Номер 4(17) - апрель 2011
Елена Бандас

Елена Бандас Собранные строчки Елены Аксельрод

Вот бы строчек оборванных ворох

Разгрести и собрать в тетрадь.

Елена Аксельрод

Книга Елены Аксельрод «Меж двух пожаров», изданная в Москве в 2010 году в серии «Поэтическая библиотека» (издательство «Время»), вобрала в себя стихи разных лет из нескольких сборников лирики, увидевших свет в Москве, Петербурге и Иерусалиме с 1963 по 2009 годы. Произведения поэта собраны под твёрдым переплётом – для долгого, любовного чтения в библиотеках, переходящих от поколения к поколению. Для оформления обложки использована картина Михаила Яхилевича: на молчаливой земле, на кронах деревьев – красноватый отблеск обнимающего их неба, на плечах детей – оберегающие материнские руки. Надёжны ли тишина и покой?

Название книге дала строка «Меж двух жаровен, двух пожаров», напоминающая о двух точках на карте, коим теперь принадлежат время, впечатления и привязанности автора.

 

 Однако в стихах горят сполохи сталинского и гитлеровского террора, пожарища Второй мировой, непреходящая боль за судьбу близких, за отверженность своего народа, за истреблённое или несостоявшееся поколение:

 

Как сумели мы уцелеть,

как довелось не попасться в сеть

сороковых, пятидесятых

и прочих задушенных, смятых, распятых

коричнево-красных годах…

Но и в новой, ближневосточной, жизни – слышны отголоски взрывов за окном, не стихает беспокойство о будущем страны:

Что будет с нами, мудрецами,

когда орда из-за горы

нахлынет, чтоб сразиться с нами

за Соломоновы шатры?

Елена Аксельрод – дитя своего времени. Раны эпохи саднят, и «пепел стучит» в сердце. Жизнь меж двух пожаров – точнее не скажешь, так оно и есть, вплоть до нынешних, убережённых судьбой лет.

Обычные человеческие сюжеты – родительский дом, лето и осень, друзья и прощанья с ними, старая и нынешняя любовь, Ялта и Прибалтика, надежды и разочарования… Лирическая героиня – тихая, себя не переоценивающая: «потеряна, не узнана, нема», «заплутавшаяся в слове», «лишь смутная догадка», «нижу судьбу на цепочки стихов моих обречённых», «не вино, а бормотуха в замутившемся бокале», «немое, не пробившееся слово»… Обострённый слух даже и невнятные движения души и природы улавливает: негромкий грибной дождь, незавершённый жест, переливчатые тени, сизые блики, «меня влекут полутона – полувесна и полулето, осина еле приодета…» Вполголоса как бы стихи.

Но так точны штрихи и оттенки (отец, Меер Аксельрод, и сын, Михаил Яхилевич, – художники), и каждое слово – на его единственном месте, и каждая строка – высочайшей пробы (мать, Ривка Рубина, – писательница, а дядя, Зелик Аксельрод – расстрелянный еврейский поэт). Культура художественного восприятия и выражения на генетическом, можно сказать, уровне. Круг общения родителей, питательная среда, дополняет и шлифует данное природой. В книге «Двор на Баррикадной» (М., 2008) Елена Мееровна рассказала о своей семье.

Прекрасные стихи, без пустого отвала, без вычурности и эпатажа, без словесной эквилибристики. Благородная простота не нуждается в гриме, чистейшая мелодия – в фиоритурах, достоинство не заботится о том, чтобы себя подавать.

Десятилетиями книги Е.А. в Союзе не печатали, она могла публиковать лишь стихи для детей. Первая книжка её лирики была издана лишь в 1976 году.

В нынешнем сборнике два первых раздела содержат произведения, написанные до этой первой публикации. Уже в «ранних» стихах осознана необходимость сопротивления образу жизни, навязанному властями:

По правилам молчим и говорим,

По правилам святым огнём горим.

И в драку с другом лезем мы послушно.

Ей-богу, дети, слушаться не нужно.

Одно из стихотворений 1976 года так и называется – «Строевая»:

Без приказа лишь пою,

Да и то в подушку.

И ещё, в конце оттепельных 60-х:

Моя страна моих друзей крадёт.

И что ей за корысть в моём сиротстве?

Того она согнёт, того сошлёт,

Тому отвалит от своих щедрот –

Пусть бьётся в верноподданном юродстве.

