Примерка

I

Я умер на правом боку.

Секунд за двадцать до смерти я подумал, что хорошо бы принять достойную позу: лечь на спину, вытянуть ноги («протянуть» – хе-хе-хе...), скрестить руки, закрыть глаза... Вялое желание было отброшено, едва появившись: во-первых, жаль терять последние драгоценные мгновения жизни, а во-вторых, я знал, что едва электроны, несущие весть о моей кончине, домчатся до ординаторской, оттуда немедля рванут двое молчаливых гавриков с дефибриллятором. Они приложат к моему бездыханному телу похожие на утюги контакты, и тело дернется от электроудара, затем еще раз дернется и, может, оживет, откроет глаза и минут десять будет тупо упираться ими в случайную точку.

А может – и нет.

Вчера не ожил насельник соседней койки. После обеда ко мне подошла медсестра со шприцом: «Доктор велел вколоть вам строфантин». Она уже протерла спиртом предплечье и вдруг спохватилась: «Извините, это не вам, а соседу». Вколола соседу, он заохал: «Ох, мне плохо, я умираю».

И не обманул.

Прискакали реаниматоры: раз, два, три – без толку. Оставили тело на кровати, оно, странно укоротившись под простыней, пролежало еще часа два.

А еще в среду я и думать не думал о смерти. Все было – лучше не надо. Лаборатории утвердили темплан, тяжелая многомесячная халтура была, наконец, завершена, и солидное возмещение, вот-вот должное упасть на счет в сберкассе, обещало значительное ослабление материальных вожжей. После обеда мы курили с заведующим родственной лабораторией и лениво обменивались информацией о переменах в головном институте, где его диссертационный руководитель стал первым замом, и о том, сколько дополнительных денег получит его тематика, и о том, сколько из этих денег перейдет ко мне в лабораторию, и о том, сколько из этих денег я смогу потратить на зимнюю школу, и кого из великих туда можно будет пригласить, и можно ли великих поить разбавленным спиртом, а если можно, то на чем его лучше всего настаивать.

Тут у нас образовалась некоторая даже дискуссия: Казимир – так звали моего коллегу и приятеля – предпочитал дубовую кору, особо упирая на приятный цвет и легкий вяжущий эффект конечного продукта. Я же, со своей стороны, полагал, что использовать дубовую кору или даже стружки – жлобство, ибо потребителю неявно намекается, что ему подают коньяк, в то время как это – самопал для убогоньких. Я предлагал сосредоточиться на клюковке – болотистая Эстония славна этой ягодой – а также на можжевеловых ягодах, настойка на которых хотя и машет в сторону джина, но маскарад искупается близостью можжевельника национальному характеру. Не зря популярный прозаик Юло Туулик выпустил роман: «Можжевельник выстоит и в сушь», метафорически намекая на стойкость эстонского народа, лишенного живительной влаги свободы. Правда, в сюжете была немецкая оккупация, но какой же член народа не понимал истинных причин сухостоя. Вдобавок я по памяти процитировал гоголевскую Пульхерию Ивановну, предлагавшую настаивать водку на дервие и шалфее против болей в пояснице, перегонять ее на золототысячник на предмет искоренения лишаев или же на персиковые косточки, чтобы избавиться от гугль, могущих быть полученными при падении вследствие перепива предыдущих рецептов. «А ты, Казимир, – внушал я коллеге, помахивая, согласно национальному обычаю, пальцем перед его носом, – хочешь свести все многообразие мира народной ботаники к одной коре, а хоть и стружкам. Но мы, я имею в виду, советскую научную общественность, этого не позволим, потому что мы этого не разрешим! Представляешь, вдруг у профессора Евсеева пойдут на морде лица лишаи, а у нас не будет настойки на золототысячнике! Скандал!»

