К вопросу о…

בס''ד

Вопрос и просьба – родственники, и не только в русском языке, в английском question и request тоже расположились поблизости, а в иврите שאלה попросту означает одновременно и вопрос, и просьбу. Что общего между вопросом и просьбой? И честно спрашивающему, и просящему неизвестен результат. На вопрос можно и не получить ответа, просящему – могут и отказать. И вопрос и просьба согласно Аристотелю «не есть высказывающая речь» (воистину, как говорил Мераб Мамардашвили, чем ни займись, – упрешься в железную задницу Аристотеля, то есть ты над чем-то бьешься, а до тебя уже обо всем подумали). Вот как у Аристотеля «…не всякая речь есть высказывающая речь, а лишь та, в которой содержится истинность или ложность чего-либо; мольба, например, есть речь, но она не истинна и не ложна» (Об Истолковании, 4).

Итак, вопрос сам по себе не истинен и не ложен, а со времен Аристотеля человеческое знание озабочено именно истиной и ложью. Вся наука занята различением между истиной и ложью. Средством этого различения служит логика, успехи, которой оказались столь велики, что Бертран Рассел полагал возможным сведение всякого человеческого знания к логике. Программа Рассела оказалось нереализуемой, но, так или иначе, высказывающей речи повезло больше чем вопрошающей, в ученых книгах много утверждений, и куда как меньше вопросов. И это несправедливо.

***

Логика, обращающая внимание только на ответы

и пренебрегающая вопросами, – ложная логика

Р.Дж. Коллингвуд, «Автобиография»

Для того чтобы вернуть вопросу его попранное достоинство, я приведу отрывок из изумительной, но, к сожалению, мало известной современному читателю Автобиографии» английского историка Р.Дж. Коллингвуда.

Год или два спустя после начала войны я оказался в Лондоне… Каждый день я проходил через Кенсингтон-парк мимо мемориала Альберта. Постепенно этот памятник завладевал моими мыслями… Все в нем на первый взгляд было бесформенным, извращенным, змееподобным, отвратительным… я заставлял себя смотреть, и всякий раз задавал себе один и тот же вопрос. Если эта вещь так очевидно, так бесспорно, так неопровержимо плоха, то почему Скотт создал ее? Сказать, что Скотт был плохим архитектором, значило бы отделаться простой тавтологией; заявить, что о вкусах не спорят, тоже означало бы уход от решения проблемы… Какая связь существовала, начинал я спрашивать себя, между тем, что он сделал, и тем, что он собирался сделать? Пытался ли он создать прекрасную вещь или точнее вещь, которую мы должны были бы считать прекрасной? <…> Если мне этот памятник кажется просто безобразным то, возможно, это только моя вина? Не ищу ли я в нем тех качеств, которых он лишен, не видя или презирая те, которые ему действительно присущи?

Размышления привели Коллингвуда, к выводу, противоречащему всей философской традиции, простирающейся от Аристотеля до Рассела, и принимающей во внимание только высказывающую речь. Для Коллингвуда значимы только связки «вопрос-ответ», а именно: «если вы не можете сказать, что означает данное предложение, не зная вопроса, на который оно должно служить ответом, то вы неправильно поймете его смысл». Речь идет не о тривиальности, состоящей в том, что вопрос в мышлении предшествует ответу, нет, ход рассуждений Коллингвуда иной: ответ, вне связи с вопросом, на который он отвечает, ни верен сам по себе, и ни неверен, он – бессмысленен.

Осознаем революционность мысли Коллингвуда: человеческое познание – не набор логически безукоризненных утверждений (что, греха таить, именно так представляют знание учебники), а процесс типа: «вызов (вопрос) – ответ». И место вопроса в этой связке – отнюдь не подчиненное.

