Каштанка
Рассказ

Стояла летняя полуденная сибирская жара. Я возился во дворе своего дома, как вдруг скрипнула калитка. Выглядываю, возле калитки стоит тётя Арина – мать Сашки, моего друга.

– Слушай, Леший, – это была её постоянная присказка при обращении, – пошли со мною на конюшню, надо Каштанку напоить; мужики вместе с твоим другом уехали косить траву. Собирайся, я тебя подожду, – и осталась стоять в створе калитки.

Ей, я, конечно, не мог отказать, ведь она мне была, как вторая мать.

Мы были единственной эвакуированной семьёй, проживающей в этом селе. Все здесь пользовались натуральным хозяйством, Поэтому, каждая семья питалась тем что, выращивала на своих огородах. Кроме этого имелись корова, куры. Осенью, получив причитающееся по трудодням зерно, отвозили на мельницу и мололи муку. При каждом доме был амбар, где хранились, заготовленные продукты, а подпол дома засыпали картошкой и овощами. И несмотря на то, что у большинства, мужья были на фронте, женщины очень умело управлялись с этим сложным хозяйством, а если учесть, что семьи, чаще всего, были многодетными, где четверо детей считалось небольшой семьёй, то можно себе представить какая нагрузка падала на этих женщин.

Наша семья, конечно, ничего этого не имела. Мама, не гнушалась никакой работой в поле и на гумне. Тоже начала засевать огород и тот участок под картошку, который выделил Сельсовет. Но в начале ой, как приходилось трудно, и надо отдать должное Сибирячкам, они всячески, как могли, помогали нам с продуктами.

С Шуркой мы познакомились в школе, во втором классе; нас посадили за одну парту.

Узнав, где я живу, он попросил зайти за ним утром и назвал свой адрес. Это оказалось, действительно по пути.

Я подошёл к дому, дёрнул калитку. Она закрыта, а лай собаки, которая бегала за забором, нарушил утреннюю тишину.

Сашка открыл калитку, приглашая в дом. Дом был большой, окружённый добротным рубленым забором с высоким и большим крыльцом. Я, как подобает, у крыльца, веником стряхнул с валенок снег и пошёл за ним.

Он открыл входную дверь, пропуская меня вперёд, и морозный воздух проворно ворвался в избу, выстилаясь по полу прихожей.

Слева, напротив двери, находилась русская печь, возле которой стояла пожилая женщина в переднике с завязанной на голове косынкой, в валенках с обрезанными, чуть выше мыщелок голенищами и деревянной лопаткой вынимала из печи круглую буханку хлеба. Очень красиво перекинув с лопатки на ладонь, а затем, перекидывая с одной ладони на другую, она подошла к скамейке, стоящей у стены, подняла плотно тканое полотенце добавила эту буханку рядом с уже лежащими и закрыла полотенцем опять.

Аромат свежеиспечённого хлеба просто дурманил, а она взяла кедровый веник, насаженный на длинную палку, подмела им под печкой, положила на эту же деревянную лопатку очередную порцию теста для следующей буханки, ловким движением занесла это тесто в печь, резко скинула с лопатки на под, приставила заслонку и после этого, вытирая углом подола передника пот с лица, повернулась ко мне.

– Вот ты какой? Шурка мне про тебя говорил. Славный еврейчик. Ты садись, я сейчас управлюсь и вас покормлю.

– Шурка, я успею вас покормить, не опоздаете? – всё ещё вытираясь, спросила она.

– Нет, мы подождём.

Я впервые видел, как в домашних условиях пекут хлеб, и поэтому стоял молча, стараясь не пропустить ни одного движения, но аромат свежевыпеченного хлеба, который я ощущал впервые, да и не совсем сытный съеденный дома завтрак, конечно, вызывали соответствующие рефлексы и когда мать Сашки пообещала нас покормить, никакое опоздание в школу не могло меня остановить от ожидания обещанного. Я мысленно уже оторвал зажаристую, набухшую над буханкой, корочку, жадно откусил, заполняя как можно больше пространства рта, и уже почти глотал прожёванную часть.

– Садитесь, «Лешие», она положила перед нами по большому куску хлеба, затем эмалированными кружками, зелёного цвета, зачерпнула из ведра, которое принесла Шуркина сестра только, что надоенное молоко и поставила перед нами.

– Поторопитесь, а то еврейчик дома скажет, что из-за меня опоздал в школу.

Я не слушал, что говорит тётя Арина, уплетая свежий хлеб с парным, ещё тепленьким молоком.

