Итальянские сказки

Часть первая – Vernazza

Любови бывают разные. Любовь с Большой Буквы, любовь к родителям, любовь к трем апельсинам... Много всяких. Я полюбил это место с первого взгляда. С женщинами у меня так не бывало.

В Vernazza мы попали благодаря большому авантюризму моей маленькой жены. Вообще-то, мы должны были ехать в Пизу, где у нас была заказана гостиница. Но жизнь полна неожиданностей. И неожиданности, как правило, организуются вышеупомянутой особой. А я, осмелюсь заметить, замечателен тем, что покоряюсь поворотам судьбы безропотно.

В 6 часов вечера оказаться в маленьком городке на берегу Тирренского моря без видов на ночлег – это, уверяю вас, безрассудный поступок. Потому что жителей в этом населенном пункте – шестьсот, а отдыхающих раза в четыре больше. Малюсенькая площадь, куда мы ступили, как только наш десант был выброшен с рейсового катера на берег, имела непременную башню с часами, четыре ресторанчика со столиками под открытым небом, отходящие крутые улочки, где и двоим разминуться трудно. Столики еще были пусты, еще не время, улочки еще были загадочны, а старая крепость на скале обещала томление души и отдохновение взоров.

Впрочем, за столиками одного из ресторанчиков, пока он закрыт, сидели серьезные местные мужчины, числом двадцать один. Расположились они все лицом к прогулочной части площади и образовывали как бы партер. На сцене в это время находилась массовка – отдыхающие. Партер не выражал никаких эмоций: ни восхищения ни порицания. Молча наблюдалось.

Позволю себе небольшое отступление. Строгий критик может спросить (да и спросил уже), а за что ты полюбил этот городок? Дай подробности, и я, возможно, тоже полюблю его с твоих слов. Ах, мой критик, разве, когда ты влюбляешься, ты знаешь точно, почему это случилось?

Ну, пусть, пусть, я попробую. Может быть мне, давно ушибленному театром человеку, эта площадь с морем на заднике и эти грязно-розовые дома с обшарпанными стенами, но с сохранившимися кое-где старыми фресками, и этот такой необходимый партер с серьезными мужчинами напомнили сцену из старой пьесы. Может быть, в воздухе было что-то такое особенное, что-то эдакое... (Сразу появилось желание: Брусовые дома купить под ключ недорого.) Но нет, отступаюсь. Как говаривал Николай Васильевич Гоголь, дайте мне другое перо, этим я уж не в силах описать ни кулебяки ваши, ни наливку из вишен...

И поковыляем дальше, спотыкаясь о каждую литературную кочку.

...Нами был разработан план взятия города. Света должна была пойти по центральной улице, спрашивая комнату. Я решил, что пора, пожалуй, вовлекать зрителей в действо, и направился к партеру. «Знает ли кто-нибудь по-английски?» – обратился я к нему, как обращался, бывало, Цицерон к морской стихии. Стихия осмотрела меня внимательно, потом осмотрели друг друга, и в двадцать пальцев было мне указано на человека, который скромно сидел в задних рядах: «Американо». Оказалось, этот мужик больше двадцати лет прожил в Нью-Йорке и к пенсии вернулся на родину. «Нет, на одну ночь вы не найдете. Если бы, хоть, на две...» – огорчил он меня.

А Света в это время общалась с населением.

Первые этажи центральной улицы занимали магазины, кофейни, сувенирные лавки. Женская половина города частично прогуливалась по двое, по трое по этой самой улице, частично торчала в окнах верхних этажей, являя собой не слабую портретную галерею. «Уно камера», – приставала Света к местным дамам. «Нет, и не надейся», – отказывали они сочувственно.

Хозяйка одного из магазинчиков бросила свою кассу, вышла на середину улицы и закричала верхним окнам: «Мария, уно камера!» «Нету», – донеслось сверху. «Тереза, уно камера!» «Вчера сдала», – красивым баритоном отвечала Тереза. И еще что-то добавила. И они поговорили. А вы говорите: «Ночи Кабирии»!

И вот, когда я совсем пал духом, мне был голос. «Ну, что, нашли?» – спросил этот голос. Это был «Американо». «Нет», – ответили. «Вот, если хотя бы на две ночи», – сказал он. «Ой, ой, ой», – подумал я. «Мы согласны на две». «Идите за мной», – велел «Американо», и квартирный вопрос был решен! Надо ли говорить – мы были счастливы.

