Номер 7(20) - июль 2011
Семен Резник

Семен Резник Академик Парин и "дело КР"

От автора

В 1975 году, во время моей недолгой работы в редакции журнала «Природа», мне довелось готовить к печати подборку материалов об академике В.В. Парине. Я познакомился с его вдовой Ниной Дмитриевной и их младшим сыном Алексеем Васильевичем, который жил вместе с матерью в большом академическом доме на Беговой улице. В ходе наших контактов Нина Дмитриевна предложила мне написать книгу о В.В. Парине, обещая всемерную помощь.

У меня это предложение вызвало сложное отношение. Из того немногого, что я успел узнать о Василии Васильевиче, сложилось о нем благоприятное впечатление: не только как о выдающемся ученом-физиологе и организаторе науки, но и как об очень симпатичном, обаятельном человеке, который за жизнь никому не причинил зла, зато очень многим помог словом и делом. Десятки ученых считали себя «состоявшимися» в науке благодаря В.В. Парину.

Однако я тогда работал над биографией о В.О. Ковалевском, которой требовалось отдать еще несколько лет, так что в ближайшее время книгой о Парине я заняться не мог. Смущало и то, что с академиком Париным я встречался всего два раза по вполне официальному поводу (брал, а потом визировал короткое интервью для «Комсомольской правды»); между тем, были писатели, которые общались с ним регулярно в течение многих лет – им бы и карты в руки.

Но Нина Дмитриевна твердо сказала, что с другими иметь дело не хочет. Она знает мои книги о Вавилове и Мечникове и хотела бы, чтобы книгу о Парине написал я.

Я продолжал изредка бывать у Париных, беседовать, знакомиться с материалами, но ко времени завершения книги о Ковалевском мои литературные интересы значительно изменились. Я углубился в практически запретную тему российского антисемитизма, взялся за исторический роман о кровавом навете (Велижское дело), собирал материал для другого романа – о Кишиневском погроме. Однако надежды на публикацию этих произведений почти не было, никакой штатной должности после ухода из «Природы» я не занимал, зарплаты не получал, ранее полученные гонорары быстро таяли. Надо было браться за нечто более надежное.

А Нина Дмитриевна Парина оказалась очень деликатной, но настойчивой женщиной. И, в конце концов, я понял, что пути к отступлению отрезаны.

Заключив договор с издательством «Знание», я приступил к работе. Но так как большую часть времени и душевных сил у меня занимали писавшиеся «в стол» исторические романы, то книгу о Парине я, вероятно, так бы и не написал, если бы не настойчивость Нины Дмитриевны. Время от времени у меня раздавался телефонный звонок, и я слышал ее вежливый, но твердый голос:

– Семен Ефимович! Я договорилась с профессором Шиком, он будет ждать вас завтра в три часа дня у себя в институте. Вам это время подходит? Если нет, я договорюсь на другое время.

И я ехал беседовать с профессором Шиком. И с профессором Конради. И с академиком Черниговским. И с профессором Меерсоном. И с академиком Неговским. И с академиком Газенко. И с космонавтом Борисом Егоровым… Я познакомился со многими сослуживцами и учениками Парина, с друзьями его семьи, с его личным шофером, с его сокамерником, для встречи с которым ездил во Владимир; тот, в свою очередь, познакомил меня с тюремным врачом, которая оказывала Парину медицинскую помощь… У каждого из моих собеседников было что рассказать о Василии Васильевиче. Книгу я решил построить в основном как перекличку голосов его сослуживцев, знакомых, друзей, так, чтобы мой собственный голос звучал в ней как можно реже и приглушеннее.

Обязательные для биографии сведения – об основных датах жизни, о научных званиях, высоких постах и служебных перемещениях, другие данные справочного характера выносились мною в подзаголовок каждой главы, с тем, чтобы затем уже на это не отвлекаться. В центре внимания была личность Парина, его взаимоотношения с людьми, стиль работы, душевное состояние, поведение в разных обстоятельствах и в разные периоды жизни.

Наиболее последовательно этот прием выдержан в главе, которая в книгу не вошла по, увы, не зависевшим от автора обстоятельствам.

Когда я сдал рукопись в издательство, и ее прочитала редактор, с которой у меня были добрые, доверительные отношения, то она на меня глубоко и искренне обиделась.

– Семен, зачем вы это принесли? Вы же знаете, что это печатать нельзя.

Она смотрела на меня светлыми, широко распахнутыми глазами, полными недоумения и укоризны. По своему она была права: на всякое упоминание в печати о сталинских репрессиях давно уже было наложено табу. Я почувствовал себя ужасно виноватым, словно нашкодивший школьник, которого поймали с поличным и привели к директору. Пробормотав что-то невразумительное, я забрал рукопись.

Пришлось вынуть крамольную главу, немного поколдовать над зияющей пропастью протяженностью в восемь лет жизни моего героя и скорректировать титульный лист. Вместо названия «Лицом к человеку: В. В. Парин» я поставил «Лицом к человеку: Подступы к биографии В.В. Парина», давал этим понять, что в книге рассказано не все, что автор считал бы нужным рассказать. Так она и вышла в 1981 году.

Через год я покидал страну и пришел к Париным прощаться.

Расстались мы сердечно. Нина Дмитриевна попросила меня о «личном одолжении», как она выразилась: не публиковать на Западе крамольную главу. Она добивалась учреждения стипендии имени В.В. Парина, и «антисоветская» публикация о нем в «тамиздате» могла бы этому помешать. Я, разумеется, обещал, тем более, что и без всякой просьбы публиковать эту главу не собирался. В ней приводились свидетельства многих людей, все они были живы, злоупотребить их доверием и причинять им неприятности я не мог.

Уезжая из страны, я раздал свои рукописи друзьям, а кому что, – прочно забыл. После падения советской власти у меня не раз возникала мысль о том, что та «крамольная» глава может быть интересна читателям, а повредить уже никому и ничему не может. Но рукописи у меня не было, я понятия не имел, где она, сохранилась ли вообще. Только недавно выяснилось, что рукопись сберег мой школьный товарищ Александр Клейнерман. Ему моя глубокая благодарность и низкий поклон.

В перестроечные и последующие годы, появился ряд содержательных публикаций о В.В.Парине и о так называемом «деле КР», с которым связаны трагические страницы его жизни. Теперь можно заглянуть за кулисы событий, о которых мне по памяти рассказывали свидетели тех тяжких лет, друзья и ученики Парина. Фондом Александра Яковлева опубликовано "Закрытое письмо ЦК ВКП(б) о деле профессоров Клюевой и Роскина" от 16 июля 1947 г., в то время строго секретное[1]. То, как возникло и разворачивалось дело КР, детально прослежено по архивным документам в двух книгах В.Д. Есакова и Е.С. Левиной[2].

Сопоставив свой текст тридцатилетней давности с этими и другими материалами, я увидел, что кое-что в нем следует уточнить и дополнить. Но это надо было сделать так, чтобы не заглушить живые голоса моих собеседников. Поэтому, не меняя ничего в тексте тридцатилетней давности, я вклинил в него в него пояснения. Все они набраны мелким курсивом и отделены от основного текста, да и сильно отличаются от него по стиля, нося в основном характер сухих деловых справок.

И, наконец, поскольку публикуемая глава – это фрагмент биографии Парина, пришлось обрамить его вступлением и заключением, дабы придать публикации законченность. Я постарался сделать это обрамление предельно коротким.

С.Р.

Вступление

Василий Васильевич Парин родился в 1903 году в Казани в семье профессора хирургии Василия Николаевича Парина, который и стал его первым учителем. В 1920 году Василий-младший поступил на медицинский факультет Казанского университета, но через год семья переехала в Пермь, и Парин перевелся в Пермский университет. Отец требовал, чтобы сын пошел по его стопам, то есть стал хирургом, но Парина-младшего увлекла физиология. В 1925 году, с дипломом врача, он возвратился в Казань и поступил в аспирантуру по кафедре физиологии, которой руководил крупный ученый А.Ф. Самойлов. По окончании аспирантуры Парин вернулся в Пермь, где стал доцентом (затем и.о. профессора) и заведующим кафедрой физиологии Пермского пединститута. Здесь он выполнил ряд пионерских работ по физиологии кровообращения. В 1933 году Парина откомандировали в Свердловск, в только что основанный медицинский институт. Его назначают заведующим кафедрой нормальной физиологии и деканом лечебного факультета. Через год он заместитель директора, а в 1940 году – директор.

Несмотря на растущий объем административных обязанностей, он продолжает научную работу, закладывает основы своей научной школы, защищает докторскую диссертацию, становится ведущим в стране специалистом по физиологии сердечной деятельности и кровообращения. Немалая часть заслуги в этом принадлежала его жене – ассистенту кафедры. Она готовила к экспериментам подопытных животных, и в нужный момент, независимо от срочности дел, которыми он был занят, или важности совещании, в котором участвовал, она решительно распахивала дверь и громким, строго официальным тоном, говорила:

– Василий Васильевич, кошка готова, надо начинать опыт!

Парин извинялся и, на ходу надевая халат, спешил в лабораторию.

(Надо сказать, что будучи заядлым охотником, он обожал собак, поэтому ни он сам, ни его сотрудники никогда не проводили острых опытов на собаках, а только на кошках или кроликах).

В 1941 году он стал директором и заведующим кафедрой Первого московского мединститута, крупнейшего в стране. Вспыхивает война, враг подходит к Москве. На плечи Парина ложится срочная эвакуация огромного института в Уфу, а затем его возвращение в Москву – все это при продолжении учебного процесса. В 1942 году, Парин, оставаясь директором и зав. кафедрой мединститута, становится заместителем наркома здравоохранения по науке, возглавляет работу по перестройке и переориентации медицинского образования и медицинской науки всей страны на нужды войны.

В 1944 году создается Академия Медицинских наук, Парина избирают ее академиком-секретарем. Президентом АМН становится академик Николай Нилович Бурденко (1876-1946), к тому времени уже очень пожилой и часто болевший, так что основная организационная работа ложится на Парина.

Эта впечатляющая карьера внезапно обрывается арестом…

Глава VI.

Биографическая справка

В 1946 г. В.В. Парин командирован во главе группы ученых-медиков в США «в порядке ответного визита на посещение СССР группой американских ученых и для дальнейшего продолжения взаимного обмена научной медицинской информацией».

В феврале 1947 г. Парин вернулся из-за границы, через две недели арестован как американский шпион. Осужден на 25 лет тюремного заключения.

1953 г., октябрь – освобожден из заключения.

1955 г., апрель – полностью реабилитирован.

Академик Федор Григорьевич Кротков:

Я хорошо знал В.В. Парина по министерству здравоохранения и по Академии Медицинских Наук. Я очень любил и уважал его, видел в нем крупного ученого, крупного организатора науки и высокообразованного человека. Он умел без выкриков, грубости, нервозности заставить самых разных людей работать с полной отдачей сил. После ареста В.В. его сменил на посту академика-секретаря Семен Александрович Саркисов. Он был полной противоположностью Парину. Постоянно нервничал, давил, со всеми ругался, но толку от всего этого было мало. А вернулся на пост академика-секретаря Парин, и все сразу стало спокойно, деловито.

Противораковый препарат КР, наделавший в свое время столько шума и сыгравший роковую роль в судьбе Василия Васильевича Парина, был изобретен членом-корреспондентом Академии Медицинских Наук Ниной Григорьевной Клюевой и ее мужем профессором Иосифом Григорьевичем Роскиным.

