Виктория Орти

Сцена представляет собой вращающийся круг, в середине которого находится белый экран, на нём в ходе действия появляются фотографии и кадры хроники.

Декорации минимальны: детский стульчик, кресло и радиола, журнальный столик, на нём два бокала с вином, пепельница, груда газет. Рядом со столиком кресло-качалка, в конце действия оно превращается в кладбищенскую каталку.

Герои – ЖЕНЩИНА разных возрастов, она меняет белую и чёрную маски, а также чёрно-белую маску в виде двух перетекающих капель. МУЖЧИНА то в белой, то в чёрной маске, то в чёрно-белой – в виде двух перетекающих капель. СТАТИСТЫ любого пола – десять человек в серых масках.

ЖЕНЩИНА в белой маске стоит в центре сцены лицом к публике на фоне белого пустого экрана.

Ж. – Давайте поговорим о пустяках. Нет ничего серьёзнее пустяков, ведь мир состоит из них. Б-г неглуп, о, Он явно неглуп. Только оч-чень неглупый Б-г мог придумать столько деталей к этому миру. И, заметим, все они необходимы друг-дружке, без них мир расползётся, словно платье, сшитое портнихой-неумехой.

Делает два-три шага к публике, наклоняется.

Ж. (звучным шёпотом) – Вот и я – всего лишь деталька этого мира, но без меня… ха, но, не будь меня, он стал бы другим.

Бежит в просцениум и приносит детский стульчик, раскачивает его в руках.

Ж. (певуче) – "Пела ночью мышка в норке, спи, мышонок, замолчи, дам тебе я хлебной корки и огарочек свечи…" (Пауза.) "…хлебной корки и огарочек свечи". Всем нужны пища и свет. Вот и вам, и вам, и вам (показывает на зал) нужна эта корка хлеба и – хотя бы – огарочек свечи. Не всем достаются ванильные торты с зефиром и толстые ароматные подарочные свечи. Ну и что?!

Садится на пол спиной к зрителям. На экране появляется изображение ТИПИЧНОГО еврейского младенца, он кучерявый и бойкий. Младенец пьёт кашу из бутылки, потом ползёт на четвереньках, его путь освещён ярким светом. ЖЕНЩИНА машет ему вослед. Кадры сопровождаются агуканьем малыша и материнским напевным голосом.

Голос – Якáр шелú, хамýд шелú, матóк шелú[1].

Сцена поворачивается. Всё тот же белый экран. Сцена перед ним пуста. ЖЕНЩИНА в чёрной маске стоит около края сцены.

Ж. – И я была деталькой этого мира. Кому-то нужно было, чтобы я родилась. Может быть, без меня не упал бы Тунгусский метеорит или не началась бы Первая мировая война. И не произошли бы прочие глупости, мало ли цорес на этом свете, и все можно увязать с моим появлением на свет. Если очень захотеть, если очень-очень захотеть… а он захотел, этот маленький дёрганый человечек. Наверно его косая чёлочка упала ему на глаза, и он не разглядел деталей, мелких деталей – наших глаз, наших губ, наших родинок… Ведь так просто: отрастить косую чёлочку и не отбрасывать её со лба…

Бежит за кулисы, приносит детский ботиночек, он висит на шнурке, а она медленно идёт и несёт ботиночек. Становится лицом к залу, ботиночек болтается на шнурке, зажатом в её руке. Звучит колыбельная на идиш.

ЖЕНЩИНА садится спиной к зрителям, на экране появляется всё тот же еврейский малыш перед освещённой дорогой, его изображение сменяется хроникой: еврейские дети в концлагере.

Кресло ярко-оранжевой или ядовито-лимонной расцветки. Форма кресла грубовата, размер больше обычного. У радиолы поднята крышка.

ЖЕНЩИНА в белой маске подходит к радиоле, ставит пластинку Джо Дассена. Одета ЖЕНЩИНА в странный великоватый пеньюар, на ней бусы и аляповатый макияж, на ногах босоножки на платформе. Причёска "конский хвост" с чёлкой. Изображает подростка. Стоит на фоне белого квадрата, как возле стены, достаёт конфету «петушок» на палочке и сосёт её, поэтому речь слегка невнятна.

Ж. – Ну, на фига мы придумываем себе красивости типа первой любви, всё ведь просто – гормон такой-то плюс гормон такой-то равняется милый, ой, единственный, ой, не могу без тебя, ой, умру от любви, ой-ой-ой. Ах, он посмотрел на меня на большой перемене, ах, он подошёл ко мне после уроков, ах, он пригласил меня в кино, ах, он целоваться-то не умеет, ну, какой же он всё же милый, я ведь тоже не умею, ах, ах, ах, значит, я – первая, кого он целует, значит, он у меня тоже первый. О, наши ночные слёзы, девочки, грош им цена, медный грошик весом в тополиный пух. Но кому-то они нужны, без наших никчемных ночных слёз не было бы весенних ливней… Дета-а-ли (она кричит в потолок), Ты ведь любишь дета-али!

