Номер 5(18) - май 2011
Яков Лотовский

Яков ЛотовскийОчистка ковра
Сцены из мещанской жизни

Зима в том году в Киеве случилась бесснежная. Трещали морозы, но – ни снежинки за весь сезон. Лишь на самом ее исходе, в начале марта, обрушился на город сильный снегопад. Наутро все выбеленное пространство меж домами покрылось пестрыми заплатами ковров, вынесенных из многочисленных квартир для снеговой очистки и выколачивания пыли. Весь день разносился по Русановке гулкий перестук выбивалок, и к концу дня снежный покров весь был запятнан грязноватыми прямоугольниками пыли.

Сознаюсь сразу, хозяин я нерадивый, лежебока. Одной из немногих моих домашних обязанностей являлась очистка ковра. Если быть точным, никакой это был не ковер, а палас красного цвета, большой, почти во всю гостиную, коему больше подобает быть в казенном месте, скажем, в кабинете начальника, куда вызывают подчиненных «на ковер», то есть для разносов, нахлобучек. Вот уже год, свернутый в трубу, ждал он в углу гостиной, когда я удосужусь его выпылить. Многотерпимая моя жена не сильно докучала мне с ковром. Но, услышав за окном ковровую канонаду, поглядывала с высоты нашего восьмого этажа на весь этот ералаш с грустной завистью и затем вопрошающе переводила свои огромные, полные укоризны глаза на меня, валявшегося на диване со свежим номером «Нового мира». Эта деятельность мужей, каковую они развили сегодня там внизу, мешала мне с головой погрузиться в чтение и раздражала, так как подчеркивала мою праздность на фоне всеобщего рвения. Конечно, слегка ныла совесть за мою нерачительность. Колонна нечищеного ковра, стоявшая в углу, лезла в глаза немым укором.

Я ощутил на своем темени взгляд жены и еще сосредоточенней ушел в прочтение публицистической статьи, в которой витал дух обретаемой правды, благодаря недавно спущенной сверху гласности. Этот дух вызывал во мне что-то наподобие катарсиса. Какая там, к черту, чистка ковра, когда речь идет об очищении общества от неправды и фарисейства! Ковровая возня на дворе мешала испытывать сие благотворное чувствование.

– Взгляни в окно, – сказала жена.

– Мне все слышно, – отвечал я, не отрываясь от текста.

– Нет, ты посмотри. Это надо видеть.

Я нехотя поднялся с журналом в руке, оставив палец меж страниц, подошел к окну. С высоты, и в самом деле, открывалась достойная внимания картина – пестрая и эпическая.

– Красиво. Кустодиевский колорит. Брейгелевский мотив. Ты не находишь? – сделал я попытку перевести разговор в эстетическое русло.

Жена знает меня, как облупленного, и моя наивная попытка оказалась негодной. Я и сам понимал, что ей сегодня зубы не заговоришь, что терпение ее истончилось. Посему эстетскую свою фразу обернул шуткой, изобразив завсегдатая вернисажей, приставив моноклем левую руку к глазу и заведя за спину правую, с журналом.

– Не нахожу, – довольно грубо отрезала жена.

Она, возможно, и разделила бы мое художественное впечатление, кабы не маячила за нашими спинами красная колонна, которую я видел даже затылком.

– Ну, посмотри, куда я приткнусь с твоим ковром? – переключил я разговор на более низкий штиль. – Ни пяди чистого снега. Все замызгали. Ну, народ! Первозданной чистоты не пощадили, – продолжал я, делая попытку воспарить уже по этико-экологическому потоку.

Мне жуть как не хотелось расставаться с пахнувшей типографией, незахватанной, голубоватой книжкой журнала, с покоем, уютом нашего логова, пусть не совсем ухоженного, пыльноватого, с налетом бытовой грязцы, не лишней на мой вкус, как бы житейской патиной в дзен-буддистском духе, когда от векового употребления обиходные предметы наживают потертость, призасаленность – следы диалога с их обладателем, в противовес теперешним вещам, легко производимым, но так же легко и отбрасываемым ради напирающих все новых разновидностей. Не очень хотелось пополнять собой эту суетную рать хлопотунов, что не задумываются о мимолетности жизни, чересчур расходуют себя на житейскую суету. Высокомерия к ним я не испытывал, даже сочувствовал, симпатизировал даже, но смешиваться с ними не желал. И не умел. Даже когда хотелось этого. А тут еще и не хотелось.