...У нас с собой была книга американского путешественника и владельца туристического агентства Рика Стивса «Европа с заднего крыльца». Мы предвкушали, как мы ступим на безлюдную тропу, соединяющую пять приморских городков, пойдем по ней и будем любоваться морем внизу и скалами. Каждый город будет нам открываться постепенно, сперва проявятся в дымке общие очертания: башни, церкви, крыши. Потом, если повезет, мы услышим колокольный перезвон или бой городских часов. В конце концов, город примет нас в свои улочки и это, может быть, будет Riomaggiore, a может, Manarola или Corniglia, и мы нырнем в сувенирную лавочку, где приветливая итальянская бестия в платье с глубоким декольте, продаст нам чудной формы флакончик с лимонным ликером и смешную собачку венецианского стекла. А я буду уговаривать свои глаза разглядывать сувениры, а не саму бестию.

И все так и было – море, скалы, лавчонка. За одним маленьким исключением: когда мы встали на тропу, по ней уже шагали батальоны туристов, и у каждого в руках была книга Рика Стивса. Где вы, нехоженые тропы и дикие пляжи? Где вы, наивные итальянские туземцы, распевающие «Санта Лючия» под аккомпанемент мандолин? Увы, увы, увы.

...Мягкая волна шевелила края темно-красного чуда, присосавшегося к обломку скалы (актиния, что ли), маленькие крабы, ползающие между камней, на всякий случай обходили его стороной. Я поднял глаза. Прямо передо мной стояла девушка лет двадцати, грудь ее была обнажена. Она пробовала ногой воду и не решалась войти. Я прошел в море мимо нее, она что-то мне сказала по-немецки и улыбнулась. Я что-то ей ответил по-английски и подумал: вот она стоит здесь так просто, так естественно, как если бы она была из мрамора, а не из плоти.

И было весело, и было грустно.

Потому что пробили городские часы, а они всегда били без пяти точное время, мы важно говорили друг другу: «О, уже без пяти». И это был наш со Светой маленький смешной секрет. И потому что заканчивался последний час нашего пребывания на Итальянской Ривьере.

Часть вторая – Venice

На соседнем пустом столике сидел воробей. Мы доброжелательно разглядывали друг друга. Птичка была одета скромно, но со вкусом. Посидев и поглядев на нас издали поочерёдно каждым глазом, воробей перепорхнул на наш столик.

По-хозяйски покопался в отставленной тарелке и вопросительно посмотрел на меня. Я протянул ему кусочек булки на раскрытой ладони. Чуть посомневавшись, он приземлился на ладонь, щекотно обхватив коготками мой палец, и схватил булку. «Какой нахал», – восхитилась Света.

Мы сидели в кафе, расположившемся прямо на причале. Вода Большого Канала деликатно хлюпала в сваях, прихотливо играла отражениями неба и домов у противоположного берега. Было ещё довольно рано, часов девять, не больше. Причаливали и отходили маршрутные теплоходики, муниципальные катера собирали мусорные баки. Официант шёл к нам с такой продувной рожей, что у меня не осталось ни малейшей надежды на честный расчет. Народ спешил по делам, но не так сильно спешил, чтобы не выпить чашечку крепчайшего кофе и не обсудить последние футбольные новости.

Наш путь сегодня лежит на остров Мурано. Это то место, где делают знаменитое венецианское стекло. Накануне мы увидели в вестибюле гостиницы объявление: «Бесплатная поездка на остров. Отправление в 10 утра». Мы догадывались о причинах такой щедрости, но подробности нам предстояло узнать. В 10 катер не отправился, в 11 – тоже, но в полдвенадцатого водное такси уже мчало нас по глади Большого Канала. Позади осталась церковь Санта Мария Делла Салуте – о, красота несравненная, – слева открылось здание Академии – её Галерея ещё обрушит на нас свое великолепие. Проходим под мостом Риальто, самым красивым и знаменитым из трёх мостов Большого Канала. Ещё минут 15 чудесной прогулки – и такси останавливается у причала одной из стекольных фабрик. Нас встречают. Девушка ведёт нас в цех, и мы благоговейно наблюдаем за превращением раскалённой бесформенной массы в изящную вазочку. Потом приехавших проводят в выставочные залы, и мы обалдеваем от этой красоты, от этих форм и расцветок. Цены заоблачные.

Рядом с нами вырисовывается солидный мужчина в хорошо пригнанном костюме и при галстуке, и обработка нас по всем правилам начинается. Ниже почти документально воспроизводится эта беседа.