Уже позже, когда мы с Сашкой сдружились, и я в их доме был, почти, как член семьи и помогал, когда нужно и по хозяйству, на сколько я мог помочь, он мне рассказал, что мать приказала ему, под видом, как бы по пути, утром заходить за ним, что бы она могла накормить меня завтраком. Иногда она умышленно придумывала мне разные поручения, чтобы занять меня до обеда, это бывало особенно весной, когда заканчивались заготовленные с осени продукты, и тогда я сидел с ними за одним семейным столом. Позже она познакомилась с мамой, и они сдружились. Мама ей рассказывала про городскую жизнь, а она ей не верила.

Когда мама рассказала ей о том, что после замужества она не работала ни одного дня, тётя Арина хитро на неё посмотрела и улыбаясь:

– Не бреши, Рая, – так в Сибири звали маму – а где ты тогда научилась колхозному труду, так как ты сейчас горбатишь?

– Да, вот, эта война проклятая, всему научит. Своих детей да родителей надо же как-то сохранить, вот и горбачу.

Позже, уже после войны, когда мы собрались возвращаться домой, тётя Арина насушила для нас два мешка сухарей, дала в дорогу вяленого мяса, какое охотники берут с собою в лес, которое долго не портиться и многое другое, чем можно было в дороге пропитаться. Она знала, что нам добираться не менее двух недель.

***

Я забежал в дом, чтобы помыть руки, а на ходу стал обдумывать ситуацию.

Тетя Арина знала, что я ездил на всех лошадях, которые были в конюшне. Но не знала, что Каштанку я боялся. На неё я даже не пытался садиться.

В конюшне райкома партии часть лошадей были грузовые, а часть – верховые, которые были распределены по секретарям. На Каштанке ездил только первый секретарь. Она была одна из тех лошадей, которые после ранения на фронте и выздоровления были направлены в тыл.

Это была самая высокая лошадь, темно коричневого цвета с очень длинным хвостом; из которого мы часто летом выдирали волосинки, связывали их, и прикрепляли к удочке, вместо современной рыболовной лески. Умная, но и норовистая и не каждый мог с нею справиться. Когда она на меня смотрела, мне казалось, что она понимает, как я её боюсь.

– Но не могу, же я сейчас в этом признаться, – подумал я – придётся ехать.

Мы пришли на конюшню, я надел узду, не обуздывая лошадь, вывел её из стойла, подвёл к забору, залез на него, а с него на лошадь, и мы мирно двинулись в сторону реки Илим – притока Ангары.

До речки нужно было проехать по центральной улице села, где обе пешеходные стороны были замощены деревянными тротуарами, затем свернуть в переулок и проехать его, спуститься к реке по специальному спуску, по которому едут обозы с зерном для загрузки барж.

Спокойно, шагом мы добрались до реки, мне даже ни разу не пришлось натянуть поводья.

Каштанка с удовольствием вошла в реку, наклонилась, лизнула воду, фыркнула, медленно разгибая шею, и стала разворачиваться. Я развернул её обратно и стал насвистывать, чтобы вызвать жажду. Она снова наклонилась, лизнула воду, фыркнула, помотала головой, и видно было, что она намеревается выйти из воды, но я упорно возвращал её в нужное мне положение, не переставая свистеть.

Лошадь наклонилась очередной раз, лизнула, храпнула и…, не поднимая головы, резко рванула в сторону, устремившись к спуску.

Лошадники знают, что на водопой ведут лошадей без забузды и, поэтому я мог её удержать, только надавливая ремешком уздечки на носовую часть морды. Наверно усилие десятилетнего парня для такой мощной лошади было, как слону дробина, и поэтому, не обращая внимания на мои действия, Каштанка понесла меня по спуску вверх.

В это время вниз спускался обоз с очередной порцией зерна, и сопровождающий задорно хлестанул мою лошадь кнутом.

Каштанка резко, с храпом задрала передние ноги Я начал сползать вниз и даже не понимаю, как удалось ухватиться за гриву. Мы уже влетели в переулок, а лошадь неслась во весь галоп никем не управляемая.

Я с трудом, держась одной рукой за гриву, плотно обхватив ногами бока лошади, подтянулся к поводьям, ухватился за них и двумя руками резко рванул на себя.

Натягивая поводья, я заворачивал лошадь мордой к забору. Она двигалась боком и не могла разогнаться. Таким образом, мы миновали переулок.

Выехав на центральную улицу, я пытался удерживать её по центру дороги, не давая ей разогнаться, но моих сил не хватало, чтобы урезонить это самолюбивое животное. Оно перешло во весь галоп и мне ничего не оставалось делать, как только, с трудом удерживаться. Она несла меня по центру села.

