Номер 6(19) - июнь 2011
Андрей Масевич

Андрей Масевич Генделев

– Это чтобы стих-с, то это существенный вздор-с.

 Рассудите сами: кто же на свете в рифму говорит?

 И если бы мы стали все в рифму говорить,

хотя бы даже по приказанию начальства,

то много ли бы мы насказали-с?

Достоевский «Братья Карамазовы»

 

– Пардон, недослышал... кажется, вы упомянули

 про талант, святой отец? –…– Скажите, а вы сами

 не испытывали потребность вникнуть в

 морально-юридическое содержание сего хитрейшего,

 потому что неотъемлемого, из всех источников

собственности, этой неиссякаемой чековой книжки,

 золотой россыпи единоличного владельца... тем самым

 разоблачить неравенство в самом оскорбительном для

 большинства, изначальном его проявлении?

Леонид Леонов «Пирамида»

Начнем, год 1967, осень…

– У тебя сейчас лекции или практика? – В автобусе номер девять мы ехали в институт – он тогда учился на первом курсе, а я на втором.

– Лекции…

– У меня тоже. Промотаем?

...Сорок примерно лет спустя на вопрос интервьюера:

– А ваш выбор медицинского института…?

Известный поэт Михаил Генделев ответил:

–…продиктован тем, что моя тетя Сима работала там преподавателем кафедры иностранных языков…

Я знал Серафиму Львовну Эпштейн, худенькую старушку – брал у нее частным образом уроки немецкого языка. Племянника своего она мне, как полагается тетке, поругивала «Faulenzer!».

Умру поеду поживать

где

тетка все еще жива

где

после дождичка в четверг

пускают фейерверк

где

вверх стоит вода Нева

оправив руки в кружева

В некрологах и статьях о Мише цитировались эти его стихи и говорились слова, вроде… иронически высказанная тоска по прошлому, предчувствие близкой смерти… Или того хуже: посмертное путешествие в детство. Черт, черт, черт! Вот, черт!

Шекспир вот обозвал жизнь театром. Сколько же фальшивых нот берут на сцене этого театра! И я, как несчастный музыкант, слышу, что взял неправильно ноту, а правильно мне никак не попасть…

Если кто написал что-нибудь или изрек устно и полагает, что написал он или изрек действительную правду, то он, вернее всего, дурак. Я, например, не дурак. А не дурак, спросите вы, что же тогда, понимая про все это, взялся за писание? Нечего мне вам на это ответить.

Еще один страх немедленно разрушает все, что бы ни пришло мне в голову. Черт, думаешь, черт, какая банальная мысль и останавливаешься… А мысли, чтоб была не банальной, в голову не приходит. Потому говорю обычно плохо, еще даже хуже, чем пишу…

Налью себе.…Когда пьян, фальшивые ноты не так раздражают слух. В память Мишки… Я пью один, вотще воображенье вокруг меня…

Вернусь, все же, к началу…

– Промотаем!.. (я был не из тех студентов, которые любят ходить на лекции)

– Почитаю тебе мои стихи.

– Интересно…

В Сангиге многие занимались чем-нибудь художественным. Я, например, был совершенно уверен в своем большом актерском таланте, и пытался играть на сцене и декламировать. И Мишу Генделева я в первый раз увидел, когда он в клубе репетировал сценку «Дама сдавала в багаж…». Актерского, впрочем, дара в нем заметно не было. Он изображал кондуктора уверенно, но совсем не смешно.

…Тогда в автобусе я поглядел на него сверху вниз и процедил:

– Интересно…

Хотелось бы теперь представить дело так: проникнувшийся ко мне доверием талантливый мальчик (ему было семнадцать лет) показал мне свои первые попытки, а старший, мудрый и проницательный я (исполнилось уже девятнадцать) провидел будущего поэта…

У него, конечно, ко мне никакого особенного доверия не было, просто очень надо было читать, читать кому угодно, а я попался под руку.

Вместо лекций мы бродили между несколькими несчастными соснами, что росли около входа в городок Санитарно-гигиенического медицинского института.

Одно стихотворение было о Пушкине. Как вспоминаю, такое обращение, мол, Александр Сергеевич, дурно, вы негр, вам бы жить в диких племенах, а вы вместо этого – «я помню чудное мгновение»… Больше он при мне этих стихов не читал и точно, что не публиковал. Что другое он тогда прочитал, не помню.

Нет-нет, тогда в его стихах ничего решительно меня не тронуло (черт!), через две минуты чтения я вообще перестал понимать слова, а только слышал их, и это быстро надоело.

– Ну, что скажешь?

Я напрягся было что-то сказать, но он оборвал:

– Ты таки ничего не понял…

Был в Сангиге один такой Саша Рюмкин – первый человек в самодеятельности. Он однажды почти поступил в студию МХАТ – дошел до третьего тура испытаний (поступавшие в театральные институты понимают, что это значит), и сам народный артист СССР Павел Масальский признал его большой талант, но…

Если бы взяли Рюмкина в театральный институт, думал я тогда, мир бы получил другого Товстоногова, а впрочем, ничего, еще получит, Рюмкин все равно станет артистом.

Суждениям Рюмкина о театре и поэзии я очень верил.

– Знаешь, Мишка Генделев пишет стихи, – сообщил он мне однажды.

– Он мне читал, неинтересно было…

– Не скажи!.. Вот послушай: «…Ветер вечерний гонит по пляжу газеты…» В одной строчке совершенно гениальная картина!

Генделев через много лет написал в стихотворении «Картина»:

«Я его помню как экзаменационный во сне билет

хотя Саши Рюмкина на Картине нет а в бездне и без него красиво

в косом скрещении солнца во дает вдоль прибоя большая псина

а Рюмкин наоборот уезжал в Израиль как Страну Сионизма последние сорок лет

хотя и марки страны такой и в уголках не гасят уже однако

а по раме Картины бежит собака и море стирает след

конспиративно учил иврит агитбригады помреж и в рамках меж

дународной обстановки однажды даже выезжал в зарубеж

в Болгарию на форум "За мир гигиенисты мира"»

Что эти строчки говорят, интересно, тому, кто Рюмкина и в глаза не видел? Смешная фамилия? Да и тому, кто Рюмкина знает? То разве, что Рюмкин – еврей? Так для такой-то истины, пожалуй, гениальной поэзии не требуется…

Какая это собака дважды пробегает вдоль прибоя? Она кажется веселой…

К этому стихотворению, помещенному в журнале «Зеркало» прилагается глоссарий – 43 объяснения, его составил некий Менахем Яглом.

«Агитбригада, – сказано в глоссарии – небольшой профессиональный или самодеятельный театральный коллектив, постоянно действующий или сформированный на определенный срок для обслуживания хозяйственных и политических кампаний. Репертуар агитбригады составляли драматические, музыкальные и хореографические миниатюры, основной задачей которых было тотальное насаждение коммунистической идеологии».

В Сангиге действительно была агитбригада. Я тоже участвовал в ней, читал стихи – Пушкин, Есенин, Маяковский, Вознесенский… черт, черт, черт – до чего стыдно! Ведь, подражая Качалову, декламировал даже «Разговор с товарищем Лениным»! Да что теперь-то стыдиться? Тогда надо было понимать. …А я любил – вместо опостылевших занятий уехать в хорошей компании из города, выступать в сельских клубах, чувствовать себя артистом из Ленинграда – именно так было написано на афишах: «выступают артисты из Ленинграда» (черт, черт… ух, черт).

Только Рюмкин был не помрежем, а главрежем агитбригады. Коммунистической идеологии мы не насаждали, хоть и читали глупости Маяковского и тому подобное. Просто самих себя показывали самим же себе.

Строфы «Картины» написаны знаменитой уже теперь Генделевской «бабочкой». Но если в той строфе, которую только что я цитировал, знакомая фамилия  вызвала в моем сознании картину, нечеткую, но яркую картину (хоть тайного изучения иврита и поездки на форум «гигиенисты мира», по-моему, в реальности не было – это там просто какой-нибудь литературный (тьфу, черт!) прием), а другие-то строфы? В них знакомого ничего не нашлось, и потому я почти перестаю их понимать смысл, а вижу сплошной поток графических знаков без пунктуации… Но еще вернусь к этой поэме.

Другим Товстоноговым Рюмкин не стал. Окончив институт, он работал в санэпидстанции, потом врачом скорой помощи, и, наконец, бизнесменом в стоматологии. Ему теперь седьмой десяток, и у него, кажется, проблемы из-за экономического кризиса (черт, черт, черт!). А в бездне красиво и без него! По крайней мере, так считал Миша.

А когда я писал этот текст, Рюмкин позвонил мне и сказал, что серьезно болен…

На младших курсах. Годы 1968-1969

 Не знаю, не помню, почему и как КВН начался в Сангиге. Может быть, Рюмкин помнит? А впрочем, не все ли равно, почему…

Я был зритель и болельщик трех победоносных игр команды Сангига. Многие из ее членов были моими приятелями…

Первая игра состоялась весной 1967 года, когда Генделев еще ходил в школу № 112 (Я уже окончил соседнюю – № 116 – мы жили, кстати, совсем рядом и не подозревали о существовании друг друга).

В году 1968 Миша стал членом команды КВН Сангига. Играли тогда с педиатрическим Институтом.

Другой Миша, Сандлер придумал такое приветствие – он выкрикивал тонким голосом «чтобы педиатр не узнал в нас конкурентов, команду представим в виде его же пациентов!». Показывали детскую фотографию каждого участника, тот выходил на свою фотографию, а красивая девушка читала про него стишок.

Стишок про Генделева был таким:

«Большим талантом отмечен свыше,

Поэт команды Генделев Миша».

Поэт команды КВН – еще не означает поэт. А на сцене, я говорил уже, он держался свободно и легко, но как-то был не особенно интересен.

Другие были ярче: Миша Сандлер, остроумный и изобретательный, элегантный и артистичный Сережа Фаустов, Виктор Шулькин – баритон, учившийся некоторое время на вокальном отделении консерватории, Терехов Витя, глубочайше углубленный в себя, знающий все и потому ни с кем не находящий общего языка. Фейерверк, скажу вам, талантов.

И Генделев, конечно – самый молодой, крикливый, и, прости, Миша, в те времена довольно-таки несносный. Правда и в этом он не держал первого места: еще несноснее, но сценически куда более занятным был некий Борис Волохонский – почти профессиональный мим, не спутайте только с поэтом Анри Волохонским.

А стихи Генделева тогда.… Это были, помнится, обычные стихи и песенки для капустников, не очень даже и смешные. Он сам потом признавался, что смешное ему не дается.

Надо же теперь сказать несколько слов об этих людях из команды КВН. Они были Генделеву близки, как лицеисты Пушкину.

Иду, например, я по институту. Навстречу лицеист Щеглов, капитан команды. Тот, кто сегодня знает профессора психотерапии Щеглова, или телеведущего популярных передач по сексологии доктора Щеглова, отметит, что сорок лет назад он был моложе. И лучше, кажется. Согласен. Точное и тонкое наблюдение. Не намного, но лучше.

– Слушай, – озабоченно спрашивает он меня, – ты кислотность определил?

– Какую кислотность?

– Не определил? – с испугом, – Я пакетик оставил. Нет, ты точно не определил?

– Да что за кислотность-то?

– Я вчера пакетик для тебя оставил на кафедре гигиены питания.

– Какой пакетик?

– Небольшой. Не забудь, пожалуйста, определить. Можно даже не кислотность. Что-нибудь – но определить надо обязательно…

Вслед за этой «дрокой» следовали другие, и в таком количестве, что из них можно было бы составить хороший том.

В игре КВН Сангига с театральным институтом капитанам команд было предложено выразить уважение друг к другу на языке и в традициях народов СССР.

Щеглов сходу выдал монолог в таком роде:

Халдыд шурум мине зай гезунд селям туруле азохенвей алтан чач кусен тохес кулым чебак ланге ёр…

Последовал авторский перевод с «абхазского» на «удмуртский»:

Зай гезунд аман сис ба ланге ёр алтан чач кусен тохес чебак кулым азохенвей…

Противник, не знавший языков народов СССР, был повержен.

Театральная команда, в которой, между прочим, участвовал известный теперь Вадим Жук, комический артист, проиграла с треском…

А команду Сангига за победы наградили путевкой в дом отдыха в Зеленогорск на неделю. Сережа Фаустов жил в одной комнате с Генделевым…

Генделев ругался:

– С Фаустовым невозможно! Брюзжит, вечно у него желание наводить порядок, что-то мыть, чего-то убирать… Я кладу ботинки на стол, у меня такая привычка, а он сразу в истерику…

А Сережа жаловался:

– Ты знаешь, Генделева я очень люблю, но он страшно неряшлив! Его манера класть ботинки на стол! Я еле прожил эту неделю…

Я… моя память хранит больше, чем может кому-нибудь понадобиться, но я собрался говорить о поэте, а тогда Генделев еще поэтом не был… Или уже был?

Миша Сандлер уже давно живет в Израиле, Витя Терехов в Италии, Щеглов, ну о том уже сказано – академик, в Петербурге, на Гороховой улице, когда-то улице Дзержинского… Где Шулькин и Волохонский – не знаю… Маша Коган – единственная девушка в команде.… Тоже, кажется, в Израиле… А Сережа Фаустов? Когда я его видел в последний раз? В 82 или 83 году… Он работал тогда в институте охраны труда…

Литературное общество, 1970…

По сохранившимся фрагментам какого-нибудь древнего предмета пытаются воссоздать реальность прошедшего. Если имеем дело с глиняным сосудом, из тех, которые находили уже сотнями, то, возможно, он скажет не так уж много, хоть и тут нельзя знать, может именно на утраченном фрагменте этого сосуда была, например, какая-то надпись... А если предмет не ординарный, если вообще не понятно, на что он употреблялся…

На первом в семестре занятии преподаватель кафедры инфекционных болезней ровным голосом излагает, что нам предстоит выучить на четвертом курсе, но думает, похоже, совсем о другом.

– Простите, можно спросить ваше имя отчество, – вежливо пискнули студенты

– Ради бога. Я – Петров, Николай Михайлович.

– Кто у тебя ведет инфекции? Петров? – поинтересовался Рюмкин, – Он пишет стихи и собирается организовывать в институте литературное общество. Я его познакомил с Генделевым. Я и про тебя сказал.

На первое собрание литературного общества Николай Михайлович привел с собой своего приятеля – Антонина Федоровича Чистякова – поэта, члена Союза писателей.

Генделев, ему в то время исполнилось двадцать, зачем-то остригся наголо и отпустил жидкую бородку.

Пришли человек десять студентов.

– Давайте познакомимся друг с другом, пусть те, кто пишет, прочитают свое…

…Память-то у меня, кажется, цепкая, но может захватывать неважные детали, а вещи существенные как раз и не сохранить…

Да, так вот значит, читал тогда Миша Фридман с лечебного факультета, теперь он – хирург-онколог – у него было такое стихотворение о сером камне:

Ты ведь здесь не просто так,

Не пока,

Ты залег сюда в овраг

На века…

Ты не понял,

Не постиг

Боль утрат,

Не умеешь ты грустить,

Серый брат!

А вот две строчки моей однокурсницы Нины Федорук, она еще была похожа на актрису Аллу Демидову:

И все же спасибо, что вы есть, разлуки!

Спасибо, что не щадите, не милуете…

Друг Николая Михайловича доброжелательно улыбался:

– Какие разные голоса… – у него был какой-то такой говорок, вологодский что ли, или рязанский.

– Да, да, да, больше поэтов, хороших и разных – хмыкнув, согласился Николай Михайлович.

– «Каин и Авель» – объявил Генделев.

Это стихотворение я потом слышал много раз. Даже пытался пародировать авторское чтение. Там в конце камень сорвался с горы, и это был – Каин.

А Авеля не было,

На этом месте Миша всегда застывал с открытым ртом…

Авель не жил на свете…

Еще пауза… Рот опять-таки открыт.

(Стихи привожу по памяти, никогда не видал их напечатанными)

Холодные песенки, что пели киноактрисы,…

 

…кружились на синем экране красные люди Матиса

Член Союза писателей чуть поморщился. А Генделев начал следующую вещь:

Жил-был мальчик, обыкновенный мальчик,

Чудный северный город устало уснул,

Положив тяжесть скул на сжатый кулак собора

Сегодня я будто даже различаю в этих строчках музыку…

«Положив тяжесть скул на сжатый кулак собора» – тяжелая фраза, три раза повторенное «ж» (Щеглов, успокойся, не в том смысле!) звучит прямо контрабасом, а глухие «с», «т» работают как сурдина (Черт!).

Член Союза писателей негромко произнес:

– Ну, пружину бы здесь надо ослабить.

Профессиональный поэт знал, наверное, что говорит, но о какой, все-таки до сих пор не понимаю, пружине шла речь?..

Миша прочитал еще стихотворение «Актер», посвященное какому-то Александру Пуреру. Там было все, что принято писать об актерах – чувства перед выходом, проживание на сцене разных жизней, непонимание зрительного зала, ну и прочее.

Заключил Миша стихом о Гогене:

Душу в солнце окуните,

Нету солнечной замены!

Вот он вечный путь в Таити

Путь скитальцев, путь Гогена!

Со следующим чтецом Толиком Гитлевичем я учился в одной группе, и в тот момент мы еще дружили, это потом рассорились так, что перестали здороваться.

Ходят мальчики в маечках,

Ходят мальчики в трусиках,

Вырастают и маются,

Вырастают и трусят...

Сообщалось далее, что жизнь дает мальчикам закалку, хоть они и не воевали (ну конечно!), не «серели в пыли» (то есть не становились серыми от пыли), но «хлеб трудный жрали». И вот:

Ходят мальчики в маечках,

Ходят мальчики в трусиках,

Вырастают не маются,

Вырастают не трусят...

После этого Толик прочел еще одно – восторг по поводу весеннего дня, когда люди весело топчут лужи-картинки.

Совсем другой голос! – вздохнул член Союза писателей, – Прозрачные стихи…

Что же, что прозрачные, – тихо, чтобы Толик не услышал, отозвался Николай Михайлович – стекло тоже прозрачное…

Потом читали сами мэтры.

Стихов Чистякова не помню совсем, а Николай Михайлович свои читал так же, ровным голосом, как объяснял про вирусный гепатит или дизентерию. Из тех стихов я вспоминаю отдельные строчки:

И солнце в небе как медаль за оборону Ленинграда…

Цветы, не знавшие войны…

Рос в Альпах эдельвейс – он был эмблемой егерей,

А почему бы и не он? Цветок весьма красивый…

Чтоб больше никогда цветок

Не стал эмблемой смерти.

По этим осколкам видно: у Николая Михайловича все было о войне.

Тогда в моей двадцатидвухлетней голове мелькнуло такое: надо же так – такой человек интересный, а стихи скучные, чуть не официоз...

После многих лет дружбы я знаю, что на самом деле у Николая Михайловича сильные стихи и проза. Совсем другие. Зачем же он читал те? Не знаю, может, опасался чего-нибудь. Время все-таки было советское…

Описывая прошедшее, в этом прошедшем (черт, черт, черт!) живешь, и собственные чувствования и переживания такими становятся важными, что без них событие уже не событие, и лицо ‑ не лицо. И получается, что не события описываешь и не людей, а свои ощущения. А воспитанному человеку, все-таки, ощущения свои, в некотором роде интимные, показывать неприлично… Прошу прошения.

Поэт Антонин Чистяков погиб – утонул в озере. Как Шелли и как Китс. В 2004 году литератор Воджи-Петров (такой теперь псевдоним взял Николай Михайлович) написал об этом человеке рассказ «Так жили поэты».