***

Ну, хорошо, Коллингвуд – историк, а гуманитариям позволительны вольности, недопустимые в приличном обществе ученых-естественников. В точных науках уж наверняка царствует высказывающая, повествовательная речь. Напомню, что Рассел пытался все человеческое знание свести к логике. Среди текстов, которые я рекомендовал бы каждому, кто выбрал своей специальностью физику, химию или биологию, – небольшая статья Эрвина Шредингера «Обусловлено ли естествознание окружающей средой?» Самое заглавие статьи поражает воображение. А чем же еще обусловлено естествознание, если не окружающей средой? Но вот, что пишет Шредингер: нередко, когда коллега докладывает о своих работах, закрадывается тихая неуважительная мысль: нет, почему они интересуется этим? В этом сказывается не ограниченность; подобные мысли являются лишь ясным свидетельством того, что совершенно особая установка интересов, призвана отобрать из многих вопросов, которые можно ставить природе, наиболее значительные и важные. И если непосвященный коллега достаточно дружелюбно к нам настроен и встречает нас вопросом: «скажите, дорогой, коллега, почему собственно вас это интересует, мне оно так безразлично…» – и если мы потратим усилие, добросовестно отвечая и выявляя взаимозависимости для защиты нашего интереса, то мы ясно поймем благодаря резко усилившемуся участию ума, что лишь теперь мы заговорили о глубоко спрятанном в сердце…

Естествознание в первую очередь определяется вопросами, которые мы задаем природе. Примерно последние триста лет настоящие ученые озабочены одним вопросом: можно ли сформулировать законы природы так, чтобы они стали проявлением некого единого принципа? Как выглядит тот единый кирпичик мироздания, из которого построено ВСЕ? В чем фундаментальное единство природы? Фанатом идеи единства мироздания был Эйнштейн, не желая мириться с дуализмом полей и частиц, присущим современной физике. Эйнштейн ясно осознавал и религиозный характер этой веры. А почему, собственно, природа должна быть едина? И кому она это должна? А. Воронель, как-то заметил, что для практических целей, нет никакой необходимости в великом объединении физики. Можно, прекрасно обойтись функционирующими по отдельности, работоспособными механикой, электричеством, оптикой. Но именно постановка вопроса о фундаментальном единстве природы, привела к поразительному расцвету естествознания, а не вопросы, задаваемые инженерами.

***

Все начинается с вопроса. Вот Моше видит горящий куст. Какое дело беглому египетскому принцу до горящих кустов? Но Моше сворачивает с дороги, узнать: «отчего не сгорает этот куст?» (Шмот, 3, 3). Встреча с Богом начинается с вопроса, задаваемого Моше себе. Всевышний отвечает Моше, но отвечают только тем, кто спрашивает. Еврейского ребенка первым делом научают спрашивать. Весь Пасхальный Седер, центральная религиозная церемония года, строится вокруг вопроса, задаваемого детьми: «чем отличается эта ночь от других ночей?» Главенство вопрошания закреплено в Галахе: если у человека нет детей, ему надлежит спросить свою жену, а если не дай Бог, ты проводишь Седер в одиночестве, ты должен спросить сам себя (быть может, этот вид вопрошания – самый трудный и самый необходимый). Из года в год мы встречаем в Пасхальной Агаде четырех сыновей: мудреца, наивного, злодея и того, кто не умеет спросить. По мнению Рава Штейнзальца худший из них – отнюдь не злодей, но тот, кто не спрашивает. Ему не интересно. Раздраженный вопрос лучше тупой немоты скучающего.

В средневековых ешивах был принят такой метод изучения Талмуда: ученику по ответу, записанному в Талмуде, предстояло восстановить вопрос, интересовавший мудрецов. Неплохо было все современное обучение, оснастить подобной методикой, развернув его от ответов к вопросам.

Неверно думать, что вопросы представляют собою рамку, в которую помещена картина позитивного знания, излагаемого повествовательно. Эта картина может быть извлечена из рамы только вместе с мясом.

***

Отвечай глупому по глупости его…

Притчи, 26, 5.

Вопрос всегда индивидуален. Он хранит в себе неповторимую интонацию спрашивающего. И ответ зависит от этой интонации, в которой свернута масса информации. Каждому изучающему Талмуд известно значение вопросительной интонации. Еврея, даже в глаза не видевшего Талмуда, безошибочно узнают в разговоре по этой недоуменной интонации, устойчиво и загадочно передающейся из поколение в поколение.

Важно кто и как спрашивает.

Виталий Лазаревич Гинзбург, выдающийся российский физик и недавний Нобелевский лауреат, всерьез озабочен усилением позиций религии в современной России и с большой страстью опровергает в печати то, что он считает вредными религиозными мифами. При нашей недавней встрече в Москве он серьезно спросил: «Верите ли Вы в Бога?». Я не сразу ответил, и он с полемическим азартом интерпретировал это как следование интеллектуальной моде заигрывания с религией.