– Почищу. Ей-богу, почищу. Со следующим снегопадом почищу, – пообещал я.

– Конец зимы, дорогой мой. Будто не знаешь. Снега больше не дождешься.

– О-хо-хо, матушка моя. Еще сколько навалит, – пылко возразил я, почуяв слабинку. – Вспомни прошлый год. Снег, морозы чуть ли не до конца апреля. Ого! Еще падут глубокие снега. Непременно почищу в первый же новый снегопад.

– Да ну тебя.

Жена отмахнулась от меня и ушла в спальню, презрительно вихляя бедрами. (Признаюсь, последняя фраза не моя – кажется, Ремарка. Но ничего не попишешь – моя жена умеет именно таким способом выражать презрение, удаляясь от вас. Она к тому же при этом поводит плечьми.) А я, как вольноотпущенник, снова раскрыл журнал, где оставил палец, и пустился читать, дав себе зарок исполнить ритуал ковроочищения при первой же снежной оказии, но и уповая в тайне души на наступление дружной весны. А, давши такой зарок, умиротворился и уже не обращал внимания на звуки орудовавших на дворе образцовых мужей и наслаждался чтением и покоем. И красная колонна в углу комнаты потускнела, отступила, совсем ушла из поля зрения.

Весна и впрямь настала вскоре. Сошли снега. Истончился, прохудился лед на Днепре, раздались полыньи и тут же заполнились дикими утками, которые вот уже несколько лет как приспособились не улетать на зиму из Киева.

Но в середине марта, когда киевляне уверовали, что к зиме возврата нет и переменили шубы на плащи, снова дохнуло с севера. И к воскресенью подгадал настоящий снегопад. Кого обрадует весенний снег? Таких нету. А вот жену обрадовал.

– Снег какой повалил! – завороженно глядя в окошко, сказала она с тихим восторгом.

Я как раз лежал на диване. На моем брюхе торчком стоял свежий номер «Знамени». Про снег жена сказала как бы про себя. Я вполне мог бы и не расслышать ее слов, поглощенный чтением. Я еще больше углубился в текст спасения ради. Как гоголевский Хома Брут.

– Снег идет, – обернувшись в мою сторону, повторила она.

Если первая ее реплика выражала не более чем удивление неожиданным снегопадом, то теперь в ее сообщении имелся подтекст, для меня чересчур прозрачный.

– Да-да, – пробормотал я, делая вид, что дочитываю очень важное место.

Но она настойчиво повторила:

– Посмотри, какой снег валит.

Дальнейшее мое притворство теряло смысл, и я, как бы дочитав важное место, отложил журнал и бодро воскликнул:

– А что я тебе говорил! А ты не верила.

Она улыбнулась, отдавая вежливую дань моим провидческим свойствам, и вопросительно взглянула: помню ли я, с чем связано мое предвидение. Ковер снова налился нахально-багровым цветом. Я вздохнул. Пришел, видать, мой черед.

– Ведь мы в кино собрались, на «Покаяние».

Вчера, действительно, когда тяжело было предположить о снеге, уговор был пойти в кино, на «Покаяние». О фильме этом друзья нам все уши прожужжали.

– Что же ты прямо с утра залег читать?

– Нужно было дочесть главу. Мы с тобой сто лет не ходили в кино. Да еще на такой фильм!

– Тебя вытащишь из дому!

– Уговорились, значит пойдем, – произнес я тоном человека, свято блюдущего договоры, при этом лицемерно вынося за скобки более ранний уговор о ковре и снеге.

– А ковер? – без околичностей сказала жена, грубо раскрывая скобки.

– Ковер? Ах, ковер! Да, действительно... А знаешь, снегу пока маловато. Вот насыплет побольше, когда вернемся, я... это самое... значит... и почищу.

Последнее слово далось мне трудно. Но дальше меня прямо осенило.

– Слушай, какая превосходная пришла мысль! Я сейчас выношу ковер на двор, раскатываю, а снег пусть на него падает. Пусть себе засыпает наш ковер.

– Ну, и дальше?

– Мы спокойненько идем на «Покаяние». Когда вернемся, снегом его и завалит. Я его и почищу. И заметь – не надо даже и снег нагребать на него. Вот в чем штука!

– Как это? А кто присмотрит? Мы ведь уйдем?

– Что за ним присматривать! Кто его утянет перед лицом двух домов и сотен окон. Пойди знай, из которого окошка следят за своим добром. А если и стянут – черт с ним. В нем же полно этой гадости.