Да, а Гитлевич умер от инсульта в 1996, кажется, году...

Нальем еще... И обо всех, прежде почивших отцех и братиях, Господу помолимся.…

Кафе 1970-1972

 От центральной площади городка санитарно-гигиенического медицинского института расходятся аллеи.

Вдоль этих аллей, ведущих от главной площади к стадиону, стоят здания клиник и теоретических кафедр. Часть их постоянно в строительных лесах. Говорят, это потому, что краска неустойчивая. Все сразу здания вдруг покрасить отчего-то нельзя, когда очередь доходит до последнего здания, краска на первых облупливается – надо снова красить.

В кафе устраивали вечера поэзии. Нам разрешали. На вечерах, правда, присутствовали лица из комитета комсомола, но я, один из организаторов, ни разу не столкнулся с запретами или цензурой.

Может быть, они (понимаете сами, какие они) чего-нибудь не досмотрели? Не поняли? Как теперь знать… Или считали нас детьми, не стоящими их внимания? Или просто решили взять под наблюдение, что мы там делаем. До времени понаблюдать, а время так и не пришло…

Но ведь совсем незадолго до описываемых времен того же главрежа Рюмкина турнули из комсомола за посещение синагоги. Да что синагога? В синагогу многие ходили. Партбюро и начальству, конечно, не нравилось влияние Рюмкина на студентов.

Так вот, на первом вечере в кафе был конкурс поэтов института. В нем участвовали Генделев, Миша Фридман, Нина Федорук. Был еще Шишкин, Александр – ну, этот был официальным институтским автором, регулярно печатавшимся в многотиражке «За медицинские кадры».

И еще Паша Цветков, писавший песни. Он уже был немного известен, по телевизору передали раз его песню о Грине.

Поседела волна, снизошла тишина и туман…

Простите, что фальшиво напел…

В жюри вошли Чистяков Николай Михайлович, лицо какое-то из комитета комсомола, и еще Роман Альбертович Рубинштейн, профессиональный артист, он вел в институте кружок декламации.

Роман Альбертович почивших отцех и братиях, – красивый старик, похожий на Станиславского – знаменит в особенности тем, что был женат на Ирине Николаевне Пуниной падчерице Ахматовой. С Ириной Николаевной и Романом Альбертовичем делила квартиру в последние годы своей жизни сама великая Анна Андреевна… Кто еще был в жюри? Да, редактор институтской многотиражки. Как ее? Не могу вспомнить точно фамилии… Неверина? Неверова? Она потом подходила к Генделеву насчет публикации, просила его что-то там переделать, тогда, мол, она напечатает, и получила, сами понимаете… мягко говоря, отказ…

Цветков спел две песни, песню о временах человеческой жизни и песню о французском шансонье…

Концерт не ждет,

Пора идти,

Идет, листая по пути шекспировский сонет,

А через час по залу шквал,

На сцене возле рампы встал

Известный шансонье…

Сонет, конечно, нельзя листать, он короткий, на странице обычно помещается два-три… Но человек, имеющий музыкальные способности, всегда казался мне высшим существом. Чертыхнусь еще разок, но уж признаюсь, как по-идиотски я страдал, из-за того, что не имею музыкального слуха.

Генделев, кроме «Каина и Авеля» и «Мальчика» прочел тогда поэму «Марина Цветаева». Вот запомнившиеся кусочки:

Еще вчера в глаза глядел,

А нынче все косится в сторону,

За что тебе такой удел?

За что – елабужские вороны?

Я не прощу Елабуге,

Я не прощу…

Мой Пушкин, милый мой повеса.

Самоубийство, тот же пистолет

Вещеподобного Дантеса

Вы Лермонтова знаете картинного,

А желчного не знаете вы, нет

Самоубийство, тот же пистолет,

И все равно – какого там Мартынова…

 

Туберкулезная Багрицкого постель,

Затравленное сердце Пастернака…

И жизнь, и смерть поэта есть дуэль…

 

Посрамлены знамена…

Этим прозрачным стихам много и громко аплодировали…

А Гитлевич после рассуждал:

– Настоящий поэт всегда понимает, что должен больше, чем имеет право. Это называют чувством гражданственности. А твой Мен-ди-лев (почему он так его называл? Чем Мендилев хуже или лучше, чем Генделев?)… Нет у него чувства долга перед Родиной, а значит – нет ничего настоящего… Ну да, Цветаева, Пастернак… Хорошие поэты, конечно. Только их никто не травил.

– Как? Цветаеву не довели до самоубийства? Пастернака публично не называли свиньей?…

– Цветаева была психически больной. А Пастернак написал антисоветский роман. Его не травили, а просто исключили из Союза советских писателей.

В Толе уживались два человека: один – ироничный, умный, можно сказать, талантливый, а другой – прямой советский ортодокс. Раздвоение личности, что ли? Жалко…

Последним выступал Шишкин.

Стихи «Голос вождя» – о сильном впечатлении, произведенном на автора речью Ленина на пластинке.

И еще у него были стихи о культурной революции в Китае, описывались всяческие ужасы, после чего автор делал заявление, что верит, несмотря ни на что, в великий китайский народ.

– Спасибо, – отреагировал Цветков.

Жюри огласило результаты конкурса. Первое место занял Генделев – ему вручили томик Бальмонта, в серии «Библиотека поэта», что привело победителя в восторг:

– Обалдеть! Просто обалдеть!

Вряд ли кто-нибудь теперь так отреагировал бы на книжку Бальмонта, но, вспомните-ка, как тогда доставались книги. Моей, например, мечтой – недостижимой мечтой – было собрать (зачем, неизвестно) всю «Библиотеку поэта» в первую очередь авторов серебряного века (черт, черт, черт!).

Помню неописуемое чувство, – англичанин Пирс подарил мне купленный в «Березке» «Петербург» Андрея Белого. Как я хвалился перед всеми знакомыми этой книжкой, и как мне завидовали!

Недавно моя дочь, студентка филологического факультета университета должна была сдавать экзамен по русской литературе. Она не успела прочесть «Петербург» и попросила меня что-нибудь ей пересказать. Я не мог вспомнить даже сюжета, даже имен действующих лиц, ничего, кроме неописуемой радости при получении этого подарка. Вот вам…

Призами поскромнее отметили Цветкова, Нину Федорук и Мишу Фридмана…

– Что касается Саши Шишкина, его стихи очень правильны, – сказал Николай Михайлович, – В стихотворении о Ленине фраза «он верил в успехи трудящихся масс», конечно, абсолютно верна, но верна для лозунгов, а не для стихов. Стихи Саши состоят из таких лозунговых фраз. Мы, тем не менее, даем ему поощрительный приз.

Теперь вот возьму и предамся воспоминанию…

Как продолжался этот вечер! Как ругали Шишкина и как хвалили Генделева!

– Все-таки стихи Саши очень искренние – прощебетала какая-то девушка.

Гулом негодования встречен был девичий порыв заступиться за гонимого!

Каким (черт! черт, черт!) было искусство было в нас, и какими (О, черт…) были в искусстве мы!

Триумфатор читал еще.

И Рюмкин к тому же прочел «Зодчих» Кедрина – поэму о жестоком царе, ослепившем гениальных архитекторов, чтоб они не смогли повторить церковь Покрова – свой шедевр (разбирайтесь теперь сами, чей шедевр – Рюмкина или архитекторов – это у меня совершенно генделевский прием). Когда он прочел заключительные строки:

И запретную песню про страшную царскую милость

Пели в тайных местах по широкой Руси гусляры,

– Браво! – выкрикнул Роман Альбертович.

«Хорошо, очень хорошо читает Саша м-м-м Рюмкин! – волновался он, – И знаете, мне тоже хочется что-нибудь такое... э-э-э… прочесть… Я решусь на э-э - м-м-м опасный шаг, прочту (мхатовская пауза) "Двенадцать" Блока!».

Читал он, конечно, очень вдохновенно, очень….

Миша, ты это помнишь? Да что спрашивать…

Во-первых, эпизодики, что я извлекаю из памяти, в твоей-то памяти, небось, затерялись во множестве романов (ведь перетрахал ты, с божьей помощью, процентов восемь женского населения земного шара), встреч с яркими известными людьми, ну и пьянок, разумеется... Ой, прости, дорогой, прости старого пошляка, дни твоей не очень к несчастью долгой жизни были заполнены, конечно, любовью, войной и смертью, современником которых тебе довелось стать…

А во-вторых, можешь ли ты теперь вообще помнить?

Когда-то ты написал:

Посмотреть

так смерть

несомненно сон

но тот

что снится себе сам

так я и записал

но прошел песок

и забыл я что записал.

А

в несозвездии Близнецов

огнь

кометы плясал

значит смерть

это такой сон

что снится тебе

сам.

Но тебе до того что снится тебе ли–

что?

на песке налегке

стань

ясен взгляд твой и лоб твой

бел

и

ветка дыма в руке

«Огнь в несозвездии Близнецов….» Что за пафос! Что за декламация! Или – ирония? Да нет, какое там… Ясен твой взгляд…

Несомненно одно – как ни смотри, а в смерти нет снов…

Тело, испытавшее столько ощущений, смешалось с землей, из которой состоит Земля (твой опять, Миша, прием!). Никак не пойму людей, дающих распоряжения о месте своего захоронения.

…ветка дыма в руке…

Пустота. Без стихов, без выпивки, без того, понимаете, горячего чувства в самом низу живота, когда видишь женщину, «бросающую вызов»… ну, ну, ну… вообще без всего, даже без тоски по всему этому…

Мир, который выстроился за нашу жизнь внутри нас, в одну секунду исчезнет без малейшего следа, и станет все равно, какой была жизнь, и была она или нет…

«Прошло» и «не было» – равны между собой. И никаких черных дыр не надо. Нет, никак не пойму людей, дающих распоряжения о месте своего захоронения.

Представить себе, а тем более описать смерть нельзя. Из вечного ничто мы явились во временное что-то такое, и в вечное же ничто уйдем. Черт. Черт. Черт.… Что за холодная, прямо-таки ледяная, можно сказать, пошлость!

Ясен твой взгляд… Ветка дыма… Огнь в несозвездии… Миша, Миша…

Выпью.… Ух.… И алкоголь тоже пошлость…

Да, так вот, дальше...

Я был несколько раз дома у Романа Альбертовича, в той самой квартире, где жила Ахматова. О ней он мне не рассказывал. О взаимоотношениях их, правда, я читал у Лидии Чуковской что-то не очень хорошее. Но редко между людьми, живущими под одной крышей, бывает что-нибудь очень хорошее…

Похоронен Роман Альбертович в Комарово… Однажды, уже после его смерти, Ирина Николаевна выступала с воспоминаниями об Ахматовой в библиотеке, где я работаю до сих пор. Она называла свою… – кем там приходилась ей Анна Андреевна? – мачехой? Да, мачехой, получается так – называла свою мачеху «Ахума».

Я поклонился Ирине Николаевне в коридоре, но она меня не узнала.

Цветков, кто-то мне говорил, попал в плохую историю, сидел в тюрьме.

А на похоронах моего отца произнес речь профессор Шишкин, заведующий кафедрой терапии медицинского факультета петербургского университета. Похоронная грусть не помешала мне вспомнить ту давнишнюю строчку «я верю в великий китайский народ»…

Нелепая поэмка молодого человека

 В автобусе номер девять (теперь он сто двадцать третий), когда мы с ним ехали из института, Генделев сообщил:

– Первый раз в жизни написал сюжетную поэму. Главный герой – Фаустов.

– Сережа?

– Нет. Просто Фаустов. Имени я ему не дал.

– Что же он у тебя за человек?

– Говно человек.

Генделев читал эту поэму на нашем ЛИТО.

– Игра. Ленинградская повесть. Происшествие, описанное в сей повести, основано на истине, – с важным видом пародировал Миша предисловие к «Медному всаднику» – попытки навести справки о действующих лицах ни к чему не приведут...

Позвольте, где же он? Такой с портфелем?

Вот он, смотрите, в бежевом пальто.

Хочу вас познакомить. Мы у цели.

Он Фаустов. Тот самый. Да, вот тот…

В действиях человека с портфелем ничего необычного. Купил газету, спустился в метро, вышел из метро, отметил: «сегодня жарко, а вчера продрогли…».

Описывается его квартира:

…Где мини кухня с холодильником «Ока»,

Так как в Кижах теперь супруга Ира,

Яичница – обед холостяка…

…Фаустов ощущает беспокойство, ищет, чем заняться, включает телевизор, а там:

Балет, об империализме факты,

«Вечерку» почитал, все неуютно как-то…

…Пора спать, но заснуть герой никак не может, не помогает даже глоток коньяку из заначки. «Впервые в жизни не заснуть» – недоумевает Фаустов. Он одевается и выходит в белую ночь.

Ступени холодны, изящны перспективы,

И голос линий чист, словно высокий альт…

О белоночный зов! Уж эти мне мотивы…

Черт, черт и черт! Петербург столько раз описан словами, столько раз он написан красками, сфотографирован на открытки, что только чертыхаться и остается…

Хозяин города, чуть кутаясь в металл,

Как это, чтобы кутаться в металл? Да еще не совсем, а чуть кутаться? Он же, Петр, из металла целиком. Друзья поругивали автора за эти строчки

Хозяин он? Над ним простерлась власть,

Бездушной геометрии света…

И строчку «роса лежит у львов на каменных усах» тоже ругали – как это так «каменные усы»? Не может быть усов из камня.

Да-да, я вспоминаю:

Гвардейские полки застыли в карауле,

У львов роса лежит на каменных усах…

Фаустов потащился домой, рассчитывая, что после прогулки он заснет.… Но вот что его ждало дома:

 

В эстонском Ирином любимом полукресле сидел… Черт.

Разрешите если, как в оперетке трость, цилиндр…

Интеллигентен и без запаха козла,

Такое, знаете, несоветское лицо…

Нет-нет, товарищ Фаустов, не сгинет

Ваш гость в летучей черно-красной пелерине…

Черт предлагает сыграть в карты. В случае проигрыша он берется «без всяких штучек со сверхдолголетьем» исполнить три желания. Эти желания Фаустов тут же и формулирует: «авто, путевка заграницу, дача»… Ставкой же Фаустова должна быть, разумеется, душа. Тут Фаустов засомневался….

 

Ну, уж куда б ни шло на пол души

Но что б на всю, ва-банк?

Я атеист…

 

А я… – отвечает Черт,

… Я – коллекционер…

...

Что? Ваша мне зачем душа?

Что, есть и лучше?

Мне и ваша хороша,

Ведь чудаки мы, коллекционеры

Генделев, сердишься? Ты ведь написал, что первой книгой «конгениальной моему (твоему, то есть) дарованию» являются «Стихотворения Михаила Генделева», да ведь она вышла много позже, аж в восемьдесят четвертом, а тогда был семьдесят первый. Может быть, подобно одному классику русской литературы, ты хотел уничтожить молодые глупости, и потому отнес на помойку свой архив, который сохранили твои друзья, то есть те произведения, что должны бы составить первый том полного собрания сочинений и дать Генделеведам материал для изучения становления поэта.

«Да я вам лабораторное животное, что ли? – орешь ты, – Нечего меня изучать, а слушайте, что говорю! Ну, написал в молодости не конгениальную моему дарованию хуйню. Таки нашелся гад Масевич со своими воспоминаниями».

Не сердись, Миша, глупость в молодости еще никого не компрометировала. Не членство же это, слава Богу, в КПСС.

И нечего орать. Терпи, дальше хуже будет.

Черт показывает всю его, Фаустова, мещанскую ничтожность.

– С мещанством ты, конечно, борешься во всю – кивнул Николай Михайлович

Истинные (черт! черт! черт!) ценности – творчество (черт..), любовь (о, черт!), прошли мимо вас, Фаустов! – Черт долго и эмоционально проповедует: Я покажу вам все, что в мире есть достойного такой вот белой ночи …творчество – ногти, вбитые в ладони, любовь, когда приходится ревновать к асфальту, по которому прошла она, эх вы, кусок супружеской постели, …видели ли вы скачку очумелых лошадей…

Черт смахивал на публициста из «Комсомольской правды», и когда, уверенный в своем выигрыше, он, наконец, замолк, Фаустов, у которого «билась жилка у виска», пожимает плечами:

Да, ну и что?..

…и побежден был Черт!».

Кончается поэма вот как:

Позвольте, где же он? Такой, с портфелем?

Вот он, смотрите, в бежевом пальто.

Хочу вас познакомить. Мы у цели.

Ну человек! Счастливец на все сто…

По лотерее «Запорожец»!..

Ах, вы знакомы? Жили с ним на даче?

А, у него от тетки? По наследству, значит…

Он едет в Польшу, дал местком путевку…

Да, ну и что?…

Блага, которые Фаустов выиграл у Черта, явно второго сорта – какая «Запорожец» машина? Что там может быть за дача по наследству от старой тётки? А Польша – вообще не заграница, как не птица курица…

– Вот это настоящие гражданские стихи, – произнес поэт Чистяков.

– Миша, – подметил Рюмкин, – ты сделал Черта очень хорошим человеком…

– Некоторые говорят, что Черт у меня комиссарствует…

Двадцатилетний поэт сделал Черта совестью своего героя, Фаустов в игре побеждает свою совесть. Кто такое сказал про эту поэму? Не помню. Точно не я. Поэтому не чертыхаюсь. Все-таки абсолютной монополии на глупости у меня нет…

Как белой ночи траурный аккорд,

Неся цилиндр в руках, шел грустный Черт

Но ведь неплохо же для юношеской поэмы! Романтизма в самую меру, как раз для первого тома собрания сочинений.

Боже мой, сколько же людей пишут! На 4 июля 2009 года на поэтическом сайте www.stihi.ru опубликовано семь миллионов девяносто восемь тысяч двести тридцать четыре произведения. Но во времена, о которых мы теперь вспоминаем, не было Интернета и, следовательно, неоткуда было взять такую статистику.

Я ни причем... хоть и…

После конкурса поэтов в кафе регулярно пошли вечера. Приглашали разных людей, были студенты театрального института, была старая актриса Ольга Павловна Беюл, с которой познакомил нас Роман Альбертович, читала «Паломничество к Бетховену» Рихарда Вагнера, а то просто собирались без специальных приглашенных и специальных поводов…

– Что за золотое было время! – сказал мне недавно Николай Михайлович.

Черт! Черт! Черт!

Что мне теперь удивительно – на тех вечерах ведь не было алкоголя.

Алкоголь сопровождает нас всю жизнь. Дружеские беседы и поминки, защиты диссертаций и сексуальные контакты, не говоря уже о днях рождения, - все, что происходит в жизни заметного, требует своей рюмки, стакана или фужера.

У меня уже давно ни одного дня без алкоголя не проходит. А на поминках по Генделеву я напился так, что еле дополз до дому.

И сейчас передо мной бутылка – водка «Зеленая марка», уже наполовину выпитая...

Но на тех наших вечерах, повторяю, был только кофе и маленькие такие пирожные с взбитыми сливками. Какими еще чистыми были наши организмы!

– Миша Генделев, – начал Николай Михайлович в какой-то из таких вечеров, – конечно, талантлив. Может быть, потому он кажется непонятным. Но должен ли поэт стараться быть понятным? Для кого он пишет? Я бросаю полемическую косточку…

– Стихи Генделева о Цветаевой вызывают у меня эмоциональный оргазм... – выступил Толя Сотников, – такое же чувство я испытываю, когда Смоктуновский в роли Чайковского смотрит с экрана…

– Стихи Генделева не всегда понятны, – заявила рыжая девушка, – но это хорошие стихи, а вот ваши, Николай Михайлович, вполне понятны, но, простите…

– Ради бога, – спокойно ответил Николай Михайлович.