Богатство художественных средств – например, в стихах о разлуке, об утраченной любви. Сколько печали в метафорах, как они многообразны! «В не-встречи заготовлены билеты, сменилось море медленной рекой воспоминаний…», «любви уходящей глухая враждебность и дождь смертоносный по снежной броне».

Так русло свободно, расставшись с водой,

Земля, что простилась с травой молодой.

Словесные образы наглядны, зримы, автор – художник не только в переносном, но часто и в прямом смысле. В стихах – и графика («Лишь бы стояло дерево и рисовало загадки тонкими карандашами на ватмане голубом»), и акварель («Пруда слегка подкрашенные пятна едва видны сквозь хвою и стволы»), а то и кинематография – с детским голосом, сюжетной интригой, динамизмом глаголов на фоне красок и звуков, с общей бедой в одном эпизоде из детства военных лет:

И бежим мы вдоль путей,

Под вагоны лезем

И теплушкою своей

Словно домом, грезим.

 

Паровоз уже гудел,

Руки к нам тянули,

И приветливо галдел

Наш печальный улей.

 

Белый вихрь чернят дымы,

И не видно станции…

Мама, а вернёмся мы

Из эвакуации?

(«На путях»)

И ещё – о войне, о судьбе Варшавского гетто – «Старый вальс в новой Варшаве», где в нынешнем веселье сквозит недавняя трагедия.

Стихи, собранные в разделы «Мой малый мир» и «Вечер памяти» написаны с 1975 года и до отъезда в Израиль. Пора зрелости. В каждой насыщенной, ёмкой строке – осмысление собственной жизни и судеб сограждан.

Вот старик – «чуть замешкались с расстрелом – уцелел, и вот – живёт»; и старушка с хлебом для чаек и собственным «воздушным белым опереньем», приглаженным щербатой гребёнкой; и – опять же старый – поэт со «взглядом погасшим и хмурым»; и ещё – обладательница 10-метровой комнатки и истончившейся кастрюли «в солнечной прадедовской квартире» («уплотнили», видно, когда-то прадеда); и – «титаны жили очень просто – в убежище для престарелых». Стоящие у последней черты, чудом уцелевшие обитатели «замученного города», знавшие труд, войну и нищету до конца дней своих, в безысходном убожестве их бытия. Сострадая им, автор пишет детальный портрет каждого.

Ещё одна черта привычной жизни – такие памятные нам жанровые сценки в нескончаемых очередях, где «все кругом друг другу волки», где «интеллигентку и инородку» не оставляет чувство собственной чуждости. Так понятен вздох: «Я озябла… В людях заблудилась. Кто пригреет чуть, тот и хорош».

Каждому из нас это знакомо: «… казнит меня изгойством моя чужбина – родина моя». Это и делало нас, ассимилированных интеллигентов, евреями, слышащими в себе толчки пульса тысячелетней истории своего народа. Родство, по словам Юлиана Тувима, «по крови, вытекающей из жил». Вот и Елена Аксельрод пишет, что чувствует себя одной из «иудеянок» виленского гетто, с жёлтыми звёздами на лохмотьях («Пространство смещено…»)

Выстраданному решению об эмиграции посвящены многие стихи. Некоторые из них приведены в предыдущей моей статье о Е. Аксельрод в «Заметках» («Русская классика в Израиле»). Вот ещё одно, написанное перед самым отъездом, с эпитетами безнадёжности и отчаяния, с большой цезурой меж двух полустрок, с прямым обращением к слушателю, другу, словно прощальный русский романс (кажется, и гитарный перебор слышим, читая):

Обглоданная ель. Застывшая дорога.

Сквозь марево кусты – оранжевый подбой.

В декабрьский гололед не подводи итога

И счёты не своди с издёрганной судьбой.

Пока ещё скользишь и носа не расквасил

И верит старый друг, что близко Рождество,

Считай, что ты собой распорядиться властен,

Что некто не решил удела твоего.

Стенающая чернь – лишь ветки в непогоду.

Лишь ветер с кистенём тебе вослед: «Ату!»

Ты волен выбирать: под свист и вой – к исходу,

Иль ход по наледи к последнему кресту.

1990

В ритме стихотворения слышится романс Георгия Полонского:

Обида на судьбу бывает безутешна.

За что карает нас её слепая плеть?

Не покидай меня, волшебница-надежда,

Я спел ещё не всё, я должен уцелеть.

