного Суда, был лишен могильного покоя. Об Агасфере писали многие. В том числе и поэты-романтики, которых очень любила Цветаева. Важно, что Вечный Жид, не принимая Христа, свидетельствует о Нем, постоянно повсюду напоминая о Нем самим фактом своего существования. Цветаевой здесь явно гораздо ближе Агасфер, чем принявшие Христа отказавшиеся от веры отцов выкресты.

«За Давидов щит – Месть...». У самого библейского Давида щита не было. На Голиафа он пошел с пращой и сказал ему: «Ты идешь против меня с мечом и копьем и щитом, а я иду против тебя во имя Господа...» (I книга Царств 17.45). У Давида был иного рода щит – щит веры. В Псалмах много раз говорится, что Господь – твердыня, щит для всех уповающих на Него, щит и ограждение – истина Его Давидов щит – символ иудаизма, шестиконечная звезда. «За Давидов щит – Месть» – наказание за веру, за верность. Жизнь требует отказа от веры, требует предательства. (Здесь поразительно предугадана собственная трагическая судьба Цветаевой – ведь существуют сведения о том, что непосредственным поводом ее самоубийства послужило предложенное ей в Чистополе сотрудничество с НКВД, предательство...)

Судьба избранного Богом народа – евреев, обреченных на мучения и изгнание, для Цветаевой сходна с судьбой избранных Богом людей, слуха которых касается «божественный глагол», – с судьбой поэтов.

Кафка написал свои романы до всякого фашизма. Эти строки Цветаевой появились тоже задолго до Гитлера, до Катастрофы, до Бабьего яра, до реальных рвов, заполненных трупами замученных, до сатанинской попытки «окончательного решения еврейского вопроса». В современной протестантской теологии обсуждается не только моральная ответственность христиан за то, что произошло в Европе с евреями, но и религиозные истоки того, что произошло. В теме «Христианство после Освенцима» теологи затрагивают и вопросы антииудаизма в Новом Завете. К Цветаевой антииудаизм отношения не имеет. Ей важен был не только Новый Завет, но и книги Ветхого Завета. В полном соответствии со словами Христа из евангелия от Матфея: «Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить».

Некоторые исследователи (например, С.В. Полякова в своей недавней статье в «Венском славистском альманахе»[6] полагают, что ветхозаветные реминисценции Цветаевой холодны. Думаю, что это не так. Эти реминисценции вовсе не сводятся к бездумному упоминанию имен Моисея, Иова, Агари, Измаила, Давида, Саула и других в стихах «на тему». Они свидетельствуют о глубочайшем переживании истории, которую Цветаева воспринимает не как ушедшее прошлое, а как нечто, требующее понимания, оказывающее влияние, существующее с тех пор, как оно произошло, т. е. всегда. Вопросы же веры и неверия никогда не оставляют ее равнодушной.

В октябре 1927 г. в письме к Горькому она писала о своей нецерковности, даже о внецерковности. За несколько месяцев до этого очень трудную «Поэму Воздуха» она кончала словами:

В более позднем стихотворении «Тоска по родине» (1934) она напишет «Всяк храм мне пуст», а кончит его словами «Но если по дороге – куст / Встает, особенно – рябина...» Храм пуст – от нецерковности, от внецерковности, но вовсе не от антирелигиозности и не из-за отсутствия веры. Бог для нее не в храме, не в церкви.

К еврейской теме это стихотворение, кажется, не имеет никакого отношения. Рябина – символ памяти о незабвенной и незабываемой родной стране, любви к России. Но рябина – это куст. «Древовидное растение, разветвляющееся от самого основания», – как сказано в Словаре современного русского языка. Под текстом стихотворения «Тоска по родине» в тетради Цветаевой имеется помета: «Эти стихи могли бы быть моими последними». Могли бы, но не были. После них – слава Богу – написано еще много, но непосредственно за ними – два о кусте. На этот раз без упоминания рябины. О кусте, который неотступно стоит перед поэтом, побуждает к самым что ни на есть исповедальным мыслям о даровании, о творчестве, к таким мыслям, которые, кажется, невозможно передать словами, потому что передать словами – это все равно что предать:

А Мандельштам примерно в то же время (начале 1934 г.) писал:

Но стихотворение Цветаевой о кусте. И куст этот очень напоминает библейскую купину неопалимую, куст, в котором являл Себя ветхозаветный Бог. Даже не просто являл Себя, а «Лицом к лицу говорил Господь... на горе из среды огня...», (Второзак. 5.4) Может быть, этот куст и есть та самая купина, а на месте Моисея – поэт? Перед Богом. Всяк храм был пуст, но «разверстая душа» поэта, «место пусто» – «только кустом не пуста». «Кустом» – значит «из-за куста». И у куста, у Самого Господа Бога поэт – избранник Божий. Мастер слова просит не речи, не слова, а тишины.