Я хорошо помню первый доклад Нины Григорьевны об этом препарате на президиуме медицинской академии. Я вынес тогда тяжелое впечатление. Нина Григорьевна утверждала, что препарат имеет противораковое действие. В подтверждение она приводила данные экспериментов и клинических обследований. Однако данные были недоказательны, ибо все излеченные животные имели привитой экспериментальный рак, а было известно, что привитой рак нередко вылечивается без медикаментозного вмешательства. Что же касается клиники, то не было уверенности, что излеченные люди действительно болели раком. Президиум вынес осторожное и единственно разумное решение: опыты продолжать, но до получения более убедительных доказательств в клинику препарат не вводить.

Вскоре после этого я уехал в США во главе делегации, участвовавшей в работе по выработке устава Всемирной Организации Здравоохранения. Я подписал от имени советского правительства Акт о создании ВОЗ[3]. Дело было непростое, а я не был искушен в дипломатических тонкостях и постоянно консультировался с А.А. Громыко, который был тогда постоянным представителем СССР в ООН. Однажды Громыко показал мне письмо от Элеоноры Рузвельт. Она писала, что у одного из близких сотрудников покойного президента Рузвельта обнаружен рак, что она слышала, будто в СССР создан противораковый препарат, и что она просит Советское правительство выдать этот препарат для сотрудника ее покойного мужа.

– Что ответить? – спросил меня Громыко.

Я сказал ему, что Президиум медицинской академии изучал этот вопрос и пришел к выводу, что препарат не готов и применять его в клинике пока невозможно.

– Что же написать госпоже Рузвельт?

Я ответил, что так и следует написать: препарат действительно создан, но его эффективность медицинская академия считает пока недоказанной и применять в клинике не рекомендует.

Я не подозревал, что как только вернусь в Москву, сразу же попаду на разбирательство, связанное с этим злополучным препаратом КР. Оказалось, что после не имевшего успеха доклада на Президиуме академии Клюева написала письмо Сталину, в котором утверждала, что открыла средство против рака, что это великое завоевание советской науки, а президиум АМН не поддерживает ее, относится формально, бюрократически. Сталин был в большом гневе. Он создал комиссию в составе: А.А. Жданов, К.Е. Ворошилов и, кажется, А.А. Кузнецов.

Первым был вызван я. Не пожелав вникнуть в суть дела, Жданов тотчас накинулся на меня:

– Вы отвечаете за внедрение новых медицинских препаратов?

– Не я.

– Все равно, вы – бюрократы! Вам предложили великое открытие, спасающее людей от рака, а Вы равнодушно прошли мимо, не поддержали советских ученых, не заботитесь о нашем научном первенстве.

Я пытался объяснить, что все это совсем не так, что академия тщательно рассмотрела, рекомендовала продолжать исследования, но от внедрения в практику пока решила воздержаться. Но Жданов был настроен очень агрессивно. Он перебивал меня и ничего не хотел слушать. Было ясно, что комиссия уже имеет свое мнение и не изменит его, ибо хорошо знает, какого мнения от нее ждут. На комиссию приглашали президента АМН, вице-президента, академика-секретаря Парина. Наша точка зрения была общая, но комиссия, вопреки ей, дала заключение:

1. Создать для Клюевой и Роскина лабораторию.

2. Опубликовать об их открытии в «Правде» и «Известиях».

3. Срочно опубликовать их монографию[4].

Клюева обратилась ко мне с просьбой написать предисловие к монографии. Я отказался, заявив, что я не являюсь специалистом-онкологом. Она обращалась затем к онкологам, но все отказались. Книга вышла без предисловия, но была сильно разрекламирована. Клюеву выбрали в Верховный Совет.

Вскоре после меня в США отправилась делегация советских ученых во главе с Василием Васильевичем Париным. Это был ответный визит наших ученых, ибо перед тем в СССР была группа американских медиков, которые, между прочим, познакомили наших специалистов с технологией изготовления стрептомицина. Накануне отъезда Василия Васильевича я был у него вместе с женой. Он в Америку ехал впервые, и я счел нужным кое о чем его предупредить.

– Вас ожидает очень хорошая радушная встреча, – говорил я ему, – Отели в Америке очень дорогие, поэтому ученые будут предлагать остановиться у них дома. Но вы на это не соглашайтесь, потому что это не принято. Если за что-то будут предлагать деньги, вы тоже их не берите.

К сожалению, Василий Васильевич этими советами пренебрег.

Когда Роберт Лесли – председатель советско-американской медицинской ассоциации – предложил ему жить у него в пустой квартире (семья уехала на отдых), Василий Васильевич согласился. Кроме того, за прочитанные лекции ему там выплатили какую-то сумму денег. Все это потом обернулось против него.

Ф.Г. Кротков (1896-1984) один из основоположников военной и радиационной гигиены. В годы Второй мировой войны был руководителем гигиенической службы Советской армии, затем заместителем министра здравоохранения, членом президиума Академии медицинских наук.

С.А. Саркисов (1895-1971) – академик АМН, нейроморфолог и нейрофизиолог, директор института мозга. Помимо научной деятельности был известен как активный борец против «извращений буржуазной науки».Стал академиком-секретарем АМН после ареста В.В.Парина.

 Н.Г. Клюева (1898–1971) – член-корреспондент АМН, микробиолог и иммунолог. И.Г. Роскин (1892–1964) – профессор МГУ, протозоолог и цитолог. С начала 1930-х годов Роскин изучал воздействие токсинов, выделяемых микробом Trypanosoma cruzi, на раковые клетки и получил интересные результаты. После знакомства с Клюевой в 1939 года началась их совместная работа над созданием противоракового препарата КР (круцин). Работа прервалась с началом войны и была возобновлена в 1944 г. К 1946 году, по мнению исследователей, появились реальные надежды на создание лекарства против рака, но для этого требовалось значительно увеличить масштаб работы, что в то время было невозможно без серьезной государственной поддержки.

Согласно архивным исследованиям В.Д. Есакова и Е.Л.Левиной, письмо, о котором говорит Ф.Г.Кротков, было адресовано не Сталину, а А.А. Жданову, причем автором его были не сами создатели препарата КР, а их близкий знакомый В.Н. Викторов. В 1930-е, когда Жданов был секретарем Нижегородского крайкома партии, Викторов имел с ним контакты, так как возглавлял губздравотдел. Жданов доложил о его письме Сталину, после чего все делалось по личным указаниям и под контролем вождя. В комиссию, созданную по указанию Сталина, входили А.А.Жданов, К.Е. Ворошилов, И. Ягодкин (представитель Комиссии партийного контроля ЦК партии), А.П. Волков (сотрудник Министерства госбезопасности). Впрочем, последние двое, похоже, лишь молча присутствовали при этом «расследовании», из-за чего Ф.Г. Кротков их не запомнил.

Доктор Роберт Лесли был распорядительным директором Американо-Советского медицинского общества. Вместе с председателем этого общества Стюартом Маддом он летом 1946 года был в СССР. Они встречались с руководством АМН, посещали лабораторию Н.Г.Клюевой и Г.И. Роскина. Их интерес к «препарату КР» был подогрет сенсационными сообщениями советской, а затем и американской прессы.

Журналистка Анна Михайловна Григорьева:

Я начинала журналистскую работу в конце 20-х годов, работала с Ильфом, помню, мы обрабатывали вместе письма читателей. Потом я работала в «Комсомольской правде». Когда арестовали первого секретаря ЦК ВЛКСМ Косарева[5], я думала: «может быть, я не все знаю, в душу ведь человеку не влезешь, держался он всегда как честный советский человек, но кто знает, что там у него внутри». Но вот стали брать ребят из газеты, которых я хорошо знала много лет. В одной комнате сидели, о чем только ни говорили и ни спорили. Арестовали одного, другого, среди них парня, который был куда правовернее как комсомолец и коммунист меня самой. Я стала думать: «если таких людей берут, то в любой момент могут придти и за мной».

Брали обычно дома по вечерам или на работе утром. И вот идешь домой, звонишь в дверь и думаешь: «Ну, кто сегодня откроет, свои или – они? Ага, свои, значит сегодня не возьмут, можно ложиться спасть». (Из редакции обычно возвращались глубокой ночью). А утром приходишь на работу и первым делом оглядываешь комнату – не ждут ли люди оттуда. Нет, не ждут, значит, сегодня уже не придут можно спокойно работать. Вот так и жили. Меня не арестовали, но из газеты пришлось уйти. Куда идти не знаю, а тут встречаю знакомого: иди к нам в ТАСС. Так я стала работать в ТАСС. В мою обязанность входило освещать все самое важное и новое в советской медицинской науке. Поэтому я держала постоянную связь с Париным, когда он работал еще в наркомате и с первого дня основания АМН.

Контакт с Париным у меня был хороший, как и со всей академией. Сейчас академия насчитывает уже большую историю, недавно была 39-я сессия. Меня кто-то спросил: «Сколько же сессий вы, Анна Михайловна, посетили?», а я ответила: «Для меня это сороковая сессия, потому что я присутствовала еще на самой первой, учредительной, которая не вошла в счет официальных сессий».

Николай Николаевич Блохин[6] имел обыкновение шутить:

– Ну вот, Анна Михайловна пришла, можно открывать заседание.

Это потому, что я присутствовала на всех заседаниях Президиума – более исправно, чем иные члены президиума.

Однако наиболее тесный контакт у меня был с Василием Васильевичем Париным, во-первых, потому что он был академиком-секретарем, а, во-вторых, из-за его некоторых личных качеств, облегчавших общение с ним. Какой бы пост он ни занимал, у него не было никогда желания подчеркнуть свое превосходство, блеснуть своими знаниями. Он всегда был прост и предельно деловит, люди к нему приходили с открытой душой, он к каждому был внимателен, предупредителен, держался как равный с равным, как товарищ по работе.           У людей, достигших высокого положения в науке, мы нередко замечаем эдакое самодовольное барство. У Парина ничего этого не было не только потому, что он, как высокоинтеллигентный человек, умел держать себя с людьми, но этого просто не было в его натуре.            Я хорошо помню одно из открытых заседаний Президиума, на котором делала доклад Клюева. Кроме меня из журналистов на нем присутствовал Финн из «Известий»[7] и еще кто-то. Когда доклад был закончен, я сказала коллегам, что, вероятно, эта информация секретная, надо получить разрешение, прежде чем ее печатать. Но Финн на это сказал:

– Я ничего не знаю, официального запрета не было, поэтому все, о чем слышал, завтра будет в газете.

Сразу после доклада мы подошли к Клюевой и попросили дать разъяснения, необходимые для широкой печати. Но она сослалась на усталость и переадресовала нас к профессору Льву Григорьевичу Веберу, который очень охотно и подробно нам все разъяснил. Это заседание было 13 марта 1946 г.

Я дала по ТАССу очень сдержанную информацию, а Финн выступил в «Известиях». Потом появился большой материал Финна в «Огоньке» с фотографиями Клюевой и Роскина. К Клюевой и Роскину нахлынули иностранные корреспонденты, все это было очень необычно по тому времени. Этот материал привлек внимание американского посла Смита. Клюева звонила министру здравоохранения Митереву: как быть с послом Смитом, принимать его или нет? Митерев в раздражении нагрубил ей, но ни да, ни нет не сказал, то есть не запретил принять посла и все ему показать. Это было осенью 1946 года.

