Стихи и проза Константина Кикоина*

«…свобода это не состояние, а процесс: человек постоянно пребывает в состоянии несвободы, но если в нем заложено стремление к свободе, то он его пытается реализовать».

К. Кикоин. 15.05.2011

1.

Мне Константин Кикоин раскрывался постепенно. Сначала он предстал в качестве редактора тома серии М. Пархомовского, «Русские евреи в Германии и Австрии». Потом – поэта; один за другим, за 3 года, вышли в свет три сборника  его стихов, написанных за сорок с лишним лет. Оказалось, он интересный поэт. На мой вопрос, как появляются стихи у профессора физики, «человека кампуса», не заинтересованного в литературной судьбе, он рассказал: «…как-то под утро был мне явлен сон. Будто бы я стою перед входом в помещение типа картофелехранилища... Я спускаюсь по гниловатой деревянной лесенке, вхожу в это хранилище и вижу уходящие в даль помосты, на которых уложены поддоны. А в поддонах вместо картофелин какие-то совершенно одинаковые коконы. И некий голос мне говорит: это все твои стихи. Тут сквозь пыльное окошко под потолком барака проникает какой то малиновый луч типа лазерного и падает на один из коконов. В руках у меня оказывается нить, которую я начинаю выматывать из этого кокона, и нить эта есть первая строка стихотворения. «Лестница в небо, лестница в небо...» Сон прерывается, но строчка остается у меня в руке и я уже наяву досочиняю это стихотворение. Так мне было объяснено, что все, что я должен «сочинить», уже существует, и моя задача только не проглядеть появления луча и не порвать нить, которая попадает мне в руки. Я посмотрел на все сочиненное к тому моменту и понял, что все это – фрагменты одной и той же книги, уже разбитой на главы. И всю оставшуюся жизнь я эти главы (числом двенадцать) дописываю. Прибавилась только одна новая в тот год, когда я окончательно понял, что покидаю Россию. Она получила название «Место на глобусе». И ее я заполнял в основном уже здесь».

Константин Кикоин

Стало понятно, что для поэта К. Кикоина собственное «Я» – органическая часть мира, что творчество – глубоко частное дело . В каждом стихотворении – акт некоего путешествия, в котором записывается эпизод открытия собственного мира. То он оказывается в старом Петербурге («Стольный призрак»), то в древнем Риме («На семи воображаемых холмах»). Одновременно происходит путешествие в культурные миры: в мир поэзии («Разрозненные рукописи») и русских народных и литературных сказок («Российские сказки»), в еврейские памятные места  Европы («Место на карте») и т.д. Пространственно-временные и культурные трансформации происходят постоянно:

Глубоководная речка Фонтанка

Пересекает наискосок,

То ли чухонка, то ли испанка

Днесь зазывает к себе на часок…

В точку стянулся потерянный мир,

В меридиан переходит аллея,

В миллениум – десятилетний пунктир.

Нет для изгнанника большей награды,

Чем эта мнимого времени ось,

Что на пленительную эспланаду

Душу выводит, пронзая насквозь.

«Меридиан»

Так оборудуется свой «глобус»; один сборник так и называется: «Другой глобус» (2007). Человек интеллектуального труда не обольщается разумом, знакомый с «ресурсосберегающими технологиями» искусства  не удовлетворен точными науками, которые только приступили к изучению живой жизни. Искусство к ней ближе, и поэт старается использовать все его средства. Так, иноязычные слова и выражения, если их писать в оригинальной графике: Неприметный отель в грязноватом проулке / под вывеской La Toison d’Or, / пищеблок, выходящий задней дверью на задний двор, / марокканец с мобилой, / скучающий в Reception… («Переулок аргонавтов») – вводят дополнительный смысл некоей документальности, совмещенный с авторской прихотливостью и образностью. А старинный жанр «inscriptions» (надписей), с его заданием увековечения, остановки времени дает возможность переосмыслить классиков в современном контексте. О В. Хлебникове:

Нет у поэта ни дома, ни лар, ни пенатов,

странны заботы его, переменчиво имя,

пара ботинок дырявых да крылья в заплатах,

тайные доски судьбы, бесконечной поэмы вода и полымя.