Бросается в кресло, поднимает ноги, сжатые вместе, разводит, сводит, разводит – несколько раз подряд, спрыгивает и кружится по комнате с воображаемым партнёром – под "Елисейские поля" Джо Дассена. Снова садится в кресло, принимает позу примерной девочки: прямая спина, руки на коленях, взгляд прямо перед собой – в зрительный зал, говорит высоким голосом девочки-школьницы.

Ж. – Я обещаю вам учиться, мама-папа, я обещаю не курить, мама-папа, я обещаю поступить в институт, мама-папа, я обещаю не встречаться с ЭТИМ, обещаю встречаться с ТЕМ, мама-папа, я обещаю, обещаю, обещаю.

Сцена поворачивается. Всё тот же белый квадрат. Полукружье за ним почти пусто, только вверху видны душевые лейки – такие, из таких в концлагере подавался газ. ЖЕНЩИНА в чёрной маске стоит около края сцены. Она заплетает длинную рыжую косу. Простое платье ниже колен, туфли по моде 40-х.

Ж. – Нет, меня никто не насиловал, ничего такого, не подумайте… Они очень деловые люди, да и очередь, сами понимаете. Неловко было раздеваться при всех, вот и всё. У меня никогда не было красивого белья… – откуда бы я взяла красивое бельё? Смешно, конечно, вспоминать, но мне было нестрашно, а стыдно – оттого, что бельё у меня не новое… И ещё – оттого, что я такая пампушка. Так захотелось – напоследок – побыть красивой, стройной, с крепкими спортивными ногами… но пришлось идти, сутулясь, стыдясь складок, ужас какой-то… грудь у меня большая… хотя не думаю, что это их интересовало, слишком были заняты: много работы.

Ложится на спину, раскидывает руки, говорит громко и звонко.

Ж. – В следующей жизни у меня будет стройное тело, крепкие ноги, маленькая грудь, гордая походка, и если меня снова заставят раздеться и погонят в газовую камеру, то пусть они сначала остолбенеют от того, что лишают мир такой красоты, я обещаю, что они остолбенеют, я обещаю, обещаю, обещаю.

На сцене кресло, журнальный столик с двумя бокалами вина, пепельница, груда газет. На расстоянии друг от друга сидят МУЖЧИНА и ЖЕНЩИНА, оба в "смешанных" масках. Разговаривают они, глядя в зрительный зал, но соблюдая при этом доверительную интонацию.

М. – Я и сам не пойму, почему не люблю их. Да и какая разница! – не люблю, и всё.

Ж. – Я и сама не пойму, почему не люблю их. Да и какая разница! – не люблю, и всё.

М. – …а Палестина – ты посмотри, что они с Палестиной делают!

ЖЕНЩИНА подходит к МУЖЧИНЕ, садится рядом с ним, они обнимаются и ложатся. СТАТИСТЫ в одинаковых серых масках выбегают из-за кулис и играют, хором приговаривая вслед за ЖЕНЩИНОЙ.

Ж. – …море качается – раз, море качается – два, море качается – три, морская фигура, на месте замри!

СТАТИСТЫ замирают, положив руки на сердце.

Ж. – …море качается – раз, море качается – два, море качается – три, морская фигура, на месте замри!

Застывают, выкинув в нацистском приветствии руки вперёд.

Хор – …море качается – раз, море качается – два, море качается – три, морская фигура, на месте замри!

Застывают в позах стреляющих из автоматов.

На экране кадры: скинхеды, современные фашисты (типа РНЕ). Звучит фрагмент "Ленинградской симфонии" Дмитрия Шостаковича.

На несколько секунд гаснет свет, затем загорается вновь. На полукружье всё то же: кресло, журнальный столик с двумя бокалами вина, пепельница, груда газет. МУЖЧИНА и ЖЕНЩИНА в смешанных масках. Она заняла место в кресле, он примостился у её ног.

Ж. – Почему они нас ненавидят? Что мы им сделали? За что?

М. – Незачем объяснять… Да и кому это интересно!

Ж. – Не хочу жить, зная, что так много людей меня ненавидят.

ЖЕНЩИНА опускается рядом, они обнимаются и ложатся, обнявшись. СТАТИСТЫ в одинаковых серых масках выбегает из-за кулис, танцуют, поют хором.