– Или вот эти стихи Антонина Чистякова, – продолжила рыжая девушка,

Я опять заболел! Обостренье…

Это снова коварство весны.

Обостряются скулы и зренье…

И слова все обострены…

– Я их прочла в альманахе «День поэзии». И написала пародию:

Ах, весна! Ах, весна! Обостряет…

Не помню, как в пародии у той девушки было дальше.… Вот разве строчку:

…Только скулы она заостряет.

– Я не согласна, – заявила другая девушка, член комитета комсомола института  – что стихи Генделева хорошие, а стихи Петрова нет…

– Николай Михайлович бросил кость, она повисла в воздухе, – встал Лев Щеглов, – я как бы хочу ее поднять. Поэт пишет не для кого-нибудь, а потому, что это ему очень нравится. В то же время он, как написано в книге Выгодского «Психология искусства», ориентирован на группу людей, которые, как он считает, его поймут, это так называемая группа референтов… А Смоктуновский в фильме «Чайковский» опять сыграл князя Мышкина, а вот имел ли он на это право?

– Я, скажем так, против оргазма, – заявил Николай Михайлович

Все очень громко захохотали.

– но если он есть, слава Богу...

– Значит, вы против него, когда его нет!! – крикнул будущий сексолог…

– Друзья, – обратился к кончившему наконец хохотать обществу Роман Альбертович, – сегодня мы слышали за-ме-ча-тель-ных… творческих людей. Ваша э-э-э глу-бо-кая жизненная мудрость, Николай Михайлович. И, конечно, очень талантливые стихи Миши м-м-м Генделева…. это м-м-м зерно. Из него может прорасти настоящее … м-м-м… … для нашей советской Родины…

Рядом со мной сидела студентка художественно-постановочного факультета театрального института по имени Инга. Притянув меня к себе, она тихонько предложила, чтобы построчно разобрать какое-нибудь стихотворение Генделева с точки зрения понятности или непонятности… Послушавшись её, я встал и предложил построчно разобрать какое-нибудь стихотворение Генделева с точки зрения понятности или непонятности…

– Не-е-ет! – заорал Генделев, – Стихи по строчкам – идиотство…

Сколько потом мне припоминали это предложение! Я-то ведь даже не о чем особенном не думал, и предложение, как вы теперь знаете, было не моим… А меня года два потом дразнили: «Ну что, разберем построчно? Что будем разбирать?».

А если все же? Я говорил, что вернусь к поэме «Картина»

КАРТИНА1

1

Эта

Картина

именно нас изображает как есть2

лады

во

вторых

всех на берегу

а

это значит

воды3

в-третьих

наша осень на этой Картине

и

зо

бражена

зима осень лето потом воскресение и весна4

на

этой

Картине у нас понарошку нет золотой стены5

верней

наконец

перед нею нету

по

этому

мы видны.

В комментариях написано, что здесь картина – не столько произведение живописи, сколько библейский символ «облик Бога (ивр. тмуна)», как в каббалистическом трактате Сефер ѓа-Тмуна (черт! Язык сломаешь…). Так утверждает комментатор…

Изображение Бога вообще может интересовать лишь в той степени, в какой Бог похож на нас. Картина не Бога изображает, а нас, так у тебя же, Миша, сказано.… А что там за золотая стена?…. Ну да, есть комментарий… «золотыми стенами был обнесен Райский Сад после изгнания из него Адама и Евы» и эти стены рухнут, когда грех будет искуплен…

И вода это, оказывается, не вода в смысле H2O, а свидетельство неизменности творения.

И зима, осень, лето, потом весна, порядок времен года перемешан – к этой строчке тоже есть комментарий, тоже библейские какие-то аллюзии (ну, черт!)… А я без аллюзий и комментариев сам знаю теперь, как перемешивается время, в старости именно время перемешивается, а я уже старик, ну, скажем, почти старик.

Действительный тайный советник фон Гёте, на что далекий от Генделева человек и по литературе, и по жизни, написал:

Was ich besitze, seh ich wie im Weiten,

Und was verschwand, wird mir zu Wirklichkeiten

(Спасибо, Серафима Львовна, научили)

Понимаете, о чем я? Ничего, что не понимаете, я и сам не очень-то понимаю, но как хорошо! Я про Мишины стихи. Там, где у него стены понарошку нет, и обитателям не огражденного ничем райского сада стали видны мы с вами…

Но за золотой стеной – ничего, та самая пустота, о которой, Миша, я чуть раньше сказал. Некому оттуда на нас смотреть… И самой стены нет, и не было, даже понарошку не было. Ничего… Ты все равно хорошо это написал…

2

Вот это слепая психичка Рива близняшка прабабки Рут

де

вя

носто два а грива

а

горб на груди

а

вдруг

роба парчи златотканой

куны да соболя

она на себе прискакала сюда

сквозь маковые поля

когда ее выводили дурру

рас

стреливать за хуторок

пыталась скормить полицаям Рива притыреный сахарок

поешьте панове перед дорогой

бялы кщеньженты кнези-князья6

молоденьким без цукера а ведь надо расти нельзя

не в этом ли суть моего Искусства чтоб не сойти с ума

божественной

не изменив

манере

моей

письма7

Комментарий за номером 7: «"Божественная манера письма" или "письмена Божии" – так сказано о первых скрижалях, которые Моисей получил на Синае, и которые разбил, увидев, что евреи сотворили Золотого тельца. По мнению большинства еврейских комментаторов Библии, эти скрижали изначально должны были разбиться, ибо "божественная манера письма" сделала невозможным существование их в нашем мире. "Не изменять Божественной манере письма" – путь к безумию, ибо ее постижение лежит за пределами человеческого познания».

Неужели на скрижалях Моисея начертано было пророчество мученичества этой самой Ривы? Или мученичества всех вообще мучеников Земли?

У Бога есть, оказывается, манера письма, какие, интересно, еще у него манеры?

– Я не знаю, гений ли вы – сказал Генделеву один пишущий стихи эпидемиолог из Омска, звали его, помню, Семеном, – но, видите ли, ваши стихи…

– Могу вас успокоить, я – гений, – перебил его Миша.

Гении, может быть, и читают в подлиннике написанные в божественной манере письмена на скрижалях… Миша, а ты читал их? Думаю, притворяешься, что читал.

Как-то в кафе мы говорили об одном поэте, который заболел шизофренией. Кто-то сказал, что его стихи были очень интересными, но их теперь забыли.

– Стихи шизофреников нельзя забывать – наставительно сказал Генделев.

Меня эта его значительность разозлила.

– Запомните навсегда стихи Генделева, – призвал я, и аудитория одобрительно заржала…

Кто они такие – Рива и ее близняшка Рут? Почему Рива обращается к полицаям на ломаном польском «бялы кщеньженты кнези»? Где происходит дело, в Польше или на западной Украине? Вы, скажем, понимаете, что это такое – «она на себе прискакала сюда / сквозь маковые поля»? Причем парча и меха? Комментарии Менахема Яглома на этот счет отсутствуют, а ответов на каждый вопрос может быть более одного… В информатике такое называют логикой нечетких множеств.

– У нас на вечерах как то была заявлена великая идея, автор которой Масевич, – разобрать мои стихи построчно. Так вот… – дальнейшее потонуло в гоготе тонких ценителей поэзии, а Генделев повернулся ко мне, – это тебе моя маленькая месть за шизофреника!

3

На этой Картине не все евреи а лица на каждый изящный вкус

вот

тот

кто в багрянице8

он например Иисус

вон

в набекрень из крови короне9 он например гибрид

наполовину Бог

а на

еще половину

жид10

и

как про него помолясь сказала одна супруга моя жена

что в целом он Жизнь и ужасная гибель была ему не страшна а на

мой взгляд сие паскудство

когда все пред

решено

тогда как мое Искусство

Страх и Трепет11 оно

и

глядя на этот божий

мою половину его

что

страшно тебе до дрожи

тогда еще ничего.

Вот так. Взял и обозвал Христа гибридом жида и Бога… Миша, Миша, что за фамильярность?

Комментатор поясняет, что это называется диофизитство – учение такое, по которому Христос в полной мере был и Бог и в полной мере человек. А раз в полной мере человек, он должен иметь какую-то этническую принадлежность. И кем еще быть Христу? Не китайцем же… Но оскорбительное «жид»? Здесь должен быть какой-нибудь неизвестный мне контекст или просто эпатаж. Да, а гибрид? Ничего себе, выразился о Спасителе… Любопытно, что бы об этих стихах сказали патриарх Московский и Римский папа.

«Одна супруга, моя жена» произносит пафосные глупости о Христе, а автор заявляет – «на мой взгляд сие паскудство когда все предрешено» – рискнем, чтобы понять, применить инверсию: «на мой взгляд, когда все предрешено, то сие – паскудство». Да что именно, Миша, паскудство? Распятие? Или то, что Он знал свою судьбу заранее, ты считаешь паскудством? Так, что ли? Но ведь было Ему страшно в Гефсиманском саду? Верно от того, что знал, еще страшнее.

Я отнюдь не христианин, но мне не по себе… Или таки я ничего не понимаю?

Ты уверен, что страх и трепет, которые мы испытываем, не зная, что именно предрешено в нашей жизни, не есть паскудство?

Кьеркегор при всем к нему уважении не пророк все-таки, и не евангелист.

Да, а что, Миша, у тебя за язык? Им восхищаются! Говорят, новое в поэзии. Но посмотри, посмотри! Синтаксические связи всюду разорваны! Опускаются слова, не говоря уже о знаках пунктуации!

«И глядя на этот божий [м.б. мир, на] мою половину его[,] что [м.б. если] страшно тебе до дрожи[,] тогда еще ничего»

Если далее препарировать строчку, то дойти можно до похожего на известную запись в жалобной книге «Подъезжая к сей станции и глядя в окно, с меня слетела шляпа»

Вот тебе!

Ладно, должно бы у меня, кажется, хватить ума, чтоб не брюзжать по этому поводу... Прости…

Анастасия Ермакова в журнале «Знамя» в 2004 году написала:

Михаил Генделев почти полностью отказывается от традиционной поэтики. Причем отнести его к какому-нибудь одному направлению довольно сложно. Здесь скрещиваются и концептуализм, и другие линии авангарда, и еще что-то, не имеющее пока названия. Возможно, если придумать очередной «изм», – это будет нечто вроде воинствующего сумбуризма. Потому что речь Генделева нарочито сумбурна, сбивчива; она то набирает темп, то резко прерывает самое себя, образуя смысловые сколы и метафизические паузы.

Че-е-рт! Еще не легче. Миша, что там у тебя за линии скрещиваются? Не стыдно? И паузы метафизические… Кто такая Анастасия Ермакова? Если красивая женщина, тогда еще ничего… Мне захотелось подарить ей ожерелье из смысловых сколов Мишиных стихов.

Чувства (черт, черт!) и мысли поэта Генделева до конца не обращались в слова… То есть они не становились вполне изреченными. Изреченная мысль, как известно… (тьфу, черт! интересно, бывает у классиков индекс цитирования?)...

А может быть, он делал вид, что пишет, как пишется, имитировал эту сбивчивость. Зачем?

Музу Генделева «тошнит» от всего устоявшегося, традиционного, инертного, – пишет эта самая Анастасия. Ну-ну. Все-таки эти критики и филологи, они – того... А меня столько лет дразнили…

4

А кто эта парочка что оправиться села в елях

ты че это реб Зуся12 глядят орлами и брат его Элимелех13

и столь изрядные каббалисты братцы

что скажи омэйн14 и не надобно подтираться

а в знак бездомно стала рыдать Шехина15 наша Невеста Духа16

по разрушенью Второго Храма17

дважды не ночевали братья в местечках галута (голуса)18

наших местечек странах

в стогу под Краковом проснулись торкнуло им и захолонуло

им Общее Сердце19 им

и накрыло волной тоски их тошной их бессонницей пораженных20

вскочили и побежали и оглянулись

местечко горело XVIII век Ошвенцим

огнем пылало хладным мертвым огнем

Привратным Огнем21 Превратно Преображенных22

да кстати ребята да

вряд ли предугадать слово как отзовется

но

и слепая блядь ласточка23 вряд ли в чертог вернется

в осиновый дом молельный наших теней обитель иудину синагогу

кстати потом реб Зуся выиграл раввинский суд у

Господа нашего Бога24

в Русской Польше

за неявкой Последнего

смотрим дальше.

Почему это, например, ласточка (бедное животное!) – слепая блядь? Блядей у животных вообще не бывает, бляди – принадлежность исключительно человеческого рода.

Кто такой реб Зуся, выигравший у Бога суд, на который ответчик не явился? Каким был предмет разбирательства раввинов? Кого и во что преобразил огонь, и у каких врат он горел? «Превратно» может значить «наоборот» или «ложно». «Не поймите меня превратно….» так говорят.…Но как это, чтобы ложно преобразить? Какое слово и кому должно отозваться? Да, ребята, да…

В строфе сто сорок шесть слов. И девятьсот двадцать четыре слова двенадцати комментариев к ней. То есть шесть, по меньшей мере, слов комментария на каждое слово текста. Например, объясняется, что реб Зуся и брат его Элимелех – хасидские цадики. Я имею смутное представление о цадиках, да не в том дело.

А изображены они за обыкновенным занятием, которое, безусловно, знакомо каждому… Вот использовать слово «омэйн» (то же, что аминь, вероятно?) вместо туалетной бумаги, согласен, необыкновенно.

Менахем Яглом комментирует: братья цадики решили переночевать в одной деревушке, и там так им стало страшно и плохо, что, несмотря на поздний час, отправились неизвестно куда, лишь бы подальше от этого места… Деревушка называлась Освенцим. Надо же!

Был, Миша, один твой день рождения. Год 1986. Посидевши с твоими стариками, поговорив с далеким тобой по телефону, мы вышли подышать воздухом. Курящие курили, все рассуждали о политике Горбачева. Мы ни о чем таком не думали, когда подкатил на машине Юра Должанский и сказал, что взорвалась какая-то атомная электростанция то ли в Литве, то ли в Белоруссии. В таком виде дошло до нас первое известие о Чернобыле. Мы, покачав головой, вернулись к столу, ели рыбу «фиш», запивали пейсаховочкой и продолжили спор, будет ли «откат» назад в реформах Горбачева или не будет...

Ласточка – это, оказывается, богиня Изида. Так бы сразу и сказать.…И Осип Мандельштам тут как то причастен.… Ах, Менахем Яглом, чтобы я без Вас делал! Только про блядь Вы все же не объяснили.

А привратный огонь – огонь, исходящий каждый год из врат Иерусалимского храма, да-да, об этом я что-то слышал… Дай, выпью немножко… Хотите?

5

Я его помню как экзаменационный во сне билет

хотя Саши Рюмкина на Картине нет а в бездне и без него красиво

в косом скрещении солнца во дает вдоль прибоя большая псина

а Рюмкин наоборот уезжал в Израиль как Страну Сионизма25 последние сорок лет

хотя и марки страны такой и в уголках не гасят уже однако

а по раме Картины бежит собака и море стирает след

конспиративно учил иврит26 агитбригады27 помреж и в рамках меж

дународной обстановки однажды даже выезжал взарубеж

в Болгарию на форум «За мир гигиенисты мира»

а дальше со слов я с ней учился Фиры

скопила купила тур Берн он чистота орет думала с ним удар

ну ты знаешь как этот умел орать каждою родинкою дрожа

европа у них чистота орет бычка из окна не выбросят на тротуар

и на пол не мусорить он орет в крови у них у каждого у бомжа

здесь на него упал сенбернар

из окна девятого этажа

а за букет спасибо и за поднос

с морошкой28 я все больше в изюме и фигах с годами вкус нахожу

но предмет моего искусства видимо все же пес

то есть то о чем думал пес

когда все понял примерно к пятому этажу

и еще когда как нигде

где как не на нашей Картине где

он с огромной улыбкой Явленье Природы брызгами топает по воде.

Я уже объяснял, кто такой Рюмкин, фигура, не прокомментированная Менахемом Ягломом. Орать Рюмкин, допустим, умел. Но и Рюмкинский ор, честно говоря, на меня всегда производил впечатление актерского приема.

А что, Миша, за сенбернар упал с девятого этажа? На кого он упал, неужели на Рюмкина?

Про поднос с морошкой у меня своя ассоциативная (черт…) идея, ничего, конечно, общего не имеющая с авторской, – ягоды морошки – ведь это последняя еда Пушкина. Наталия Николаевна опустилась перед умирающим на колени и покормила его с ложки… (черт, черт!), я эрудицию хотел показать…

«Перефразируем Ницше. Пушкин умер», – сказала моя дочь, студентка русского отделения филологического факультета университета.

Так что же такое произошло с сенбернаром? Что он, бедный, понял, долетев с девятого до пятого этажа?

На картине пес бежит по воде вдоль прибоя и не разбрасывает брызг (то есть у Генделева-то брызги есть, но Генделев ошибся)... Потому что этот пес – призрак. Призрак погибшей собаки. Не страшно, но очень жалко…

Еще глоток. Миша, как захотелось тебя увидеть…

6

А эта с краю в кричаще алом плаще29 Аглая30

она богата она шикарна она одета она нарядна

она

упрямо

не смотрит прямо

а смотрит криво

причем направо

причем где рама

причем багета

и слава богу

оно и ладно

причем с багета рвет позолоту своим колечком на

безымянном

не то чтоб странным на безымянном

но

со значеньем

но

оловянным на безымянном

оно колечком

и то спасибо не деревянным как

исключенье

своим

колечком ни разу даже не обручальным

подумаешь

вид у нее печальный

Аглая! Вот странность! Откуда у него это имя? Я не мистик какой-нибудь, а обыкновенный графоман. Прочтите-ка это:

Надо же! Аглая она, значит, Павловна. Редкое имя, я еще ни одной Аглаи не встречал. Эта первая.

Да, это точно она, та самая женщина в коротеньком, обхватившем тело (и, о Боже, какое тело!) платье кр-ровавого цвета, которая…

Как только она и Иннокентий встретились взглядами, ударил аккорд музыки, и от него потянулась мелодия, та самая мелодия, под которую – тогда, ну раньше, раньше тогда, вспоминайте! – эта женщина-жизнь стягивала оранжевые колготки с цветами и бабочками. Вот-вот, с желтенькими цветами вспомнили? Еще биения ваших сердечек стали от этого чаще…

Вы Иннокентий?

Да это я, прошу вас…

Он хлопнул дверцей, обошел машину и сел за руль.

Ф-р-р… Уехали.

Да что, в самом деле, музыка эта все играет? Нигде не найду, как выключить… А вот. Ух, хорошо, когда тихо…

Интересно? Не очень, говорите.… А это – миллион раз черт! – из одного моего произведения.

Называется «Полумертвые души» с подзаголовком «порнографическая трагедия».

Текст написан в 2003 году, «Картины» еще не было. Но в поэме «Кавалькада» (сборник «Неполное собрание сочинений») мне встретились строчки:

 

Аглая бедная! Понятно, что не ты

гулила горлицею чистой красоты,

но ведь была живой, а мертвой стала –

Аглая! как ты низко пала ‑

что опершись на локоть не привстать!

Лежи…, лежи…, покуда пожелаю

прижизненно на острове Аглаи,

опальный, горько-горько возрыдать

о смерти той, о жизни той.

‑ Аой!

 

Я пустил эти строчки эпиграфом к первой части моего уже тогда написанного (черт!) опуса.