В тот момент, когда Казик уже готов был смириться и покаянно склонить голову, я почувствовал, что жизнь мне опротивела. Никакой боли не было, но мигом вспотели ноги, и мерзкий этот пот, от запаха которого тотчас же стало мутить, пополз внутри по жилам, кишкам и костям, приобретая по дороге шершавость наждачной бумаги сперва восьмидесятой, а потом и сороковой зернистости. В растерянности я попытался затянуться, но дым сигареты «Экстра», даривший до того много минут успокоения, тоже предал, наполнив легкие смрадом горелой сырой пакли. А боли не было, совсем не было боли, зато усталость кулём навалилась на плечи и требовала лечь отдохнуть. Что я и сделал, улегшись на пол рядом с пепельницей, прямо на избыточные окурки, эту пепельницу окружавшие.

И сразу полегчало.

Исчезла тошнота, ушел звон из головы и изо рта ушел смрад. С глаз сползла пелена, и я увидел лицо приятеля. Изумление разлилось по нему, челюсть отвалилась и замерзла. Чувствовалось, что он хочет ею подвигать, но не может. «Нормально, Казик, – сказал я по возможности внятно, – живот скрутило: отравился или аппендицит. Уже прошло». Говоря, я как-то упустил из виду, что аппендикс мне удалили лет двенадцать тому назад. Полагая неприличным дальнейший отдых на окурках, я привстал и мгновенно вся предыдущая радость повторилась. «Казимир, – прошелестел я уже не так бодро – вызывай скорую». Двое коллег отнесли меня на руках на близлежащий диван, причем, я при этом довольно глупо ухмылялся и даже попытался помахать ручкой сбежавшимся сотрудникам. Скорая приехала минут через пятнадцать, сделали кардиограмму. Инфаркт. Задняя стенка. Врач вызвал кардиоперевозку, кто-то из моих друзей позвонил жене и, обрисовав ситуацию, сказал, что меня повезут в больницу cкорой помощи.

Хотя скорая прибыла довольно скоро и ехала в больницу с сиреной, жена уже ожидала в приемном покое. На ее лице отчетливо виднелись страх, сострадание и желание в чем-нибудь меня обвинить. Она потребовала подробный отчет о случившемся, но разговора не получилось, так как ко мне оперативно подвалил медбрат и велел отдать жене обручальное кольцо и кошелек, а самому лежать смирно.

– Зачем кольцо снимать? – удивился я.

– Надо, – охотно объяснил он и добавил, обращаясь к жене, – а вы здесь подождите, мы его одежду вынесем, заберете ее.

Под скорбным взором супруги меня увезли в какое-то промежуточное помещение, где, не дав даже и повернуться, стянули одежду и белье, оставив совершенно голым, и попытались даже отнять очки, но я не дал, сказав, что без очков я нервничаю, и это может вредно отразиться на здоровье. Чувствовал я себя, надо сказать, замечательно, только очень хотел спать – это в три-то часа дня.

Вкатили в палату интенсивной терапии – конюшню человек на десять, аккуратную и чистую – больницу построили недавно, внутреннюю отделку делали финны, они же поставили аппаратуру. Простенок даже украшала картина: суровые балтийские рыбаки вытягивают из суровых балтийских вод суровую балтийскую кильку.

Переложили меня аккуратненько на кровать. Возле нее, вниз около метра от изголовья стоял на подставке кардиограф. Потом, когда его подключат, а это случится минут через десять, я увижу, что он показывает бегущую пилу, в которой я ничего не пойму, в верхнем правом углу к тому же – частоту пульса. Справа от меня место пустовало, слева – пациент дремал. Взяли кровь, велели лежать спокойно, а у меня и желания не было дрыгаться, хотелось поскорее прикрыть глаза. Пришел доктор, подтвердил инфаркт, произвел духоподъемную беседу.

– Курите?

– Курю.

– Больше не будете. Жирную пищу едите?

– Ем.

– Больше не будете. Физкультурой занимаетесь?

– Ненавижу.

– Придется.

Разговаривая, он ловко прикрепил ко мне липкие контакты и похвастался:

– У нас все мониторы выведены на пульт в ординаторской. Все видим, все знаем. Вот здесь вот кнопочка, будет плохо – нажмете.

– А если совсем плохо? Не дотянуться?