– Могу я вам помочь?

– Спасибо, мы сами походим-посмотрим (гуляй, дядя, нам и без тебя хорошо).

– Посмотрите, посмотрите. Если будут вопросы, я к вашим услугам (ребятки, от меня не так просто отделаться).

Минуты три мы наслаждаемся свободой. Продавец за нами наблюдает и вскоре опять оказывается рядом. Он сообщает нам доверительно, почти шёпотом:

– Лучше наших мастеров нет во всей Италии.

– Да, – соглашаемся мы, – работы великолепные.

Продавец излучает оптимизм.

– А что вам понравилось? (Так, всё идет правильно, сейчас я их зацеплю). Мы с невинным видом тычем в десять разных ваз (мы что же, вчера родились, не знаем, как с вашим братом-продавцом обращаться?). Оптимизм несколько полинял. Но продавец – тертый калач, в его репертуаре есть ещё кое-какие штуки. Теперь он обращается к одной Свете.

– Я вижу, у вас хороший вкус. Какие из наших изделий вы бы хотели видеть у себя в доме? (Этот приёмчик безотказный, сейчас они расстегнут кошелек). Света показывает на четыре разных по стилю и по цвету вазы (продавец озадачен, он чувствует подвох, но ещё не догадывается, где он спрятан). Удар наносится коварный, но по всем правилам единоборства. Света говорит доверительно, почти так же, как только что продавец:

– Знаете ли, наш дом такой маленький, что лишнюю вазу совершенно некуда поставить.

И одна из обворожительных светиных улыбок. Мужчина тупо смотрит на нас некоторое время, пытаясь сообразить, как рыба могла соскочить с такого замечательного крючка, и, наконец, выдавливает сквозь зубы:

– Софи покажет вам, как отсюда выйти.

Обратно мы возвращаемся на маршрутном катере. Звуки аккордеона, хрипловатые, с разливом, мягкой лапой берут за сердце и сжимают его чуть-чуть. Эта музыка напоминает мне мое послевоенное детство. Мама моего одноклассника Ромки Шпильберга играет в фойе кинотеатра перед сеансом. Его пропускают без билета и меня с ним заодно. Мы дрожим от нетерпения, не можем дождаться, когда отодвинут бархатную занавеску, и мы рванём в зал, чтобы усесться в первом ряду. Сегодня идёт «Серенада Солнечной долины». Там, в фильме, кажется, тоже звучит аккордеон. Аккордеон неотделим от пионерского лагеря, где дяди Пети весьма средней умелости играли для нас разрешённые советской властью падеграс и падепатинер. И девочка, которая мне очень нравится, подаёт мне руку для танца. Боже, неужели это когда-то было?

Мы идём вечерней Венецией, поднимаемся на мостики, переброшенные через каналы, останавливаемся и смотрим на проплывающие гондолы. Народ сидит на красных бархатных сиденьях, народ гуляет с музыкой. Музыка – это аккордеон и сладкозвучные серенады. Мы пересекаем один канал за другим, а звуки не убывают, кажется, это одна бесконечная песня о вечной жизни, о любви. Нет забот, нет войн. Дай мне руку, любимая. Мне покойно. Я хочу остаться здесь навсегда, ну, хорошо, хорошо, хотя бы до конца отпуска. Я переполнен чувствами, каким-то странным покоем, любовью к этому городу, я могу взлететь. Ты полетишь со мной, любимая?

Если лететь над городом не очень высоко, то с высоты птичьего полёта можно заглядывать в окна верхних этажей. Только не говорите мне, что в чужие окна заглядывать некрасиво, что вы никогда этого не делаете. Моя жена это дело просто обожает. Она сочиняет чужую жизнь и делится со мной. И я ей великодушно прощаю эту маленькую женскую слабость. Но вот, что ещё можно делать: с небольшой высоты удобно рассматривать картинки, выставленные на бесчисленных лотках в людных местах. Больше всего акварелей, но попадается и масло. Местные рафаэли не балуют публику разнообразием сюжетов: каналы, гондолы, гондолы, каналы. Да и то сказать, не Фудзияму же рисовать в Венеции!

Среди тысяч ремесленных работ, выполненных по раз и навсегда заданному трафарету, пейзажики художника Марко выделяются: он рисует их углем.