Директор института эпидемиологии им. И.И. Мечникова профессор Л.Г. Вебер (1901-1968) претендовал на соавторство препарата КР – на том основании, что работа проводилась в «его» институте. Он широко рекламировал препарат как свое детище, из-за чего между ним и Клюевой-Роскиным произошел конфликт. Разбирательством занимался президиум АМН, в том числе В.В. Парин. Президиум отверг притязания Вебера и принял решение перевести лабораторию Н.Г. Клюевой в Институт эпидемиологии, микробиологии и инфекционных заболеваний, который возглавлял В.Д. Тимаков. Позднее Вебер отрицал свою причастность к рекламированию препарата, в связи с чем журналисты подали коллективную докладную записку в ЦК ВКП(б), в которой говорилось: «информация, впервые помещенная газетами и переданная ТАСС за границу, была получена именно от проф. Вебера»[8].

Посол Уолтер Смит, сменивший в 1946 г. А. Гарримана, заинтересовался препаратом КР в связи с запросами от больных раком и их родственников, которые, в свою очередь, узнали о чудо-лекарстве из сообщений прессы. Посол обратился в Академию медицинских наук, где его принял вице-президент академии А.И.Абрикосов (президент Н.Н. Бурденко был болен), который при нем позвонил И.Г. Роскину и попросил принять посла у себя дома. Так как Роскин и Клюева «жили очень скромно» (видимо, имели комнату в коммунальной квартире), то Роскин, несколько замявшись, предложил послу приехать к ним в институт. Беседа проходила в кабинете директора института В.Д.Тимакова, в его присутствии. Послу объяснили, что лекарства, пригодного для широкого применения в клинике, пока нет, требуются еще долгие исследования. После этого посещения было заключено соглашение между министерством здравоохранения СССР и американским посольством об объединении усилий двух стран по дальнейшей разработке противоракового препарата КР. Американская сторона обязалась предоставить новейшее оборудование не только для лаборатории Клюевой, но и для других лабораторий, а советская – раскрыть технологию изготовления КР. Указывалось, что дальнейшие разработки по усовершенствованию препарата будут считаться совместными. Клюева и Роскин не участвовали в составлении соглашения, а, ознакомившись с ним, сочли, что оно недостаточно защищает их приоритет, и визировать его отказались. Соглашение было предварительным и осуществлено не было.

Профессор Феликс Залманович Меерсон:

Издавна было известно, что яды некоторых микроорганизмов подавляют развитие злокачественных опухолей у экспериментальных животных, но, к сожалению, не действуют на опухоли человека. Этой проблемой занимался, в частности, профессор гистологии МГУ И.Г. Роскин. Он выполнил большое число экспериментальных исследований о действии на опухоли мышей трипаносом.

Н.Г. Клюева, энергичная молодая женщина, подвизавшаяся на ниве медицины и биологии и обладавшая способностью присасываться к перспективным ученым (в свое время она была замужем за Зильбером), сделала ставку на Роскина. Так появился препарат КР, якобы спасающий от рака.

Когда Клюева получила средства на широкий эксперимент, она пришла к Парину, как академику-секретарю, чтобы согласовать программу работ. Клюева и Роскин наметили широкий эксперимент на коровах.

– Коровы? – сказал Парин. – Боюсь, что у вас не получится ясных результатов, потому что взрослые животные имеют стойкий иммунитет ко многим микробным ядам. Я вам советую использовать молодняк, лучше всего новорожденных телят, у них еще нет иммунитета.

Клюева и Роскин пришли в восторг от этой мысли и предложили Парину быть их соавтором, рассчитывая, очевидно, привлечь его таким образом на свою сторону и навсегда заручиться поддержкой академика. Парин ответил, что готов им помогать, это его обязанность академика-секретаря, но соавтором он быть не может, ибо не имеет никакого отношения к их экспериментальной работе.

– Но вы же подали нам такую прекрасную идею.

– Это только моя прямая обязанность академика-секретаря.

Еще до поездки Парина в США была опубликована обстоятельная монография Клюевой и Роскина, а их статья, которую он взял с собой, отражала лишь очередной этап их работы и была завизирована наркомом здравоохранения Митеревым.

Федор Григорьевич Кротков:

Парин поехал в Америку с книгой Клюевой и Роскина, с их препаратом, чтобы организовать испытание его в американских лабораториях.

Анна Михайловна Григорьева:

Перед отъездом Парина в Америку Митерев велел ему взять с собой рукопись Клюевой и Роскина, рукопись эта уже была в типографии и готовилась к печати, чтобы закрепить их приоритет. Но потом Митерев отрекся от этого, и Парин оказался «американским шпионом», продавшим секрет за авторучку.

Ф.З. Меерсон (1926-2010) – патофизиолог, один из ближайших и наиболее плодотворных сотрудников В.В. Парина. В середине 1990-х гг. эмигрировал в США, где и умер. Характеристика, какую он дал Н.Г. Клюевой, нельзя считать справедливой. Она скорее отражает ту душевную боль, какую он испытывал за несчастья, выпавшие на долю В.В.Парина, в чем он частично винил Клюеву. Н.Г. Клюева стала крупным ученым-микробиологом задолго до встречи с И.Г. Роскиным. В начале 1930-х годов она работала совместно с Л.А. Зильбером, который был женат на 3.В. Ермольевой (первой в СССР получила пенициллин), а не на Клюевой. Кстати, ее брак с Роскиным не был зарегистрирован, так как у него была психически больная жена, с которой он, по моральным соображениям, не считал возможным развестись[9].

Похоже, что позднее Меерсон более объективно оценивал происшедшее с В.В. Париным. В 1988 г. он писал:

 «Теперь, оценивая этот эпизод в историческом ракурсе, мы понимаем, что… в то время Сталин решил заморозить общение с Западом, восстановить атмосферу 37-38 гг. “Дело Парина” было одной из политических акций, направленных к этой цели, что подтверждает, в частности, пропагандистский бум, поднятый вокруг него по личному указанию Сталина»[10].

Феликс Залманович Меерсон:

После возвращения из Америки у него сразу умер отец, он съездил в Пермь на похороны, вернулся и вдруг получил вызов на Политбюро.

Шофер Григорий Фаддеевич Башихес:

Я родом из Минска. В первые дни войны был призван в армию. Наша часть попала в окружение, я ушел в лес и воевал в партизанском отряде. Войну закончил на территории Польше в 1944 году, после соединения нашего отряда с наступавшей Красной армией. К дальнейшему прохождению службы я был признан негодным по состоянию здоровья.

В Минске и вообще в Белоруссии все мои родные были уничтожены гитлеровцами, которые, как известно, не щадили мирное население, а евреев уничтожали поголовно. Я приехал в Москву и вскоре устроился работать заведующим гаражом только что созданной Академии Медицинских наук. Мы получили первые три машины – американские «Виллисы», но шоферов не было, поэтому я сам сел за руль машины академика-секретаря. С утра мы обычно ехали в мединститут, где Василий Васильевич заведовал кафедрой, а во второй половине дня я вез его в Академию. Конечно, приходилось возить его на заседания в самые разные учреждения. Приходилось бывать и в Кремле, куда мы имели специальный пропуск. Иногда по выходным дням я возил Василия Васильевича загород – на охоту или рыбалку. Он в то время был еще молод, работящ. Со всеми был ровен и деликатен – от высокопоставленных лиц до вахтеров и уборщиц.

Помню тот роковой день, когда В.В. Парина вызвали на заседание Политбюро, на котором его обвинили, что он выдал американцам секрет лечения рака, хотя, секрет этот не обнаружен до сих пор. Я отвез его в Кремль часов в 10 вечера и стоял у подъезда часов до двух или трех ночи. Я был совершенно один, ибо порядок был такой, что машины членов политбюро стояли отдельно, а приглашенных отдельно. Кругом не было ни одного человека, однако когда я вышел из машины и направился в кустики по нужде, передо мной неожиданно, словно из-под земли, вырос часовой, который очень грубо заставил меня снова сесть в машину.

Федор Григорьевич Кротков:

Меня на заседание Политбюро не вызывали, но там был наш министр Митерев. Он рассказывал мне, что Сталин обращался к Василию Васильевичу: «господин Парин», и из этого было видно, что его арестуют.

– Господин Парин, зачем вы повезли препарат КР, это наша гордость?

Ответа он не слушал.

Все обратилось против Василия Васильевича.

– Господин Парин, – спросил его Сталин, – почему вы жили у частных лиц, за какие заслуги они вас приютили?

Парин пытался объяснить, но его не слушали.

– А за что вы получали деньги?

– Я не получал.

– Но вот у нас счет. Вам было выдано столько-то долларов. По какому праву вы передали американцам препарат КР?

И тут же с заседания Политбюро его увели. Так мне рассказывал Митерев.

Парин вернулся из США в первых числах февраля 1947 года, когда расследование его «шпионской деятельности» уже было в полном разгаре. Жданов вызвал его «на ковер» 3 февраля. На предъявленные ему показания Георгия Андреевича Митерева (1900-1977) о том, будто тот запретил предоставлять американцам информацию о КР, Парин сказал: «Это неверно. Я не мог рискнуть, так как у меня одна голова, а не две». Затем он изложил свои объяснения письменно. Согласно его объяснительной записке, обнаруженной в архиве, он, по указанию министра здравоохранения Митерева, взял с собой в США еще не опубликованную, но уже готовившуюся к печати в Москве монографию Клюевой и Роскина и образцы их препарата (10 ампул). (Препарат КР был неустойчив и в течение 10 дней терял свои свойства).

Накануне отъезда Парин имел беседу с сотрудником министерства иностранных дел Г.Н.Зарубиным, и от него совершенно случайно услышал, что якобы имеется решение засекретить все, что связано с препаратом КР. Он тотчас зашел к Митереву, чтобы уяснить ситуацию. Тот сказал, что американцам следует передать препарат и рукопись монографии, изъяв из нее только главу о технологии изготовления препарата. Тем не менее, уже в США, Парин обратился к В.М. Молотову, который был в Нью-Йорке, где возглавлял советскую делегацию на сессии генеральной ассамблеи ООН. 7 ноября 1946 г., по случаю годовщины «Великого Октября», Молотов устроил широкой прием, во время которого Парин смог с ним поговорить. Молотов обещал прояснить вопрос и направил в Москву шифрограмму Сталину, Жданову, Ворошилову и другим руководителям. Через две недели, после поездки по ряду городов США, Парин вернулся в Нью-Йорк и узнал, что его разыскивает старший помощник министра иностранных дел (то есть Молотова) Борис Федорович Подцероб. Когда они встретились, Подцероб прочел Парину по бумажке примерно следующий текст: «разрешено передать рукопись без главы о технологии, при условии перепечатки на машинке, и вакцину, указать, что срок ее годности кончился». Получив такое указание, Парин уехал в Вашингтон, где было запланировано его выступление в Хирургическом обществе. В ходе этого доклада он передал американским коллегам рукопись монографии Клюевой и Роскина (без главы о технологии) и ампулы с препаратом. На следующий день ему позвонил сотрудник советского консульства Л.Н. Федоров и спросил, передал ли он рукопись и ампулы. Получив утвердительный ответ, он сказал: «Жаль, тут получена обратная команда!»[11]

Понятно, что правдивость показаний Парина легко было проверить, опросив сотрудников министерства иностранных дел: Г.Н. Зарубина, Б.Ф. Подцероба и Л.Н. Федорова. Ни один из них допрошен не был. Жданов знал, что Сталину нужна не истина, а козел отпущения, и действовал соответственно.