Почему, все-таки, Аглая?

Что говорит Менахем Яглом? Сначала у него там вообще о значении имени, затем об античных грациях, потом что-то из Пушкина цитирует …. Нет, не то все это…

Тот мой текст мне хотелось показать Генделеву, но не получилось, и хорошо, что не получилось. Теперь уже никому больше не покажу.

А генделевская Аглая бессмысленно смотрит из картины и царапает колечком лакированную раму…

 

6-bis

и подумаешь это ничего что серьги у ней магдалены31

и подумаешь что мягкая шерстка у нее в горячем паху у нее елены32

и пах у нее как у мани33 с фестоном как у сусанны34 вырез ее пиздона

как у анны35 неправда ль донна и обертоны в поддон содома

ну и любила же это дело что даже пела а не говорила

в слезах кончала Аглая помнишь Аглая как ангелина36

о как я нежно любил вас щели куда влагал я

и потом забывал их вид

как вид на родину

нелегалы

и только то и роднит с расписным этим блядством мое искусство

что кончив повод к тому с удовольствием забываешь

чего

если смысл разъять сугубо

это как красная смерть на пиру лангуста

немного хруста и стало немного пусто

или

на работу в троллейбусе ночь проведя с суккубом37

или

как у поэзии русской языком ей раздвинуть срамные губы

со скидкой 10% для Еврейского членов Клуба

а поскольку нет Аглая тебя у меня отныне

ты в навсегда на Последней моей Картине

вся в ненасытном алом своем пылая

это чтоб я не забыл о тебе Аглая!

Покойник, сами видите, знал, как выглядели гениталии прекрасной Елены, Марии Магдалины, и может быть, гениталии Войны и даже гениталии Смерти.… О последнем, впрочем, я подумал просто из-за названия его последнего (черт!) сборника стихов.

Генделев не писал, как сам говорил любовной лирики «в чистом виде». Он как-то весьма презрительно выразился об этом поэтическом мотиве: «расчесывание, – говорит, – своих эротических комплексов и навыков». И воспевал он не чувства (че-ерт!), не глаза, не ножки даже, а... Но знал он, знал, с чем сравнивать гениталии любимой женщины…

«Зеленой марки» осталось всего на два пальца. Почти целую пол-литру в одиночку… за один вечер! И все еще могу писать…

Так что же за связь между кунилингусом и русской классической поэзией? Есть какая-то, наверное, тонкая и властительная.

Не хочу разбираться, что значит «обертоны в поддон Содома». Даже и в комментарий заглядывать не буду.

А что литература, поэзия в особенности, похожа на блядство, а графомания – на онанизм, так эта мысль столь тривиальна, что я даже не чертыхаюсь.

Слушайте, эта его Аглая, она что – в самом деле жила? Прежде чем стать мертвой, была живой? О-ох…

Да нет все-таки, наверное, просто что-нибудь вроде вечной женственности и прочее...

Моя-то Аглая не носила чулок с цветочками и бабочками … Просто имя редкое…

7

Все они на Картине то есть они стоят на виду

у берега то есть у края ртути живой38

реб и брат его Элимелех в первом они ряду

причем кроткий и смиреннейший39 Элимелех

в опаленном кевларе40 стоит в боевой броне

и веки зашиты его мулине41

а вон елозит по всей Картине приблудная бабка Рива она конечно

дурында она конечно в фате она подвенечной

ей 15 лет

настоящий американский у ней браслет

меж тем Ривка не знает что уже понесла

хотя реб Зуся с сокрушением и предполагал

но исходя скорей из контекста нежели из числа

что сын ее будет сильный в Доме Магога и особенно из цыган

стоит Иешуа ми-Нацерет что какой уже Назарет

а шли б вы в Нацрат42 ей богу там он живьем откликается на Иса

впрочем кому-кому а ему на это и последние четверть часа

из последних мне вообще отпущенных лет

он меланхолически гладит пса

а вот Аглая вы ведь еще помните кто она

вдовствующая Аглая я никого не забыл жена

но почерк прочерк и росчерк мой а хвостик прикрыл багет

писал агройсемайстер43 Генделев Мишка в Иерусалиме один поэт

причем русская удаль тем еще и хороша

что при перепродаже считается как душа.

Июль-Август 2007 г.

Иерусалим

Мне показалось, что фигуры на картине вроде теней в платоновской пещере.

Да нет, вру про пещеру, они видны довольно отчетливо, – вот расстрел бедняжки Ривы, а вот паскудник-полужид в венце набекрень, вот присевшие за елочкой цадики, и призрак сенбернара пробежал вдоль прибоя – не могу, плакать хочется, а вот, наконец, и Аглая, чьи гениталии поэт так вдохновенно воспел.

Представляя собою множество, эти фигурки образуют также и единство; и наоборот, будучи единством, они есть множество. Смотрите-ка, философия, прямо Плотин!

А теперь попробуем представить себе кого-нибудь, кто, не зная совсем Мишки, без помощи Менахема Яглома возьмется разгадывать все эти ребусы. Прикажете ему читать каббалистические книги двенадцатого века?

Хорошо пошла «Зеленая марка»… Все. Допил…

Но вот я осуществил же, хоть и через сорок лет, идею художницы Инги, ученицы Натана Альтмана, и разобрал поэму Генделева с точки зрения понятности-непонятности…

…Который же это был год? Наверно, восемьдесят первый… Я зашел в мороженицу на углу Разъезжей и Марата. Когда расплачивался за кофе, невысокая женщина, извинившись, что без очереди, попросила, кажется, пачку сигарет. Она спешила…

– Послушайте, ведь вы – Инга?

– Да, – очень удивилась она.

– Меня не узнаете? А Сангиг помните? Вечера поэзии в кафе? Мишу, помните, Генделева?..

– Да, а вы…

– Андреем меня зовут… хотите кофе?

– Спасибо, да, там еще бывали Вик Савченко, Шурик Пурер…

– Вот-вот…

– А Шурик теперь известный драматург Александр Галин.

– А вы как живете?

– Да обыкновенно живу, вот недавно сильно влюбилась...

– А помните, как вы предложили разобрать по строчкам стихотворение Генделева?

– Я? Быть не может!.. Вот дура… Знаете, совсем не помню…

Лариса и песни... Песни и Лариса

В тихий час, в темный час

В первый раз не ради зла,

Колдовской огонь зажгла я на меди…

Что за голос был Ларисы! И собой она тоже была хороша – фигура рельефная, влажные (черт!) глаза, волосы очень темные… Но главное – голос!

Скверное, говорите, описание? А как опишете красивую женщину? У Пушкина, например, не получалось, сколько он не старался. Описывают, я где-то уже сказал, обычно не человека, а свое ощущение (такое, между прочим, банальное, что никаких чертей не хватит). Получается либо так себе узорчик из приподнятых слов, либо картинка с обложки мужского журнала.

Да, будь вы хоть Пушкин, хоть кто, а уникальной эротической притягательности, свойственной только этой женщине, словами вы все равно не передадите… Это может иногда живопись, и то если вы Рембрандт.

Я раньше думал, это из-за Ларисы Генделев стал писать песни. Вроде бы на самом деле не так.

Но уверен, что Лариса была лучшей исполнительницей его песен. Да ведь и песни неплохие были! Та, например, песенка маленькой ведьмы:

В тихий час, в темный час

В первый раз не ради зла,

Колдовской огонь зажгла я на меди…

Других слов не помню, но как ее на вечере в кафе пела Лариса, очень помню… как она затихала в конце, с паузой и со вздохом…

…я, колдунья, умерла… милый

(Черт!)

Поднялся Роман Альбертович.

– Вы ди-и-ивно поете! Вы м-м-м тво-о-орческий человек! М-м-м..э мне хочется сказать вам э-э-э несколько слов… Но слова, ви-и-идите ли, какие я хочу сказать м-м-м, они (мхатовская пауза) не мои... Я прочитаю м-м-м стихотворение Блока.

Ты-ы-ы как о-о-тзвук забы-ы-ытого ги-и-и-м-мна

В моей черной и ди-и-икой судьбе

О Кармен, мне печа-а-ально и ди-ивно…

– Большое спасибо, – улыбнулась Лариса.

Когда мы выходили из кафе, она уронила:

– У таких старцев на меня текут слюнки…

А Генделев через много лет в одном интервью признался:

Способ меня шантажировать – вспоминать мои юношеские сочинения, в частности успехи на песенном поприще. Одна из моих первых песен написана к спектаклю «Бег». Тема была белогвардейская, что всегда интересно и полезно еврейскому мальчику… «Корчит тело России от ударов копыт…», «Боже, белые ночи ниспошли на Париж…» и прочие «эполеты»

Кажется, там было еще хуже: «Корчит тело России от ударов железных подков…»

А вот еще песня белогвардейского эмигранта:

Чей ты сын?

Твоя память лишь сон,

пей…

За морозную синь

Петергофских аллей»

Однажды в начале восьмидесятых дома у Льва Щеглова устроили концерт одного певца-любителя, офицера из Байконура, который собирал и исполнял полковые, юнкерские, кадетские песни от Дениса Давыдова до белогвардейских. Эту песню он тоже пел. Исполнитель был знаток и понимал, что песня не подлинная, а стилизация, но очень ее ценил.

А вот эту забавную балладу хорошо пел приятель Генделева, не помню, как его звали…

Сабли раскалились

Жжёнка пламя лишь,

Ментики распахнуты гусарские,

У цыган в руках гитары плавились,

Пили за любовь и имя царское…

Был я оскорблен и дал пощечину,

Он, бледнея, время мне и место лишь,

Этой пьяной ночью замороченный,

Я возил в санях свою невесту и…

Кровь в лицо и снова трезв, как встарь,

И встаю, хватаясь за шпалеру,

Император запретил, но, милостивый государь,

Не пожалуете ли к барьеру?

Кажется, Мишин роман c Ларисой был беспокойным.

– Опять поругался с Лариской, – жаловался он

Они беспрерывно ссорились и мирились... Я никогда не знал, да и не интересовался особенно, в ссоре они теперь или нет…

Лариса как-то неожиданно вышла замуж (не помню за кого).

– Я тогда остался у Генделева ночевать, – рассказывал Рюмкин, – он стонал всю ночь, надоел, я ему чуть было не дал по морде.

Потом, в Израиле Лариса Герштейн занялась политикой, и стала, говорят, чуть ли не мэром Иерусалима…

Дни рождения

Мишкин день рождения приходится на двадцать восьмое апреля, чуть позже первого мая – мой, а второго мая явился на свет Рюмкин...

Однажды, это был 1971 год, мы праздновали все три дня рождения в кафе «Белые ночи»… Гостей пришло человек пятьдесят. Стол занимал половину кафе.

Кому-то пришла в голову странная идея запеть Интернационал. Мы поднялись и с издевательским воодушевлением исполнили священную песнь большевиков. Посетители кафе замерли, кое-кто даже встал…

Когда песнопение окончилось, несколько минут была тишина. Ожидали, вероятно, действий администрации, может быть даже и милиции.

Ничего подобного не случилось. Выпили еще раз, еще раз, еще… Музыканты заиграли, начались танцы (черт!)... Дальше для меня все потонуло (черт!) в шуме пьянки.

Следующий свой день рождения через год Миша устроил у себя дома. Родителям были куплены билеты в кино на двухсерийный фильм.

Я теперь часто прохожу мимо хрущевского пятиэтажного дома на Ланском шоссе (в те времена – проспект имени секретаря обкома Смирнова), где на первом этаже жил Миша со своими родителями. Там рядом кафедра информатики университета культуры, где я, так сказать, преподаю.

Когда я звонил Мише, его почти никогда не бывало дома, отвечала его мама иногда отец, и они будто по нотам, говорили всегда одно и то же: «Миши нет, а кто это говорит? Кто? Андрей Масевич? А-а-а. Андрей, Миши нет дома».

и то

поеду помирать

где мамы с папою кровать

где

в алом венчики из роз

как Сталин Дед Мороз

и звон стоит от голова

круженья

света белова

и

вся хула и похвала

халва и пахлава

где

из

бенгальского огня

(Господь

не

смей перебивать)

с улыбкой

словно

у меня…

Помните стих Игоря Иртеньева

Подводит к елке дед Мороз

Снегурочку – Каплан,

Он в белом венчике из роз,

Она – прошла Афган

 

Генделев, я знаю, был с Иртеньевым знаком, но близость текстов здесь, конечно, случайная. Двадцать два текста имеется в НКРЯ (то есть, в Национальном корпусе русского языка), где упомянут этот самый венчик.

Так что «венчик из роз» в русском языке не меньше распространен, чем «призрак коммунизма». И Сталин… весьма потертые, но, кажется, все еще годные к употреблению образы.

Ничего не скажешь, умело всадил их Генделев в свои ностальгические стихи!

Квартира его родителей была крошечной. Две сугубо смежные комнатки, прихожая, в которой не повернуться…

«…Под Невской Дубровкой папе ополченцу оторвало обе ноги. Миной. И размозжило руку, – пишет Генделев в автобиографическом романе «Великое русское путешествие», – И повредило сетчатку глаза»

Самуэль Михайлович очень долго пролежал на льду Невы, но был спасен санитарами, которые, снимая с него часы, обнаружили биение пульса…

«В этой цепи счастливых случаев, прухи, слепых удач, везения, ослепительных улыбок фортуны – кульминацией было даже не то, …что папе выдали бесплатные протезы и по ордену Отечественной войны на каждую ногу, каковыми орденами и медальонами папа не украсил себя ни разу, …а кульминацией было то, что отдельную эту квартиру в двадцать семь квадратных метров всего через полтора десятка лет очереди, причем дали без очереди».

Гостей набивалось до трех на один квадратный метр.

Лариса пела «Маленькую ведьму», другие песни …Была такая, называлась «Трефовая полька».

Кони губернаторской коляски

По булыжной мостовой в опор…

Даже теперь, когда пишу это, я в голове слышу эту песню. Особенно припев:

А жандарм растасовал колоду,

Вновь в раскладе туз и снова треф,

Ведь всегда находится, и это стало модой,

Ведь всегда находится на одну колоду,

Один маленький, маленький Азеф,

Такой маленький, маленький, ма-алень-кий…

Ти-и-ирьярам, рам пам пам…

Потом Рюмкин вдвоем с Ларисой пели на идише свадебную, кажется, песню, где по очереди перечисляются все присутствующие и отсутствующие…

Заканчивалась выпивка, скидывались по рублю, и гонцы бежали добывать добавку…

Незаметно возвращались Мишкины родители, тихонечко шли на кухоньку… Гости расходились, но многие не расставались, а перемещались на другие, так сказать, площади…

Помню, я с моей женой (да-да, представьте, я был тогда женат) шел по проспекту Смирнова, фальшиво, по-другому не умею, напевая:

Сдохли кони лаковой коляски,

Смыта кровь, асфальтом залита…

Черт, черт, черт! Черт…

Еще вспомню один день рождения, это был последний год моего студенчества, через два месяца я должен был кончить Сангиг. Моя беременная жена не смогла участвовать в мероприятии.

Были танцы, и я танцевал с некоей Лялей из Риги, красивой, тогда с длинными черными волосами… Мы с ней перекинулись какими-то словечками, и она вдруг, совсем вдруг поцеловала меня в щеку…

Своих ощущений описывать не буду, глупо, но как сами видите, помню…

О жизнь, о блеск… Черт, черт… о глупость, о надежды!

Зачем мы, спрошу снова, от графоманов до гениев литературы, а этих ведь тоже порядком набралось за мировую историю, пишем? Миллиарды миллиардов электрических импульсов образуют в Интернете непролазную бездну текстов... И я туда же, только что перешагнувши порог старости, вдруг какого-то хрена начал… Черт!

Погодите-ка, а может быть и пишу как раз потому, что перешагнул этот порог? Чувствую себя в старости неуютно, как в необжитой квартире, и оглянуться, что ли, хочу на прошлое? Заглянуть туда, где уже никого нет, но по инерции еще бросают, может быть, что-нибудь в бывший мой почтовый ящик…

И не о Генделеве, но о себе я хотел бы рассказать, да кто ж будет слушать...

Миша говорил, что на него находит «писуха», и тогда он все бросает и пишет… Будь там хоть какие занятия или экзамены в институте. И когда преподаватель спрашивал, почему студент Генделев не подготовился к занятию, студент Генделев с подкупающей откровенностью заявлял, что писал поэму. Но подкупала откровенность не всех, многие возмущались, жаловались в деканат, грозили отчислением.

Однажды я попросил моего отца поставить ему тройку по терапии. Все на кафедре были раздражены против Миши, называли его наглецом и бездельником, которого надо гнать из института...

И отец тоже сначала возмутился моей просьбой, сказал, что в институте следует учиться, а если страсть к поэзии препятствует, то между поэзией и учебой надо сделать выбор, что сегодняшняя молодежь избалована, что этот Генделев «такой же бездельник как ты» (я, грешный, то есть). В конце концов, он все-таки пообещал, что возьмет на экзамен Генделева к себе, но будет к нему объективен – не будет знать – двойку поставит! – но и нарочно заваливать тоже не станет.

Несмотря на протесты коллег, отец поставил три.

– В целом он отвечал неплохо, другому бы можно было натянуть четверку. Какую истерику закатили мне наши кафедральные дамы! Они собирались его проваливать, а я говорю, бросьте, не стоит так нервничать из-за нахального мальчишки…

Творческий вечер

Моя королева, Ваше Величество,

Это золото, золото!

Что ж вы не верите, Ваше Величество…

Что ж вы не верите мне…

Поэт, открывающий женщине красоту мира… совсем не конгениально моему дарованию.

На первом в истории человечества творческом вечере поэта Генделева автор мне поручил прочесть эту балладу о воре-казначее. Стихи эти были мне не по вкусу.

А вот переводы из Атанаса Далчева я взялся читать с удовольствием.

Затворены и тёмны окна,

И заперта и темна дверь,

А на двери листочек со словами,

«Хозяин уехал в Америку»…

Генделев переводил с подстрочника, который сделал Христо Тодоров, болгарский студент с моего курса…

Хозяин дома этого я сам,

В котором не живет теперь никто,

Не уезжал я никуда отсюда,

Сюда не возвращался никогда…

– У тебя получилось, – сказал я Мише – я сам, в котором не живет никто…–

Генделев с готовностью изменил строчку:

– Поставь там:

И в доме не живет теперь никто…

– А еще у тебя, – говорю,

И день, и ночь в стенных моих часах

Маячит металлическое солнце…

Маячить – значит – мелькать в отдалении, а не качаться маятником…

– А, точно... Пусть будет:

Качается светило из металла

– Мне жалко металлического солнца, а светило не нравится.… Только «маячит» нехорошо….

– Светило останется, – отрезал Генделев.

– А я думал, – вмешался Христо, – «маячит» по-русски передает вот это движение…

Он покачал рукой.

– Нет-нет, маячить, значит мелькать вдали…

– Давай, – сказал мне Генделев, – прочитай «Казначея»…

Моя королева, ваше величество, – начал я,

Это золото, золото

– Нет, нет, – начал режиссировать Генделев, – здесь надо…

Вошел Витя Терехов в рыжей куртке и тяжелых ботинках сорок, наверное, пятого размера…

– Что делаете? – спросил он ядовитым тенорком.

– Репетируем к моему творческому вечеру…

– Не нужен тебе этот вечер. Тебе надо раз написать то, что напечатают… А то так и будешь сидеть в этом клубе и репетировать с Масевичем...

Вероятно, на моем лице… По крайней мере, я…

– Терехов, ты совсем уже! – укорил его Генделев…

– А что, уж и подрокать нельзя?