Вниз да по Волге, да в Персию черные струги уплыли,

вверх да повыше альтов разностройные струны запели,

брел человек по дороге, неясный, как облако пыли,

да и заснул невзначай на расстеленной степью постели.

Несколько мазков – и в ином освещении является Ф. Достоевский:

Сертук сермяжный Достоевского.

Над книгописцем бдит луна.

Знаток террора досоветского

Жил в золотые времена,

Когда полуночные спорщики

Со злом мечтали кончить разом

И вербовали в заговорщики

Дворянских дочек сероглазых…

К. Кикоин всегда лаконичен; у него есть чувство меры и внутреннее спокойствие. «Alter мой ego, небось, заплутал под соседней звездой. / Роща подножьем служила чертогу богов, киммерийскому раю. / Кубки из бронзы звенят высоко над моей головой. / Роща шагов. Что за статуи бродят по роще? / Лица богов различаю лишь те, что поплоще».

Его стихи не просты, они напрягают. Вот герой отмечает себя в городском пространстве, детали которого впиваются в сознание; его принадлежность к сегодняшней  реальности, как и любого горожанина, грубо-очевидна. Но зов культуры, в данном случае, пушкинская строка, обновляет ощущения: он уже не только в этом месте.

В городе на букву «М»

я не свой, но и не лишний,

Колу пью, чизбургер ем,

по соседству дети Кришны

говорят друг друга «Ом».

В чреве метрополитена

Грохот, мраморные стены.

 . . . . . . . . .

Нет, не весь я в нем умру,

И возникнет мой двойник

В Бибирево, в Теплом стане.

Множество ассоциаций и культурно-литературных реминисценций, очень органичных мышлению автора, сближают стихи Кикоина с традицией Мандельштама и Бродского. Понятно, что в стихах присутствует и еврейская тема, но не выделенная специально в его открытом и не ограниченном темами, временным и культурным статусом мире.

2.

И вот недавно в том же издательстве вышла книжка прозы К. Кикоина «По обе стороны свободы» (2011). При знакомстве с оглавлением сначала появилось некоторое замешательство: за исключением последней главки – о семье, – в книгу вошли уже опубликованные вещи. Кроме того, думалось, они разножанровые: эссе, воспоминания, очерки. Как при этом могут проявиться основные достоинства автора: спонтанность и цельность? Ведь  Кикоин, чрезвычайно ценящий факт и деталь (одна из его стихотворных книг называется «Детали картины»), далек от лирической прозы…

Присматриваемся. Оказывается, что, как и стихи, возникающие у автора в разное время и по разным случаям, во время путешествий, деловых поездок и встреч, – прозаические тексты связаны одной экзистенциальной темой свободы. О близости к ней автор-путешественник говорит в предисловии : он любит Нидерланды, отвоевавшие у моря свободу голыми руками, Англию, с ее феноменом внутренней свободы, помнящую свою свободу Ирландию.

В книге две части: первая состоит из очерков, вторая – из семейных воспоминаний. «Сотворением островов» метафорически назвал автор самые разнообразные истории  духовных подъемов, вспышек и гуманистических эпизодов. В главке «Войти в Телемскую обитель» – рассказ об одном общечеловеческом проекте. В печальном списке гуманистических иллюзий, которые, как правило, не выдерживают испытания реальной прозой жизни, есть и такая: если собрать умных, веселых, красивых, талантливых и предприимчивых молодых людей в одном месте под руководством умудренных мужей и предоставить им ничем не стесняемые возможности для умственной и практической деятельности, то они создадут центр новой духовности, выработают правила общежития и укажут косному человеческому обществу путь в царство свободы. От рассказа о Франсуа Рабле, первым подавшем эту идею, автор переходит к истории платоновской академии Лоренцо Великолепного, от него – к «просвещенному двору» герцога Карла-Августа Саксен-Веймарского, потом – к «фаланстеру для художников» папаши Буше на окраине Парижа, и, наконец, – к Новосибирскому Академгородку. Очерки энергичны и стремительны, как стихотворение, но подробны в своем своеобразии, но у каждой «обители» один и тот  же финал – крах . Временный всплеск духовности в огороженном от испорченной среды «городке» возможен как воплощение присущего человеку желания свободы, но всплеск этот хрупок и неустойчив. Погруженность в жизнеустройство каждой обители, в ее бытовые детали и обстоятельства, «переселение» в них воображением – создают такую же сопричастность и доверие, как в лирике. Пишется о душевно близких и необходимых состояниях человечества.

