Девушкин, Голядкин и бедные люди после Достоевского

Светлана Шенбрунн. Пилюли счастья. Роман. М. 2010

Светлана Шенбрунн медленно и как будто естественно разворачивает цепь событий, полно и подробно объясняя поступки героев. Но структура ее эпического повествования непроста. Тема счастья, объявленная в заглавии, сулит читателю неожиданные открытия.

Что может быть более естественным для женщины? Самый общий план понятия «счастье» как бы рассеян в воздухе, банален. Героиня (она же рассказчик) Нина Сюннангорд-Тихвина часто слышит словосочетание «к счастью», что означает: вообще-то нам плохо, но могло быть и хуже. «Счастье еще, что не весь лес в стране сгорел окончательно». Также и в ее жизни «счастье» – случай, отведший от общего правила – «несчастья»: «при всеобщем насморке и конъюнктивите и собственное счастье отчетливей». Так вычитанием из полного краха она отмечает каждое везение: «на мое счастье, подошел, наконец, автобус», провалилась в липкую жижу, но «к счастью, одной ногой». Минималистские требования к жизни – признак взыскательности и постоянной саморефлексии. А счастливы, то есть, довольны жизнью, только двое: авантюристы Пятиведерников и Фридлянкин, паразитирующие на преданной любви своих подруг.

К этим выводам она пришла только сейчас. А в юности смотрела на вещи просто: верила в счастье, когда была в первом браке, сложившемся в родном Ленинграде, после блокадных лет в коммуналке и смерти родителей. Муж Евгений, владелец отдельной комнаты, не считая таких «положительных качеств, несомненно, способствующих семейному счастью», как «готовность вымыть посуду», кажется, вполне обещал собою семейное счастье. Правда, был позитивный фон: юношеская легкость, песни, костры, викторины. Но достоинства мужа скоро стали отходить на второй план из-за более весомых качеств: Евгений был то, что называлось «советский» человек, верящий в официальную пропаганду, суетящийся по поводу карьеры. «Прискорбная сущность» жены, ее «неверное мировоззрение» и мелочи – чулки не того цвета – всё его раздражало. Нина долго старалась убедить себя, что счастье и теперь возможно, но муж задумал и организовал развод.

История видится из настоящего, проецируется из него. Как это бывает часто в современной прозе, время разрезано на куски, наложенные друг на друга. За плечами у Нины после Ленинграда еще две эпохи: Израиль, где она жила, покинув родину с сыном, и десятилетие второго брака в благополучной европейской стране. Ее шведский муж, в годах, владелец издательства, трудолюбивый, скромный и заботливый человек, «красавец, супермен»; у нее четверо чудесных мальчиков и красивый дом с персидским ковром и центральным пылесосом. Семейному счастью не мешает ничто: «ни единой ссоры. Никогда, ни малейшей размолвки». Смотря на себя глазами своей нынешней среды, она видит совершенно образцовую картинку: «Отличная пара направляется на каток со своими очаровательными сыновьями». Званые обеды по воскресеньям, рождественские балы книжно-издательского общества раз в году, красивый «домик».

Это прикладывание к себе нормативных мерок бюргерского общества необходимо для самоуспокоения, ибо между ним и ею – ничего общего. Прежде всего, она не живет только сейчас, здесь и собой. То читает блокадные дневники мамы и проживает ее жизнь, то исполняет чью-то просьбу, ищет кого-то, кого-то спасает. У нее прекрасный дом? Но он видится через лагерные нары, голод блокады. Все это – «наша эпоха». Ничто и никто не пропадает бесследно: «нормальные люди с годами забывают, а я с годами все больше вспоминаю».

«Домик-крошечка, он на всех глядит в три окошечка… Глядит лапушка. Подумать! – целых три окна в одной комнате. В нашу-то эпоху, когда редкой комнате выделяется более одного. И одно уже почитается за великое благо. Размер жилого помещения должен соответствовать размеру помещенного в него тела. Всунулся на койку, как карандаш в пенал, и дрыхни.

Даже бывшая соседка по коммунальному коридору Томка, из тех, кем заселили комнаты умерших – «на их же кровати, на те же простыни, на те же подушки», и теперь пожелавшая встретиться, получает свою порцию внимания, хотя и было понятно, кем она работает в советском посольстве. Нина встречается, чтобы при ней вспомнить – маму, умершую от «целебного напитка из пихтовых и еловых ветвей», который, как оказалось потом, был ядом, дедушку и бабушку, погибших в Белоруссии, «в какой-то вонючей яме», «а она совершенно про них не думала». Воспоминания и самоанализ – одно и то же.

Наряду с совмещением времен для полноты сознания необходимо совмещение реальности и снов. Любимая Люсенька часто снится на берегу Мертвого моря, «с его тихой живой водой», среди трех женщин, которые, «пристроившись на камнях, полощут белье». Это и есть ее «правильное место», где «светло и радостно». Найти человеку «правильное место» непросто, тогда как разъехаться и расстаться – ничего не стоит. И что потом? Борющимся друг с другом девочкам-сестричкам она говорит: делитесь, «что у вас еще есть?». Личность поистине духовная расширяется историческим опытом и чужими судьбами.