Когда Витя женился и поселился по соседству от меня, мы виделись почти каждый день. Долгое время были друзьями. Потом разошлись, как всегда расходятся друзья… И я этой обиды никогда не вспоминал. Отчего сейчас, говоря совсем о другом, я вдруг вспомнил? И почему от этого пустяка болезненное ощущение? Через столько-то лет! Детские обиды? Фрейд, что ли? А, Щеглов?

Николай Михайлович открыл вечер.

– Миша Генделев уже не просто молодой человек, который пишет стихи, он, скажем так, уже получил права гражданства страны Поэзия. В этой стране проживают разные люди. И мы сегодня послушаем...

Я начал нервничать и трястись перед своим выступлением.

Кроме всего прочего, я никогда не смог бы стать актером, еще и потому, что боялся публики (и до сих пор боюсь), и все силы уходили, чтобы этот страх преодолеть, ничего не оставалось, чтобы собственно (черт!) творить…

Меня выпустили читать первым, я, спотыкаясь, добрался до конца «Казначея»:

Другой королеве теперь не спать,

Осень зовется она,

Трудно будет ей зимовать,

Осень разорена…

Я вор, не скрываю свою вину,

Судить вы вора правы,

Но знал я, что никогда не засну,

Зная, не спите вы...

Теперь переводы, – объявил Генделев, – несколько стихотворений болгарского поэта Атанаса Далчева, – я переводил с помощью Христо Тодорова…

Заканчивая читать третье стихотворение Далчева, я надумал сделать какой-нибудь жест…

Почему не можем быть и здесь и там,

Всюду,

Где могущественно и бескрайне

Бьется жизнь?

Мы потихоньку умираем,

Постепенно исчезая отовсюду,

Пока не исчезнем совсем…

На словах «здесь и там, всюду» я вытянул руки и растопырил пальцы (это для изображения повсеместности), а на словах «Постепенно исчезая отовсюду» пальцы медленно согнул, потом приблизил руки к себе и на тексте «пока не исчезнем совсем» прижал к груди. Взглянув в зал, я заметил: улыбаются… Черт! Трагические же (черт!) стихи…

Кончив, я уселся в первом ряду, позади меня был Николай Михайлович, а рядом Лев Щеглов. На сцене чирикала что-то просто прелестная Ирочка Лаврентьева.

– Кто это? – спросил сзади Николай Михайлович и со знанием вопроса прокомментировал, – дама довольно интересная…

Я не прощу Елабуге, я не прощу, – читал после Иры Рюмкин Генделевскую «Цветаеву», – …Барышня, мимоза…

Лариса спела «Ведьму» и «Цыганку», а тот приятель Генделева, чью фамилию я не помню – «Чей ты сын», «Трефовую польку», «Сабли раскалились…»

Николай Михайлович вышел, чтобы вести дискуссию... Опять, в который раз говорили о сложности поэзии вообще, и поэзии Генделева…

Щеглов, сохраняя серьезный вид, сказал мне на ухо: «а-ы-о-а»

– Я думаю, – высказалась Лариса, – У Миши черная поэзия…

Генделев, довольный, закивал.

– Ну, для черной поэзии – возразил Николай Михайлович, – Миша, конечно, слишком эмоционален.

– Слушай, тебе когда-нибудь было хорошо? – обратился к автору Рюмкин

Какой-то неизвестный важно задал давно ожидаемый всеми вопрос:

– Я не вижу гражданственности в этих стихах. Почему?..

– Вы правы, – с готовностью ответил Николай Михайлович, – но до этого он еще не дорос…

– Ты знаешь, почему Николай Михайлович лысый? – шепнул мне Щеглов, – потому что он – еврей.

Я стал, давясь, смеяться…

– А что смеешься? Ты не знал, что все лысые – евреи? Никогда не слышал?

Идиотская дрока, честно говоря… А у меня от смеха текли слезы…

– А то, что все евреи – лысые? А то, что – а-о-ы-а!!! Ладно, не расстраивайся…

Ему далее достаточно было прищуриться и кивнуть на Николая Михайловича, чтобы вызвать у меня судороги…

Лев, наконец, сам не выдержал, захрюкал…

Вернувшийся на свое место позади меня Николай Михайлович спросил

– Что это вы здесь так легкомысленно себя ведете?

Лев посмотрел на меня, и мы оба затряслись…

Генделев на сцене читал:

Позвольте, где же он, такой с портфелем?

Вот он, смотрите, в бежевом пальто…

Этой поэмой вечер закончился. Генделеву подарили большой букет цветов.

Общество из зрительного зала перешло в комнату для занятий самодеятельностью. Появились на этот раз бутылки с дешевым советским портвейном, пили прямо из горлышка…

– Приятно освежает, – оценил, глотнув, Николай Михайлович и продолжил тему… – Да-да-да, скажи он, что гражданственность Генделева скачет в романтических одеждах, пора их снимать, не выглядел бы таким кондовым… Да-да-да, а «тебе было когда-нибудь хорошо» неглубоко…

Женя Марков, друг детства и одноклассник Генделева сказал мне…

– Когда ты вот так сделал руками, я чуть не умер со смеху...

Телевидение

 Этот эпизодик случился, когда мы дружили с Витей Тереховым. Он поселился у родителей своей молодой жены рядом с нами – наш дом Орбели 22, их – Орбели 29. Витя однажды получил что-то вроде работы на телевидении. Год был 1971. Советская власть дряхлела, но казалась крепкой, даже незыблемой. Телевидение же Ленинграда организовало серию передач – вроде того же КВН – только международного – интеллектуальный конкурс между командой советской и командой одной из социалистических стран. Каким-то образом Витя стал ведущим этих передач, а состоялось их, кажется, три – с командами ГДР, Польши и Болгарии. Идеологическая основа – укрепление дружбы между народами. А Терехову дано было поручение сформировать советскую команду на первую игру – с восточными немцами. Терехов и пригласил в команду Генделева и его приятеля Женю Маркова – тогда они были неразлучны. Не думаю, что эта игра стоит того, чтоб ее описывать, она была в худших традициях коммунистической пропаганды. Терехов, помню, жаловался на то, что все его замыслы искажались, впрочем, что было там искажать?

Тетушка Генделева Серафима Львовна рассказала мне вполне подходящую для того случая историю, которую я, идиот, посоветовал Вите сделать вопросом конкурса. Была одна советская легенда. До войны в Пушкине стоял памятник Ленину – канонический Ильич с поднятой рукой. Когда немцы заняли Пушкин, то статую отправили в Германию на переплавку. Далее, говорила легенда, что рабочие-антифашисты металлургического завода в городе Айслебен ту фигуру спрятали и сохранили, а когда в Айслебен вошли советские войска, на центральной площади их встретил бронзовый Ильич во всей красе. Правительство СССР решило оставить памятник на том месте (интересно, стоит ли он там сейчас?). А правительство ГДР подарило городу Пушкин статую Эрнста Тельмана, которую водрузили там, где до войны стоял Ленин. Не станем разбираться, правдива ли история, я вам просто дал примерчик, чтобы понятно было, какая это была передача. Вопрос конкурса состоял в том, чтобы рассказать историю Айслебенского Ильича.

Да, так вот, Генделева попросили написать какие-то стихи.

– Он нацарапал что-то, – рассказывал Терехов, – и говорит – «стихи готовы». Ну, хорошо, положи в папку. Я посмотрел, подправил – это не должны были быть авторские стихи, читались без фамилии, просто представление участников. Кстати, сделаны были плохо. Ну, их прочитали на передаче. После передачи подошли ко мне Генделев с Марковым – Генделев кричит: «Убийца! Что ты сделал с моими стихами!»… Я, – говорю, – их поправил! «Да кто ты, чтоб править мои стихи…» Ну и все, я с Генделевым больше не общаюсь.

После Сангига

 Понимаете ли.… Есть периодизация жизни. Ты уходишь из такого-то времени. Это репетиция конца жизни вообще. Иногда, правда, граница между временами жизни не чувствуется, ты не замечаешь, как ее пересек – безвизовый, так сказать, режим.

Миша был моложе нас всех. А жизнь свою (черт! черт!) кончил первым…

После института я по распределению должен был ехать в Латвию. Эти обязательные три года… У меня там родилась дочь.

Приезжая в Ленинград на два-три дня я встречался со своей компанией – звонил Терехову, Генделеву, Щеглову, Рюмкину... Терехов, встретив у меня Генделева насупился…

Я предъявил им свою маленькую дочку.

– Ой, какой клопик, – всплеснула руками Лена, жена Терехова.

Я научил полуторагодовалую дочку на просьбу:

– Аннушка, покажи, где изгнание Агари Авраамом…

тыкать пальчиком в итальянскую гравюру на стене…

– Маразматик! – бросил в мой адрес Генделев после этой демонстрации.

Моя тогда еще жена ушла укладывать маленькую Аннушку спать, а мы стали разговаривать.

Разговоры в те времена, хоть мы того не сознавали, были способом нашей реализации… Они давали, чего не нам не хватало. Некоторые из нас, я, например, чего-то хотели – невнятного, неопределенного, но непременно очень яркого. Заработок, карьера… все простые вещи, мотивирующие жизнь нормального человека, для меня тогда способности мотивировать не имели. И что же? Не знаю, опять же, как вы, а я теперь чувствую, что вся моя молодость прошла в этих пустых разговорах…

Генделев – иное дело. Его жизнь наполняла поэзия. Да черт же, черт, уже не в скобках, черт! Поэзия... наполняла... жизнь... Тьфу!

Да, так значит, рассуждения, что советская власть убивает духовность, что все берет и ничего не дает взамен, что все вокруг прогнило, и что запретили то, и это тоже запретили, и как хорошо, должно быть, на Западе, остановились, потому что Генделев хотел читать.

Он начал одно, потом другое, еще третье… А нам чего-то слушать не хотелось, а хотелось именно говорить.

Я вдруг встретил взгляд Льва, и внезапная мысль, что все, решительно все лысые – евреи, вызвала во мне ощущение щекотания (не оттого ли, я сам уже начал лысеть?), я дернулся, снова встретил взгляд, еще более прищуренный, и издал хрюканье…

– Что такое? – недовольно спросил Миша, прервав чтение.

– Нет, нет, все, – давясь, ответил я

Он продолжил читать… А Щеглов, гад, снова взглянул в мою сторону, и тут уж я заржал как мерин…

Ну вас всех! – заорал Генделев и бросился к двери, мы со Щегловым за ним.

– Слушай, неудобно, возвращайся, скоро все пойдем, – сказал ему на лестнице Щеглов.

– Инцидент исперчен! – возвестил, вернувшись, Генделев…

Ну, поругали еще чуть-чуть советскую власть и разошлись.

В другой раз Генделев мне одному читал какое-то эссе о судьбах русской литературы… Там у него (не знаю, опубликовано это эссе где-нибудь или нет) выходило, что русское Слово в Евангельском значении, то есть слово – «Слово было Бог», долго умирало и к началу девятнадцатого века умерло совершенно. Современный же русский язык, а точнее литература, а еще точнее поэзия – по-настоящему тень, призрак, а то и хуже даже – труп Слова…

Тогда он мне сообщил, что его напечатали заграницей, что вообще-то он уже теперь один из самых – каких? Не помню самых каких – русских поэтов.

– Можно еще назвать одного-двух, например, Куприянов Боря, да нет, я лучше его, я умнее… А как у тебя сейчас с женщинами? – последовал неожиданный вопрос.

Хвастаться было нечем, я пробормотал:

– Да так, по-всякому…

– А подписался бы на свальный грех? Я, например, пишу и трахаюсь, трахаюсь и пишу… Вот вчера попал на какой-то непонятный групешник… Там совершил грех-другой, ну и… Да, а позавчера закончил эти два стихотворения. Вот смотри...

Как-то у него дома он неожиданно достал две рапиры и предложил фехтовать. Моё знание об этом искусстве было только из историко-приключенческих фильмов, а там перед поединком непременно махают шпагой, и я тоже для начала резко махнул и разбил вдребезги стеклянный абажур в стиле модерн… Кажется, довольно ценный.

Я смутился, но Миша с самообладанием поэта стал меня успокаивать.

– Да хрен с ним! Квартирка наша не подходит для фехтования…

Интерлюдия

 Был один несчастливый человек. Звали его Валерием. Он безумно хотел быть драматическим артистом. Несколько попыток поступления в институт театра музыки и кинематографии оказались безрезультатными.

Каждому, кто видел его сценические попытки, было ясно, что театральная карьера ему не суждена… Но Валера упорно играл в самодеятельности, посещал все спектакли всех театров. Читал бесконечно. Занимался декламацией с Романом Альбертовичем. После окончания Сангига бедняга должен был по распределению ехать врачом в Вологодскую область.

Он, однако, поняв полную неосуществимость актерской карьеры, решил заочно поступить на театроведческое отделение театрального института. Экзамен он сдал, но чтобы учиться, надо было иметь разрешение Вологодского облздрава, а облздрав такого разрешения никак не давал.

– Зачем? Вас уже обучили бесплатно, теперь по закону должны отработать три года. Государство – не дойная корова, чтобы учить вас еще раз.

Скромный обыкновенно, Валерий взвился. Он закричал на чиновницу (я, разумеется, при этом не был, но думаю почему-то, что это именно была чиновница, а не чиновник), что отказывается, раз так, от диплома. Мы развиваем иногда бешеную энергию, чтобы войти (тьфу, черт!) в мир искусства...

Валерий своего, в конце концов, добился, в театральный институт его зачислили, в мир искусства он вошел, хоть и на заочное его отделение.

– Я получил недели три назад письмо, – сообщил однажды Генделев, - помните Валерия Б.? Он писал мне: «Михаил, Вы великий поэт. Берегите себя! Буду счастлив, если приедете ко мне». И я поехал. Живет он не в самой Вологде, а в маленьком райцентре. Он увидел меня и прямо подскочил. «Миша! – кричит, – сейчас, сейчас! Подожди, посиди здесь». Я прождал два часа и уже думал уходить, тут он вбежал с сеткой, в которой был пакет мяса и две бутылки водки… «Смотри, достал... Сейчас ты почитаешь мне, да?» Просидели мы ночь, наутро я пьяный уехал…

Разочаровался затем Валерий в мире искусства, как должно было произойти по логике жизни, или сохранил ему свою рабскую преданность, не скажу… Как положено неудачливым людям и несчастливым влюбленным он, бедняга, вызывал насмешки…

Какой стала далее его жизнь? Не знаю. Ничего, наверное, хорошего.

Отъезд

 Если бы можно сделать так, чтобы того, что было, даже совсем бы не было. Черт! Черт! Пошлость из пошлостей! Скажу просто – сразу по приезде из Латвии до того меня захватил роман с одной пианисткой, что многие знакомства почти совсем прервались… Они, эти романы, всегда так… Тьфу! Не хотел об этом говорить.… Только для цельности повествования…

С Генделевым мы долго не видались.

И вот в июне 1977 года Миша звонит:

– Завтра я приглашаю на мою отвальную. Уезжаю. Если не придешь, ты меня больше никогда не увидишь. Записывай адрес.

…Кто-то, как я, например, быстро напился, кто-то с кем-то флиртовал. Велись умные разговоры. А про поэта, навсегда покидавшего Родину, было забыто, как про батарею Тушина. Выпивши, поэт сам подал голос, вот, я уезжаю, а они…

– А ты бы хотел, – отозвался Щеглов, – чтобы все расселись как на похоронах, и говорили бы трагическими голосами: «Миша, Миша! На кого ты нас…?»…

– Ты, конечно, прав…. Чего бы выпить?

Та жена Миши была очаровательна... Вообще, женщины всегда к нему… хоть браки, кажется, у него не получались, что вполне типично (черт, опять таки) для всякого поэта…

Взглянув на меня, она, спросила:

– А вы кто такой? Я вас не видела прежде…

Мы никогда больше с Мишей, думал я, не встретимся. Власть препятствовала передвижениям людей по миру, и я обречен был никогда не покидать государства, которое, несмотря на огромные размеры его территории, было тесным и неуютным.

Я помню то время, как пустое, совсем пустое. Нет, вовсе не из-за отъезда Генделева… Пустота окружала меня всегда. Текущая жизнь касалась меня лишь слегка, и касалась, как правило, неприятным образом …. Не понимаете опять, о чем я? Ну и ладно. Генделеву, царствие ему небесное, можно было писать так, что никак ничего не поймешь, а мне что ли нельзя?

Что до привычки к месту, где живешь, которую патриотизмом не называю, потому что этого государственного слова весьма не люблю, то это дело личное, и нечего об этом кричать, а Генделев на другой день уехал...

…Когда наступал день рождения Миши, 28 апреля, мы собирались у его родителей. Ася Маевна и Самуил Михайлович накрывали традиционный стол – рыба фиш, пейсаховочка, еще много разного.

Так мы отметили Мишкин день рождения раз десять.

– Подумайте, я с ней говорила по телефону. Ах, такой голосочек…– это говорила Ася Маевна о маленькой дочке Генделева, тоже Ася – «бабушка, приезжай к нам, у нас есть орехи и мед»…

Начинали с тостов за здоровье именинника, а потом болтали, какая советская власть мерзкая, рассказывали анекдоты...

Сбрасывались по три рубля (те еще три рубля) и заказывали разговор с Израилем, который начинала Ася Маевна.

– Здравствуй, сын. Отмечаем твой день рождения... Здесь твои друзья. Папа ничего, даю ему трубку.

В черной трубке звучал потусторонний голос Генделева… А посюсторонние мы успевали крикнуть «Алло, Миша, это Лев, привет лемурам…», «это Танька Павлова…», «Это Жо…», «Саша Рюмкин. Слушай, тебе надо…»

– Миша! – кричал, когда доходила очередь, я – Авеля не было, Авель не жил на свете...

И опять брали трубку родители…

– Будь здоров, сынок…

Раз дали мне непрезентабельного вида русскую газетку, привезенную или присланную из Израиля, где было про Мишу. Он сказал, кажется, что-то неласковое о русских эмигрантах, то есть репатриантах из СССР. Толком не помню, что там вышло… Но ругалась газетка порядочно.

Другая история, не знаю, насколько правдивая, произошла с литератором по имени Тóлстый (не Толстóй! Вообще-то это, говорят, псевдоним. Какой бы ни была его настоящая фамилия, она менее выразительна…). Этот Тóлстый в своем журнале в деталях расписал свой интим с женой Миши. Миша отправился бить Тóлстому морду. Тóлстый же оказался сильнее и спустил Мишу с лестницы… Если в девятнадцатом веке кого ранили бы на дуэли или даже убили, так это один сплошной романтизм. В битой морде, конечно, романтизма будет поменьше.

Что еще доходило… Например, что Миша осуществил давнюю фантазию – переспал с негритяночкой. Тоже довольно романтично.

Сплетни – отличный строительный материал для биографии поэта!

А стихи шли. Издан был сборник «Въезд в Иерусалим», потом «Послание к лемурам», тем самым лемурам, которым передавал привет Лев.

На одном из Мишиных дней рождения… ой, что же я хотел?…Да, вот:

На одном из дней рождения был поэт Виктор Ширали.

– Все мои стихи посвящены Генделеву! Пусть кто-нибудь из вас прочтет любое…

И совал мне, потому что я оказался близко, книжку своих стихов. Я передавал ее кому-то еще.

Поэт настаивал:

– Прочитайте мои стихи, посвященные…

– Что это за нарциссизм! – строго оборвал литературовед Лавров.