В стихах Е. Аксельрод в предотъездную пору – «холодок ледяной», «снегом засыпанные крыши», «почва нас отторгает», «пробирает озноб», «студёная земля», «метельный бред», «ледяной нацелился обрез». Разбойничий свист и вой – ветра и черни. Страшно, зябко. И ради продолжения жизни и творчества, поскольку вдруг появилась возможность выбора – предпочтение отдано исходу.

В оставленной стране – её прекрасная природа (травы и деревья названы по именам), память близких (пронзительные, щемящие строки им посвящены), судьбы её поэтов («От Чёрной речки в двух шагах Машук, Елабуга видна с его высот» – в «Сонете о географии», и стихотворение «Грибоедов», и посвящение Ю.А. – Юзу Алешковскому – «свистит в твоих песнях пурга Колымы»). Да и помимо поэтов – сколь многие не были обделены горькой долей!

Свою баланду отдавал в обед

И улыбался хворым так широко,

Что сходу получил прибавку срока.

Об этом он рассказывал не сам,

А те, кто пайку с ним делили там…

«Наш доктор» (посвящение Захару Ильичу)

И всё же – в запасниках сердца бережно сохранены те дома, дворики, улицы – «мысли остались на улице Бронной вместе с моей головой обронённой».

Две заключающие книгу подборки стихов – «Там, где сгорел Содом» и «В ладони века» – написаны за последние 20 лет уже в Израиле. «Земля, откуда пока не изгнаны, где жизнь как в дырявом кармане грош» тоже не обещает покоя и благоденствия. Чувство потерянности в случайном жилье, среди незнакомых людей и, главное – сомнения в необходимости основного средства труда, родного слова. На севере была знакома любая травка, а здесь – «безымянные кусты» и «еле знакомые птицы».

Поэзия становится способом общения с новой реальностью – необычными пейзажами, цикадами и верблюдами, горячими ветрами, с местными стариками, которых учили танцевать «на зимних пересылках или в гетто». Воплощается в строки сердечное приятие мира, где всё достойно внимания – и собака на цепи у забора, благодарно отзывающаяся на ласку и сочувствие, и пальма, «разминающая пальцы». Вдруг находятся слова, которые приручают непривычные южные явления, делают их живыми и близкими.

«Распотрошённый веник пальм в совок окна сметал соринки»... Все видели, а сказать мог только поэт – торопливо задвигая застеклённую раму.

«На стене враскарячку задумчивый хамелеон»; инжир, «как Шива, многорук, широкие ладони он дружелюбно к небу протянул», «что там написано в сини мелкой вязью акаций?» – удивительно точные описания.

Наслаждение Эдемом, где «персик да инжир свисают с ветки каждой». Опасения за прочность «рая» («Песни Израиля»).

Мирная жизнь. Лишь невзначай глаз примечает Яакóва в обнимку с Рахелью, у ног которых, как верный пёс, лежит автомат. Или танки – их пропускает водитель автобуса, отстукивая марш на баранке руля.

Свежие впечатления – Негев, Иерусалим, Мёртвое море, Арад. Путевые заметки – Лондон, Париж, Нью-Йорк, Казахстан. Гостеприимно отворены границы.

Обо всём, обо всех – с любовью. О себе – всегда беспристрастно, строго, как на духу («Я в детстве не была ребёнком», «Автопортрет»).

Самые проникновенные строки – о цикле человеческой жизни. Острое ощущение конечности бытия, исчезновение стариков, гаснущие в окнах огни. Стихотворение «Соната об уходящих» (1977) напоминает «Прощальную симфонию» Гайдна, когда во время исполнения музыканты один за другим постепенно покидают сцену:

Повторятся не раз и торжественный снег,

И на ветках весенних мальчишеский пух,

Лёгкий бег безнадзорных уклончивых рек,

Смех детей и тяжёлые слёзы старух.

Сыновей наших этот забывчивый век

Вряд ли будет щадить. Лишь бы свет не потух

В окнах тех, кто им дорог. Пусть хватит огня.

Только это уже без меня.

Одно из недавних стихотворений – о преодолении возраста, об отваге радоваться полноте жизни, уже постигнув горький опыт прощаний:

Время не тороплю,

оно торопит меня –

мол, моему кораблю

плавать осталось полдня.

Но с капитанского мостика,

где я уже – не капитан,

а что-то вроде матросика,

который от моря пьян, –

не вижу ни ям, ни пропастей,

ни кровожадных акул.