– Соседа попросите нажать свою. А ежели уже плохо-плохо-плохо, тогда вообще ничего не надо – в ординаторской увидят.

– Доктор, а зачем кольцо велели жене отдать?

– Надо.

– А газеты здесь дают?

– Средства массовой информации и книги могут вредно повлиять на течение болезни. Отдыхайте.

Едва он ушел, с соседней кровати спросили:

– Как там на воле?

II

Я – подслеповат. Может, поэтому совершенно равнодушен к природе. Нет, конечно, могу отстраненно оценить красоту там радуги, игриво изгибающейся от сих до никаких, или восхититься звездным небом – даже вне связи с нравственным законом внутри нас, per se, как говорят басурмане. То есть, чтобы вызвать интерес, явление должно быть большим, протяженным, но, по возможности, недолгим.

Или – искусственным. Куст живой сирени оставит меня равнодушным, но тот же куст, изображенный П.П. Кончаловским, не отпускал в Третьяковке минут двадцать. Правда, отходя, я глумливо подумал, что хорошо бы еще рядом с картиной повесить на гвоздике платочек, вымоченный в одноименном одеколоне. Для полноты. Но быстро устыдился. А чтобы вот так вот замирать перед птичкой или над лютиком, или восхититься качающейся тонкой рябиной – извините. Помню, в семьдесят третьем лазал на Эльбрус, так народ там: «Ах, рододендрон... ах, ручеек из-под камня, ах, какой крепкий наст...», а я мечтал поскорее добраться до приюта и сварганить шашлык, потому что моя доля барана и дров немилосердно оттягивали спину. Зато когда лез на верхотуру Исаакия, то останавливался каждые пару десятков ступеней полюбоваться, как город отступает от глаз, умаляясь в размере и вырастая в знакомстве.

Поэтому и смену времен года замечаю смутно: снял пиджак – надел пальто – ночью под ватным одеялом стало невмоготу – остался в рубашке – пора надевать свитер – пора менять на безрукавку.

Но тот год был особенным.

Таллиннская осень тяжела. Распухшее небо нависает чуть ли не в метре над головой, дождь вперемежку со снегом норовят не только залезть за шиворот, но добраться до спины и там уже вольготно растечься знобящими ручейками. Ветер дует со всех сторон сразу, хотя теоретически это, вроде бы, невозможно. Но здесь как раз наблюдается разрыв теории с практикой: куда бы ни повернулся, злобное перемещение воздуха прицельно вмажет тебе в фас. Среди братских республик Эстония плотно держала первое место по самоубийствам, и, думаю, погода была не последним фактором в разгуле депрессий.

Осень, однако, восемьдесят восьмого вываливалась из традиции сильно. Солнце, как пробилось сквозь весенние тучи, так и уходило только на ночь – и летом, и затем осенью, лишь с каждым днем соскальзывая все ниже к горизонту. Дожди, если и сыпались изредка, были скромны и коротки. Ветер, правда, продолжал дуть со всех сторон и, холодея день ото дня, заправски вентилировал улицы. В этом было что-то ненормальное: низкое солнце светило с неподобающим напором, пыль, для влажного и чистого города непривычная, закручивалась мелкими злобненькими смерчиками, иголки хвойных деревьев желтели и осыпались.