«Опять же избавлюсь от докучного ковротрясения», – подумал я, конечно, не вслух.

– Но эта гадость достанется тому, кто стащит, – сказала жена.

Такого поворота я не ожидал. Для нее это вполне естественный ход мыслей. Она, в отличие от меня, человек нисколечко не лукавый, и сказала так отнюдь не затем, чтобы склонить меня к чистке ковра. Она считала, что нельзя бросать ковер без надзора, дабы не вышло от него вреда возможному вору.

Я не сразу нашелся, чем ответить.

– Если даже и украдет, поделом – а не воруй! Тем более что он его, скорее всего, продаст.

– И выйдет вред совсем уж невинному? Ты иногда становишься досадно глупым. Глупее, чем есть.

– Ты находишь мое предложение глупым?

– Я нахожу, что ты лодырь.

 –Лодыри изобретательны. Все открытия сделали лодыри.

– У тебя иная природа лени.

– Ладно. На «Покаяние» ты желаешь сходить? Или нет?

– Если почистишь ковер.

– Почищу, когда вернемся. Когда снегом покроет.

– Авось и чистить нечего будет? Ты на это рассчитываешь.

– Господи! Я предлагаю самое рациональное решение. Чтобы очистить ковер, надо нагрести на него снегу. Так? А тут его самого занесет. К тому же ковру необходимо отлежаться после годичной свернутости в рулон. Раскатаешь его, а края будут торчать загнутыми. Потом спотыкайся об них. Пока сходим в кино, он и распластается, и снегом его занесет.

Кажется, последний довод оказался убедительным. Да и в кино ей хотелось не меньше моего.

Когда мы собрались, я бодро повалил на плечо красную трубу ковра. В кабине лифта его пришлось расположить по поперечной диагонали. Мы стояли по разные стороны ковра. От него пахло пылью. Только пылью.

Внизу я раскатал его по снежному покрову. Красный наш ковер был сегодня единственный. Никому больше не пришло в голову чистить ковры случайным весенним снегом, готовым перейти в дождь. Края ковра и в самом деле загибались кверху, как пергамент. Синтетика.

Мы оставили его и направились в сторону метро. Снег сыпал и сыпал, радуя мне душу. Жаль – морозец слабоват. В расхоженных местах – каша под ногами.

Теперь о гадости, что завелась в нашем ковре. Никакие это ни тараканы, ни клопы, ни жучки, ни паучки, ни прочие существа. Завелась гадость похуже. Она не имела ни запаха, ни вида. И речь шла не о существах, а о веществах. Их в Киеве называли радиками.

Наш красный ковер стоял на балконе свернутым и в те дни. Пойди знай, что следовало убрать его оттуда немедля. Ведь того, что произошло у нас, еще не случалось. У нас. Да разве только у нас? На всей Земле. Впрочем, верно: у нас на Земле. Если не считать Хиросимы и Нагасаки. Но тогда в Японии это всем было видно и слышно. А тут – никому. Никто не знал, что стряслась беда. В этом своеобразие. Объявили бы сразу – убрал бы ковер с балкона. Но не велено нам знать, чего не следует. Хорошо Европа рядом. Хошь не хошь – тайное стало явным. Случись такое в Сибири – вряд ли бы кто узнал. Гласность только что была дарована: апрель восемьдесят шестого. Нет, информацию в конце концов мы получили бы. Но только не через органы восприятия – глаза да уши, а через органы жизнедеятельности – печени, сердца, селезенки, кровь, детородные члены. Пусть с запозданием, зато ощутимо, они оповестили бы о случившемся своими неладами. Нынче уже стали оповещать. И долго еще будут оповещать многих и многих из нас.

Слух по Киеву прошел в первое же утро, 26 апреля. Говорили всяко: авария, поломка, взрыв и прочее, зависимо от впечатлительности. Газеты же, радио, телевидение хранили молчание. Они-то не молчали, долдонили о предстоящем праздновании Первого Мая, о решениях партийных пленумов, футбольном чемпионате, обо всем на свете, но о происшедшем – ни гу-гу. Газеты расхватывались мгновенно – центральные и местные. Растревоженные слухами киевляне жадно отыскивали единственно важную сегодня информацию, тут же у киосков, шелестели газетными листами, вертели, перевертывали, шарили глазами по столбцам, но ни строки, ни словечка. Потянулись к радиоприемникам и те, кто обычно не шибко интересовался зарубежными голосами, вслушивались в русскую речь, пробивавшуюся сквозь гуденье глушилок. Голоса с присущим им напором и оперативностью отозвались на событие и стали давать советы, как спасаться от радиоактивного изотопа йода, наиболее летучего, скорого на распад элемента. Народ хлынул в аптеки. Провизоры раздраженно ответствовали, что никакого йодистого калия у них нет, что пусть-де дадут его те, кто посоветовал, намекая на западных радетелей. Впрочем, неделю спустя оный калий оказался не вражеской выдумкой и появился в аптеках. Появился, когда все нахватались радиоактивной его разновидности.