На «вилле Медичи для бедных» не было ни газа, ни водопровода, ни электричества. Сквозь щели в высоких окнах задувал ледяной зимний ветер, и выжить в холодное время можно было, только натопив самодельную печку и натянув на себя весь скудный гардероб. Но если ты приехал в Париж с твердым намерением стать настоящим художником, и занимаешь треугольную студию по соседству с Шагалом и Модильяни, то эти мелочи не слишком отягощают твое существование. Легкомысленные обитатели «Улья» голодали, но не унывали.

Последний «проект» этого типа, известный нам (1960-е – первая половина 1970-х гг.) – Новосибирский Академгородок – вызывает узнавание перечислением имен и научных открытий, которые успели сделать замечательные ученые. «Академические выгородки» в условиях реального социализма кончили так же, как другие «обители», но их опыт не напрасен: Я был странник на берегах Обского моря и никогда не живал подолгу в этом замечательном месте. Но я мгновенно опознаю сибирских телемитов в любой части света, потому что по-прежнему мысли у них поперек и слова поперек. Кикоин осторожно присоединяет к этому списку и «сионистский проект», реализация которого оказалась «непохожей ни на один из первоначальных проектов», а финал открыт.

Дальше идут очерки о примерах индивидуальных рывков к свободе: пятеро венгерско-еврейских ученых, физики Ю. Румер, А. Иоффе, Л. Рапкин, «святой апостол», спасший много жизней во время войны, поэт и переводчик М. Радноти. Оказывается, «обитель» не обязательна; дух индивидуален и может вознестись сам в условиях насилия. Невольно сравниваешь эти живые портреты с теми невероятными соцреалистическими апокрифами, из которых в советское время мы узнавали о жизни-подвиге ученых.

Следующая тема – свобода в искусстве («Искусство как утиная охота»); по мысли автора, искусство – игра, «когда перестают играть, попахивает распадом». Речь идет о Маяковском и Т. Манне. Можно поспорить о точности противопоставления понятий игры и охоты, ибо и в последней немало игры. Но если перейти от антитезы к сравнению, мысль понятна: охота за успехом и признанием – дорога к ограничению искусства.

Последняя часть книги, казалось бы, умещается в банальную родословную. Трое из семьи Кикоинов: знаменитые физики дядя Исаак и отец Абрам Кикоины, как и парижский художник Мишель Кикоин, не только талантливы, но удивительно пассионарны. На семи ветрах они построили собственные обители свободы, временные, но чрезвычайно убедительные.

3.

Наконец-то срослось. Когда есть сверхзадача, когда есть умение видеть все уровни жизни сразу, а в разных странах ты, как свой, – неважно, каким способом выросла книга и каков жанр вошедших в нее сочинений. В красоте ассоциаций и образов, например: Пушкин ходит по улицам израильских городов, разъезжает в автобусах «Эгеда», и везде ему встречаются тоненькие эфиопские мальчики в форме солдат ЦАХАЛа с неизменным М-16 через плечо… Тоненькие эфиопские мальчики с медально вырезанными пушкинскими профилями…, – авторское «Я» так же неповторимо как и стихах.

Сам Кикоин считает, что «на метафизическую поэзию спроса на Руси особенного никогда не было и в обозримом будущем его как-то не предвидится. И у Тютчева, и у Мандельштама, и у Заболоцкого любители выковыривают в основном изюминки, а сам пирог остается нераспробованным». Не много текстов на эту тему написано в таком синтетическом жанре, как эссеистские очерки с философским заданием. Кикоин, кажется, не боится никаких поворотов жизни, которая ухитряется запутать нас, и тогда мы застываем в ее гуще, как личинки. Но можем и освободиться. Правда, на время.