Заседание политбюро, о котором говорит Кротков, происходило в ночь с 17 на 18 февраля. Парина арестовали не на самом заседании Политбюро, а через час после возвращения домой с этого заседания.

Феликс Залманович Меерсон:

Насколько я помню со слов Василия Васильевича, а рассказывал он мне об этом неоднократно, на заседании присутствовали все члены Политбюро, Митерев, Клюева, Роскин, Парин, Руденко.

Все сидели за столом заседаний, один Сталин, по своему обыкновению, расхаживал по залу вокруг стола. Парину предъявили обвинение, что он по собственной инициативе вывез заграницу и отдал в печать секретную статью Клюевой и Роскина. Василий Васильевич отвечал, что имел на это официальное предписание Митерева. Само предписание отсутствовало, однако сохранилась его копия с заделанной на машинке, но не завизированной подписью Митерева. Митерев трясся и бледнел.

– Что вы, товарищ Сталин, да я… никогда, чтобы я… Товарищ Сталин, я никогда…

На вопрос о том, что она думает обо всем этом, Клюева сказала:

– Я полагаю, что Парин – честный человек. Мы предлагали ему соавторство, он отказался, но во всем нам помогал.

– А скажите-ка, господин Парин, – спросил неожиданно Сталин, – почему вас совершенно бесплатно возили по всей Америке?

– По вашему указанию, товарищ Сталин…

– Что? По моему указанию?!

– По вашему указанию точно так же мы принимали делегацию американских ученых. Ко мне они отнеслись так в порядке взаимности.

– И даже подарили вам золотую авторучку?!

Вновь выплыла неподписанная копия предписания, вновь скулил и чуть ли не валялся в ногах Митерев. А Парин все время держался с достоинством, хотя и понимал, что решается его судьба.

Возможно, что такое поведение Парина сыграло не последнюю роль в решении его участи, ибо тиран не терпел людей, державшихся независимо и с достоинством. Лакейское поведение Митерева ему больше импонировало. Не потому ли Митерев был снят с поста министра, а потом судим «судом чести», но оставлен на свободе, тогда как Парин получил 25 лет строгого режима.

Полный состав присутствовавших на заседании Политбюро в архивных документах не обнаружен. Р.А. Руденко в то время был генеральным прокурором Украины, его участие в заседании представляется маловероятным. Несомненно присутствие Сталина, Жданова, Ворошилова, Молотова и ряда других членов Политбюро. Из вызванных на ковер были Парин, Митерев, Клюева и Роскин.

Профессор Георгий Павлович Конради:

Парин рассказывал мне, что когда он был в Америке, там находился и Молотов – на сессии генеральной ассамблеи ООН. Прежде чем выступить с докладом о препарате КР, Василий Васильевич еще раз посоветовался с Молотовым, и тот дал добро, а на следующий день, после доклада, ему сказали, что этого не надо было делать. На Политбюро Молотов подтвердил, что доклад о КР был с ним согласован. Он сказал также, что при обследовании Министерства здравоохранения не обнаружено ничего преступного в деятельности Парина.

Феликс Залманович Меерсон:

В конце заседания, когда все Политбюро уже склонялось к тому, чтобы оправдать Парина, Сталин подошел к нему почти вплотную и, ткнув пальцем, сказал:

– А я ему не доверяю.

Когда выходили из зала, все шарахались от Парина, как от зачумленного.

Через час после возвращения домой, в дом правительства на набережной, его арестовали.

Анатолий Соломонович Рабен:

Я поступил перед войной в Первый медицинский институт, и помню Василия Васильевича с тех пор, как его к нам назначили директором. Это был спокойный, корректный, очень выдержанный человек, высокий, красивый, с прекрасной русской речью, типичный профессор в глазах студентов.

Когда началась война, нас, студентов младших курсов, тут же мобилизовали, но на фронт попали немногие. Оружия не хватало, и нас использовали на строительстве оборонительных рубежей. Рубежи эти, однако, никого не обороняли. Нас привозили в какое-то место, день-два или больше мы рыли окопы, причем утром нередко находили пачки аккуратно сложенных немецких листовок, а потом оказывалось, что враг уже в нашем тылу. Нас срочно везли на восток, мы опять начинали рыть окопы, и история повторялась. Рано или поздно такие строительные отряды попадали в окружение, и уж мало кто из находившихся в составе этих отрядов, оставался в живых. Поэтому я считаю, что Василию Васильевичу Парину я обязан жизнью.

Дело в том, что в проведенной в первые дни войны спешной мобилизации было много бестолковщины. Когда командование осознало истинный масштаб начавшейся войны, когда стало ясно, что она продлится несколько лет, был издан особый приказ № 900 Государственного Комитета обороны о возвращении на учебу всех студентов оборонных ВУЗов, в том числе, конечно, медицинских. Но большинство студентов было разбросано небольшими группами по фронтам и тыловым частям, командованию частей нужны были люди, да и просто не до того было, чтобы выявлять, есть ли в данном подразделении бывшие студенты, и относятся ли вузы, в которых они учились, к числу оборонных. Так же относилось к приказу № 900 и командование моей части, где всего было 20-30 наших студентов.

И вдруг у нас появился Василий Васильевич Парин и потребовал демобилизовать всех студентов-медиков. Он нас собрал и вывез в Москву. Впоследствии он говорил мне, что никто его с этой миссией не посылал, он действовал по собственной инициативе. Насколько этот его шаг был разумен, можно судить из того, что я и мои товарищи успели не только окончить в годы войны институт, но и изрядно потрудиться на фронте. С медицинским скальпелем в руках я, конечно, принес куда больше пользы, чем с лопатой на рытье никому не нужных окопов.

Нечто похожее об «оборонительных рубежах» рассказывал мой отец, по профессии инженер-строитель. Мобилизованный в первые дни войны, он был направлен на строительство оборонительных рубежей. Однако, едва они успевали что-то построить, как раздавалась команда «по машинам», и их везли километров на 30-50 в тыл, где все повторялось. Часть, в которой он служил, попала в окружение, и почти все его сослуживцы погибли. Он сам избежал этой участи только потому, что накануне окружения был послан по какой-то надобности в командировку. Возвращаться из нее ему уже было некуда: его часть перестала существовать.

Анатолий Соломонович Рабен:

На том заседании Политбюро председательствовал Жданов. Сталин по своему обыкновению ходил, раскуривая трубку, и молчал. Роскин вел себя мужественно. Он говорил, что и отец его печатался заграницей, такова традиция, в этом нет ничего предосудительного. Что же касается «секретов», то их в статье, отправленной с Париным в США, не было. К тому же их работа еще очень далека от завершения. Все шло хорошо в опытах на животных, а в клинике – стена, нужно провести работы в широком масштабе. Спасибо профессору Парину, он хоть чем-то помог в этом отношении. Тут Сталин прервал молчание:

– Кто такой Парин?

Ему почтительно отвечают:

– Профессор Парин – академик-секретарь медицинской академии, вот он сидит.

Тупой дебильный вопрос:

– Кто такой Парин? Я не знаю Парина.

Ему опять показывают: вот Парин. Он упрямо:

– Кто такой Парин? Я не знаю Парина.

Когда заседание подошло к концу, он неожиданно подошел к Парину и, ткнув в него трубкой, сказал:

– А я ему не доверяю.

Василий Васильевич говорил, что получил по пять лет за каждое из этих пяти слов.

Доктора медицинских наук, профессора А.С. Рабена (1923-1999) постигла участь, сходная с участью его учителя. Сын «врага народа», расстрелянного в 1937 г, он в 1948 году был арестован за «шпионаж». В вину ему поставили то, что тремя годами раньше, вскоре после победы, когда он находился в составе советских войск в оккупированной Австрии, он, зная английский язык, разговорился с каким-то американским офицером, о чем был сделан донос. Был освобожден в 1954-м, реабилитирован. В 1988 году, после 10 лет отказа, эмигрировал в Израиль.

Григорий Фаддеевич Башихес:

Когда Василий Васильевич вышел, я повез его домой. Он всю дорогу молчал и был очень расстроен, это было видно. Однако у подъезда он мне напомнил, что я должен заехать за ним в половине девятого утра, так как в девять у него лекция.

Нина Дмитриевна Парина:

В связи с возвращением Василия Васильевича из Америки особенно бурную радость выражал Алеша, наш младший сын. Через несколько дней Василий Васильевич уехал в Пермь хоронить отца, и когда вернулся оттуда, Алеша сказал, подражая взрослым:

– Ну, теперь, папа, я надеюсь, ты никуда не уедешь!

Василий Васильевич ответил:

– Нет, теперь долго никуда не уеду.

И вот, прошло два или три дня, как Василия Васильевича вызвали на Политбюро. Он вернулся очень поздно, был ужасно измучен и расстроен. Дети, конечно, давно спали, а я по обыкновению поджидала его.

Он сказал только:

– Знаешь, меня, видимо, арестуют. Но ты приготовь мне материалы, надо подготовиться к завтрашней лекции.

Я вынула папку с материалами, он сел работать, и тут звонок в дверь…

Его увели сразу же, нас всех согнали в одну комнату и стали делать обыск.

Григорий Фаддеевич Башихес:

Утром, когда я приехал, чтобы везти Василия Васильевича на лекцию, то по обыкновению позвонил из подъезда, но мне сказали, что я не туда попал. Я звонил еще и еще, но получал тот же ответ. Я решил, что, видимо, у них испортился телефон, поэтому я поднялся по лестнице и позвонил в дверь. Открыл мне какой-то майор, я не успел опомниться, как он схватил меня за ворот и прямо втащил в квартиру. Тут я увидел, что в квартире обыск, хозяйничают три офицера. Нину Дмитриевну и детей я не видел: их всех заперли в одну дальнюю комнату, меня же усадили на кухне. Видя, что меня отпустят не скоро, я сказал офицеру, что мне нужно слить воду из радиатора машины, чтобы ее не разорвало, но он ответил, что ему не до машины. Обыск был очень долгий и тщательный. Видно было, что офицеры устали. Они особенно внимательно просматривали книги, а библиотека у Париных была очень большая. Через некоторое время я опять напомнил о машине. Тогда подполковник (видимо, из них старший) велел майору меня сопровождать и при этом сказал:

– Если вздумает бежать, стреляй.

Майор расстегнул кобуру, и мы вышли. Я слил воду, и мы снова поднялись в квартиру, где просидели часов до 9 вечера. Когда обыск был закончен, ко мне в машину посадили одного из офицеров, два других поехали на своей, и все вместе мы двинулись на Лубянку. Меня продержали три дня (о чем я никогда не говорил Нине Дмитриевне). Несколько раз допрашивали. Допросы были грубые, один раз следователь так ударил в лицо, что до сих пор у меня повреждена перегородка носа, что затрудняет дыхание. Требовали подробно рассказать, куда мне приходилось возить Парина, с кем он встречался, не сажал ли кого к себе в машину и о чем говорил. Я отвечал, что все наши поездки были деловые: в институт и в академию, иногда в министерство или в ЦК на совещание, что ничего подозрительного я никогда не замечал. Мои ответы не нравились майору. Он кричал, бил, пистолет все время лежал на столе, и у меня было ощущение полной беспомощности и беззащитности: что захотят, то с тобой и сделают, и никто не узнает, куда ты сгинул.