Третья необычность Нины – снятие границ между миром реальным и вымышленным, литературным, прежде всего миром Достоевского. Она подсчитывает: выросла в том же Дзержинском районе, где жил Достоевский, у нее на комоде – такое же (может быть, то же) круглое зеркальце, какое было у Якова Петровича Голядкина. У нее до сих пор сохранился комплекс голода: до сих пор не может удержаться, чтобы в супере не «опустить в тележку лишнее кило рису».

Да: проснулась – очнулась после долгого сна, зевнула, потянулась под одеялом и открыла, наконец, совершенно глаза свои... Вот именно: ты еще и глаз не продрал, а уже все описано. Не успел родиться, а уже наперед все предсказано и рассказано. Полагаешь наивно, что живешь по воле своей, а на самом деле катишься по выбитой колее издавна составленного текста. Воспроизводишь своим присутствием текущую строку.

Именно так проснулся титулярный советник Яков Петрович: «зевнул, потянулся и открыл, наконец, совершенно глаза свои». Героиня ставит себя в ряд литературных героев, считает, что только повторяет их, и вообще «уже все описано». Именно это не устранимое временем и обществом сходство: больная Люба, спасшая когда-то ее, теперь в одиночестве и бедности доживает свой век, – толкает к спору с автором петербургских повестей:

Не правы Вы, Федор Михайлович, со своими трогально-жалкими словечками. «Маточка Любовь Алексеевна! Что это вы, маточка...» Маточка-паточка... Гаденькое, в сущности, словечко. Сам, небось, выдумал. Чтобы подчеркнуть нашу униженность и оскорбленность.

Так оно и случилось, Люба угорела в бане. «И никто не сообщил мне. Не поставили в известность, не позвали на похороны... Даже фотографий не выслали. Нелюди». «Бунт» против всякий раз оживающей и вскрытой гением традиции «бедного человека» – завершает пространство ее духовной взыскательности.

Можно ли быть счастливой при таком составе души? Совершенно неожиданно грянула семейная катастрофа: Нина вовремя не смогла объяснить нежное внимание Мартина к соседской девочке, который, доверившись приятелю, потерял все свои деньги (тут же вспыхивает укор описавшему такие ситуации писателю: «Федор Михайлович, если уж вы втиснули нас, горемычных, в этот сюжет, так, может, не откажетесь и выход подсказать?»). В результате передозировки  таблеток для омоложения «законопослушный и благонамеренный» муж превратился в беспомощного инвалида, а Нина осталась с долгами и заложенным домом.

Ритм переходов в иное пространство участился, она видит себя в двух параллельных мирах одновременно: сидя в больничной палате, «в то же время» оказывается в своем ленинградском издательстве; потом действующие лица вообще перемешиваются. Дальше – смешиваются времена, судьбы, миры: «наяву» видится «тройка» инквизиторов, включающих в себя Федора Михайловича. Отвечая на их вопросы, в качестве последнего желания, Нина просит вернуть ей комнату ее ленинградского детства, но, поразмыслив, отказывается и от этого, однако, воспользовавшись случаем, спрашивает, почему бы не пришить покрепче пуговки к вицмундиру Макара Алексеевича, чтобы не обрывались и не раскатывались. Теперь уж нельзя не обратиться к писателю, так безжалостно и утрированно унизившему своего героя.

Зачем же так ярко подчеркивать позор и убожество? Можно бы как-то поприличнее, поделикатнее. Если уж такая дружба, и переписка, и милостивый государь, и все эти нежности, то почему бы не подлатать несчастный мундир? Подлатать, и дело с концом. Ну, хоть бы и лоскутики какие-нибудь под локотки подшить – если уж прохудились, светятся локотки. <…> Уж пуговки-то, вы меня извините, совсем несложно закрепить – чтоб не болтались на одной ниточке, не обсыпались чуть что. Чтобы не ползать за ними по полу.

Тут-то, на грани психического расстройства, и появляются «пилюли счастья»; изобретение высокой технологии, они помогут избавиться от мук раздвоенности, ослабить напряжение нервов. От всех печалей теперь изобрели какую-нибудь микстуру или таблеточку. Кругленькая такая малюсенькая облаточка. Обеспечивает забвение всех горестей и делает вас веселыми и беспечными.

Но, верная себе, Нина обещала больному Мартину не отправлять его в Америку. «Не сдавайся, мой витязь, выздоравливай, все будет хорошо». Готовность забыться и невозможность отключиться «пилюлями» – таков «открытый финал» этого многофигурного (временами кажется – даже слишком многогеройного) и, вместе с тем, цельного романа. Его героиня, с фантастической способностью переживать за других и даже выйти из реальности ради универсальной оценки эволюции человека в ХХ веке, не предназначена для обычного счастья. Она выше его.

 Ищете где заказать кухни Белоруссии в СПб? Обращайтесь в Графские кухни!