Люди шарахались в сторону, некоторые откровенно смеялись, глядя, как лошадь издевается надо мною, а я ничего не могу сделать Мне, чтобы не слететь с лошади, ничего не оставалось, как лечь, крепко уцепившись за гриву. Я лежал, боясь открыть глаза, не понимая, как мне остановить лошадь и, в конце концов, освободиться от неё.

Вдруг, Каштанка резко остановилась, как вкопанная. Я описал дугу вокруг её длинной шеи, пролетая перед её мордой, и ударившись об ворота, рухнул на деревянный настил, находящиёся при въезде во двор.

Тётя Арина, услышав конский топот, открыла ворота.

Я не шелохнувшись лежал на деревянном помосте, а Каштанка храпела и, нагибаясь губами, пыталась поднять меня за воротник рубашки, а я не мог подняться и чувствуя на своей шее её губы, думал, что она хочет меня укусить.

Тётя Арина, решительным ударом по морде лошади, прогнала её во двор, а меня схватила и, почти волоком, потащила в конюшню, подвела к конской поилке и несколько раз макнула мою голову в смесь воды, сена, овса и прочее, что там могло быть, а затем резко подняла голову вверх и ладонью обтёрла мне лицо.

– У, Леший, у, Красный, ты жив? – причитала она, щупая мои локти, плечи, колени, вертя меня вокруг себя.

– Жив, – пропищал я. Мне не столько было больно, сколько я напугался. Больные места обнаружились позже, когда, я, прихрамывая на одну ногу и держась за бок, пришёл домой.

Я сидел на скамейке и сушил мокрый ворот своей рубашки, убирая с шеи остатки сена и овса, а конский топот и храп известил о том, что мужики возвращаются с накошенной травой

Во двор въехали три телеги, с копнами травы, придавленной продольной оглоблей, привязанной к низу телеги. Копна были на много шире телег и с обеих сторон нависали, как огромные шляпы.

Дядя Фёдор – отец Сашки, поковылял в конюшню, припадая на одну ногу. У него одна нога была короче; будучи охотником, в неё попала пуля. Пулю вынули, а нога осталась в немного согнутом положении. Его по этой причине и на фронт не взяли, вот он и работал главным конюхом при райкоме КПСС.

Васька – старший брат Шурки, стал спешно развязывать продольные оглобли, освобождая траву, а Шурка полез на сеновал. Васька вилами, беря огромные охапки травы, подавал ему, а он откидывал её дальше от края сеновала.

Спустившись вниз, Шурка пошел, умыл лицо, подсел ко мне на скамейку.

– Ты чё такой хмурый, какой-то скукошенный?

– Да, так, ничего. Матка ничего вам не рассказывала?

– Не знаю. А что она должна была рассказать?

– Вам-то нет, а дядя Фёдор, уже, небось, всё знает, – и рассказал подробно всё, что произошло.

Шурка долго сидел, молча, потом выпрямился, повернулся ко мне и начал глубокомысленно объяснять:

– Понимаешь, лошадь очень хорошо чувствует, кто ею управляет. Любое животное пытается подчинить себе человека. Вот возьми собаку. Если ты её не заставишь себе подчиняться, если она почувствует, что ты её боишься, она ни за, что не будет тебя слушать, Как бы ты её не кормил. А особенно лошадь – умнейшее животное, да ещё выдрессированное в кавалерии. Ты видишь, как Каштанка ходит за батькой или Васькой. Они, как только берут ключи от амбара, где хранится овес, она сразу бежит за ними, а ведь кроме неё, никто не бежит. Но если они садятся на неё верхом, то она чувствует крепкую руку, которая не даст ей делать то, что хочет она. Всё равно будет делать, то, что они её заставят. Но заставить надо уметь. Это не обязательно грубая сила. Это ещё и взаимопонимание. Знаешь, что? Я сегодня вечером возьму Каштанку, как бы покататься. Накину ей на морду две узды и вставлю две забузды. Прихвачу с собой короткую плётку с крупным узлом на конце. Подходи к околице со стороны ворот. Там на неё и сядешь. В той стороне чистый луг до горизонта. Вот там её и погоняешь, а через две забузды, думаю, она и твою силёнку почувствует. Главное, не забывай, что лошадь обучена и может пытаться тебя сбросить, может в свечку встать, может сзади подкинуть, так что за поводьями следи внимательно. Понял?