Однако через три дня меня выпустили.

Профессор Анатолий Васильевич Мареев:

В послевоенные годы я работал в Центральном институте усовершенствования врачей, на кафедре, которой руководи Борис Дмитриевич Петров. Он считал, что мы должны быть осведомлены обо всем важном, что происходит в медицинской науке, и так как он заведовал отделом медицины ЦК ВКП(б), то и возможности у нас были большие.

Бывали мы и в лаборатории Клюевой и Роскина. Они были тогда в центре внимания и о них говорили много всякого. Немалую пищу для сплетен давала большая разница в возрасте супругов. Роскин был уже почти старик, а Клюева – сравнительно молодая красивая женщина. Злые языки говорили, что это ее девятый муж.

Препарат КР изготовлялся из особого вещества, выделяемого паразитическим клопом-бровеносцем, обитавшем в Южной Америке. Эти клопы еще называются поцелуйными, потому что они кусают людей в губы. Поцелуи эти коварны: они вызывают болезнь. Но кем-то было замечено, что больные раком при этом иногда излечиваются.

В лаборатории Нина Григорьевна очень любезно показывала нам своих кроликов, про лечение людей оба они говорили осторожно: впечатление мол такое, что в отдельных случаях их препарат помогает. Нина Григорьевна рассказала, как к ней однажды буквально ворвался здоровенный мужчина, сгреб ее в охапку и стал кружить по комнате. Оказалось, что это один из больных, которых она лечила своим препаратом полугодом раньше. Полагали, что у него запущенный, неоперабельный рак гортани, хирурги и все клиницисты от него отказались. Клюева провела с ним курс лечения без особой надежды на успех, и вот через полгода этот умиравший человек так поправился, окреп, помолодел, что она не смогла его узнать.

И вдруг мы узнаем о предстоящем «суде чести» над Клюевой и Роскиным. Попасть на разбирательство было почти невозможно, но благодаря шефу вся наша кафедра получила билеты и отправилась в нынешний театр эстрады. Зал, конечно, был переполнен, яблоку, как говорится, некуда было упасть. Все внимание было приковано к эстраде.

Общественным обвинителем выступал известный хирург Куприянов – сухой, строгий человек в генеральском мундире.

Допрашивали многих свидетелей, среди них – министра здравоохранения Митерева. Обвинение сводилось к тому, что Клюева и Роскин «привлекли к себе внимание американской разведки и оказались несостоятельными перед ее натиском». Конкретно их обвиняли в том, что они, во-первых, поощряли всевозможные публикации о своем препарате в широкой печати, создавая себе рекламу; что они, во-вторых, позволяли американцам посещать лабораторию, принимали их дома, принимали от них подарки («продались за авторучку»), пили с ними за здоровье «миллионщиков» (такие гонорары якобы им обещали), и, в-третьих, что наиболее важно для нашей темы, дали «американскому наймиту» Парину материалы, раскрывающие технологию изготовления КР, которые он увез в Америку.

Это короткое и как бы вскользь брошенное замечание объяснило нам внезапное исчезновение Василия Васильевича, которого все знали как академика-секретаря медицинской академии.

Защищались обвиняемые очень смело и темпераментно. Они утверждали, что допускали широкую публикацию материалов не в целях саморекламы, а для защиты отечественного приоритета; что никаких секретов американцам не раскрывали, что в материалах, переданных Парину, технология не раскрывалась; кроме того, обнародование этих материалов в Америке было санкционировано министерством здравоохранения. Доклад Парина на эту тему рассматривался как ответный жест на раскрытие американцами секрета изготовления стрептомицина. Полагали, что, получив некоторые сведения о КР, американцы познакомят наших ученых с другими своими достижениями.

На прямой вопрос Митереву, был ли он в курсе дела, министр ответил, что он не советовал Парину брать с собой эти материалы, но тот его не послушал. На это последовала меткая реплика обвинителя:

– Вы несостоятельный министр!

В конце первого дня «суда чести» выступил академик Збарский, который, так сказать, поставил все точки над «и». Впервые я услышал из его речи ставшие столь грозными в последующие годы слова: «низкопоклонство», «космополитизм» и другие.

На следующий день обвиняемые вели себя иначе. Они признали все обвинения, каялись, им было вынесено «общественное порицание».

Это редкое (возможно, единственное записанное) свидетельство человека, присутствовавшего на историческом «суде чести». Вот некоторые уточнения и дополнения.

«Суд чести» длился три дня, а не два. Борис Ильич Збарский (1885-1954), как и другие «свидетели», давал «показания» на второй день. Б.А. Збарский – академик АМН СССР, биохимик, бальзамировал тело В.И. Ленина и Г. Димитрова, был близок к высшему партийному руководству, однако в марте 1952 г. был арестован, освобожден в декабре 1953. Клюева и Роскин с ритуальными покаяниями выступали на третий день. Затем, по составленному Сталиным сценарию выступил с заключительной речью общественный обвинитель – после, а не до последнего слова обвиняемых! Защиты в этой пародии на суд не полагалось.

Академик и вице-президент АНМ СССР, генерал-лейтенант медицинской службы Петр Андреевич Куприянов (1893-1963) играл в «суде чести» ведущую, но незавидную роль. Его громовые речи были написаны в аппарате ЦК партии и отредактированы лично А.А.Ждановым.

Еще более жалкой была роль Г.А. Митерева, к тому времени уже бывшего министра здравоохранения. Через два месяца он сам предстал перед «судом чести».

Г.И. Роскин был старше Н.Г. Клюевой на шесть лет, представление о большой разнице в возрасте супругов – одна из многих легенд, окружавших эту пару.

 Ставшие после «суда чести» изгоями Клюева и Роскин с сотрудниками упорно продолжали работу над препаратом КР, но через пару лет ее закрыли. Возобновили в конце 60-х годов, когда ею заинтересовались во Франции. Потом ее снова закрывали и снова открывали.

Как известно, в медицинскую практику вошли радио- и химеотерапия рака, однако оба метода не специфичны, то есть, разрушая раковые клетки, они губительно действуют и на здоровые. В отличие от этого, биологические препараты должны иметь специфическое действие, т.е. подавлять раковые клетки, не отравляя организм. По мнению некоторых специалистов, последнее слово в вопросе о биологической терапии рака, пионерами которой являются Клюева и Роскин, еще не сказано.

Анатолий Соломонович Рабен:

О том, что Парина арестовали, стало известно очень быстро, так как о каком-либо перемещении его не сообщалось, а академиком-секретарем вдруг стал Саркисов. Но за что его взяли – этого никто не знал.

Потом был «суд чести» над Клюевой и Роскиным. Потом другой «суд чести» – над Митеревым. По поводу этих двух судов было распространено закрытое письмо, его зачитывали на партсобраниях. Одна фраза из этого письма объясняла многое: «американский шпион Парин».

Из этих материалов [“суда чести”] видно, что профессора Клюева и Роскин, при попустительстве бывшего министра здравоохранения Митерева и при активной помощи американского шпиона — бывшего секретаря Академии медицинских наук Парина, передали американцам важное открытие советской науки — препарат для лечения рака [12].

Феликс Залманович Меерсон:

На следствии он продолжал держаться так же, как на Политбюро. В конце концов, его привели к Абакумову[13]. Абакумов сидел в огромном кабинете, за большим столом, над которым едва возвышался. Парина подвели к столу, не предложили сесть, да и не было свободных стульев, он так и остался стоять посреди огромного кабинета, перед двумя конвойными.

– Что, Парин, упираетесь, не хотите открыть правду? – злобно сверкнул на него Абакумов.

– Я говорю правду, – ответил тихо Василий Васильевич.

– Вы будете говорить то, что нам нужно! – последовал удар по столу кулаком, неподдельная злоба в глазах и дрожащих губах. – Будете говорить, иначе на собственных ваших кишках повесим, и не в фигуральном, а в самом прямом смысле!

И конвойным:

– Уведите!

После этого Василий Васильевич написал то, что от него требовали.

Белла Григорьевна Гордон:

Летом 1947 г. я приехала в Москву на съезд физиологов. Василий Васильевич был уже арестован, и мы с женой Полосухина отправились к Нине Дмитриевне. Черниговский, Полосухин, Уколова, Старков[14] пойти, разумеется, не могли, Черниговский сам висел на волоске как ученик «шпиона», – а мы, жены, пошли.

Нина Дмитриевна жила с Алешей в одной комнате, все остальные комнаты были опечатаны. Она не работала, дети старшие были в Перми у родственников. Нина Дмитриевна сама ждала ареста и просила в случае чего, чтобы Полосухина взяла Алешу. Потом мы переписывались с ней через профессора Смирнову.

Нина Дмитриевна Парина:

После ареста Василия Васильевича я все ждала, что нас вышлют из Москвы, но нас только выселили из Дома правительства. Я имела диплом врача, но практики у меня никакой не было; ведь после окончания института я работала на кафедре, помогала Василию Васильевичу готовить докторскую диссертацию, а когда мы переехали в Москву он и вовсе запретил мне работать. Да я и не могла настаивать, так как имела на руках четверых детей и должна была помогать Василия Васильевичу во многих делах. Теперь же я осталась без всяких средств к существованию. Но добрые люди мне помогли: я закончила курсы усовершенствования врачей и стала работать педиатром в одной из поликлиник. Вскоре меня назначили заведующей отделением.

Академик Владимир Николаевич Черниговский:

Как первый и наиболее известный ученик «американского шпиона», я был на подозрении. Какое-то время портрет Василия Васильевича продолжал висеть в моем кабинете, но потом мне «посоветовали» его снять. Уничтожил письма Парина, о чем теперь сожалею. Из Ленинграда я пытался помогать Нине Дмитриевне, а однажды, будучи в Москве, вместе с Виталием Поповым (сотрудником нашей свердловской кафедры) притащили ей мешок картошки. Но Нина Дмитриевна сама сказала: «Не звоните и ничего не присылайте».

Феликс Залманович Меерсон:

Ему дали 25 лет и отправили в Сибирь, но с дороги вернули и отправили во Владимирскую тюрьму, где он и просидел до самого освобождения. Произошло это, по-видимому, потому, что его арест имел международный резонанс, и сочли за лучшее, чтобы он не скитался по этапам, лагерям и не рассказывал многим свою историю.

Имеются противоречивые данные о приговоре, вынесенном В.В. Парину. По некоторым сведениям ему дали 10 лет, по другим – 25. Могу засвидетельствовать, что за время моего общения с семьей В.В.Парина и его учениками цифра 10 лет никогда не фигурировала. Да и по характеру обвинения (шпионаж) ему полагалось максимальное наказание. Как раз в 1947 году, 26 мая, была отмена смертная казнь, поэтому Парина присудили не к расстрелу, а к 25-летнему (максимальному) сроку заключения. Смертная казнь была восстановлена Указом президиума Верховного Совета от 12 января 1950 г.

Петр Прокофьевич Курочкин, электромонтер домоуправления в г. Владимире:

Однажды тюремная судьба свела меня в одной камере с Алексеем Кузьмичом Жегановым. Оказалось, что он знает Парина. Их вместе отправляли из Иркутска по этапу в Норильск. До Иркутска их везли в поезде, потом до Ангары шли пешком. Конвой усиленный. «Шаг вправо, шаг влево считаетесь в побеге, стреляем без предупреждения».