Только волна из-под лопастей,

Только счастливый гул.

Есть в книге и стихи о любви, чужой и собственной, такой разной на протяжении долгой жизни. Среди них – и полные неизбывной нежности и благодарности, отмеченные инициалами-посвящениями.

Стихотворение о сне, в котором «однажды» свершилось невозможное, написано белым стихом, как бы ещё из глубины сна и счастья, несбыточность которого подчёркнута оксимороном. Счастье, что снится – «горько, невыносимо».

И снова в последний единственный раз

Тебя обнимала всё горше, счастливей…

И так это было невыносимо,

Так живо было и больно,

Что я не выдержала, проснулась,

И поняла, что другого не нужно:

В плечо твоё однажды уткнуться,

Однажды прижаться к тебе губами –

И можно не просыпаться.

И он в этом сне – такой славный, понимающий, он утешает смущённо, и «обескураженно, и виновато» – хотя «виновен был только в том, что встретились мы ненароком». («Когда б могла я надышаться впрок»)

Или – новелла в стихах о «старомодном» человеке. Он ходит под её окном, называет своей судьбой, а она, одинокая, немолодая, привыкшая к «небрежности вранья и лёгкости объятий», быть может, впервые в жизни видит искреннее к себе отношение и «думает с усмешкой – чего б не отдала за то, чтобы не мешкал». О чём усмешка? Наверно, о скоротечности отпущенных на ожидание сроков.

Е. Аксельрод сама объясняет внешнюю, кажущуюся простоту своей речи, отвечая, видимо, пишущим о ней:

Чему уподобить речь безыскусную?

Помню, о сыне молилась мать.

Ясную-ясную, грустную-грустную

Надо ли было мольбу обряжать?

Сравнение с молитвой для этой поэзии – добросердечной, глубокой, исповедальной – справедливая и верная оценка. Творчество Е. Аксельрод – явление русско-еврейской культуры, связующее звено между остающимся в ХХ веке её прошлым и современностью. Сможет ли родившийся в Израиле внук Уриэль хотя бы прочесть бабушкины стихи, не говоря о том, чтобы оценить их по достоинству?

В Израиле среди пишущих по-русски авторов есть и несколько больших поэтов; в стране исхода не пустили их дальше порога. Иногда они работали в областях, не связанных с поэзией. Тем радостнее видеть яркость и богатство их творчества и горше думать о том, чего была лишена литература. Не называя имён и никого не обижая, заметим – поэты не молоды. Скуповаты тиражи их книг. Концертные залы, библиотеки или телевидение, что по всем каналам крутит сериалы «ни уму, ни сердцу», приглашать их не торопятся.

Истинная, искренняя поэзия – незамутнённый, не требующий сооружений и скважин источник, не затратное производство. Дали бы напиться. До ста двадцати нам всем, конечно…

©Елена Бандас

17.04.2011 (Израиль)

***

А теперь несколько слов о новостях культуры и здравоохранения.

Известно, что у японцев самая большая продолжительность жизни на земле. А ведь живут они вовсе не в райских условиях: район сейсмически опасный, мало плодородной земли, большая скученность населения. В чем же причина такого хорошего в среднем здоровья нации? Конечно, тут важны традиции: умеренность, скромность, аккуратность... Но не менее важно и питание: японцы употребляют в пищу много обощей, рыбы, морских продуктов... Вот посмотрите. например, на этот салат:

Салаты

Он целиком состоит из самых полезных растительных продуктов, богатых витаминами и минеральными веществами. Вот это и есть типичная еда японцев. Отсюда и долголетие, и здоровье.

Жильё в аренду http://www.mskrielt.su/


К началу страницы К оглавлению номера
Всего понравилось:0
Всего посещений: 2209




Convert this page - http://7iskusstv.com/2011/Nomer4/Bandas1.php - to PDF file

Комментарии:

тётя мотя
воронеж, россия - at 2013-08-24 10:41:46 EDT
такой интеллигентный послужной список и не всегда интеллигентное поведение
Елена
Израиль - at 2011-04-27 16:07:47 EDT
Борис, большое спасибо за внимание ко всем моим работам и неизменно добрые слова!
Борис Э.Альтшулер
Берлин, - at 2011-04-27 15:51:46 EDT
Чудесная статья и очень интересный комментарий Елены Бандас.

_Ðåêëàìà_




Яндекс цитирования


//