То есть – смысл пребывает за пределами храма, за пределами шпиля, – вообще – за пределами. Смысл – Бог. Этот смысл неясен, но непременно присутствует. Есть он, кажется, и в «Тоске по родине...»

Но «лобное всхолмье» – это Голгофа. И в ней попытка разъяснения смысла? В «невнятице», невнятности, непонятности этого? Странна в связи с этим и мысль Цветаевой о том, что она – человек – знает что-то, может знать что-то «во всей полноте»...

Одно из последних стихотворений Цветаевой, написанное уже после возвращения в СССР, в начале 1940 г., после ареста дочери и мужа, было посвящено ее московскому другу – еврею Евгению Борисовичу Тагеру. (То, что он еврей, на первый взгляд не играет здесь никакой роли, но, возможно, какое-то значение имеет).

Здесь снова о вере и неверии. О желании веры, о том, как страдает тот, кто не в состоянии верить. Цветаева сострадает неверующему. Она пишет: «бедные мы»...

У Вл. Соловьева читаем: «Вера, когда она есть только факт, принятый чрез предание, есть дело чрезвычайно непрочное, неустойчивое, всегда и всем застигаемое врасплох. И слава Богу, что так. Исключительно фактическая, слепая вера несообразна достоинству человека. Она свойственна или бесам, которые веруют и трепещут, или животным бессловесным, которые, конечно, принимают закон своей жизни на веру. <...>

Я сказал о бесах и животных не для красоты слога, а для исторического напоминания, а именно, что религии, основанные на одной фактической, слепой вере; или отказавшиеся от иных, лучших основ, всегда кончали или дьявольской кровожадностью, или скотским бесстыдством»[7].

У евангельского Фомы раны не было. Фома неверующий страдал, хотел вложить перст в раны Иисуса Христа, чтобы удостовериться, признать, что перед ним действительно Христос. Увидев, Фома сказал: «Господь мой и Бог мой!» Иисус ответил ему: «Ты поверил, потому что увидел Меня: блаженны не видевшие и уверовавшие». Рана Фомы – это тягчайшие терзания неверия, такие, которые и измерить-то нельзя[8]. Известное изречение Тертуллиана: «Верую, ибо нелепо» – по-латыни: “Credo, quia absurdum”. Но “absurdum” значит: «непостижимо». То есть – за пределами разума. Это не значит «глупо» или «абсурдно» в нашем смысле. Это не слепая вера, о которой говорил В. Соловьев. Это – за пределами.

Марина Цветаева при всем разнообразии ее творческих устремлений, при всем ее любопытствующем внимании к язычеству в поэмах «Молодец», «Царь-Девица» и во многих других стихах, не была язычницей.

Сложность, многослойность написанного Цветаевой, привлекает внимание читателей и исследователей, но тема, всего лишь затронутая в этой статье, пока еще, кажется, изучена гораздо меньше, чем она того заслуживает.

* Впервые опубликовано в журнале “De Visu”, 1993, № 3(4).

[1] См. об этом в прекрасной книге А.З. Штейнберга «Друзья моих ранних лет (1911-1928)», Париж, 1992.

[2] Шестов Лев Исаакович (урожд. Иегуда Лейб Шварцман, 1866-1938), известный философ (Примеч. – ШШ).

[3] Здесь, вероятно, надо отметить, что в советском издании 1992 г. эти строки выпущены.

[4] Эти сомнения в дате написания поддерживает Л.Ф. Кацис – глубокий знаток еврейской темы в русской литературе десятых-двадцатых годов.

[5] В новом переводе В.Н. Кузнецовой: «Избегайте дорог, ведущих к язычникам, и в самарянский город не заходите. Идите прежде всего к потерянным овцам народа Израиля» (в книге: Канонические евангелия. М., 1992).

[6] Полякова С.В. Из наблюдений над поэтикой Цветаевой // Wiener Slawistischer Almanach. – SBD.32. –1992.

[7] Соловьев В.С. Жизненная драма Платона // Соловьев В.С. Сочинения. В 2 т. М., 1988. Т. 2. С. 586.

[8] Пользуюсь возможностью поблагодарить здесь Ю.А. Айхенвальда и В.М. Герлин за разговоры с ними на эту тему.