Шли долго, изнурительно, по непролазной грязи. Потом еле дышащих погрузили в трюм баржи, отправлявшейся по Ангаре и Енисею в Норильск. И вот когда уже всех погрузили и даже люки задраили, вдруг услышали какое-то движение. Люк открылся, и кто-то кричит сверху:

– Жеганов, Парин – на выход!

Здесь им объявили, что их отправляют обратно в Иркутск. И опять начался нескончаемый путь по непролазной грязи. Только теперь их под конвоем было всего двое, и они не сомневались, что по дороге их прикончат «за побег», ведь нет никаких свидетелей. Парин уже не мог идти, и несколько километров Жеганов тащил его на себе до того места, где ждала машина.

Впоследствии я бывал у Жеганова, он жил в Ленинграде, на Московском проспекте, перед железнодорожной линией.

Автор:

К этому рассказу П.П. Курочкина могу добавить, что, будучи в Ленинграде, через справочное бюро я без труда узнал адрес Алексея Кузьмича Жеганова. Он действительно проживал на Московском проспекте, но умер в 1971 году, так что встретиться с ним не пришлось.

Белла Григорьевна Гордон:

Василий Васильевич рассказывал, что когда везли из Иркутска обратно в Москву, они остановились в Свердловске. Кто-то из охранников знал, что Василий Васильевич долго работал в Свердловске, и ему разрешили свидание с каким-нибудь другом, которому разрешили позвонить по телефону. Василий Васильевич хорошо разбирался в людях и, перебрав в памяти старых свердловских знакомых, позвонил профессору Каратыгину[15]. Тот, не задумываясь и не колеблясь, собрал кое-какую еду, теплые вещи и пошел на свидание с «американским шпионом», не зная, позволят ли ему вернуться.

Петр Прокофьевич Курочкин:

Арестован я был в 1950 году, 16-летним парнем. Я жил тогда в Ленинграде. Как-то зашел с дружками в кафе, мы крепко выпили, повздорили, у одного из нас оказался наган, и он два раза выстрелил в портрет Сталина. Нас судили и дали по 25 лет тюрьмы, пять лет ссылки и пять лет поражения в правах.

Я попал в лагерь в Мордовии – сперва в лагерь для несовершеннолетних. В соседнем женском лагере была жена Даниила Леонидовича Андреева, с которым я потом встретился во Владимире.

В лагере у нас была лютая вражда с украинцами – их тогда было много из Западной Украины. Я сейчас даже не могу понять, чем была вызвана эта вражда, ведь мы находились в одинаковых с ними условиях и ничем особенным не отличались от них. Враждовали мы также с немцами – были в лагере высокопоставленные немецкие офицеры и генералы, – но это можно объяснить, ибо вели они себя не так, как остальные зэки: были высокомерны и в то же время не стеснялись подбирать крошки в столовой, хотя всех нас кормили одинаково. Да и война всем была памятна. Однако вражда с украинцами была особенно лютой и совершенно необъяснимой. Они ненавидели нас – «москалей», а мы их – «бандеровцев». Нередко возникали драки, были и убийства. Начальство пыталось пресечь эту вражду и жестоко расправлялось со всеми, кто хоть как-то был причастен к таким случаям. В одну группу русских, в драке с которыми был убит «бандеровец», попал и я. Меня снова судили, дали 25, плюс пять, плюс пять, но при этом 10 лет закрытой тюрьмы строгого режима.

Так я попал во Владимир. Первые 4-5 дней меня продержали в одиночке 2-го корпуса (надо приглядеться к новенькому), а потом перевели в камеру № 49. Это было примерно в декабре 1952 г. Когда открыли дверь камеры, все обитатели ее уже стояли. Так положено по уставу: если кто-либо входит в камеру, все должны встать, пока надзиратель гремит затворами.

Я помню, что вошел и сказал:

– Здорово, братцы!

Поздоровался со всеми за руку и сразу заметил недоумение на лицах. Потом они объяснили, что мое появление ввергло их в огромное изумление. Все они солидные мужи, «матерые преступники», а тут к ним мальчика привели. Я был щуплым маленьким 18-летним пареньком. Узнав, какой мне назначен срок, они изумились еще больше.

Мое место оказалось рядом с местом Василия Васильевича. Он высокий, худой, с длинной седой бородой, добродушно посмеивался над моим появлением и почему-то сразу мне понравился. Кровати были вделаны в пол, не кровати, а топчаны, поверхность из продольных и поперечных металлических прутьев. Мне принесли тощий тюремный матрац, наматрасник (простыней не полагалось), одеяло, и я стал полноправным обитателем этой камеры 49, наравне со старожилами.

Камера была довольно большая, вдоль стен кровати-топчаны, всего шестнадцать штук, посередине стол и скамейки, на которых днем можно было сидеть за столом, можно было также ходить, но одновременно могли ходить не больше двух человек, лежать же днем категорически запрещалось.

Я был бесхитростный парень, сразу стал рассказывать, что удалось узнать, пока возили по этапам в Москву и оттуда уже во Владимир. Все с жадностью слушали меня, ибо жили без новостей с воли. Газеты читать дозволялось, но только двухмесячной давности, поэтому они ничего не знали, что случайно знал я. Посыпались вопросы, и я рассказал, что в Москве арестовали группу врачей-вредителей.

Первое сообщение о деле врачей было опубликовано 13 января 1953 г., так что П.П. Курочкин появился во Владимирской тюрьме не в декабре 1952, а в январе 1953 г. Память его подвела не сильно.

Петр Прокофьевич Курочкин.

Конечно, меня стали спрашивать о подробностях, я стал было рассказывать, но Василий Васильевич толкнул осторожно в бок, чтобы я не очень-то говорил вслух о том, что случайно узнал из клочка газеты, подобранного в Москве, в тюрьме на Красной Пресне.

Потом, когда вывели нас на прогулку, я уже шепотом рассказал ему.

– А кто эти врачи, фамилии-то помнишь? – допытывался он.

Я, конечно, не помнил, но он настаивал, и я неуверенно сказал:

– Кажется, на В… Виноградов, что ли…

Потом вспомнил Вовси, еще две или три фамилии.

Василий Васильевич всех этих людей знал.

Когда новости исчерпались, я уже стал рассказывать о себе. О том, что работал я в Ленинграде учеником монтера в банке, как сел за «терроризм», а потом получил надбавку за «бандеровца». Тут мне и объяснили свое недоумение, что к ним попал мальчишка.

В Ленинграде я сидел в Сером Доме. Судил меня полковник Раков. Когда я назвал это имя, Василий Васильевич обратился к одному из товарищей:

– Лев Львович, не пойму что-то…

Потом ко мне:

– Не он тебя судил?

– Не он.

– Так он тоже Раков!

Автор:

В семье Париных хранится переплетенный в коричневый кожаный переплет экземпляр уникальной рукописи под названием «Новейший Плутарх. Иллюстрированный биографический словарь воображаемых замечательных людей всех стран и времен».

«Основателем издания, главным редактором и иллюстратором», как значится на титульном листе этого огромного – почти 500 машинописных страниц – произведения, был Лев Львович Раков. Его рукой здесь же написано:

«Дорогому другу Василию Васильевичу Парину этот памятник нашего совместного творчества, на память о тех горьких днях, которые мы провели вместе. А все же, как ни странно, эти дни бывали и прекрасными, когда мы подчас ухитрялись жить в подлинном “мире идей”, владея всем, что нам угодно было вообразить. Л. Раков. 20.VI.55».

Удивительный по богатству материала, неиссякаемой фантазии и, что особенно изумительно, неиссякаемому веселому юмору фолиант! В оглавлении, то ли сам Раков, то ли Василий Васильевич, проставил инициалы авторов отдельных воображаемых биографий. Большинство их сочинил Лев Львович Раков, другие Д.Л. Андреев, немалая часть принадлежит и Василию Васильевичу Парину. Тут и «Гальбидий-философ», и «Джонс Р.Т. – основатель секты акцелератов», и «Хевенистерн К. – рыцарь, участник III Крестового похода», воображенный Париным и Раковым совместно, и «Менадр – врач», и «Фенихоу Д.Э. – филолог, этнограф и путешественник», и «Ящеркин П.Я. – изобретатель» (опять совместно с Л. Раковым).

Эта уникальная книга трех авторов была издана в 1991 г. в издательстве «Московский рабочий». Л.Л. Раков (1904-1970) – историк, писатель, драматург. Жил и работал в Ленинграде. Впервые был арестован в ноябре 1938 года. В одиночной камере знаменитых «Крестов» провел более года, пытался покончить с собой. Был освобожден после расстрела Н.И. Ежова (малый бериевский «реабилитанс»). В 1943 году создал выставку «Героическая оборона Ленинграда», позднее преобразованную в Музей обороны Ленинграда, за что был награжден двумя орденами. Вторично был арестован в 1950 году – за то, что в Музее "лишения и страдания ленинградцев изображались односторонне и политически вредно". Был приговорен к максимальному сроку: 25 лет лишения свободы плюс пять лет ссылки плюс пять лет поражения в правах. Освобожден весной 1954 года «за отсутствием состава преступления». В заключении писал стихи, прозу, после освобождения написал две сатирические пьесы «Что скажут завтра» и «Опаснее врага» (совместно с Д.Н. Алеем). В период хрущевской оттепели они были поставлены и шли с большим успехом.

Автор:

По некоторым сведениям, Василию Васильевичу пришлось приложить немало усилий, чтобы убедить своих сотоварищей вести единственно верный в тех условиях образ жизни. Некоторые зэки считали, что, так как пища их очень скудна, то им следует как можно меньше двигаться, чтобы беречь силы и тратить меньше калорий, столь скудно восполняемых тюремной пайкой. Парину потребовалась не только настойчивость, но и весь авторитет ученого-физиолога, чтобы убедить сотоварищей, что, напротив, им следует как можно больше двигаться, выполнять гимнастические упражнения, что именно такова единственная возможность сохранить физические силы. Против умственного отупения он тоже разработал целую систему упражнений, благо зэкам разрешалось читать и вести кое-какие записи. Библиотека в тюрьме была очень богатой и постоянно пополнялась за счет конфискованных личных библиотек заключенных.

В семье Париных сохранились некоторые его конспекты, дающие представление о круге чтения в те годы. Здесь и заметки по истории Древнего Египта, и выписки из руководств по генетике, и материалы о селекции крупного рогатого скота.

Василий Васильевич предложил своим сотоварищам записывать мысли, причем делать это ежедневно, а когда кто-то спросил: «Как быть, если нет никаких мыслей», он ответил: «писать о том, что сегодня нет никаких мыслей». Может быть, следствием этого предложения стал и «Новейший Плутарх».

Петр Прокофьевич Курочкин:

Кроме Ракова у нас в камере были: Даниил Леонидович Андреев (сын писателя Леонида Андреева), Парин, Владимир Александрович Александров (до ареста он занимал какой-то видный пост в министерстве иностранных дел). Однажды он показал мне фотографию в журнале и сказал:

– Вот из-за этого человека я сижу.

Он имел 10 лет, его судило Особое Совещание. Это было самое страшное судилище, заочное. Просто приносили человеку бумажку:

– Распишитесь за 10 лет.

Больше 10 лет ОСО не имело права давать, но когда срок истекал, давали новую бумажку – расписаться еще за 10 лет.

Еще с нами был японец, дипломат Куродо Сан, очень культурный человек, упорный. Французский язык одолел за 3-4 месяца самостоятельно, русский знал хорошо, хотя говорил с акцентом.