Под стать природе были и события. Летом на Певческом поле прогремел знаменитый митинг, на котором с трибуны дружным свистом согнали первого секретаря горкома КПСС. В октябре состоялся учредительный съезд первого некоммунистического движения – Народного фронта Эстонии, на который меня избрали делегатом. В самом начале эстонского возрождения коренная нация вовсю заигрывала с инородной интеллигенцией, противопоставляя ее остальной серой массе мигрантов, поэтому, когда нашему институту по квоте положено было избрать двух делегатов, то избрали одного эстонца и одного – меня. Съезд удивил привычной советской унылостью. Выступил председатель оргкомитета, он же будущий председатель правления фронта, он же – через пару лет – краткосрочный премьер-министр. Еще в прошлом году председатель на страницах популярного молодежного журнала предлагал разместить в центре Вашингтона советскую атомную бомбу, а в центре Москвы – американскую, бомбы должны были послужить гарантами мира во всем мире. Он доложил делегатам о росте рядов и самосознания эстоноземельцев (такое определение было придумано, чтобы впрячь в одну телегу эстонцев и остальных жителей республики) и еще минут сорок пережевывал туманные инвективы и неточные метафоры. Выступил православный диакон с острова Сааремаа, сказал, что хотя он и православный, но – эстонец, и таких много. Выступил предводитель (так!) только что организованного еврейского культурного общества (через год он свалит в Израиль), который заверил, что евреи, хотя и евреи, но все как один. Выступила обильная телом директриса Национальной библиотеки, строго указавшая советской власти на протечки в потолке нового здания вверенного ей учреждения. Избрали правление, ревизионную комиссию, спели: «Эстимаа, исамаа» («Отечество мое Эстония») и разошлись. Сразу после съезда патриоты, почувствовав нарастающую слабину московской власти – им ничего за самодеятельность не было, быстро отдалились от чужеродной интеллигенции и больше не приглашали ее разделить радость национального возрождения. Вот такие новости были на воле. Да, три дня назад произошло землетрясение в армянском городе Спитак.

– Три дня назад произошло землетрясение в армянском городе Спитак.

– Это я знаю: меня позавчера положили. Погибшие есть?

– По голосам – двадцать пять тысяч, наши говорят – около десяти. Бездомными стали полмиллиона. Тут цифры совпадают.

– Кошмар.

– Да уж, радости мало. Туда Рыжков поехал проявлять заботу.

– Нужно, чтобы все республики отстегнули процентов по десять от своего бюджета и быстро отстроить там все заново.

Я, честно говоря, подудивился: сдержанный северный народ ни избыточным альтруизмом, ни щедростью не отличался, а сосед мой, судя по слабому, но акценту, принадлежал к нему. Впрочем, он быстро развеял мое удивление:

– Потому что если не построить, так они сюда наползут, а здесь и так от черных уже жизни нет.

Тут надо объяснить, что под черными подразумевались вовсе не афроамериканцы, как можно было бы навскидку представить, этих-то как раз вообще не было, если не считать случайных плодов обучения кубинцев в мореходке, а все, не принадлежащие к носителям угро-финской и балтийской групп языков. То есть, и узбек был черным, и я был черным, и украинец, а вот латыш или литовец, хотя и не подвергались необузданной любви соседей, но относились все-таки к белым.

Ляпнув, мой сосед, не торопясь, спохватился и стал знакомиться. Звали его Райво и работал он начальником управления Госстроя, то есть по советским понятиям был хотя и захудалым, но аристократом и подлежал лечению в правительственной больнице. Таковой, правда, в республике за ничтожеством размеров не было, но были спецпалаты в Республиканской. На резонный вопрос, почему здесь, а не там, Райво брезгливо махнул рукой: ему, мол, надо ехать, а не шашечки. Я поинтересовался, откуда он так хорошо владеет языком, он рассмеялся:

– Пять лет в Московском архитектурном, три года по распределению в Курске, русские книги, русская жена и абсолютный музыкальный слух дают неплохой результат. А вы – первач?

– Что-что?

– Первый инфаркт?

– Да, хотелось бы надеяться, что и...

– Не надо надеяться. Инфаркт не триппер – возвращается без спросу. Я-то повторник: первый был девять лет назад, после него жил по инструкции – сигареты долой, физкультура, аспирин, диета, и вот он я перед вами.

– Скажите, если вы уже такой ветеран: зачем кольцо потребовали снять.

– А чтобы санитары в морге не сперли.

Смысл происходящего стал постепенно укладываться в голове.

– М-да, весело... – сказал я и проснулся через три часа.

– С добрым утром! – приветствовал меня сосед – Вы проспали ужин, но я попросил оставить вам стакан сока.

– Спасибо. Как провели время, пока я вырубился?

– Ну, развлечения у нас скудные: нет собеседника, смотришь картинку на мониторе, хоть что-то меняется. Ничего, меня завтра-послезавтра должны перевести в палату, туда жена телевизор принесет маленький, газетки почитаем.