Можно было видеть людские скопища на вокзалах, автобусных станциях, аэропортах. Наблюдались смятение, нервозность, растерянность, надрыв. Повальной паники все же не было. Объяснение тому лежало в ментальности нашего советского человека, в воспитанной в нем за многие годы безынициативности (даже когда речь идет о спасении собственного здоровья и жизни), в уверенности, что за него решат вожди. За нас всегда было кому решать.

У нас же почти тишь да гладь. Первомайская демонстрация. Людскими потоками заполнен Крещатик. Народные гуляния по паркам и площадям. Конкурс детского рисунка на асфальте, по которому гуляет радионуклидная поземка, по цветным мелкам, по склоненным от усердия детским головкам, по выведенным детской рукой буквам пусть всегда будет мама, пусть всегда буду я. Поливаемая радиоактивным дождем Велогонка Мира под порывами северного ветра со стороны Чернобыля, с жидким составом команд и аплодисментами в адрес независимых французов, почему-то не убоявшихся радиоактивности. Короче, не праздник для людей, но люди для праздника.

И все же напряженность, тревога от неизвестности росли. Ширились слухи, заставляя людей, жаться друг к другу для обмена сведениями, самыми противоречивыми. На что уж директор нашей фирмы – человек важный, даже пренебрежительный к своим конторским, этакий генерал-аншеф, а и того в те дни прибило к курилке, где он, будучи некурящим, судачил с кем ни попадя, не разбирая чинов, на радиоактивные темы. Перед лицом возможной беды слетела с него должностная, кастовая броня, он инстинктивно жался к людям.

В выходной день зазвонил у меня телефон длинным международным звоном. Я, как всегда расположась на диване, дремал после обеда с журналом на брюхе. Звонил приятель из Италии, он уже несколько лет проживал там, оженившись на итальянке. Он беспокоился обо мне. Он также хотел иметь информацию из первых рук. Судя по возбуждению в его голосе, там у них все ходуном ходит, уж так расписали, как там умеют. Примечательно, что я даже спросонок сказал ему, что у нас все в порядке, хотя сам так не считал. Его, видимо, удивил контраст между тем, что им там вещают о Чернобыле, и сонным, сытым моим косноязычием. Много ли паники? – добивался он. Я отвечал, что паники нет, что тревога имеет место быть. Чем занят сейчас? Да вот, сплю.

Выходила весьма успокоительная информация. Положив трубку, поймал себя на мысли, что я плоть от плоти нашего своеобразного общества с его традицией «потемкинских деревень», показного благоденствия, победных рапортов и реляций. Разве я отличаюсь от наших органов информации? Как тут не разгуляться народной молве, которой у нас верят больше, чем официальным сообщениям.

И чего только можно было не понаслышаться в те горячие деньки. Начиная от слухов, якобы сам академик Сахаров препятствовал строительству станции в Чернобыле и теперь лично участвует в ликвидации аварии (тогда впервые Сахаров предстал в роли народного заступника – опальный, запертый в Горьком, чуть ли не «враг народа») и кончая прибаутками, анекдотами, куплетами. Из них одна городская частушка застряла в памяти, благодаря яркой, не употребляемой в украинском фольклоре макаронической рифме: Колы з хером щось нэ тэ, то звэртайся в МАГАТЭ. То есть предлагается с жалобами о влиянии радиков на потенцию обращаться в международную атомную организацию. В ней примечательно не только столкновение разных речевых пластов, но и столкновение судьбы отдельного человека с институтами мировой цивилизации. Слышна здесь и ирония: когда это у нас обращались с личными (тем более – интимными) проблемами в международную инстанцию, если и свои инстанции ни в грош тебя не ставят. Оборот же щось нэ тэ (что-то не то, какие-то нелады) отражает смятенность перед странными неведомыми доселе симптомами. Есть здесь и веселая бесшабашность, которая в контексте случившегося даже привлекательна. А что – не посыпать же голову пеплом! Был очень популярен агитпроповский лозунг: мирный атом в каждый дом, приобретший вдруг зловещий смысл.