Хор – "Эвейну шалом элейхем, эвейну шалом элейхем, эвейну ша-алом элейхем"[2].

Застывают, подняв руки – то ли это поза "руки вверх", то ли элемент хасидского танца.

Сцена поворачивается. Полукружье пусто. На экране фото истощённого МУЖЧИНЫ, глядящего с нар в объектив фотоаппарата.

ЖЕНЩИНА стоит лицом к экрану и разговаривает, обращаясь к изображению.

Ж. – Той майской ночью ты прикоснулся к моей груди. Осторожно, будто не веря самому себе. И мириады мурашек побежали по моей коже. Я и не знала, что счастье так незамысловато, что счастье – это всего лишь твоё дыхание рядом… Я принадлежу возлюбленному моему, а возлюбленный мой – мне; он пасёт между лилиями…

За кадром звучит мужской голос, подхватывая её речь

М. – Прекрасна ты, возлюбленная моя , как Фирца, любезна, как Иерусалим, грозна, как полкú со знаменами. Уклони очи твои от меня, потому что они волнуют меня. Волосы твои, как стадо коз, сходящих с Галаада; зубы твои, как стадо овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нет между ними; как половинки гранатового яблока ланиты твои под кудрями твоими…[3]

МУЖЧИНА и ЖЕНЩИНА, оба в трико телесного цвета. Он в белой маске, она в чёрной. Он, стоя за её спиной, держит её в объятиях и водит её руками, будто кукловод с большой куклой. Она и производит впечатление куклы.

М. – …И тогда Он создал Адама. И столько Света поселил Он в душе Адама, что не выдержала душа и разбилась. И разлетелись осколки души, напоённые Светом, по миру, и родились люди, в глазах которых плещется Свет. Помнишь про Кая и про Герду? Вот так же примерно, только не льдинка, а светúнка застревала в глазах у людей.

Кладёт руки на глаза ЖЕНЩИНЫ, потом отнимает их и бережно поворачивает ЖЕНЩИНУ к себе.

Ж. – Рассказывай, я люблю сказки. Я и сама бы рассказала, только у меня все сказки – грустные… хорошо, что не страшные.

СТАТИСТЫ в серых масках и в костюмах телесного цвета выходят на сцену, сначала пятеро из левой кулисы, потом пятеро из правой, становятся в один ряд, перед МУЖЧИНОЙ и ЖЕНЩИНОЙ, заслоняя их.

Хор (полушёпотом) – Голем, Голем, Голем, Голем, где-то ходит страшный Голем, прячьте детей, дверь на засов, тише, тише, ша-ша-ша…

СТАТИСТЫ уходят – одновременно, на цыпочках, пятеро в левую кулису, пятеро в правую.

На сцене ЖЕНЩИНА и МУЖЧИНА, только теперь ЖЕНЩИНА в позе кукловода, и на ней белая маска, на МУЖЧИНЕ маска чёрная.

Ж. – …И тогда он придумал Голема. Много-много глины взял он и слепил истукана. Огромного и неповоротливого. Но стоял истукан, и не дышал истукан. Не было в нём души, ведь он – не Он. И взял он палочку и начертал на лбу истукана то самое слово, от которого всё зависело, – слово "Душа", и вселилась душа в истукана. Но было ей так неуютно и жёстко в этом глиняном теле, что почернела душа, возмутилась душа, и забурлила душа. Не выдержал истукан и разбился, а осколки души разлетелись по миру, и родились люди, в глазах которых стынет чёрная обиженная душа.

М. – Всегда ты так. Что ни говори – женщина…

Сцена поворачивается. Пространство перед экраном пусто, на экране абстрактное изображение Гитлера, черты лица угадываются, усики и чёлка не оставляют сомнения в том, что это – он.

Появляются СТАТИСТЫ. Они в серых масках и чёрных трико, их волосы прилизаны. Располагаются на просцениуме в шахматном порядке. Их речь резка, отрывиста.

Достают зеркальца, в руках у каждого по маленькому зеркальцу, смотрятся, явно любуясь собою. Прячут зеркальца и маршевым шагом покидают сцену.

Хор (маршируя, в такт) – Всё от них. Всё от них. Всё от них.

На сцене кресло-качалка, на экране изображение миловидной ЖЕНЩИНЫ (стиль пятидесятых: губы бантиком, завивка, шляпка).

В центре сцены лицом к зрителям стоит ЖЕНЩИНА в седом парике и в белой маске. Она сгорблена, одета старомодно. Она производит впечатление очень пожилого человека. На экране фото содата Армии Обороны Израиля.