– А сколько здесь, в реанимации вообще держат?

– Зависит от состояния: три-четыре-пять.

От дальней кровати послышался сдавленный хрип.

– Засекаем время! – сказал сосед – Сейчас реаниматоры явятся.

Ровно через полторы минуты, катя перед собой тележку, влетели двое реаниматоров. Не обронив ни единого слова, не делая ни одного лишнего движения и не глядя даже на пациента, они встали на явно заученные места вокруг кровати и наклонились над ней. Через три минуты их уже не было, а оттуда донеслось маловнятное бормотание:

– Зачем ты, Маша, мячик пырвила? Он каракатуйка!

– Кислородное голодание мозга! – веско объяснил Райво. – Придет в себя, но не сразу. А вы обратили внимание, как четко они сработали? Ни одного слова, ни одного лишнего движения!

– Да уж, – сказал я, – как это они без бригадира, без профорга...

Сосед удовлетворенно улыбнулся:

– Мы очень эффективный народ, конструкторы из нас паршивые – фантазии не хватает, зато технологи – классные.

– Они даже на него не посмотрели...

– А зачем? Знают, что делать, знают, как держать, знают, куда электроды прикладывать, все на рефлексах.

Низкорослый щуплый санитар разнес по койкам чистые утки.

– О, пришел наш айне кляйне нахт мужик, через десять минут выключат свет.

Утром я повертел головой, приподнялся, ничего не болело.

– Что, готовы в бой? – весело спросил Райво, – пока вы дрыхли, извините за выражение, у меня уже был врач, пообещал перевести в палату сегодня к вечеру, так что у нас с вами на болтовню еще часов восемь-девять есть, а потом буду смотреть телевизор, читать газеты и радоваться палатной свободе.

– Слушайте, я чувствую себя прекрасно... Может, это у меня не инфаркт и тоже могут перевести?

– Медицина зря не ляпнет. У них анализы, у них кардиограммы, а вы чем собираетесь эту науку бить? Каким-то второразрядным хилым самочувствием? Бросьте! Я тоже себя прекрасно чувствовал еще позавчера, но это ничего не значит.

– Нет так-то ничего, просто обидно. Там за окнами идет борьба за демократизацию, а мы здесь валяемся.

Он внимательно посмотрел на меня и мягко переспросил:

– За что, за что идет?

– За демократизацию общества.

– Дорогой сокамерник, за какую к черту демократизацию? Лично мы, эстонцы, стараемся ради своей эстонской власти, а не какой-то теоретической демократизации, которая все равно лопнет, и дерьмом обольет вокруг.

Он сказал то, о чем я и так догадывался. И я догадывался, и сотни таких как я, мы все догадывались, но изо всех сил отталкивали от себя эти догадки, не желая становиться в один строй с отставными офицерами, кохтла-ярвескими шахтерами, бывшими и настоящими партработниками, рабочими завода имени Пегельмана, со всем этим быдлом, которое тупо сопротивлялось переменам, соединяясь под фальшивыми лозунгами интернационализма, социальной справедливости и системообразующей роли русского народа. «Рассосется!» – наивно думали мы, списывая прорывающиеся там и сям фразы на компенсаторные реакции, на комплексы неполноценности, на глуповатое, как нам казалось, отождествление советской власти с «русским», то есть неэстонским населением.

И вот тут, в реанимации, прикнопленный к кардиографу и со страхом ожидающий перемен в личной судьбе, я впервые услышал сухую и отчетливую цель, высказанную одним из тех, в чьи союзники мы напрашивались. Услышал не от отморозка из провинции, не от отсидевшего эсэсмана, не от ущербного неудачника, готового списать свои несчастья на русскую оккупацию – от успешного столичного интеллектуала, мужа русской жены, знатока русской культуры, уверенного в себе и своих силах мужчины средних лет.

– Пора, пора побыть нам хозяевами в своем доме, да и от квартирантов непрошенных тоже избавиться.