За свою пятнадцативековую историю наш обывательский город-красавец, случалось, испытывал физический голод, но голод информационный – впервые. Киевский мещанин, которого обычно в первую голову интересовали футбольные успехи «Динамо», запчасти для «жигулей», билеты на концерт Софии Ротару, теперь жаждал лишь одного – информации о Чернобыле. А когда стал находить ее в газетах – все равно не верил, поскольку знал, что цель ее не информировать, а успокаивать. Назавтра снова ни свет, ни заря занимал очередь к киоску Союзпечати задолго до его открытия.

А вечером – к телевизору. Там тот же бодрый тон. А однажды до того перебодрили – хоть стой, хоть падай. На пресс-конференции один из наших начальников, оправдывая свое атомное ведомство и весь наш сраный технический прогресс, брякнул такое: ничего, мол, не поделаешь – наука требует жертв. Так и сказало это дерьмо. Причем сказано это было уже после того, как официально стало известно о погибших пожарных, смертельно облученных операторах станции, о тех, кому еще уготована медленная смерть. Мало ему жертв, принесенных советской властью на алтарь «социального прогресса». Оказывается, нужны жертвы и для прогресса научно-технического! Ему показалось, что он ловко сыграл на известном афоризме. Но наука требует жертв от ученых! От ученых, гад ты этакий! Кто давал право приносить в жертву людей неповинных? У нас так привыкли жертвовать миллионами жизней, что новые тысячи – не такая уж большая цена. А истинную цену нашего технического прогресса мы хорошо знаем. Если у нас там и сям вспыхивают пламенем мирные телевизоры, взрываются мирные элеваторы от мирного зерна, то от мирного атома – подавно. И за всем этим – русское «авось» плюс советское желание досрочно рапортовать, со спертым в зобу дыханьем. Дайте срок – весь мир взорвем, случайно взорвем, когда доберемся с нашей психологией до самых серьезных игрушек. Уже добрались. Не в этом ли судьбоносная роль России? Куда ты несешься, птица-тройка? Нет, мы, советские, не злодеи. Нет на свете добрее нас. Но нет на свете и безответственней нашего брата, совка. Бог не выдаст, свинья не съест.

Беспечность и упование на заботливых отцов народа не дали разрастись панике. Уехали из Киева те, кто не уповал на отцов республики, каковые, между тем, успели чуть ли не на другой день катастрофы – им-то полагаться не на кого кроме как на себя – в черных своих лимузинах доставили своих чад и домочадцев в аэропорт, чтобы увезти их к теплым морям, а потом чуть ли не месяц решать вопрос о массовом вывозе детей своих подданных.

Итак, остались в городе те, кто привык вверять свою судьбу в руки начальства и Всевышнего, ибо то и другое привыкли рассматривать в одной иерархии – род выработанного веками фатализма. А таких у нас – тьмы и тьмы. Я в их числе.

Ходил себе на службу, в контору, жена – на завод, сын – в институт и на изнурительные свои тренировки, где, как угорелый, носился по беговым дорожкам Центрального республиканского стадиона, ртом хватая воздух чернобыльского мая. Уповали вместе со всеми на благой исход. Немножко спасались, принимая хлористый йод, затем гомеопатический стронций. Вместе с другими поливал из шланга свою контору и дворик при ней, дезактивировал подшефный детский сад, замерял казенным, очень грубым дозиметром ДП-24 уровень радиации, следуя через город с прибором на ремне, и чувствовал на себе немые, полные надежд взгляды людей, и слышал в себе ополченца, защитника города, будто у меня на ремне не дозиметр, а автомат ППШ.

Киев в те дни стал самым чистым городом планеты. Улицы, дворы, дома поливались из шлангов беспрестанно. Дождей, как на грех (или на счастье?) не было. Говорили, что авиация разгоняет тучи.

К отчуждению от всего официального добавилось еще более чувствительное для киевлян отчуждение от природы, от Днепровских золотых пляжей, Пуще-Водицких и Конче-Засповских лесов, Ирпенских лугов, от парков и скверов, коими так обилен зеленый наш город.

Смутно тревожила еще одна странность. Она осознавалась не вдруг. Но свежий глаз замечал некую ирреальность городского уклада, нечто безотчетно неприятное. Лишь погодя доходило до сознания: нет детей, в городе не было детей. Вся детвора в конце концов была развезена, распихана по всем краям, подальше от грешной земли. Это был, так сказать, людской лес без подлеска, лес, лишенный беспечной птичьей возни и щебета.