Павел Александрович Кутепов, сын известного белого генерала Кутепова. Он жил в эмиграции, окончил ККК (Кадетский корпус князя Константина) в Югославии[16], служил еще до войны в немецкой армии в чине лейтенанта, но на фронте не был. Он рассказывал, что, будучи немецким офицером, из патриотических соображений связался с советской разведкой, но после войны его арестовали за «связь с немцами».

Был еще один военный, очень больной человек. Он сидел с 1937 года, был репрессирован в Белоруссии, в связи с делом Тухачевского и других. Он много пережил. Сначала он сидел в Орле, там прямо в тюрьму угодила немецкая бомба. Его отправили в Сибирь, а после войны – во Владимир.

Был еще некто Алексей Александрович, крупный руководитель бумажной промышленности Корело-Финской ССР.

Вообще у нас был в камере целый интернационал.

Так, Зея Рахим был арабом. Я был с ним в хороших отношениях, а Василий Васильевич – в плохих. Он предостерегал меня от дружбы с Рахимом. Потом я узнал нехорошее о нем, и наши отношения разладились. Взяли его в Манчжурии, он то ли скот продавал японцам, то ли шпионил на японскую разведку. Хорошо знал японский, русский, арабский языки, все быстро схватывал, у него было умное, интеллигентное лицо.

Еще был немец, офицер, сын генерала Кейтеля. Очень неприятный, высокомерный человек. Он с гонором относился к русским. Кейтель повздорил с Кутеповым, кажется, выясняли, кто из них родовитее, дошли до взаимных оскорблений, я вмешался, нагрубил немцу. Потом его убрали от нас, чтобы не было более подобных эксцессов.

Еще раньше, по рассказам Василия Васильевича, в камере был немец Крумрайт, его обвинили в уничтожении в Австрии 10 тысяч евреев. Он этим ужасно возмущался, писал жалобы, требовал пересмотра дела. Он говорил, что его обвинили несправедливо, ибо он уничтожил 6-8 тысяч евреев, но никак не десять. Василий Васильевич рассказывал об этом с возмущением: ведь все равно он матерый преступник, 10 тысяч он убил или только 8, а туда же – подавай ему справедливость.

Я, Парин, Александров, Раков и Андреев держались вместе: это была наша группа.

Кроме Василия Васильевича я особенно сдружился с Андреевым. Впоследствии мы с ним поддерживали тесную связь до самой его смерти. У меня сохранилось много писем этого очень интересного и необычного человека. Он всегда ходил босым (даже в гроб, по его желанию, его положили босого) и все время сочинял стихи.

Письмо В.В. Парина в редакцию журнала «Звезда» в связи с публикацией подборки стихов Даниила Андреева. Воспроизводится по черновику, хранящемуся в семье В.В. Парина. На нем сделана пометка: «Послано в редакцию журнала “Звезда” 6.XI.65».

«Глубокоуважаемый т. Холопов![17]

Пишу под свежим впечатлением от только что прочитанных в Вашем журнале стихов Даниила Леонидовича Андреева.

Сколько воспоминаний подняли со дна моей души эти строки, отражающие только малую часть того, что осталось после нелегкого жизненного пути Даниила Леонидовича…

Во время нескольких лет обстоятельства, как говорится, независящие от нас, вывели нас на одну и ту же орбиту хождения по мукам. От этих лет у меня осталась непреходящая любовь к Даниилу Леонидовичу, преклонение перед его принципиальностью, перед его отношением к жизни как к повседневному творческому горению.

Не взирая ни на какие внешние помехи, он каждый день своим четким почерком покрывал волшебными словами добываемые с трудом листки бумаги. Сколько раз эти листки отбирали во время очередных «шмонов» (простите за это блатное слово!), сколько раз Д.Л. снова восстанавливал все по памяти. Он всегда читал нам – нескольким интеллигентным людям из общего населения камеры (13 «з/к») – то, что он писал. Во многих случаях с его философской «метаисторической» трактовкой нельзя было согласиться, мы спорили страстно, подолгу, но с сохранением полного взаимного уважения. И даже в таких случаях, в конце концов у всех нас оставалось глубокое убеждение в том, что перед нами настоящий поэт, имеющий свое индивидуальное неповторимое видение мира, выношенное в сердце, выстраданное.

Мне лично как большому любителю природы и бродяге в душе, было полностью созвучно чувство полного слияния с природой, с родной землей и ее народом, которое столь ярко светилось во многих творениях Д.Л. Ощущать природу не только зрением и слухом, но и босыми ногами, всеми порами тела, восторгаться благостным ливнем, обновляющим землю, несмотря на то, что ты промок до костей, чувствовать, касаясь троса на пароме, неразрывную общность со всеми, кто тянул его ранее и будет тянуть его впредь, стремясь к заветной цели – какое это всеобъемлющее чувство общности со всей Землей, со всем миром!

Мне хочется искренне поблагодарить Вас за наслаждение, которое я испытал, встретившись с Д.Л. на страницах Вашего журнала, за то, что Вы дали многим и многим читателям возможность приобщиться хотя бы к крохам его богатого поэтического творчества.

Мне кажется, что было бы очень хорошо, если бы Вы сделали еще книгу стихов Д.Л., память которого я и многие, близко знавшие его, свято храним в душе, как память о Поэте, Человеке, и Друге, общение с которым делало нашу в то время далеко не радостную жизнь светлее и чище».

Даниил Леонидович Андреев (1906-1959) – поэт, прозаик, философ-мистик, сын писателя Леонида Андреева, был арестован в апреле 1947 года, приговорен к 25 годам заключения, освобожден в 1957 году. Андреева Алла Александровна (урожденная Бружес; 1915-2005), вторая жена Д.Л. Андреева, которой мы обязаны сохранением и публикацией его произведений, была арестована через несколько дней после мужа, освобождена годом раньше. Книги Даниила Андреева стали издаваться только в постсоветское время.

Приведу пример принципиальности Д.Л. Андреева, наверняка известный Парину. 10 ноября 1954 года, из Владимирской тюрьмы, он направил заявление тогдашнему главе советского правительства Г.М. Маленкову с просьбой о пересмотре дела, в котором, тем не менее, отметил: «Не убедившись еще в существовании в нашей стране подлинных, гарантированных демократических свобод, я и сейчас не могу встать на позицию полного и безоговорочного принятия советского строя».

Петр Прокофьевич Курочкин:

Режим был очень суровый. Особой жестокостью отличался полковник Розанцев, он требовал неукоснительного соблюдения всех правил и жестоко наказывал за малейшее нарушение. Одежда у нас была стандартная, полосатые брюки, куртки и шапочки, точно, как в фильмах о застенках гестапо. Еще были бушлаты для прогулок.

Вот как складывался день: подъем в 6 часов. Ежедневная смена дежурных. Входят в камеру трое: сдающий и принимающий смену со старшим караула. Все встают, строятся, нас пересчитывают. В неделю раза два – обход начальника или зам. начальника режима, с ним корпусной старшина, ответственный дежурный офицер. Строимся в коридоре и всей камерой (обязательно одной, чтобы не было контактов с другими камерами) идем в туалет, куда выносим парашу (бочонок с крышкой), моемся, приводим себя в порядок. Потом завтрак. Подают его в форточку, проделанную в двери. На день выдают по 550 г хлеба и 7 г сахара (мы шутили: хоть бы по 9 г, сколько весит пуля!). В форточку дают буханки хлеба, нарезанные каждая на три части – это дневная пайка, и миску с сахаром, чтобы делить на всех поровну. Из-за хлеба возникали эксцессы. Середину буханки никто не хотел брать: считали, что в горбушке, поскольку она плотнее, больше калорий. Я был пошустрее, подбегу – хвать горбушку. Так раз, второй, третий. Немцы этому возмутились, потребовали распределять хлеб по жребию. Один отворачивался, а другой спрашивал: кому этот кусок? Василию Васильевичу это ужасно претило, он отказывался участвовать в жеребьевке, заранее брал себе серединку.

На завтрак, кроме хлеба и сахара, еще давали немного рыбы или кильку.

Еще перед завтраком ежедневно приходила медсестра, раздавала лекарства, спрашивала о жалобах. Большое послабление сделала мне врач Елена Николаевна Бутова. Хотя запрещалось ложиться днем на кровать, я иногда ложился: было невмоготу все время сидеть на скамье без спинки. Но тут же надзиратель в глазок заглядывал и требовал встать. Однажды я не подчинился, вошли майор и старший лейтенант. Они были оба очень лютые, у обоих нечеловеческий взгляд. Я их теперь встречаю иногда. Один из них совсем спился. Они хотели утащить меня в карцер, но Елена Николаевна пришла в этом момент и строго запретила:

– Я начальник санчасти. Курочкин болен, его надо в санчасть.

А потом, когда вернули из санчасти, она предписала мне спать после обеда. Это было огромное облегчение, хоть два часа днем я мог полежать и либо поспать, либо почитать лежа.

Врач Елена Николаевна Бутова:

Я, конечно, знала, что Парин имеет отношение к медицине. Была я начинающим врачом, но он никогда не подчеркивал своего превосходства, не пытался давать советы, делать себе назначения. Только когда я прооперировала ему полип в прямой кишке, он обратился с просьбой сказать ему результат гистологии. Я, зная, что он медик, не только сказала, но и показала ему результат анализа, чтобы он не сомневался, не думал, что я его обманываю. Он поблагодарил и ушел.

Это особенно бросалось в глаза, ибо другие так себя не вели. Многие пытались диктовать себе назначения, и если я не соглашалась прописывать то, что они хотели, вели себя вызывающе. Парин никогда ничего такого себе не позволял, хотя иной раз я была бы не прочь услышать от него советы. В тех условиях особенно раскрывается человек. Парин, правда, разговорчивым не был, скорее был замкнут. По-моему, он очень любил семью, имел при себе их фотографию и однажды мне ее показал.

В остальном все контакты были официальные: он обращался, когда его что-то беспокоило, я оказывала помощь.

Шульгин был более откровенен, он писал стихи и всегда показывал их мне, просил высказывать мнение. Высокий, худой, очень прямой старик. Потом он поселился во Владимире и поддерживал контакт со мной. Еще он говорил, что поддерживает связь с Андреевым и Париным, но больше с Андреевым.

Помню, Русланова говорила мне:

– Ничего, мы еще попоем, доктор!

Когда она была с концертом во Владимире, я зашла за кулисы. Там было много народу, но она всех отстранила, бросилась ко мне и зарыдала.

Во Владимирской тюрьме томились многие знаменитости.

Василий Витальевич Шульгин (1878-1976) оставил неизгладимый след в истории России как литератор и политический деятель. Депутат II-IV Государственных Дум, он возглавлял в ней крыло националистов и монархистов, однако в феврале 1917 года принял ведущее участие в перевороте, покончившим с монархией. Шульгин лично (вместе с А.И. Гучковым) принимал отречение императора Николая II. После октябрьского переворота видный участник белого движения. После гражданской войны эмигрировал, поселился в Югославии, был одни из ведущих деятелем и идеологов право-радикального крыла белой эмиграции. Автор скандальной книги «Что нам в них не нравится», в которой «обосновал» свои антисемитские взгляды, обвиняя евреев во всех бедах России. В конце 1930-х годов отошел от активной деятельности. В январе 1945 года был задержан советскими оккупационными войсками в Югославии, вывезен в СССР, приговорен к 25 годам заключения. Наказание отбывал во Владимирской тюрьме. В 1956 году освобожден по амнистии. В 1965 году приобрел широкую известность как главный герой документального фильма «Перед судом истории» (режиссер Ф. Эрмлер).