– Да нет, стихи о Генделеве…– продолжил свои приставания Ширали…

По-моему его, пьяного, кто-то отвез домой…

Через несколько лет я узнал, что Ширали попытался покончить с собой, выбросился из окна, но остался жив. Наверно, когда он просил почитать свои стихи, ему было очень скверно…

«Ширалята учатся летать!» – сострил критик Топоров…

Первый приезд

 Когда в 1988 году Миша должен был приехать, так это казалось чудом, вроде как публикация Гумилева или Волошина… Как публичное называние преступником самого Ленина, про Сталина уж и не говорю…

О времени перестройки теперь не хочется говорить.… Ведь мне тогда было уже сорок. Ведь я всерьез думал: если коммунистические силы будут преодолены, то совсем скоро мы будем жить как на Западе, а это значит, как в раю. Будет у нас свобода слова, читать станем, что захотим, а если в экономике некоторое время как-нибудь и будет не так, ничего – духовная свобода много важнее, потерпим, недолго придется, Запад поможет. Черт! О! О! О! Черт!

Вот она, вот она – интеллектуальная импотенция… Хуже, чем пошлость…

Однако, к сюжету. Миша приезжает через неделю, завтра…

И вот встречаю на Невском Генделева с какою-то дамой. Он почти не изменился за десять с чем-то лет.

– Генделев, ты что ли?

– Я. Здравствуй, Масевич. Приехал вчера, завтра у меня еще кой какие дела, а послезавтра начнем очень плотно общаться. У меня для тебя подарочек…

Через день мы встретились у Щеглова. Генделев подарил мне меха для вина, купленные в Испании.

Речь зашла о национальной самоидентификации…

– Вы не понимаете, мы…– с важностью говорил Генделев, – Мы не только евреи. Мы израильтяне! Мы западная страна…

А рядом со мной сидела совсем седая, коротко стриженная, но еще красивая женщина. Услышав, что она из Риги, я спросил

– Ляля?

– Да, а вас я что-то не…

– Да, как-то у Генделева встречались…

Я уж не стал напоминать о полученном двадцать лет назад поцелуе в щеку.

А Генделев тем временем ругал – не помню, за что, эмигрантов в Израиль последней волны.

– Мы дали им гражданство, а они…

Что такое они сделали, или чего не сделали, я теперь позабыл…

Кажется, стихов тогда не было. Только под гитару пели неизвестные мне девушки.

Генделев с темпераментом доказывал, что выводить войска из Афганистана было нельзя, а воевать надо было до победы… Потому что Афганистан опасен.

К тому моменту у него уже был, кажется, личный опыт Ливанской войны. С нами, со мной, во всяком случае, он этим опытом не делился. Лет двадцать спустя, в интервью, опубликованном в Интернет, Миша выразился следующим образом:

…Это была моя первая война. Всё, о чем я читал или видел в кино, вдруг стало почему-то происходить со мной, Мишенькой… И я вдруг понял, что война – некая норма. Конечно, звучит чудовищно. Но война имеет свой быт, свой пафос, свою эстетику. Никакими машинками литературной или исторической эрудиции собственный опыт не заменишь. Особенно когда ты – часть общности: армии, народа, национального государства. Без личного опыта война осталась бы для меня словом, лишенным смысла. Я представлял ее по книжкам Ремарка, по фильмам от «Двух бойцов» до «Хроники пикирующего бомбардировщика»…

….

Кто сказал, что наш мир возможен без войны? Что за слепота, когда такое было? Но в ХХ веке, угрохавшем людей больше, чем любой другой век, идея мира без войны стала всеобщим умопомешательством.

Никто не способен отменить военные конфликты. Это как «отменить явление природы». Война лежит в основе человеческой натуры, хотим мы этого или нет. Я не верю, что в будущем войны станут «гуманнее». Этого не происходит. И цивилизация, которая не воюет, а откупается, мне подозрительна.

Вот как, Генделев, ты заговорил…

Мы оба в прошлом врачи и знаем, что болезни неизбежны. Не было и не будет жизни человека без болезней. Но основание ли это считать болезнь «некоей нормой»? Болезнь «лежит в основе человеческой натуры»? Может и лежит, но болезнь, как и война – патология. Патология – всегда противоположность норме. Что же будем говорить, патология – это норма? Зло – это добро?

За твоими словами чувствуется, ну, как бы сказать, что в войне может быть и что-то хорошее: быт, пафос там, ну и эстетика… Часть общности… Часть армии… Часть народа…

Войны, конечно, неизбежны – но они – вечное и абсолютное зло! Какого бы идиотского «пафоса», и какой бы «эстетики» в них ты не увидел.

Можешь, конечно, сказать, что войны я не знаю, и не должен так говорить. Ты гордился своим военным опытом. А я самой большой удачей своей жизни считаю, что меня война не коснулась. Впрочем, не коснулась ли?

Наше поколение росло в тени войны, над нами она нависала, угрожая сорваться и раздавить, приходила в ночных кошмарах, мелькала призраком, от которого нельзя избавиться. Но в реальности никогда, слава тебе господи, нас жизнь не водила ни в какие «сабельные походы». Это большое и случайное везение.

Когда школьниками обсуждали свое будущее, то всегда думали, как избежать армейской службы: острым углам все мы (по крайней мере, все те, кто меня окружал) предпочитали овалы. И уж точно не плакали ночью о времени большевиков.

В словах «Родина» и «патриотизм» я всегда чувствовал запах крови. И мне симпатична цивилизация, которая избегает войн, избегает всеми доступными ей средствами, а подозрительна, наоборот, та, которая во всякий момент готова хвататься за оружие.

Интересно, прочтет ли это кто-нибудь? И если прочтет, заклеймит ли читатель-патриот позором либерала-графомана?.. Заклейми, читатель, прошу, заклейми – весьма одолжишь.

А Миша будто возражает мне в каком-то интервью: … пацифистский пафос, вообще-то говоря по сути своей протестантский и совершенно не свойственный православию. Или заемный и неуемный либеральный дух. С либеральным сознанием Достоевского не напишешь… Православие он здесь случайно упомянул, просто вышло как-то там по контексту, а Достоевского написать с любым сознанием можно, если только имеешь одну специальную способность, а ее, как денег, очень редко кому хватает. Черт! Черт! Мишка, я же стал нечаянно тебе подражать…

Журналист, который интервью вел, говорит:

С другой стороны с либеральным сознанием и многих гадостей не сделаешь».

Справедливо, – важно отвечает Генделев, – но беда в том, что за всем этим пацифизмом, демократизмом и либерализмом стоит отчетливая трусость перед миром и поиски дешевого, незамысловатого комфортика, никто не хочет наклоняться с балкона, в метафизические бездны заглядывать не принято. И это очень плохо. То есть ворона по причине наличия сыра в клюве уже не только не готова к арпеджио[!], но и не хочет смотреть по сторонам – и это моя главная, пожалуй, претензия к современной культурной ситуации в России.

Да, с мещанством ты с молодых лет боролся вовсю… Но, знаешь ли, дорогой, хочешь заглядывать в метафизические бездны – давай, заглядывай! Только что ты там такого высмотрел? А судишь... Трусость, видите ли, отчетливая.

А арпеджио здесь причем? Этот музыкальный прием никак не похож с вороньим карканьем. Это когда рассыпать звук надо, как на арфе. Что? Я – зануда? Ладно, пусть зануда, а ты…. Ой, прости, забыл, что тебя уже нет, и про тебя теперь aut bene aut nihil… Черт... Хотя что, впрочем, что тебя уже нет? Меня, может быть, тоже уже нет, я физически только доживаю...

Но дайте-ка, перейду к одному сюжету…

Как-то в библиотечном буфете мне улыбнулась тоненькая, очень тоненькая брюнетка с блестящими серыми глазками:

– Здравствуйте! Не узнаете?

– Очень хочу узнать, но…

– Вчера мы виделись у Щеглова, там еще был Генделев.

– А-а, вы приятельница Щеглова…

– Нет, я, приятельница – многозначительная улыбка, – Рюмкина...

– А зовут вас…

– Оля…

Вот оно что! Да-да, Рюмкин некоторое время жил с какой-то девушкой.

– Саши нет дома… Это Оля… – она отвечала мне по телефону.

Но я ее прежде не видел…

– Это с вами мы разговаривали по телефону несколько раз?

– Да…

– Я рад … Вы и сейчас вместе с Сашей?

– Уже нет.

Я встречал ее в библиотеке, иногда мы разговаривали…

А плотное общение с Генделевым продолжалось. Он читал в каком-то кафе.… Потом снова читал…

Генделеву надо было возвращаться. Были опять проводы, их в этот раз устроили у Льва:

– Вы чудные, вы теплые… – сказал тост Миша, – других таких нет... Только не умирайте, пожалуйста.

На Московском вокзале, садясь в вагон, Миша попросил нас беречь маму и папу.

Следующие приезды

 Нет, последовательность событий восстановить не могу. Не могу в памяти отделить один приезд Миши от другого.

Вот, например, э-э-э… Генделев читал в доме актера на Невском проспекте.

Народ заполнял гостиную, Щеглов появился, Николай Михайлович с орденскими планками на пиджаке, Рюмкин тогда был со своим сыном Мишей (Миша Рюмкин теперь стал раввином, таким по уровню, как епископ у христиан). Я увидел среди пришедших Виктора Кривулина, известного и уже разрешенного поэта. Еще я заметил ту Олю. Сергей Стратановский тоже пришел. Александр Лавров, теперь академик-литературовед, а тогда еще только… Нет, наверно, все-таки уже доктор наук…

Был похожий на карлу Черномора Виктор Топоров, критик и переводчик, по убеждениям, кажется, государственник и национал-патриот. Но именно он составил поэтическую антологию «Поздние петербуржцы», куда включил подборку Генделевских стихов. В предисловии к подборке составитель обыгрывает общность имени отчества Генделева – Михаил Самюэлевич ‑ и Паниковского из «Золотого теленка», тоже, как известно, Михаил Самюэлевича. На мой-то взгляд на этом сходство и кончается, но известный критик что-то много и умно на эту тему рассуждал, отмечая взаимную дополнительность Бендера и Паниковского. Генделев, по его просвещенному мнению, все-таки как поэт состоялся, стихи его… обладают самодостаточностью, прелестью и новизной. И еще: Паниковский на процентов на восемьдесят превратился Бендера. Интересно, каким был бы его ход рассуждений, если бы Генделева звали, например, Львом Давидовичем? И как это он высчитал восемьдесят процентов?

Генделев вынырнул откуда-то, кивнул мне и улыбнулся Анне, моей дочери:

– А с этой девушкой я как-то обедал…

Началось чтение.

Скажу по секрету об одной моей особенности.

В моей голове я держу библиотеку текстов. Я их про себя иногда прочитываю, прямо на улице, в трамвае, где попадет под настроение.

Стихотворение «Ночные маневры под Бейт Джубрин», которое я услышал тогда в доме актера, это единственная вещь Генделева, которая есть в этой библиотеке.

Я младшей родины моей

Глотал холодный дым,

И нелюбимым в дом входил,

В котором был любим.

Где чудная моя жена,

Смотрела на луну.

И снег на блюде принесла,

Поставила к вину.

Эти стихи сразу, как их услышал, зазвучали внутри меня.

Водка «Зеленая марка»… глоток, с вашего позволения…

И головой в пыли ночной

Я тряс и замирал

И мотыльки с лица текли

А я не утирал»

Стихи звучные и яркие. Но.… Послушайте, это ли о войне?..

Играй военная игра,

Игорная война,

Где мертвецы встают,

А там и ты встаешь сейчас…

Вот что написал ты сам же, Миша, в своем романе:

…Без сознания отец пролежал двое суток измочаленными культями в крошеном льду мартовской Невы. Ледяная вода стянула сосуды – он не истек. Спасли отца часы на них, дедовский презент, позарились мародеры, они же санитары. Снимая с остатков отца часы, человеколюбивые мародеры обнаружили, что - - - пульс!»

Самуэль Михайлович вообще был молчалив. О войне при мне ни разу не говорил. Я долгое время даже не знал о его военном прошлом.… Не знал всего даже и тогда, когда в первый раз слушал эти звучные «киплинговские» строчки Миши…

А я совсем не молодой

И лекарь полковой

Я взял луну над головой

Звездою кочевой.

Луну звездою путевой,

Луну, луну, луну,

…Крошила белый снег жена

И ставила к вину.

Николай Михайлович подарил Генделеву самодельную книжку своих стихов «Сломанные стрелы»…

Много же находок, – поделился Николай Михайлович впечатлением о чтении Генделева.

Сергею Стратановскому тоже понравилась «эта, так сказать, его энергетика».

Энергетика! Миша, ты узнал, кто спорит, войну, но, думаю, узнал ее приключенческую сторону, а не ощутил ее трагедии… Если бы ощутил, не говорил бы о «норме».

После чтения был банкет в ресторане дома актера. Рядом со мной оказался… Впрочем, неважно кто. Когда народу много, я особенно себя чувствую одиноким... Черт, опять сморозил!

Рюмкин полистал книжку Николая Михайловича и пожал плечами…

– Слабые стихи…

– Не понимаешь ни хрена, – огрызнулся на него Генделев, – я посмотрел… Это стихи! Поэзия, понимаешь?

Но добавил:

– Хотя не литература… Он поэт, но не литератор…

Понятно?

Ладно, дальше. Только сперва еще выпью…

Еще приезд поэта Генделева, как-то осенью. Мы встретились у Саши Лаврова. Генделев сидел во главе стола, а рядом с ним очаровательное юное создание. Такая, знаете, девушка, девушка…

Я чего-то стал цитировать Кибирова «Послание Льву Рубинштейну», с которым только что познакомился, и мне стихи очень нравились:

То Чернобыль, то колонны,

То Кобзон, то сухогруз…

То не ветер ветку клонит,

То не Чкалов, это Руст!

– Кто это? – спросил Генделев…

– Не запомнил фамилии… Кибитов, кажется…

– А-а, Кибиров, да, я его знаю. Очень хороший мальчик…

Лавров заметил: «Какая точная зарисовка: «И курортники в пижамах покупали виноград». А кто из вас носил настоящую пижаму?»

Встали из-за стола, чтобы кто курит, покурить, прочим поразмяться…

Щеглов подошел ко мне:

– Заметил нежное создание, рядом с Генделевым?

– Просто прелестная…

– Ничего особенного. Но дело не в этом. Знаешь, кто это?

– Да нет, впервые вижу, какая-нибудь пассия Генделева….

– Это дочка А., не хочешь? А. пригласил Генделева у него остановиться на пару дней, а этот козел взял, трахнул его дочь…

Я тогда (черт, черт!) тоже возмутился… Как же можно! Дочь приятеля!

Но если разобраться…

Эта девочка даже и со мной немного кокетничала… И ее глазенки так смотрели… Не насиловал же ее Мишка… Даже не соблазнял… Все тогда произошло, говорили мне, по ее же инициативе… Разве не бывает, что женщиной становятся рано? И что? Трагедия это? Хотя для кого как…

Возможно, Миша не должен был инициативу поддерживать. Ему бы строго объяснить этому девятнадцатилетнему созданию, дочери своего приятеля, что нехорошо так, папа расстроится… И, вообще, любовь – это высокое чувство, разбрасываться нельзя… Надо встретить человека, узнать его, только потом… Да я скорее представлю себе себя самого, танцующим партию принца (черт, черт!) в классическом балете, чем Генделева, изрекающего подобное…

Не помню, кстати, как звали ту девочку.

…На Мишиных поминках говорили много всякого. Щеглов еще сказал, что А. до сих пор ненавидит Генделева. Ну, значит, не простил. Что же, постараемся понять (черт!) взгляды, отличающиеся от наших…

Интересно, что стало с той девочкой? Теперь ей должно быть лет сорок…

Дальше, год, кажется, девяностый…

 Нет, девяносто первый. Апрель. В том же библиотечном буфете я встретил Олю.

– Как живете?

– Знаете, я сейчас без работы.

А у меня как раз была возможность ей помочь.

– Приходите ко мне в комнату 72. Попробую что-нибудь сделать.

И действительно, я устроил ее на работу в библиотеку. Этим начался очередной сексуально-эротический цикл моей жизни.

Вечером того же дня Оля позвонила мне домой.

– Знаете, здесь Генделев. С его отцом очень плохо.

Через несколько минут после нее позвонил Щеглов, и сообщил, что Самуэль Михайлович умер, что похороны…

…Вспомнили, что в синагогу нельзя с непокрытой головой, а у нас на головах ничего – был конец апреля. На машине, рискуя опоздать, куда-то съездили и для всех мужчин привезли кепки.

Внутренность синагоги при еврейском кладбище внутри напомнила мне секционный зал. Пустые обшарпанные стены. Одно из окон разбито. Звезда Давида под самым потолком. И постамент для гроба, опять-таки похожий на стол патологоанатома. Старичок раввин взглянул на Мишу.

– Сын? Стать сюда...

Затем, перемежая иврит и идиш, он стал произносить какие-то священные слова, и запнулся на имени покойного:

– Шмуль бен… бен…

– бен Мендель – подсказал Миша.

Раввин подозвал Асю Маевну и Мишу и бритвой отрезал по ниточке от их одежды. Затем по-русски обратился к присутствующим:

– Хочет кто-нибудь сказать об этом человеке? Этот человек пострадал на войне…

Желающих говорить не было.

Когда закрытый гроб поставили у могилы, раввин постучал по нему и громко возгласил:

Шмуль бен Мендель!

Оказывается, по иудейскому обряду полагается попытка разбудить усопшего…

Шел, помнится, небольшой дождь. Таня Павлова взяла меня под руку:

Ну вот, – говорит она, – проводим наших старичков, а потом уже и сами…

Ланге йорн, – попрощался раввин с Асей Маевной у ожидавшего автобуса.

Ланге йорн – пожелала и ему Ася Маевна.

умру

поеду

поиграть

в

на белых водах

в Ленинград

где я

на эти торжества

сам вроде божества

и я

не отверну лица

в лицо поцеловать отца

вот батюшке награда

а

много и не надо

а

много и не буду

туда смотреть отсюда…

Продолжение…

Вот что случилось: моя дочка впервые не ночевала дома, не предупредивши меня… Всю ночь я не сомкнул глаз (черт! черт…), хотя понимал, зная о ее романе, что, наверное, все в порядке, но мало ли…. Явилась девчонка в семь утра, я не стал без толку ругаться, а решил, наконец, заснуть… да где уж там!

Я ждал к себе гостей – Генделева, Олега Друговейко с женой Светланой (красивая женщина!), еще нескольких человек.

Оля должна была прийти пораньше, чтобы помочь мне приготовить стол.

Да, через несколько дней после похорон отца Генделева мы с Ольгой сделались (черт!) любовниками.

Подошла Оля, мы начали готовить стол. Она очень была оживлена, и в глазах ее светилось это (тьфу, черт!), ну желание светилось, и это свечение очень сильно возбуждало далеко уже не юного влюбленного… (р-р-р, черт!). Наконец, раздался звонок снизу, и все гости сразу наполнили переднюю…

– Ну, слава богу, все здесь! Миша, вот познакомься, это…

– Я знаю, знаю… Ты как здесь? Не знал, что ты знакома с Масевичем…

Мне показалось, что особенное свечение Олиных глаз усилилось...

Расселись за столом. Генделев заявил, что будет читать, и спросил у общества, что оно хочет послушать. Я попросил «Ночные маневры под Бейт Джубрин».

…Как медленно провозят нас

Чрез рукотворный лес

И темнота еще темней

С луной из-под небес…

И холм на холм менял себя

Не узнавая сам

В огромной пляске поднося

Нас ближе к небесам…

Миша читал, общество рукоплескало… Позвонили куда-то, приехал Миша Фридман, которого я уже много лет не видал.