Создание шедевров происходит на глазах у зрителей. Мы, как зачарованные, следим за движениями черного брусочка. Несколько неуловимых касаний – появляется башня на втором плане. Тот же брусок лёг плашмя – ожила вода канала. Проходит минут пятнадцать, готовая работа покрывается лаком и выхватывается покупателем из рук художника ещё тёпленькой.

Марко – лет 65, венчик седых волос обрамляет загорелую лысину, горбоносый римский профиль мог бы принадлежать какому-нибудь дожу на пенсии. Марко – философ. Его основная философская концепция выведена из жизненного опыта и пережила, очевидно, бури и разочарования молодости. Не надо никуда торопиться, говорит он, живите просто, делайте дело, которое вам нравится.

– Марко, – пытаюсь я его «достать», – вот ты малюешь эти картинки на продажу, а для себя, для души, что ты рисуешь?

– Я не рисую ничего другого, мне нравится то, что я делаю, – отвечает он спокойно.

Марко жил в Америке, но ему там не понравилось. Он считает, что американцев кроме денег ничего не интересует. Интересует, думаю я, вспоминая всегда полные музеи, театральные и концертные залы. Но я не спорю. Зачем нарушать стройную картину мира, покойно утвердившуюся в голове моего собеседника. Италия – хорошо, Америка – плохо. Ну и ладно. Тем более что Италия – это, и в самом деле, хорошо. Марко сидит под стенами Академии, где мы провели несколько чудесных часов, общаясь с великолепными полотнами. За спиной у него работает, пахнет, сверкает Большой Канал. Итальянское солнце жарит вовсю.

Часть третья – Florence

Эта часть написана совместно со Светланой Крастошевской

«Я – Летиция», – сказала нам дама бальзаковского возраста, тыча себя пальчиком в пышный бюст. После этого хозяйка маленькой гостинички решительно расцеловала обалдевших нас во все щеки и повлекла за собой показывать наши апартаменты. Хозяйка была агрессивно гостеприимна и, пока не провела с нами, дикарями из Америки, полный инструктаж, нам не удалось вырваться из ее дружеских, но цепких объятий.

Гремят тяжелые засовы, скрипя, отворяются иссохшие от времени двери в полусумраке коридоров и так же затворяются за нами. Куда мы несемся, подталкиваемые этой преувеличено оживленной фурией, без умолку трещащей по-итальянски? Не зная языка, мы странным образом все понимаем: «Si, si, секретный код, да, да, оплата только наличными». Веселый глаз, увеличенный стеклами очков, хищно горит. Губы, обведенные яркой помадой, раскрываются в плотоядной улыбке. Чувство восторженного ужаса охватывает нас.

Опять лязгают засовы, и наша проводница втягивает нас в темный провал растворенной двери. Мы оказываемся то ли в тюремной камере, то ли в келье старинного монастыря. Отброшена занавеска с узкого окна, и комната выплывает из сумрака. Мощные деревянные балки высоких потолков, платяной шкаф с тускло поблескивающим испорченным зеркалом, бокалы венецианского стекла с золотой каемкой на столике с гнутыми ножками. «Si, si, этими бокалами можно пользоваться», – сияет, преобразившись в добрую пожилую фею, наша хозяйка.

А в углу стояло КРЕСЛО. Мы ахнули. Благородное дерево, потемневшее от времени, высокая резная спинка со старинным гербом, настраивающим на смелые исторические фантазии. Сиденье, отполированное тысячами задов. Это была сама История. Да, ради этого, хотя бы, стоило приехать в Город. «О, воздух Флоренции!» – мог бы воскликнуть я, если бы был склонен к патетике.

И с изумлением слышу я себя восклицающим «о, воздух Флоренции», потому что мы вывалились из прохлады гостиницы прямо в жар каменного города. Помните сказку об Ивасике-Телесике, которого баба Яга посадила на лопату и пыталась сунуть в печь? Теперь я знаю, что он чувствовал.

По улочкам, где пешеходам оставлена лишь узкая полоска тротуара, где бензиновая гарь не уносится ветром, поскольку ветра нет, доплетаемся до Домской площади и задираем головы, пытаясь обозреть весь гигантский комплекс с Кафедральным собором, колокольней и баптистерием. Великолепное, роскошное тело втиснуто в площадь, как в узкий пиджак. Порождение человеческого гения и человеческих амбиций. Зелено-белая громадина, увенчанная непревзойденным куполом.