Я очень любил лошадей. Всё свободное время мы с Сашкой проводили на конюшне. Сколько я их поил, купал, ездил в ночное, чистил, скрёб, в морозные ночи укрывал попонами. Мне всегда было жалко смотреть, как лошадь напрягается, поднимаясь зимой по крутому склону, таща за собою сани с уложенной аккуратно огромной поленницей дров или высоченный воз сена. Как широко раскрывает она ноздри, выпуская клубы пара, как поскальзываясь на снегу, она резко приседает, а потом выпрямляется и снова тянет.

Что бы как-то помочь маме в заработке, я несколько вёсен нанимался боронить. Это делал не только я, но и другие ребята, старше меня.

До ворот околицы ведёшь лошадь под уздцы, с бороной шипами вверх. Там подводишь лошадь к забору, переворачиваешь борону зубцами вниз. С забора вскакиваешь на лошадь и… в поле. И целый день ты уже с неё в поле не слезешь, иначе обратно тебе на неё не забраться. В течение дня, если надо, с неё и писаешь, а если прижмёт и… всё остальное. В одном кармане самосад, в другом – газета и вата с кремнем. Вот и смолúшь целый день. Отсюда такой солидный курительный стаж.

Рабочие лошади были худые, и поэтому через некоторое время так себе набьешь, на чём сидишь – до крови. Маме приходилось пересыпать тальком, чтобы быстрее затянуло рану. А сам в это время ходишь – ноги колесом, а сидеть нигде не хочется. Потом, постепенно начинаешь ездить вдвоём, сидя на крупе, держась за переднего. А дальше всё начинается сначала.

Но тут во мне взыграло самолюбие. Ведь односельчане видели, как она надо мною измывалась. Наверняка молва пойдёт по всему селу. Ровесники меня просто засмеют:

– Ну, ты эвакуированный, захотел с нами, сибиряками, потягаться? Куда тебе. Кашки побольше поешь, а потом будешь состязаться.

Они ведь не думают о том, что из моей десятилетней жизни, пять лет, я прожил вместе с ними и достаточно много впитал того, что характерно для сельской и именно сибирской жизни.

Так я размышлял своим детским умом, идя за околицу, чтобы взять реванш за сегодняшний дневной позор.

Когда я пришёл, Шурка уже стоял возле лошади, держа её за повод.

– Давай я тебя закину и, не выпуская из рук повод, подставил руки под мою поднятую ногу.

Он действительно меня закинул, но повод из рук не выпускал.

– Ты, как отъедешь немного, натяни крепко повод и погоняй её в разные стороны, не давая разогнаться, а потом пришпорь так, чтобы она, в конце концов, хотела остановиться, а ты её гони, не давай ей делать то, что она хочет. Ну, ты понял, только смотри, чтобы не сбросила.

Во мне боролось два чувства. С одной стороны, я её безумно боялся, до дрожи, а с другой – мне уже некуда была деваться. Шурка обвёл поводья вокруг шеи, подал их мне, повернулся и, не глядя в мою сторону, ушёл.

На какое-то время образовалась пауза. Я еще не знал, что я буду делать дальше, а лошадь, наверно, размышляла, что ей делать со мною. Она начала быстро вращаться, а я, натянув удела, стал разворачивать её в противоположную сторону, и она остановилась.

– Ага…, – подумал я, – значит, две забузды в моих руках ты чувствуешь. Хорошо, сейчас я тебе задам – и резко стеганул плёткой. Лошадь взвилась и резко рванулась с места, а я ослабил поводья, крепко обнял ногами её пузо и не мешал ей делать то, что она хотела. Как только она затормаживала, я снова стегал её, заставляя бежать, как можно быстрее и при этом разворачивал её в любую нужную мне сторону.

Вдруг, я почувствовал, что она по своей инициативе прибавила скорость. Меня это насторожило. Я посмотрел вперёд и увидел, что на всём пространстве стоит единственная берёза и Каштанка несёт меня прямо на неё. Когда я сообразил, лошадь уже делала быстрое боковое движение в сторону дерева.

Я решил, что она хочет боком ударить меня об дерево, и как только она к нему приблизилась, я прыгнул и ухватился за ветку.

Боясь, что ветка сломается я, медленно перебирая руками, перебрался ближе к стволу.

Лошадь, вначале, несколько отскочила от дерева, а затем стала описывать круги вокруг него.

Я постепенно перебрался на толстую ветку и сел, опираясь спиной на ствол.

– Ну, ладно, – думал я – с дерева, я как-нибудь спущусь, а вот, как я взберусь обратно на лошадь?

Каштанка продолжала кружиться вокруг ствола. И. тогда меня осенила мысль. Может мне попробовать с дерева прыгнуть на неё, ведь ходит она совсем близко. Надо попробовать, иначе, до конюшни придётся идти пешком километра три, а то и больше.