О чем говорили еще? Не помню, кто сравнил Генделева с Бродским.

Генделев заорал, что не желает, чтоб его сравнивали с другими поэтами, а с Бродским подавно.

Вспышку без особого труда удалось погасить. Поэт снова пришел в благодушное настроение.

Оля и ее подруга сообщили мне, что поздно и им пора…

– Я был рад тебя встретить – улыбнулся ей Генделев

– А получил ты мое нежное письмо? Я его написала, когда ты уехал…

– Нет, не получал…

– Жаль, мне хотелось тебе многое сказать.

У меня потемнело в глазах! Видимо, Ольга заметила, как изменилась моя физиономия… Мерзость и глупость! Глупость и мерзость… Глупость больше, но и мерзость тоже…

– Ты расстроился? – сказала она мне – Я вижу. Не надо… Подожди, я тебе позвоню…

– Андрюша, ты влюблен? – спросил Генделев, когда за нею закрылась дверь…

– Да, нет, я так… Ну, ты что…

– Ну и зря. Эта Оля – хорошая... Я хочу сделать тебе подарок. Магнитофон есть? Неси. Я начитаю тебе кассету…

небо для бедных

дом бедняка

приют его и ночлег

где

известь сыплется с потолка

собой представляя снег

где словно это может помочь

свет напролет в дому

где темнота

которая ночь

собой представляет тьму

Сейчас вот смотрю – да, красивые, все-таки, стихи. Но тогда я разозлился на Генделева. Что это было? Ревность из-за этой Оли? Или (черт!) подсознательная зависть?

Первое, по обстоятельствам, о которых говорить не буду, я бы еще мог себе простить. Влюбленность – мерзкое состояние, невротическое, болезненное.

Но второе! Второе! Что глупее и унизительнее зависти! Нет, не завидовал я, Боже избавь, Генделеву. Было другое. Меня разозлило его самомнение.

Он читал свои стихи, будто одаривал такой ценностью…

Тоже мне, причина раздражения…

А мне еще пришло вдруг в голову, что вообще он разыгрывает роль поэта, притворяется, причем играет плохо, фальшиво, и я пьяными словами, запинаясь, высказал это свое тонкое психологическое суждение…

Мишка даже, кажется, растерялся...

– Так это же только наигрыш, я как композитор…

А я продолжал нести свое. Он нажал кнопку и стер начитанную запись. Не помню, как гости разошлись…

Когда среди ночи, еще не протрезвевши, я проснулся, то заметил, что в другой комнате горит свет. Оказалось, что там спит Оля, она почему-то вернулась – опоздала, видимо, на транспорт. Ей открыла моя дочь. Я, пьяный, храпел. Анка постлала ей постель.

Когда я понял, что Ольга здесь, то немедленно полез к ней.… Впрочем, она сама не была трезвой и благосклонно приняла мои пьяные приставания.

Утром я решил, что с Генделевым теперь рассорился навсегда. Весь день это меня грызло, а вечером я решился ему позвонить… И он, на удивление, оказался дома. Я забормотал не то чтобы извинения, а объяснения…

– Не могу никак понять, что тебя так мучает?..

Он не помнил того, что я наговорил. Не помнил! Не проявил великодушие, простив пьяные оскорбительные слова, а просто не заметил их. Я не был удостоен обиды… Черт. И записи стихов у меня не осталось… Впрочем, все равно тот мой магнитофон давно не работает, а чинить не умею…

Лето девяносто первого года

 Моя жизнь, слава Богу, не так богата историческими событиями. В семье у нас всегда мало обращали на происходящее в политической сфере и политиков не уважали… А тут пришлось оказаться прямо-таки в эпицентре. Меня отправили в качестве переводчика и мальчика на побегушках (не очень свежего мальчика!) на большую международную конференцию в Москве. Надо было выехать за неделю до начала, чтобы присутствовать на так называемом предсессионном семинаре, который проводили для участников из стран третьего мира. А сама конференция начиналась 19 августа.

Утром 19 августа мне в номер, а я был организатором-координатором, звонит такая Наташа Черникова из международного отдела Российской государственной библиотеки и сообщает, что власть взял чрезвычайный комитет, и что Горбачев отстранен. Утром я должен был на автобусе сопровождать мою группу на конференцию…

Я вышел в коридор, и включил телевизор в холле, там передавали балет... Но где-то по отделенному радио услышал, что «давно пора сказать народу правду, стране грозит голод», столкнулся с вьетнамцем, который одинаково непонятно говорил на всех языках. Вьетнамец что-то пролепетал вроде: «monsieur Gorbachev…. ne plus…. president[1]»

Мои подопечные, приготовившиеся ехать на конференцию, собрались у входа в наше общежитие. Группа была разноцветной. На зеленом платье высокой Кё Сё Мун, директрисы национальной библиотеки Малайзии, шевелились два вышитых золотом дракона. Маленький Пьер Мадейра из Республики Чад был в ярких желтых штанах, а из кармана его синего с блестящими пуговицами пиджака торчал оранжевый платок. Костлявая индианка Кольпана Дасгупта была в пестром сари.

Стивни Фергюсон с острова Фиджи стала спрашивать, что я думаю о перевороте.

– It is the end of the world…[2] – важно ответил я, стараясь изо всех сил быть трагичным.

Кё Сё Мун громко засмеялась.

А Жаннетт из Сенегала спросила с настоящим страхом:

– Is it true that airports are closed?

– Oh, perhaps for soviet citizens, not for you…

– Jannet, I do not think the communists really need you [3].рассмеялась Стивни

Подъехал автобус, я пригласил всех занимать места.

‑ Что происходит? – спросил я водителя, ‑ я толком ничего не знаю, по телевизору идет балет…

‑ Нормально, ‑ весело ответил водитель, ‑ Горбача на х… скинули, теперь будет порядок…

Автобус остановился на красный свет. А по зеленому свету, нам наперерез с грохотом проследовала колонна серо-зеленых бронетранспортеров. Мои иностранцы притихли…

Конференция происходила в Хаммеровском центре, то есть совсем рядом с Белым Домом – сценической площадкой бездарных политических массовок. Видите ли (о, черт, давно не чертыхался), мне тогда показалось, что я должен присоединиться к людям, окружившим Белый Дом. Черт! Черт…

Но, – подумал я – я должен отвезти свою группу в общежитие…

Отвези, пожалуй, – сказал мне внутренний голос, – отвези, коли должен, а потом вернись…

Я подошел к Белому Дому. Видел на стене надпись «Забил заряд я в тушку Пуго…». Это о том самом Пуго (очень неприятный, антипатичный мне был человек!), который, когда путч провалился, выстрелил в себя.… И глупенький стишок зазвучал таким чижиком-пыжиком, что хоть бы Шостаковичу…

Всем известно, что было дальше, так что позвольте теперь сделать как в кино. Вот смотрите: панорама с танками и бронетранспортерами, и трехцветный флаг реет над столицей новой России. А я во Дворце Съездов на банкете по случаю завершения конференции пью коньячок, счастливый без меры, что и путч подавлен, и конференция окончилась. (О, черт! Давайте затемнение! И сразу ‑ следующий кадр…).

…У Льва Щеглова собралась компания, и конечно обсуждали прошедшие только что события. Был там и Генделев.

– Я весь день лежал, тупо смотря в телевизор, – распространялся Щеглов, – и вдруг экран погас, а потом снова вспыхнул и появился Собчак. И уверенно говорит: «вчера в стране совершена попытка преступного переворота. Бывший премьер министр, бывший министр обороны, бывший…». У меня сразу изменилось настроение… Слушайте, он же настоящий президент этой страны!

‑ Так путчи не готовятся, – значительно, как всегда, произнес Генделев

‑ Ты, конечно, лично подготовил семь-восемь путчей… Да откуда тебе знать, как их готовят?

‑ Я изучал и хорошо знаю.

‑ А ты где был? – спросил меня Рюмкин

– Я? У Белого Дома, – ответил я.

– Прямо у Белого Дома? И сидит тихонько, слушает как мы трендим! Расскажи.

– Ну, моя конференция проходила рядом, в центре Хаммера, это рядом с Белым домом. Я подошел и посмотрел. Мне не понравилось.

– А ты чего ожидал? – спросил Щеглов, – Криков «умрем, но не сдадимся»? «Свобода или смерть»?

– Да, нет, что-то вроде этого как раз кричали. Остаться я не мог. Мне надо было сопровождать моих иностранцев.

– Ты предпочел чьюин-гам, – сказал Генделев.

Я отчего-то обиделся, но не ответил…

Дальше пошел разговор о том, что главный раввин страны специально разрешил устраивать в субботу поминальную службу по одному из трех погибших во время путча.

– Этого было нельзя, – высказался Генделев, – службу нарушать нельзя.

Затемнение, ребята… Затемнение…

Дай, посижу немного в темноте. Знаете, я устал уже от своего рассказа. Интересно, каким образом приходит смерть? Закрою глаза:

Заря какая

Боже правый

что никогда я не умру

как удивительно как странно

как

вспышка счастья на ветру

и не успел начать молитву

а вон и гибель налегке

с улыбкою гермафродита

как негр с розою во рту…

Вспышка счастья на ветру… Как не нравится мне эта строчка!

Если убрать вот это чувствительное восклицание: «как удивительно, как странно», а «гибель с улыбкою гермафродита» оставить… …«и негр с розою во рту»… Значит, убираю до «не успел еще начать молитву»:

Заря какая

Боже правый

что никогда я не умру

и не успел начать молитву

а вон и гибель налегке

с улыбкою гермафродита

как негр с розою во рту…

Стих разрушился. Пошлость нам внутренне присуща как война, любовь и смерть. И вот, убрал сентиментальные строчки – и смотрите: в стихе дырка…

Миша, когда ты был жив, мы столько не говорили, сколько говорю я с тобой сейчас.

Эротическая ссадина

Когда Оля улыбалась, ушки у нее двигались как у собачки, лицо становилось злым…

Я узнал, не скажу, как узнал, что там у нее было с Генделевым. Генделев как-то чуть простудился, а Ольга ему в тот момент и позвонила.

– Простудился? Я приеду и вылечу тебя…

Приехала и…

Не стану расчесывать более…

Приезды после 1993

 Как читатели этих строк на меня посмотрят, если я скажу, что на чтения Генделева и израильского поэта Хаима Гури, я опять пришел с дамой. Описывать ее, даже называть имени не буду, хотя она, может быть, и заслуживает описания, скажу только, что Генделев отреагировал:

– Какую хорошенькую привел Масевич…

Где это было? Память в этот раз отказывает… Да, зрительный зал был, на сцене – Генделев. Литфонд, что ли?

Стихов я не слушал… Потом Миша стал разговаривать. Употребил слово «ментальность». Почему-то говорил о Миссолунги…

– Ну, это такая дыра в Греции, где Байрон умер…

После этого он сообщил слушателям, что совершенно не переносит трех русских фраз о поэзии, действительно крайне пошлых. Две я уж забыл, а одна была: «Поэт в России – больше, чем поэт…»

На сцену поднялись литературоведы, человек десять, они там расселись и как-то стали обсуждать, не помню, что именно, вспоминается, как сон в нелепых отрывках…

Константин Азадовский сказал, что он поэзию Генделева не очень хорошо понимает.

Другой литературовед выразился, что хоть Миша и употребляет глупое слово: «ментальность», он большой поэт, и…

Стали обсуждать, какой Генделев поэт – израильский или, наоборот, петербургский, ленинградский, или все-таки израильский.… Нет, пожалуй, петербургский, поздний петербуржец… Да нет же, он создатель израильской поэзии на русском языке.

Генделев, – пришел мне в голову афоризм, – он и в Африке Генделев…

Маленький отрывок на иврите прочел израильский поэт.

Затем он сказал, что его стихи в своих переводах сейчас будет читать Генделев, и «я буду рад, если вам мои стихи понравятся, а если нет, значит, у Генделева не вышло с переводом…»

Знаете, я как-то перестал существовать в этом прошлом. Мои воспоминания вдруг перестали жить и превратились в старые фотографии (Черт!). Перебирать их мне наскучило. Но надо, все-таки, довести до конца, раз 48 страниц уже написано…

После этого чтения все собрались у Ирочки Лаврентьевой. Как всегда в присутствии Генделева было много народа, большинство народа мне хорошо известного. Генделев обратился к моей даме.

– Знаете, этого вот типа (меня, значит) я очень люблю. Вообще, все мы, кто здесь, жизнь проживаем вместе… Мы и сдыхать будем как-нибудь в групешнике…

Интерьерный театр

– Знаете этот театр? На Невском, почти напротив метро Маяковская... Миша дружил с Николаем Беляком, руководителем этого театра. После смерти Самуэля Михайловича, Мишкины дни рождения, и не только дни рождения, часто отмечались здесь. А спектаклей этого театра я никогда не видел.

Сейчас вспомню одно из Мишиных чтений. Еще тогда он читал не один, а с покойным Виктором Кривулиным…

Театр находится на верхнем, пятом, кажется, этаже, лифта нет. Зал небольшой, по стенам расставлены фигурки – шаржи на петербургские памятники. Например, Петр на лошадке с кошку величиной, Екатерина Великая в панталончиках с бантиками, вокруг пустого металлического каркаса, обозначающего юбку – куколки-приближенные, важный Смольный собор со своими флигельками, похоже на прогуливающееся семейство, пьяное в задницу адмиралтейство. На чтениях был художник, автор тех фигурок, я ему сказал комплимент, а он кивнул холодно: «да, вижу, вам нравится» и отвернулся, не поблагодарив.

Миша читал, за ним Кривулин, а потом появилась и водка.

Кривулин рассказал занятный анекдот о некоем литераторе З.. Этот З., видите ли, стал в шестидесятых очень преуспевающим молодым писателем. Пользовался всяческим доверием партии... Книжки его печатались, он сидел в разных президиумах и отдыхал в домах творчества.

Случилось, что Жан Поль Сартр решил посетить СССР. И обратился в Союз писателей, чтобы ему встретиться с молодым писателем, потому что ему интересно лично посмотреть, каковы они, молодые советские писатели (Сартр в то время сам был только что не коммунистом). Кого было предложить западному классику? Ну, подумали, согласовали с кем надо и утвердили З.

Кривулин, вроде бы, З. хорошо знал, но за все его преуспевания уважал не слишком. Впрочем, З. был добрый малый, худого не делал никому. Кривулин ему и говорит, ты, мол, теперь с классиками общаешься, и значит, сам вроде классика. А коли так, надо с тебя, пока молодой, гипсовую маску снять. И уговорил чудака. Как делать эту самую маску, они не знали, но за дело взялись решительно – лицо З. вымазали гипсом, а гипс застыл, снять никак не могут – и так пробовали и этак, не снимается, будто прирос.

А тут в дверь позвонили – и появился Сартр, собственной персоною.

– Могу я, – говорит, – видеть господина З.?

– Да, конечно – ему отвечают, – только он, того, ну не совсем возможно его увидеть…

Сартр увидел З. с гипсовым лицом, и спрашивает:

– А что, господин З. умер?

Глупый вопрос, хоть и от классика. Потому что З. не только шевелился, а прямо бился, чтобы гипс с лица сбить. Вызвали скорую, хирургов, гипс сбили, только морда вся у З. вышла в синяках и царапинах… А Сартр, ничего более не спрашивал, посмотрел, каковы молодые литераторы в СССР без гипса, и, молча, ушел.

Последняя встреча

 – Андрей? Это Миша Генделев... Я приглашаю тебя на презентацию моей книжки «Неполное собрание сочинений». Как живешь?

– Да вот, заболел…

– Чем?

– Срамной болезнью, начинается на «г», а кончается на «я»…

– Гонорея, что ли?

– Хуже, графомания….

– Сочинять начал? Ладно, приходи в Интерьерный театр…

– Приведу с собой Николая Михайловича.

– Николая Михайловича? Обязательно приведи, я очень его люблю…

Был уже 2003 год. И вот, я приступаю к описанию своей последней встречи с Генделевым.

Зрительный зал интерьерного театра был заполнен. Рюмкин был, Щеглов ко мне подошел и обнял меня. «Сошлись друзья моих веселых лет» – сказано в Мишином стихотворении.

Ира Лаврентьева дала мне посмотреть свою книгу в глянцевой обложке. Полистал… К Николаю Михайловичу подошла его бывшая студентка.

А поэта нашего что-то все не было. «Ну, меня все нет» – сказано в том же стихотворении…

Зал, в котором по стенам стояли шаржи на памятники Петербурга, наполнялся друзьями веселых лет Генделева.

Приехал! – сообщил кто-то.

Перед залом появился незнакомый мне человек – невысокий, полноватый. Лицо искривлено перенесенной, видимо, болезнью лицевого нерва. Глаза разные. Один как бы прищуренный, а другой навыкате. Я бы его и не узнал на улице. Может быть, он перенес инсульт в легкой форме? Когда? Одним словом совсем другой человек… Я испугался, что заговорит как-нибудь так, что это вообще будет не Генделев…

– Передо мной, смотрю, все те же лица! Который же раз я вас всех вижу? Время идет, а вы все никак не умираете…– да нет, слава богу, голос – его голос, и шутка дурацкая, сангиговского разлива…

В современной философии есть понятие, обозначенное английским термином unitary self, то есть истинная индивидуальная сущность, которая с нами всю нашу жизнь. Сама она не поддается определениям, но как вы без этого unitary self соедините в одно отмеченного свыше талантом мальчишку, играющего в КВН, и пожилого нездорового поэта? Между ними, кажется, мало общего…

Выступил литературовед, который рассказал о грандиозности таланта Генделева. Генделев то ли, как демиург, создает новый мир, то ли не создает, а только заново открывает и видит, что этот мир... И так далее… Потом он добавил, что он и Генделев – друзья, только иногда они вдрызг ссорятся, а потом мирятся также вдрызг…

В последний раз я слушал живого Генделева. Ему еще оставалось шесть лет жизни, но в эти шесть лет мы больше не встретились…

После каждого стихотворения были аплодисменты. А после какого-то Ира Лаврентьева вдруг крикнула:

– Какое счастье, что ты у нас есть!

Черт, черт, черт… Фальшивая нота… Жизнь – театр…

После чтения в фойе пили водку. Народу было много.

Я протолкался к Генделеву и попросил у него книжку…

– Ой, слушай, у меня не осталось… А, нет, таки одна есть.

Он написал на титульном листе: «Андрюше – от товарища по глупостям». Вот, собственно и все…

Виртуальный Генделев (ante mortem)

 Ненавязчивы мысли, чувства поэта, скользящие, как лунные блики, рябь на воде, захватывают своим напевом, непреложной данностью. Жизнь — «пепла лепесток». Какой маленький промежуток между еще небытием и уже небытием: В вопросе выбора себя, своей судьбы Михаил Генделев — фаталист. Да и есть ли у человека выбор, ведь он всего лишь «мотылек», бабочка, которая «топчется в воздухе на краю».

Автор этого текста, кажется, сам поэт – блики, рябь, Генделев – фаталист, стихи захватывают непреложной данностью, маленький лепесток между еще… и уже… ну ладно лепесток, так лепесток… Я и сам где-то выше высказался в этом роде, только что без лепестков…

Еще слова: Вообще Генделев один из немногих современных авторов, использующих авангардную поэтику по прямому назначению, то есть не просто для нанесения прихотливых черных значков на белую бумагу, а для метафизического прорыва.