Потом мы блуждаем по запруженным туристами улочкам и неожиданно натыкаемся на очень старую простую церковь. Что-то знакомое чудится нам. Ах, да, мы уже были здесь, может быть, даже, в этой жизни. Здесь, по преданию, отпевали Беатриче. Мы втягиваемся в прохладу узкого полутемного помещения церкви. Суета большого города остается по ту сторону дверей. Распятый Христос под потолком подсвечен тусклой лампой. Несколько скромных фресок на вечные сюжеты и неожиданная светская картина, изображающая юную Беатриче, выходящую из церкви, и поодаль остолбеневшего Поэта. Сегодня здесь состоится сольный скрипичный концерт. Присядем же на рассохшиеся деревянные скамейки и подождем в полумраке, может и нам повезет быть свидетелями чуда.

Вышла немолодая женщина со скрипкой в руке. Неловко поклонилась. Жаркая черная кофта, с которой облетели еще не все театральные блестки, черная юбка и немодные туфли на толстых каблуках. Не слишком тщательно причесанные волосы редкими кольцами спадали на лицо.

...Вместе с исполнительницей мы трудно продирались сквозь «Партиту» Баха и мучительно ждали чуда. На «Каприсах» Паганини обескураженная, истерзанная фальшью публика ринулась прочь, на улицу, в привычную какофонию большого города. Что-то случилось со скрипкой. Хозяйка пыталась заставить ее играть достойно, легко, как в лучшие годы, и не могла. Скрипка бунтовала. Лихорадочный румянец заливал лицо бьющейся насмерть скрипачки, волосы прилипли к мокрому лбу. Неловко раскланявшись под жидкие аплодисменты, она сделала движение уйти, убежать, скрыться. Но вдруг, как будто приняв какой-то знак, решительно шагнула вперед, вскинула скрипку к плечу... И, о чудо! «Аве Мария» Шуберта поплыла чисто и мощно под высокие своды и окатила нас восторгом. Какая отчаянная радость! Какая скорбная победа... Потом была мастерски сыграна виртуозная пьеса. Наши аплодисменты одиноко звучали в опустевшем пространстве церкви. Цветов не было.

Опустошенные, недоумевающие мы бредем ночной улицей. По другой стороне идет наша скрипачка. В одной руке скрипка, в другой – старушечья сумка с туфлями на толстых каблуках. Вот дотащится она до своего дома, войдет в пустую темную квартиру, тяжело упадет на скрипучий стул. Вот скрипка – вот вся ее жизнь. Нет, нет, скорее прочь от этих видений. В толпу, неутомимо жаждущую хлеба и зрелищ. Быть может, чтобы не думать о быстротечности бытия и несбыточности надежд.

К счастью, наше внимание отвлек йог, который начинал представление на площади. Йог был маленький мускулистый человечек со злыми глазами. Здесь же стоял мотороллер с прицепленным к нему мятым металлическим домиком, очевидно, его походным жильем. Рядом сидела его собака. Йог делал приготовления, ни на кого не обращая внимания, но вдруг обводил взглядом собравшихся зевак и решительным шагом направлялся к какой-нибудь девице. Та с визгом убегала. Йог изображал улыбку на своем неподвижном лице, это он так шутил. Представление состояло из обычных трюков: глотание огня, хождение по битому стеклу, прижигание ладони горящим факелом. Мы понимали, что он делает все по-настоящему, но почему-то было скучно.

Мы бродили по улицам, где дома еще щедро отдавали дневной жар. В открытом кафе солидный дядя сладко разливался в серенадах. За углом в переулке тоже звучала музыка. Парень играл на гитаре, женщина, должно быть его жена, пела песни собственного сочинения. Она еще пританцовывала, но делала это так, как будто выполняла постылую работу. Впрочем, это и была работа: мы их видели здесь каждый день.

...Флорентийцы живут среди великих теней: Микеланджело, Тициан, Рафаэль, Донателло. Я не говорю уж о знаменитых Галерее Уффици, Академии, Дворце Питти. Можно зайти в первый попавшийся собор и увидеть картину или роспись если не Джотто, то крепкого художника второго ряда, которому был бы рад любой музей мира. Сказать что-то? В этом городе-музее я сам иногда чувствовал себя пыльным экспонатом. Я не смог бы здесь жить. В городе почти нет зелени, скверов, отдохнуть можно, лишь присев где-нибудь на ступеньках или прямо на асфальте. Как-то мы, купив на улице мороженое (о, флорентийское мороженое, двадцать-тридцать сортов всех цветов радуги, шоколадное и ванильное, с орехами такими и орехами сякими, клубничное, банановое, персиковое, малиновое и-черт-знает-какое-еще), уселись на каких-то ступеньках в тени здания, чтобы полакомиться и отдохнуть. Не успели мы слизать и по трети порции, как за нашей спиной раздалось: «exscuse me!» Мы вздрогнули от неожиданности и вскочили. «Это – гостиница, – сообщил нам гордый человек в ливрее, – здесь сидеть не положено». И презрительное высокомерие пролилось из его глаз на наши распаренные головы. И пошли они, солнцем палимы, повторяя «суди его бог».