Если бы такой вопрос задал мне Э. Бормашенко, мой ответ был бы безусловно положительным, потому что я приблизительно знаю, что он под этим вопросом понимает. Но Гинзбургу, воспитаннику ранней советской традиции, я вероятно, должен был бы ответить отрицательно, потому что в понятие бога он вкладывал сугубо церковные модели организации человеческого опыта. То есть два человека, задающие один и тот же вопрос, спрашивают, в сущности, о разном. Бог Эдуарда Бормашенко – слово энергетически очень значимое, и потому в своем значении размытое. Для В.Л. Гинзбурга бог – слово, точно определенное в своем значении (например, церковным преданием или «Энциклопедическим словарем») и потому эмоционально почти пустое (А. Воронель, «Качающийся мост»).

Наука, добиваясь однозначного смысла употребляемых ее слов, и однозначного же смысла своих утверждений, делает эти утверждения все более безличными и потому все более неинтересными. Уже упоминавшийся Рассел полагал все мучительные проблемы мышления – болезнями языка, и предпринял героическую попытку изложить всю математику при помощи искусственного символьного языка, в котором, как полагал Рассел, все символы могут быть истолкованы однозначно. Вселенский замах подобной попытки вызывает уважение, но человеческое знание, изложенное подобным образом – бессмысленно, ибо не оставляет места для вопросов.

Расселовский проект сведения мышления к логике оказался к тому же и ненужным. Логические цепи любой длины сегодня с легкостью перекладываются на плечи компьютера. Компьютер умеет почти все и обыгрывает в шахматы Каспарова, вот чего он пока не умеет, так это задать небанальный вопрос. Вопрос, с которого начнется новое понимание.

***

– Что вы сидите в темноте, хотела бы я знать?

Хаймл улыбнулся:

– Мы ждем ответа.

И.-Б. Зингер, «Шоша»

«Мы говорим ребенку: ты задал хороший вопрос. А что такое хороший вопрос? Хороший вопрос нацелен на тонкую грань между тривиальным и непонятным. Эта грань индивидуальна и подвижна» (В. Турчин, «Феномен Науки»). Обратите внимание на то, с какой скоростью усвоенное знание начинается казаться тривиальным. Дурацкий вопрос напротив нацелен или на пережеванное, истоптанное, дотла понятое или на полностью непроницаемое.

И еще: вопрос всегда больше самого полного ответа. И чем существеннее вопрос, тем меньше шансов ответить на него исчерпывающим образом. Имеет ли Вселенная цель? Для чего мы приходим в этот мир? Что нас ждет после смерти? Существует ли фундаментальный кирпичик мироздания? Что есть пространство и время? Человечество извело леса на бумагу, содержащую ответы на эти вопросы, притом ответы взаимоисключающие, а самим вопросам хоть бы хны, они по-прежнему нависают над разумом. Сегодня принято отмахиваться от этих вопросов, говоря: они ненаучны. Но настоящий вопрос – самоценен, ему все равно научен он или нет.

Большие, настоящие мудрецы, как правило, не давали ответов на вопросы, но ставили их по-новому, и тем самым задавали вызов познающему разуму. Поглядим, как это делал великий мастер вопрошания Кант. В «Критике практического разума», разбирая основы морали, Кант производит поразительное смещение вопроса: «мораль, собственно говоря, есть не учение о том, как мы должны сделать себя счастливыми, а том, как мы должны стать достойными счастья» (курсив Канта). Ответ, предложенный Кантом, может нам сегодня показаться неубедительным, но постановка вопроса, переключающая проблему счастья с прав на обязанности человека, сверхактуальна. Честно спрашивающий всегда готов к поражению, он может не получить ответа, в поиске ли, ожидании ли которого может пройти жизнь. Но это наше, человеческое дело – спрашивать.

***

Все люди от природы стремятся к знанию.

<…> все начинают с удивления…

Аристотель, Метафизика

Всякое знание начинается с вопроса. Вопросу же предшествует удивление. Замечательный лектор, Я.Е. Гегузин, так обращался к студентам: «я приглашаю вас удивиться». И мне это приглашение запомнилось куда больше чем непосредственное содержание лекций. В слове удивление спряталось диво, чудо. Любопытно, что в соответствующем ивритском глаголе להתפלא тоже поселилось чудо – פלא. Удивляется и спрашивает тот, кто в состоянии увидеть чудо. И самое большое чудо – сама наша способность удивляться. Образование прилагает немалые усилия, чтобы из человека выбить эту способность, но вся надежда на тех, кто спрашивает.