Собственно, все эти слова критиков как раз и есть черные значки, не очень даже и прихотливые. А вот интервью известного артиста театра и кино…

Артист … Тут недавно приехал из Израиля некто Генделев, поэт.

Журналистка Я его видела и слышала по ТВ. У него с Наумом Коржавиным полностью совпадает концепция: оба считают, что Бродский поэт неразвившийся, потерявший в эмиграции свою потенциальную гениальность...

Коржавин хотя бы умеет писать стихи, а Генделев... Два часа по ТВ «нес» Бродского. Я смотрел и хохотал. Ай, Моська, знать она сильна, что лает на слона.

У него такая точка зрения.

Точка зрения? Можно не любить даже Пушкина...

Можно. Некоторые и этим прославились.

Человек вправе любить и не любить кого угодно. Но если тобой руководит «сальеризм»...

Вполне возможно, что Бродский-поэт действительно мешает ему жить. То, что он прочитал как свое стихотворение, поражает ужасной беспомощностью.

И берется рассуждать о Бродском! Это все равно, что я буду критиковать... Станиславского!

И на здоровье. Ничто не возбраняется в свободной стране и в свободной прессе.

Перестаньте, свободных стран нет. Бродский не потенциально гениален, а просто гениален. Вот я играю пятый год его вещь — и аншлаги.

Давайте тогда чуть-чуть эту тему продолжим. И Коржавин, и Генделев напирают на то, что начинал Иосиф Александрович как гений, но в эмиграции в нем что-то сломалось, и он начал писать головные засушенные стихи. Вы ведь много читаете его стихов последнего периода?

Да, много…

Генделев был как и большинство поэтов эгоцентриком, а Бродского искренне не любил и не ценил. Сальери-то высоко ценил Моцарта и гением считал, потому и завидовал. Так что никакого сальеризма!

А вот вам рассказ одной из генделевских женщин, она осталась в его квартире после, вероятно, какой-то пьянки, и превратилась в Генделева (бывает!) Галстук-бабочка на голое тело – это слишком по-генделевски. С другой стороны, вот я выхожу в драном халате и с бабочкой, а он сидит там в каком-нибудь из своих модных прикидов, и всем сразу ясно, кто есть кто. То есть халат и бабочка – это Генделев в себе, описанная реальность, а прикид – это Генделев не в себе, и можно сказать, вообще не Генделев. А теперь пусть орет. Пусть доказывает, что он не верблюд. Хотя, с третьей стороны, Генделев умеет писать стихи, а я – нет. У этого подлеца есть качественное отличие от его телесной оболочки. Интересно проверить, как повлияло перевоплощение на мои поэтические способности. После всяких тому подобных ощущений у героини состоялся ее телефонный разговор с настоящим Генделевым:

– Ты – кто? – спросил меня Мишкин голос.

– Я теперь Генделев.

– Чего?

– Чего слышишь.

– Вроде я вчера не так много выпил. Ты кто?

– Генделев.

– А чего ты делаешь в моем доме?

– Живу. Вот грязи оставили целую раковину. Пригласил Аглаю, чтобы убрала.

– Какую Аглаю?

– Золотую. Сходила в ночь, пусть придет и уберет.

– Нет, ты кто, я спрашиваю?

– Да я уже сказал: Генделев я. От Вольского привет. Я его выпер. Ты тут бордель развел, старик. Мальвина с голубыми волосами, пулю пишут в полдень. Так не пойдет.

– Бред какой-то! Последний раз спрашиваю – ты кто?

– Последний раз отвечаю – Генделев. А еще какая-то поэтесса собирается припереться, стихи читать.

– Гони ее вон, крокодилицу. Но ты все же кто?

– Вот заладил. Генделев я.

– Ну и чудно. Значит, долга за квартиру в банке пятнадцать тысяч. Оплати до моего приезда. И вызови мастера туалет починить. У меня денег нет, а соседей заливает. Привет!

Эта невинная хохма рассердила Николая Михайловича. Действительно, он сильно возмутился. Я, ей богу, его никогда больше таким не помню. Дама, он считал, мстила Генделеву за какую-нибудь любовную историю.

Сам Николай Михайлович написал о Генделеве небольшую статью в петербургскую еврейскую газету «Хэсед». Этот номер газеты у меня был, жаль, что потерялся… А статья раздражала меня – там говорилось, что Генделев поэт, много сделавший для своего народа. Пафоса, как вы могли заметить, я не выношу… А что это такое – народ? Ненавижу народы… (Тьфу, черт! Сам, дурак, впал в пафос…)

Но, пожалуй, нет у Генделева более понимающего и постоянного почитателя, чем Николай Михайлович.

– Мы еще обязательно о нем услышим, – прогнозировал он, когда Генделев еще только начинал.

«Генделев получил стипендию Ходорковского, – сказал мне Щеглов, – он, Вознесенский, Стратановский. Горбовский от этой стипендии отказался. 50 тысяч рублей в месяц пожизненно, независимо от того пишет он или нет»

Здорово, – подумал я, – а еще говорят, что стихи не кормят. Впрочем, я слышал, будто никто из стипендиатов этих денег то ли не получал вообще, то ли получил всего один раз.

«Ну что ты, – сказал мне Саша Рюмкин, – Генделев изумительный поэт! Возьми, почитай… Только, знаешь, Мишка тяжело болен, ему нужна операция по пересадке легких, стоит безумных денег. Сейчас он даже не может сам передвигаться, начинается тяжелейшая одышка. Ездит на инвалидной коляске».

А вот еще статья литературоведа. Одна из проблем состоит в необычайно тесной связи между метафизикой Генделева и поразительной сгущенностью его предметно-метафорического ряда. Трудно обособить миросозерцание поэта от той поэтической системы, в которой оно явлено и в которую погружено. Подобные усилия, как известно, сопряжены с насильственной деформацией исходного материала. Всегда испытываешь внутреннее неудобство, расчленяя то, что является принципиальной и декларированной целостностью творчества при всей пестроте и многоплановости [!] его состава. Необходим весьма разработанный аппарат, чтобы проследить, к примеру, смысловую связь, скрепляющую блистательные и беспрецедентные для русской поэзии акустические стыки Генделева: «И вся хула и похвала / халва и пахлава». Его семантика неотделима от акустики, а акустика от визуального ряда. Идеология оправлена окоемом.

Что они все помешались на этой самой метафизике, что ли?

Кто-то сравнил Генделева с Лермонтовым (тезки, все-таки! Черт…). Кто-то сказал еще что-то лестное, и вот уж словечко «гений» стало попадаться у критиков и мемуаристов.

Доживши до шестидесяти двух, я не научился достоверно отличать гениев от не гениев. Видимо практики маловато. Годам к девяноста, если дотяну, может, научусь... Только что я, девяностолетний маразматик, буду делать с этим умением?

А про Генделева уже довольно написано, но во всем, что мне довелось прочитать – только и есть что оправленная окоемом идеология и сгущенность предметно-метафорического ряда… И, конечно, метафизика.

Виртуальный Генделев (Post mortem)

 Не буду описывать, как мне сообщили о смерти Миши. Неожиданности не было – я же знал, он болен. На другой день в Интернете появились некрологи.

Сегодня ночью ушел лучший современный русский поэт. Поэт уровня Мандельштама и Бродского. Я чисто случайно называю еврейские имена, поскольку говорю сейчас только об уровне. По силе он им не уступает. А по содержанию

***

Генделев – ни кто иной, как просто великий русский поэт. Номер один после ухода Бродского. И, конечно, никакой там не «создатель концепции русскоязычной литературы Израиля», как написано в неких официальных биографиях. Кто-нибудь видел эту концепцию? Это просто одна из милых мистификаций, которые Мишенька так любил. Дескать, не какой-то там несчастный поэт, а серьезным делом занимаюсь! Концепцию разработал!

***

Горечь пройдет, а Миша останется с нами. Мы еще долго будем встречаться как люди, заряженные и пропитанные им. Мы все его апостолы, в каждом из нас кусок его света, его радости.

***

Не стало важного центра кристаллизации русского Иерусалима. Независимо от его географического места расположения. Свой Бен-Гилель Миша всегда носил с собой. Не стало важного поэта в пространстве родной речи, которую мы, также не зависимо от географии, носим с собой, как Миша свой Бен-Гилель.

Пятьдесят девять раз – черт! Пятьдесят девять раз – по числу лет, прожитых поэтом Михаилом Генделевым.

Поминки

 Прежде чем, как полагается, торжественно и печально закончить этот текст, попробую порассуждать, как некоторый, простите, литературовед-философ С.

Поэзия, ‑ утверждает наш С. – есть трансляция динамических интенсионалов, иначе говоря, единиц духовного состава личности посредством художественных кодов. Единицы эти наполняют сознание, образуя слабо организованные множества. Не понятно? Чего ж тут не понять? Все так просто…

Сходства между сознаниями личностей, населяющих Землю, нисколько не меньше, чем различий между ними же. Следовательно, каждый интенсионал, должен, как правило, присутствовать более чем в одном сознании, и соответственно отразиться более чем в одном поэтическом тексте.

Допустим, что в сознании А. присутствует интенсионал N. Интенсионал N1 из сознания Б. (пусть N приблизительно равен N1) был им (т. е. сознанием Б.) закодирован посредством художественного кода и представлен как означающее N в поэтическом тексте α

Сознание А. воспринимает текст α, генерированный сознанием Б., и узнает в означающем N свой собственный интенсионал N, который оно (сознание А.) считает отражением референта-экстенсионала Nхрен знает что.

– Ё-моё! – реагирует сознание А. – Экстенсионал Nхрен знает что! Как талантлив поэт Б., как точно он описал Nхрен знает что!

Философ – литературовед С. изо всех сил продолжает свою деятельность. Он сопоставляет поэтические тексты, выявляет в означающих сходные интенсионалы, отыскивает в реальности соответствующие экстенсионалы и как радуется, когда находит! Пишет, захлебываясь, книги, и уже их никто не читает.

А интенсионалы, возникая, исчезая и меняясь в нашем сознании, образуют систему, от которой, как справедливо полагает Анастасия Ермакова, рвало, Миша, твою бедную музу (где она теперь, твоя муза?)…

Прости ёрничество. Мне этот стёб нужен, чтобы кончить текст о тебе.

Больше года прошло как ты, махнув веточкой дыма, ушел в метафизическую бездну… Нет, не стану продолжать в таком духе, просто уже больше года тебя нет.

Собраться и поехать на похороны в Иерусалим почти никто не смог. Были назначены поминки.

Есть одна такая (см. рассуждение философа-литературоведа C.) единица – возвращение.

Я к вам вернусь! – обещает поэт, зная, что обещания не выполнит. – Вернусь издалека, из небытия вернусь, ждите!

Я к вам травою прорасту

– задумался один поэт,

 – попробую к вам дотянуться…

Другой пророчит:

Я к вам приду
      в коммунистическое далеко
                   не так,
      так песенно-есененный провитязь.
                  Мой стих дойдет
                           через хребты веков
     и через головы
                         поэтов и правительств.

А вот тут сказано куда более реалистично, даже определен срок явки:

Запомните поэта предсказанье:

Промчится год и снова с вами я!

Исполнится завет моих мечтаний,

Промчится год и я явлюся к вам,

О сколько слез, и сколько восклицаний,

И сколько чаш, подъятых к небесам!

Щеглов сообщил мне, в какой день и час мы соберемся у Оли Егудиной, чтобы помянуть Мишу. Меня попросили купить водку, бутылки две-три, минеральную воду, сок (народу будет человек десять-пятнадцать).

Оля живет на углу Фонтанки и улицы Пестеля.

Стол, естественно, был накрыт, и когда мы уселись, включили запись Мишкиного голоса. Слов я не разобрал, но подумал вот об этих стихах:

Я к вам вернусь

еще бы только свет

стоял всю ночь

и на реке

кричала

в одеждах праздничных

ну а меня все нет

какая-нибудь память одичало

и чтоб

к водам старинного причала

сошли друзья моих веселых лет

Накрытый стол сошел за старинный причал, и за ним, таки да, сидели друзья твоих, Миша, веселых лет. Сейчас прямо вживую слышу, как одичало кричит на набережной Фонтанки какая-то Память. Но свет всю ночь не стоял, на такое у твоих постаревших друзей уже не стало энергии.

– Мы потеряли лучшего друга, – начала Оля Егудина, – выпьем в его память…

– Это первая смерть, – поднял рюмку Щеглов, – которую я так остро переживаю. Хоть сколько уже близких людей ушло, родители умерли… Мишка всегда, когда приезжал в Петербург, останавливался у меня, жить с ним бывало невыносимо, но ужасно, что он больше у меня не остановится. Я думал до последнего момента, что он выплывает из своей болезни…

– Такой, – это слова Тани Павловой, – какая я есть, сделал меня Миша, у нас была настоящая дружба, сколько он давал мне читать, сколько говорил…

– Я тоже, как и Ася, потерял отца, – сказал Саша, муж Мишиной дочери, что еще он говорил, не помню, что-то старательно теплое…

Ася, дочь Миши рассказывала о похоронах, покойный был там «вполне узнаваем»...

– Мы с Таней сохраняли архив Генделева, – вспомнил Саша Лавров, – десять лет большая коробка очень мешала в квартире, и вот, наконец, я этот архив передал ему: владей! А он, не распаковывая, отнес его на помойку…

– Я, может быть, одним из первых услышал его стихи…– начал и я свою речь, – в автобусе мы вместе ехали в институт – он тогда учился на первом курсе, а я на втором. Ко мне никакого особенного доверия у него не было, просто очень надо было читать, а я попался под руку, попался бы, скажем ты, Лев, он тебе бы читал.

– Он отличался таким гостеприимством, – так говорил главный режиссер Интерьерного театра Николай Беляк, – когда был я у него в Израиле, он, больной, варил мне утром кофе…

– Как вы думаете, слышит он нас сейчас? – задал кто-то пошлейший вопрос.

– Конечно, нет, – ответил я пошлостью на пошлость. Впрочем, если бы я ответил «да, конечно», это было бы ещё большей пошлостью.

Вот какой вздор говорили мы Мише Генделеву, оторвавшемуся от своей тишины, чтобы на мгновение (черт!) вернуться к нам. Мокрыми от слез (черт… черт!) глазами смотрела на Мишу Белая Память, готовая поцеловать его в горло. Стройной красавицей в нарядных одеждах была эта Память, и на ее тоненькой шейке блестели бусы из смысловых сколов стихов покойного поэта.

Как ее звали? Не знаю. Но должно быть у Памяти и человеческое имя, потому что и Память состарится и умрет…

Отяжелев от водки и еды, я вышел освежиться и в зеркале в прихожей увидел красную и потную рожу чудища с лохматой бородой….

я к вам вернусь

от тишины оторван

своей

от тишины и забытья

и белой памяти для поцелуя я

подставлю горло:

шепчете мне вздор вы!

и лица обратят ко мне друзья

чудовища

из завизжавшей прорвы…

Миша, Миша! Прорвовидец ты наш… Черт… Черт… Черт!

Воскресенье, 29 августа 2010 г.

Примечания


[1] Господин Горбачев… больше… не президент

[2] Это как конец света…

[3] Правда, что аэропорты закрыты? – Не думаю, – Жаннет, вряд ли ты нужна этим коммунистам..


К началу страницы К оглавлению номера
Всего понравилось:0
Всего посещений: 2877




Convert this page - http://7iskusstv.com/2011/Nomer6/Macevich1.php - to PDF file

Комментарии:

Маша Кац
- at 2011-07-09 08:42:42 EDT
Стоит вспомнить еще один материал о Генделеве - статью Майи Каганской в "Заметках": http://berkovich-zametki.com/2009/Zametki/Nomer17/Kaganskaja1.php
К сожалению, Майя умерла в апреле. Так что это как бы некролог на двоих. Текст замечательный. Дополняет эту прекрасную статью.

Е. Майбурд
- at 2011-07-08 01:41:14 EDT
Генделев читае два стихотворения, свое и Цветкова:

@http://www.openspace.ru/literature/projects/75/details/3758/@

Любитель поэзии.
- at 2011-06-29 09:43:44 EDT
Миллер
Иерусалим, - Tue, 28 Jun 2011 23:25:32(Frankfurt)/ - Tue, 28 Jun 2011 17:25:32(New York)

К поэзии я, к сожалению, все более, к старости глохну... Мне довелось проводить его в последний путь. Нас, провожающих, было много. И заложили Мишу в нишу с чудным видом на Иерусалим...

Насчёт глухоты критик скромничает. Вся его эпиталама - поэзия:
"И заложили Мишу
в нишу
с чудным видом на Ерусалим"

Миллер
Иерусалим, - at 2011-06-28 23:25:32 EDT
Интересно читать о молодости человека, с которым было выпито, не скажу, чтобы много, но несколько бутылок водки в доме той самой единственной кавээнщицы Маши (в девичестве Коган), которая "кажется" живет в Израиле. А точно - в Иерусалиме! У меня была возможность непосредственно оценить его остроумие (к поэзии я, к сожалению, все более, к старости глохну...), его вкусную, но нездоровую пищу. Мне довелось проводить его в последний путь. Нас, провожающих, было много. И заложили Мишу в нишу с чудным видом на Иерусалим...

Спасибо автору!

Е. Майбурд
- at 2011-06-28 15:13:10 EDT
О таких подарках редко мечтаешь. Узнал сразу двоих. Не знал (к стыду?) ни автора, ни поэта. Да что теперь-то стыдиться? Тогда надо было понимать.
О Поэте отзываться - не здесь (и не мне). А Мемуарист - ну что? Конгениально, по-моему.
И какая-то небывалая плотность точных попаданий на единицу текста. Прямо как "Москва - Петушки" (в этом смысле. Да и не только в этом). Для тех, кто прохлопал:

Власть препятствовала передвижениям людей по миру, и я обречен был никогда не покидать государства, которое, несмотря на огромные размеры его территории, было тесным и неуютным.

Понимаете ли.… Есть периодизация жизни. Ты уходишь из такого-то времени. Это репетиция конца жизни вообще. Иногда, правда, граница между временами жизни не чувствуется, ты не замечаешь, как ее пересек – безвизовый, так сказать, режим.

Можно цитировать и цитировать.
Из самых сильных материалов этого выпуска "Семерки". По-моему.

Марк Фукс
Израиль - at 2011-06-27 11:54:18 EDT
В Израиль мы приехали в январе 1991.
Собрались и поднялись за четыре месяца. Иврита не было совсем.
Привыкшие к запаху типографской краски, мы в растерянности стояли у киосков. Глаз искал привычную кириллицу.
Через некоторое время, примерно через месяц, стала выходить полноформатная, с приложениями, настоящая газета на русском. Ее назвали «Время», потом она сменила хозяев и вывеску. Теперь она называлась и называется «Вести».
Именно в этой газете я впервые встретил имя: Михаил Генделев.
Так поэт вошел в мою жизнь.
Сначала поэзию Генделева я принял к сведению и не более того.
Потом стал читать и оценил.
Затем стал выискивать в печати и следить, насколько это было возможно за автором и его творчеством.
Поражало лицо на фото.
Мастерский портрет достойный Родченко.
Лицо, искаженное мукой. Блеск стекол очков.
Потом было телевизионное интервью, кажется последнее.
И поэта не стало.
«Снаряды падают все ближе и ближе» - позвонил мне друг и ценитель слова.
И появилось ощущение личной потери.

М.Ф.

Виктор Каган
- at 2011-06-27 03:08:50 EDT
Люблю его поэзию - сильную, неожиданную, не без куража, но какого куража! Спасибо за очень питерский по духу и прекрасно написанный мемуар

_Ðåêëàìà_




Яндекс цитирования


//