...Забыть все языки, кроме итальянского. Проснуться во Флоренции студентом института искусств от звуков шипящего жира на сковородке соседки. Привычно впустить в легкие жар, пыль и угар большого города. На трескучем мотоцикле домчаться до церкви Санта Кроче. И там, в тишине, сохраняющейся даже при огромном наплыве туристов, встретиться с презрительным взглядом, восседающего на своей собственной гробнице, Данте: «Что замечательного сумели создать вы за последние семь веков?!»

Или забежать в галерею Уффици. Прокрасться в картину, скажем, Рафаэля, где на набалдашнике палицы Папы Лео Х отражается окно за твоей спиной. И навсегда забыть вернуться из нее.

Или ...Забыть все языки, кроме итальянского, проснуться студентом Флорентийской консерватории и, отрешившись от наглых звуков попсы, доносящихся с верхнего этажа, усесться за старенькое фортепиано и играть, играть свои композиции, готовясь к отчетному концерту. А в консерваторском зале все свои. И ты – любимчик, тебя заранее встречают аплодисментами. Небрежность в одежде и всклокоченные волосы, конечно же, говорят о том, что ты служишь музам. Старые учителя в зале хмурятся. Двое случайно забредших слушателей – похоже, не итальянцы – дремлют в полутьме и прохладе. Что мне до них! Музыка, музыка, только музыка!

Пара иностранцев потихоньку выходит из зала, они уезжают сегодня вечером, а еще столько замечательных мест Флоренции не осмотрено.

...Если вы не знаете иностранных языков, учите их, пока поезд не ушел. Или покупайте билеты на поезда в Европе через родные вам бюро путешествий. Но если вы, все же, купили билеты в Интернете и обнаружили, что счет пришел на сумму, в два раза превышающую ту, что вы ожидали, смиритесь и расслабьтесь. Все честно, вы получили за свои деньги двухместное спальное купе с туалетом, умывальником, всякими приятными мелочами и кофеем, принесенным проводником поутру. Наслаждайтесь, следующий случай гульнуть по-купечески может представиться не скоро.

А было так. Наш поезд из Флоренции в Мюнхен отходил в полночь. В тот вечер мы оказались в консерватории на концерте студентов-композиторов. Какое блаженство сидеть в прохладе, сбросив обувь, и дремать под новаторские композиции. В 10 часов мы покинули гостеприимный зал и, не спеша, прощаясь с городом, пошли в сторону центрального вокзала. Благо, багаж мы заранее отправили в камеру хранения, а до вокзала минут двадцать ходу. Забирая свои чемоданы из багажного окна, я поднял глаза на расписание... и не увидел там нашего поезда. Мы не волновались: это какое-то недоразумение, может быть, табло испортилось. На всякий случай мы все же отправились в зал информации. За стойкой сидел дежурный. Он посмотрел на нас безо всякого интереса и на наш вопрос что-то коротко ответил по-итальянски, уткнувшись опять в свою газету. Я догадываюсь, он сказал: «Незнание языка не освобождает шлимазлов от ответственности». Мы вернулись в камеру хранения и местный работник на ломаном английском объяснил: «Мюнхен поезд нет. Мюнхен другая станция». Боже, какие мы дураки. У нас даже тени сомнения не появилось, что поезд на Мюнхен может отправляться не с центрального вокзала. Упросив длинную очередь пропустить нас первыми на такси, через пятнадцать минут мы оказались около неказистого темного здания в темном подозрительном районе. Таксист, как все таксисты мира, не понимал в упор слово «сдача», но когда я великодушно разрешил ему оставить у себя двадцатидолларовую купюру, рассыпался в благодарностях, пригласил приезжать еще, и по приезде велел спросить Марио.

Прощай Марио, прощай Италия, нас ожидает встреча с друзьями в Германии. Наш отпуск подошел к концу.