– И что же вы для нас планируете? – намереваясь иронично, а звуча довольно жалко, спросил я.

– Уж, конечно, не лагеря. Уедете. Сами уедете. Сначала вы, евреи, – он говорил очень дружелюбно – вы же легки на чемоданы, зачем вам здесь, на этой бедной земле торчать, когда есть Америка, там ваши, вроде, хорошо устраиваются, есть, в конце концов, ваша историческая родина, зачем же вам на моей исторической топтаться? Потом русская интеллигенция уедет – ей здесь нечего делать будет, а потом, когда позакрываются эти жуткие оборонные заводы и эти жуткие урановые рудники, уедут рабочие – им семьи кормить надо, а работы здесь для них не будет.

– И ваша жена тоже уедет, она же русская?

– С какой стати? Она по всем европейским законам имеет право жить здесь, кроме того, она уже не русская – знает язык, любит нашу культуру, а Россию терпеть не может.

– И вы знаете что? – доверительно продолжил он после часового еще обмена репликами, в котором он изложил видение отсоединения от советов и присоединения к Европе, что выглядело для меня, дурака, довольно фантастично, – Знаете что? Когда через десять лет вы приедете сюда гостем, вы позвоните мне, и мы вместе погуляем по городу, который не узнаете – таким красивым он станет, а потом поедем ко мне на дачу и классно попаримся назло всем стенокардиям.

– Райво, вы не боитесь вести такие разговоры?

– Представьте себе – нет. Во-первых, я не верю, что вы побежите в КГБ стучать, не похожи вы на стукача. Во-вторых, в нашем коечном ряду, кроме нас, никого нет, а остальные не слышат. И в-третьих, может быть, это я – негласный сотрудник органов и просто вас провоцирую. А-а?

И он негромко засмеялся. Он вообще, как я заметил, был довольно смешлив.

– А вот и обед везут!

От одного взгляда на судки мне поплохело. Эстонская национальная кухня – я полагаю – вполне может считаться орудием изощренных пыток, и только тупое немецкое высокомерие доминиканских монахов Крамера и Шпренгера воспрепятствовало включению ее в «Молот ведьм». Нет никакого сомнения, что только увидев, не попробовав даже, одну из жемчужин эстонской кулинарии: кровяные блины (поллитра свежей свиной крови развести двумястами граммами воды, смешать с перловой или ржаной мукой до получения густого теста и поджарить на свином же жире) – так вот, я уверен, самая заядлая ведьма при одном виде этого блюда признается не только в полетах на метле, но и в тайных лесбийстве, еврействе и убийстве (нужное подчеркнуть). А пюре из брюквы с тем же жиром? А кровяная же колбаса, заправленная перловкой и морковью? В сравнении с эстонской кухней даже шедевр кулинаров соседней Латвии: черный горох с кефиром – казался достойным Версаля.

Опасения не оправдались: нас одарили вненациональными плодами творчества больничных поваров. Они включали: вареную салаку в количестве одна штука, жидкий супец, в котором просторно плавали две морковки и бледное куриное гузно, а также мясную подливку, чей вид старательно будил мысли о дизентерии. Ну и конечно же, компот из ревеня, как же без такого изысканного десерта?

– Не очень, – сказал Райво, умяв, однако все до конца, – сейчас бы мульгикапсад!

И он похлопал себя по голому животу.

Я содрогнулся. Страдать по этому блюду мог только самый захерелый мазохист: под вьющимся названием скрывалась кислая капуста, тушенная с салом и перловкой.

– После вкусного обеда, – торжественно провозгласил сосед.

– По закону Архимеда, – кисло поддержал я, обошедшийся одной салакой и суповой жидкостью.

– Нужно подремать! Дискуссия продолжится после освежающего отдыха, а сейчас отбой!

В этот момент ко мне подошла медсестра со шприцом: «Доктор велел вколоть вам строфантин».

III

Ночью явился кто-то. «Бороться будем?» «Оборзел? Я после инфаркта, мне покой нужен» «Слабак! Говнюк!»