Ж. – Лиорчик снова там. Сколько можно воевать? Одна проклятая бесконечная война, удивительно, что мой народ не разучился рожать детей… Лиорчик говорит, что там ни один ребёнок не застрахован от гибели. Лиорчик и сам не знает, есть на его душе убитый там ребёнок или нет. Бедный, бедный мой мальчик, для этого ли я лелеяла моего внука, для этого ли я денно и нощно молилась о нём, бедный мой мальчик. Господи, если у Тебя хватило сил вернуть нам эту землю, сделай так, чтобы наши дети не убивали детей там, храни детей, Господи!..

ЖЕНЩИНА резко поворачивается спиной к зрителям. На экране взорванный автобус, высвеченный на несколько секунд вспышкой взрыва.

Экран гаснет, ЖЕНЩИНА медленно поворачивается лицом к залу.

Ж. (отстранённо, словно обращаясь к самой себе) – Я так люблю свадьбы! Что может быть лучше свадьбы? Даже Хава, уж на что дура, понимает толк в свадьбах, да и приодеться умеет. А уж если мы с дурой Хавой и с красоткой Рейзеле пускаемся в пляс, то никто не остаётся дожёвывать холодные бурекасы с грибами, никто. Даже любители мусаки вскакивают из-за стола.

Делает несколько танцевальных движений под популярную израильскую песню. Внезапно останавливается, переводит дыхание, подходит к авансцене.

Ж. (с идишской интонацией) – Вчера выдали замуж Лею. Какую невесту мы подарили миру! Ах, какую невесту! Как хороша была Лея в кружевном платье, и как вились Леины волосы, рыжие Леины волосы, в нашем роду такие волосы были только у…

Замолкает, тяжело садится в кресло-качалку, раскачивается. Кресло поскрипывает.

Сцена поворачивается. Всё те же душевые лейки под потолком. На экране фотография телеги, наполненной трупами, через высокие борта переваливаются и свисают головы, руки, ноги. На сцене ЖЕНЩИНА в том же виде, но в чёрной маске.

Ж. – У меня были сильные спортивные ноги, папина порода. Они сразу поняли, что из меня получится хорошая ломовая кобыла… да я и была хорошей ломовой кобылой, впрягалась наравне с мужчинами в телегу и тащила до печей – и не падала. А Лея была неповоротливой пампушечкой – в маму, её они не отобрали… Я, ломовая кобыла, везла телегу, в которой лежала моя Лейеле, я везла телегу и ржала. (Надрывно ржёт – как будто воет). А волосы моей Леи пошли на парик, её мягкие рыжие волосы… сколько раз я вплетала в них ленты… Го-о-осподи, доколе, Го-о-осподи! Вот стою я перед Тобой, пред всевидящем Оком Твоим, и умоляю Тебя, Го-о-споди, дай покой моей душе, верни её в сосуд…

Сцена пуста. На авансцене стоят два глиняных кувшина – белый и чёрный. По экрану разлит яркий фиолетовый свет. Появляются СТАТИСТЫ. Они без масок, в трико телесного цвета, на головах ермолки. СТАТИСТЫ выстраиваются в две группы: пятеро полудугой слева, пятеро полудугой справа. Они молятся, раскачиваются.

Появляется похоронная каталка, на ней укутанный в саван плоский труп. Каталку толкают МУЖЧИНА и ЖЕНЩИНА, оба без масок. Ставят каталку на середину сцены торцом к экрану, сами застывают рядом, замыкая дуги массовки, образуя таким образом полукруг.

Ж. – Не выдержал истукан и разбился, а осколки души разлетелись по миру, и родились люди, и в их глазах стынет чёрная обиженная душа.

Из-за кулис доносится звук разбитого сосуда.

М. – И разлетелись напоённые Светом осколки души по миру, и родились люди, и в их глазах плещется Свет.

Опять из-за кулис доносится звук разбиваемого сосуда.

Мужской голос (баритон) выводит молитву "Эль малэ рахамим"[4]. Сцена поворачивается. На экране кадры с малышом перед ярко освещённой дорогой. Слышен материнский напевный голос.

[1] якар шели, хамуд шели, маток шели – мой дорогой, мой милый, сладкий мой.

[2] "Эвейну шалом элейхем, эвейну шалом элейхем, эвейну ша-алом элейхем" –"Мы принесли вам мир, мы принесли вам мир, мы принесли вам мир", слова израильской песни на иврите.

[3] "Прекрасна ты, возлюбленная моя…" – фрагмент библейской «Песни песней».

[4] "Эль малэ рахамим" – "Б-г, исполненный милосердия", еврейская заупокойная молитва.