Я начал потихоньку спускаться по стволу вниз, наблюдая за лошадью, и когда я был уже совсем близко над ней, отпустил руки от ствола и опустился на лошадь.

Падая на неё, я уселся на круп, и первая мысль сверкнула. Сейчас она, как сбрыкнёт, где я буду? Не хотел просто идти пешком, так пойдешь, ещё и, хромоногий или с чем-то перебитым.

Но Каштанка спокойно стояла, храпя, откидывала изо рта пену, которая тянулась вниз до травы.

Я спокойно уселся поудобнее, слегка натянул поводья, и лошадь слабой трусцой побежала в сторону села.

Когда мы подъехали к селу, я подумал, что хотя уже темно, но ехать по центральной улице рискованно, так как, если кто-то увидит такую взмыленную с пеной изо рта, лошадь первого секретаря, то обязательно об этом донесёт и тогда дяде Фёдору будут крупные неприятности.

Вдоль забора отделяющего село, спустились к реке и по берегу проехали до того злополучного спуска. Спокойно поднялись, миновали переулок, и прибавив скорость, быстро пролетели участок по центральной улице.

Помня мою историю с закрытыми воротами, Шурка, на всякий случай, оставил их открытыми, и мы спокойно въехали во двор конюшни.

По тому, какими испуганными глазами Шурка смотрел на лошадь, я понял – случилось, что-то серьёзное. А в это время из конюшни прихромал Дядя Фёдор.

Когда он увидел мокрую до костей лошадь со стволом тянущейся пены, то видно было, что первое желание у него было, конечно вляпать, по-мужски. Он долго ничего не мог сказать, а затем повернулся к нам и процедил:

– Если с лошадью что-то случиться, оторву головы, как цыплятам, – и пошёл в сторону калитки. – Бери быстро суконные тряпки, будем её вытирать, – почти прокричал Шурка.

Мы начали в четыре руки тщательно вытирать влажную шерсть, часто меняя тряпки на сухие, а когда сухие тряпки кончились, стали обтирать сухим сеном.

Затем Шурка растянул большущую суконную попону, и ею накрыли почти всю лошадь.

Мы и не заметили, что уже заполночь, а я, вообще уже еле стоял на ногах.

– Лезь на сеновал и поспи немного, а то сейчас упадёшь, – проворчал Шурка и продолжал через попону оглаживать лошадь, что бы как можно больше влаги впитывалось в ткань.

Я не успел завалиться в свеженакошенную траву, как моментально, словно, провалился.

Проснулся я, когда солнце уже вовсю пробивалось через все щели сеновала.

Снизу слышны были разговоры, значит Сашка не один, видать уже собрались.

Я лежал ещё с закрытыми глазами, обдумывая, что делать? Продолжать притворяться спящим или спускаться к ним?

Сквозь общий гомон я услышал, как дядя Фёдор, видимо, обращаясь к Сашке, прокричал:

– Вам повезло, что первый сегодня никуда не едет и не надо седлать, лошадь, пусть сегодня весь день отдыхает.

– А ты тоже, – это он, видать, на тётю Арину, – догадалась этому мальцу доверить такую лошадь. Она умнее его. Тебе, что, лень было самой сходить до речки.

Мне было и обидно за тётю Арину и стыдно перед нею.

Я, всё-таки решил спуститься вниз. Возле лошади собрались все, даже Таська – сестра Шурки, тоже пришла посмотреть, видимо дома был серьезный разговор, да и Шурки всю ночь не было дома. Вот они всей семьёй и пришли ни свет ни заря. Это я спал и они меня не будили, а сами, ещё затемно явились.

Васька стоял возле Каштанки, держась одной рукой за уздечку, а другой – подавал ей с руки, что-то в рот. Она бережно провела губами по его ладони, а он отобрал свою руку, прижался щекой к морде и стал этой же рукой оглаживать вторую сторону.

Когда я подошёл к стойлу, кроме тёти Арины, на меня никто даже не взглянул.

Она взяла меня за плечо и вывела во двор.

– Ну, что? Кажется, обошлось? Что уж нам теперь делать. Нам с тобою вместе досталось поделом. Ладно, не переживай. Ступай домой, не заходи в конюшню; Фёдор ещё до конца не отошёл. Дома матка ждёт, она всё знает. Таська ночью бегала к ней сказать, чтоб не волновалась, что тебя поздно нет.

– Подвёл я вас, – потупившись, процедил я.

– Ничего, зато в следующий раз ты уж точно её попоишь, и мне за это ничего не будет.