И присел ко мне на кровать. Одет он был в недостаточную в штанинах и рукавах пижаму и выглядел обыкновенным мужиком, если не считать, что каждые секунд десять у него менялись лица. Как в мультфильме: одно скукоживалось и прорастало другое.

– Ты кто?

– Строфантиил, твой ангел-хранитель.

– Хорошо же ты меня хранишь.

Он от злости аж задергался, вообще, какой-то дерганый был...

– Тебя сохранишь, как же! Курил? Курил. Жирное жрал? Жрал. Физкультурой занимался? Нет, ты мне скажи, ты хоть по утрам бегал? Не бегал! Ну и какие претензии? Скажи спасибо, что прямо там на окурках не сдох!

По потолку бегали сполохи кардиограмм. Из картины доносилось визгливое пение: «У рыбака своя звезда, звезда рыбацких сейнеров и шхун».

– Послушай, ангел, а почему у тебя лица меняются?

– А это те, кого я... не дохранил. Пока шесть, ты гигнешься, будет у меня седьмое, я еще молоденький.

– И шестирылый серафим на перепутье мне явился – продекламировал я с чувством.

– Размечтался! Серафимы у нас большие боссы, к такой шелупени как ты не приставлены. Я в рядовых чинах. Поборемся?

– Не, неохота.

– Ну, твое дело. Будь.

Он встал и похлопал меня по груди. И такой кипятоксмоласвинец разлился под грудиной, что я взвыл мамочкакакбольнобольнокак. Бо-о-ольно, боль. бо-о-о... И нашарив кнопку, стал судорожно ее жать.

Пришел заспанный медработник, вколол промедол, я уснул.

Проснулся я разбитый. Болела голова. Дверь в палату была открыта, и из нее доносился радиоголос. Народный фронт выступил с инициативой добровольной ремиграции, то есть возвращением некоренных жителей Эстонии в родные места. Предлагалось даже выплачивать денежную компенсацию.

– Вот-вот, – вяло подумал я, – Райво бы обрадовался. Все по его рецепту.

Тут мне пришло в голову, что я думаю о смерти соседа как-то отстраненно. Мы были, правда, знакомы всего один день, но ведь долго и интересно разговаривали и, наверное, он не заслужил такого безразличия. Очевидно, успокоил я себя, включилась защита организма.

Головная боль постепенно прошла, но муть осталась. Уснуть я больше не мог, делать было абсолютно нечего. После того как унесли тело Райво, обе соседние койки остались пусты, дверь закрыли, прощай, радио. От нечего делать я повернулся на правый бок и стал смотреть, как меняется картинка на мониторе. Пульс у меня был восемьдесят, я не знал, много это или мало. Потом он стал семьдесят восемь. Шестьдесят шесть. Я удивился, с чего бы это. Сорок. Я стал подозревать – что-то не в порядке. Тридцать. Двадцать. Десять. Ноль! Тут я, наконец, обратил внимание на кардиограмму: она из пилы превратилась в прямую линию, прерываемую какими-то одиночными импульсами, проезжающим с правого края экрана к левому.

«Вот оно, значит как это, – совершенно спокойно подумал я, удивившись, правда, почему не теряю сознания, но тут же найдя и объяснение из давно прочитанной книги – да-да, мозг еще какое-то время жив, наверное сейчас узнаю, существует ли черный туннель или нет». Полагалось, наверное, думать в последний миг о жене, о дочери – ничего не лезло в голову, кроме какой-то торжественной, но робкой музыки, зазвучавшей в отдалении. Так, пока не ушло сознание, надо окинуть последним взглядом мир, что-то он начинает, кажется, туманиться... попрощаться надо... прощайте, родные...

Я окинул последним взглядом мир и увидел, что от груди отклеился липкий контакт кардиографа. Наверное, все-таки я как-то неловко повернулся.

Торжественная музыка исчезла, и туман рассеялся, а мне стало жутко как-то неудобно – уже попрощался. Неудобству, однако, не довелось развернуться – в палату, катя дефибриллятор, влетели реаниматоры. Прямо ко мне. Я не успел и слова сказать.

Заикался еще дня три.