Киев был бездетен и чист, как Христова невеста.

Спустя три часа мы возвращались с женой из кино. Снег все еще сыпал и стал еще мокрей. Мы шли молча, переваривая увиденное. Я насвистывал «Обнимитесь, миллионы». Наконец жена сказала:

– К чему здесь иносказания, костюмы, опера, балет?..

– Иносказания очень прозрачны, – возразил я. – Зато делают вещь притчей. Притча дает моральный урок другим.

– Господи! Кому урок-то? Каким другим? Ведь это только про нас. Мы есть горькое исключение.

– Отчего же. А Гитлер? А Мао? А эти красные хмыри?

– ??? – покосилась на меня жена.

– Красные кхмеры, Пол Пот, – пояснил я.

– Это не в счет. Это после нас. По нашему образу и подобию.

В голове все гремел бетховенский хор с оркестром самого патетического куска фильма: художник-страстотерпец в каком-то мрачном подземелье бредет по пояс в черной воде к своей Голгофе. Не восходит на Голгофу, чтобы смерть принять на миру, а спускается живым в преисподнюю, в безвестность, во мрак. А в звуке контрапунктом Бетховен с Шиллером призывают человечество ко всемирным объятиям в радости. Разрывающий душу кусок. Жена в этом месте поднесла платок к глазам. Я тоже полез в карман за платком, но не нашел – забыл дома, утерся рукой.

Лишь на подходе к дому я вспомнил о ковре, брошенном на произвол судьбы. На лице жены не было никаких следов беспокойства по этому поводу. Зато меня стало одолевать любопытство. Уцелеет ковер – останутся на мне заботы, останутся с нами и радики, вряд ли их вычистишь, выколотишь – въелись, поди, в ворс, в основу, – зато оправдается мой метод безнадзорной очистки ковров. А пропадет – что ж, избавлюсь от радиков, а главное – от хлопот. И все же почему-то хотелось, чтоб ковер остался. Наш ковер! На нем, кувыркаясь и озоруя, вырастал наш сын.

Мое любопытство росло с каждым шагом. Уже у самого дома я покинул жену и побежал к тому месту, где должен был лежать ковер. Его не было видно. Все занесло. Один сплошной белый ковер. Пойди найди наш, даже если он уцелел.

Ковер лежал на месте. В этом можно было убедиться, и не разгребая снег. Он здесь как бы изнутри был подсвечен розовым и чуть отличался от остального покрова. Этот розовеющий прямоугольник пересекали полузанесенные следы чьих-то ног и собачьих лап.

– Ну вот! А ты сомневалась, – с торжеством выпалил я навстречу жене, стараясь приобщить удавшуюся мою затею ко всем прежним случаям, когда она во мне сомневалась

С энтузиазмом удачливого экспериментатора я бросился в дом и через минуту был снова внизу с жестким, полустертым веничком. Я стал сметать мокрый снег с ковра, теша себя наивной мыслью, что избавляю дом от мирного атома. С каждым моим взмахом красное проступало на белизне снежного поля. Сверху, наверное, это выглядело так, будто я красил красным по белому, будто закрашивал прямоугольник, орудуя веником, как кистью, точно художник-одиночка, как супрематист Малевич. Я работал с энергией и вдохновением. Я громко напевал засевший в голове бетховенский апофеоз. Короткими негодующими взмахами, почти ударами я разметал, расшвыривал по обе стороны ковра снег, перемешанный с пылью и незримыми радиками. Брысь! Прочь! Долой! Сталинщину! Раболепие! Несвободу! Я верил, да, верил тогда, что мы найдем улицу, ведущую к храму. Верил...

На алую чистую поверхность ковра опускались новые снежинки, слегка забеливая красноту. И мне пришлось, закончив свой красный прямоугольник, снова пройтись по нему веничком, как если бы я наносил последние мазки. Я скатал ковер в рулон. На снегу остался его отпечаток с грязным ореолом пыли. Я поставил рулон на попа, взвалил на плечо и понес в дом.


К началу страницы К оглавлению номера
Всего понравилось:0
Всего посещений: 1682




Convert this page - http://7iskusstv.com/2011/Nomer5/Lotovsky1.php - to PDF file

Комментарии:

_Ðåêëàìà_




Яндекс цитирования


//