Лидия Андреевна Русланова (1900-1973), знаменитая певица, исполнительница русских народных песен, была замужем за генералом Владимиром Крюковым, арестованным в 1948 году по так называемому Трофейному делу, созданному для сбора компромата на маршала Г.К. Жукова. Крюков обвинялся в хищениях трофейного имущества в особо крупных размерах, был приговорен к 25 годам исправительно-трудовых лагерей. Следом за ним была арестована Русланова, ее обвинили в «антисоветской пропаганде». Была приговорена к десяти годам исправительно-трудовых лагерей, но в 1950 году, за строптивый нрав, наказание было ужесточено, и ее перевели во Владимирскую тюрьму. Сидела в одной камере с другой известной певицей Зоей Федоровой. В конце июля 1953 года Владимир Крюков и Лидия Русланова были реабилитированы.

Петр Прокофьевич Курочкин:

После завтрака – прогулка. Двор разделен на маленькие клетки-отсеки – их два ряда, узких отсеков. Поверху ходят два часовых, следят, чтобы никто не пытался общаться с гуляющими из других камер (каждый отсек на камеру). Дотронуться даже до стены нельзя – немедленно вся камера лишается прогулки. Идем друг за другом по кругу, полчаса в одну сторону, полчаса в другую, чтобы голова не закружилась. При выходе из камеры надеваем бушлаты, строимся по двое, один конвойный впереди, другой – сзади. После прогулки свободное время, сидим за столом, разговариваем или читаем, никаких игр, например, домино, не разрешается.

Потом обед: 1 – жидкий суп с килькой или рыбой.

                        2 – ложки две каши.

                       3 – чайник кипятку.

После обеда опять свободное время. Ужин часов в шесть вечера: ложка-две картофельного пюре или каши. Конечно, существовать на это было очень трудно.

Только Парин и Александров в нашей камере получали переводы и могли 3 раза в месяц кое-что прикупить. Для себя они прикупали хлеб, сахар, масло, и там на всю камеру в день получения денег (Парин получал 125 или 175 рублей) купят буханок пять хлеба, кило маргарина, сахара и т.п.

По-видимому, таков был разрешенный максимум для отоваривания в тюремном ларьке. Как Нине Дмитриевне Париной, растившей четверых детей, удавалось урывать эти суммы из мизерной зарплаты участкового врача и затем зав. отделением детской поликлиники, об этом она не рассказывала.

Петр Прокофьевич Курочкин:

Немцы при этом вели себя развязно. Они заявляли, что Парин и Александров обязаны их подкармливать, потому что «мы здесь у вас сидим». Меня это возмутило. Я сказал, что никто им ничем не обязан, если Парин и Александров дают что-то, то и на том спасибо, а что сидят немцы у нас, то и правильно, потому что они фашисты. Вот мы за что сидим, сами не знаем, а им поделом. После этого разговоры прекратились. А Василий Васильевич потихоньку подкармливал меня – уже после раздачи всем купленного на полученные из дома деньги. Помню, посмотрит на меня:

– Петя, иди сюда.

И даст то хлеба с маслом, то сахару. Потом уже просто все делил со мной пополам.

Из-за Рахима мы с ним поссорились. Он предупреждал, что с Рахимом надо быть осторожным, я не слушался, а когда узнал, что Рахим оказался подлецом, он мне заметил:

– Вот видишь, а не хотел слушать меня.

Меня этот упрек задел, и мы перестали разговаривать. Молча он давал мне еду, я молча ел, хотя кусок в горло не лез, но я боялся отказом его смертельно обидеть. Потом вдруг на прогулке он что-то меня спросил, я ответил, мы посмотрели друг другу в глаза и расхохотались. От избытка чувств я прильнул к его плечу, стиснул зубы. Он молчал, я сильнее стиснул, так что потом у него долго не проходил большой кровоподтек.

Я нашел указания о двух книгах, переведенных Зея Рахимом с японского языка (одну совместно с А.Стругацким). Любопытные сведения об этой личности имеются в интеренет-сайте, посвященном окружению Даниила Андреева. В тюрьме и после освобождения Андреев относился к Рахиму «с трогательной нежностью», но, столкнувшись с его некрасивыми поступками и убедившись, что тот рассказывает небылицы о своем прошлом, порвал с ним всякие отношения[18]. О контактах с этой таинственной личностью интересно рассказано в воспоминаниях Нины Воронель[19].

 Нина Григорьевна Кроль:

В феврале 1945 г. на нашей свердловской кафедре появился, наконец, постоянный заведующий, профессор Н.К. Верещагин. В нем чувствовался настоящий физиолог. Он считал себя «внуком» Сеченова, так как был учеником ученика Сеченова М.Н. Шатерникова. Им были написаны главы наиболее популярного у нас учебника. Однако к нам Верещагин пришел уже очень пожилым, изморенным эвакуацией и болезнями.

Как мы помним, В.В.Парин возглавлял кафедру физиологии Свердловского мединститута до 1941 года, так что профессор Николай Константинович Верещагин (1893-1962) возглавил кафедру после нескольких лет безвластия. Ему тогда было 52 года, «очень пожилым» он мог казаться разве что в сравнении с Париным, который стал завом кафедрой в 30 лет, а оставил ее в 37 лет.

Нина Григорьевна Кроль:

Студенты его полюбили, он просто и интересно читал лекции. Полюбили и многие на кафедре, в первую очередь, за доброту. Всем нравилось, что он каждому «дает возможность жить» как кому хочется. Хочешь заниматься научной работой – занимайся, не хочешь – не надо. На такой почве все стало бурно расти, и хорошее, и плохое. Вырос, например, прекрасный физиолог Володя Розенблат, ныне профессор. Но сорняк растет быстрее полезных растений, если его вовремя не полоть. Вот наш сорняк и разросся. Кафедру стали заполнять случайные люди, карьеристы. Моей основной функцией стало удерживать чуть ли не зубами – все как было. Все наши старые, заложенные Париным традиции, наши трудные, но интересные занятия и демонстрации.

Я во все лезла, ко всем приставала, а зав. кафедрой никого не обижал. Естественно, меня невзлюбили. И поползли по институту разговоры, что я консерватор и противник всего нового (а я была не против нового, а против халтуры и разрушения старого), что я училась в немецкой школе (в Казани), преклоняюсь перед иностранной наукой (знала языки!) и, наконец, что я – «любимая ученица американского шпиона Парина».

Так называли Василия Васильевича, который в Америке

«продал секрет успешной борьбы с раком, открытый советскими учеными Роскиным и Клюевой». Так называли его в официальной прессе. С Василия Васильевича началась «борьба с космополитизмом» и «низкопоклонством перед иностранщиной».

Как это можно было прицепить к Парину, кто мог этому верить! Смешно было бы и доказывать абсурдность такого обвинения, зная Василия Васильевича и его убеждения. Я то хорошо помнила, как Василий Васильевич, возвращая мне рукопись моей диссертации, указал, что нужно подчеркнуть значение работ отечественных физиологов.

– Не считайте это квасным патриотизмом с моей стороны, – сказал он при этом.

Хочу подчеркнуть, что это было в 1940 году, когда признаком «настоящей учености» считался возможно больший набор иностранных цитат, когда не было и в помине «борьбы с космополитизмом», да и термин этот никак не употреблялся, так что замечания Парина отражали его истинные убеждения, а отнюдь не дань очередной моде.

Теперь же состряпан фильм «Суд чести», где продажа «секрета» совершалась, кажется, за американскую авторучку с «вечным пером». Все было поставлено с ног на голову, но поставлено так, что было ясно, о ком фильм – даже имя жены «шпиона» сохранили: Нина.

Нина Дмитриевна Парина:

Я как-то прочитала интервью драматурга Штейна. Он говорил, что пишет только о таких людях, на которых хотя бы однажды посмотрел. По крайней мере, по отношению ко мне это неправда. На меня Штейн посмотрел уже после того, как его пьеса «Закон чести» шла в театрах, а фильм «Суд чести» – на экранах, и на меня чуть ли не пальцем показывали: вот жена американского шпиона.

Я работала в детской поликлинике, обслуживавшей один из центральных районов, где жили Штейны. Но я была уже заведующей отделением и по вызовам на дом не ходила, за исключением особо тяжелых случаев. Однажды меня вызвал главврач и попросил пойти к Штейнам – посмотреть заболевшего ребенка. Я ответила, что есть участковый врач, которого им и следует вызвать. Разумеется, ответил главврач, но они хотят, чтобы пришли именно Вы.

Что было делать? Я врач, а там болен ребенок. Я пошла. Вхожу в квартиру, прошу показать ребенка, а мать как-то суетится, просит обождать, пройти туда, пройти сюда, ребенок де только что уснул. И пока мы говорили, открылась дверь в другую комнату, и там за письменным столом сидел человек, сам Штейн, который сказал «Здравствуйте» и очень пристально на меня посмотрел.

– Где же ребенок, – спросила я.

– Вы знаете, может быть, не стоит его беспокоить, он уснул, ему стало лучше.

Я молча направилась к выходу, и больше меня уже никто не удерживал.

Материалы «суда чести» над Клюевой и Роскиным (первого из целой серии таких судилищ – всего их было 82) послужили основой для трех пьес: Б.С. Ромашова “Великая сила”, шла в Малом театре; А.П. Штейна “Закон чести”, в Московском театре драмы, К.М. Симонова “Чужая тень”, в МХАТе. Все три пьесы были удостоены Сталинских премий первой степени. Сталинские премии были также присуждены исполнителям ведущих ролей в этих спектаклях. По пьесе А.Штейна был снят фильм «Суд чести», который смотрела вся страна. Помню, как я мальчишкой, затаив дыхание, смотрел этот фильм.

Нина Григорьевна Кроль:

Все это выглядело чудовищным абсурдом. Нина Дмитриевна и четверо детей в Москве, а Василий Васильевич будет что-то «продавать» в Америке!

Но нашлись люди, и не малое число, которые верили или делали вид, что верят, хотя достаточно хорошо знали Василия Васильевича. Сильное впечатление на меня произвел разговор летом на волжском пароходе. Нам с мамой встретился профессор-ларинголог Пермского мединститута Л. и его жена. В разговоре выяснилось, что она знает пермскую родню Парина. Обрадовавшись таким собеседникам, я высказала все, что у меня накипело. Жена Л. вытаращила на меня глаза, отвела в какой-то угол и накинулась:

– Вы что, с ума сошли! Видите нас в первый раз и говорите такие вещи! Вы что ребенок, не понимаете, к чему это может привести! Думайте, что хотите, это ваше дело, но сами молчите и не подводите других.

Не хочу утверждать, что я, как Дон-Кихот, продолжала воевать с ветряными мельницами, это было бы неправдой. Но я не скрывала своего мнения. И почему-то всем было известно, мое отношение к этому вопросу, в то время как других вообще перестали считать учениками Василия Васильевича.

Вдруг была создана комиссия для обследования моей деятельности. Меня предупредили, что все так будут обследованы, ничего особенного в этом нет, просто с меня начали. Но особенное было.

В дальнейшем выяснилось, что Верещагину предложили просто снять меня. Он не согласился. Тогда сказали, что он напрасно упорствует, это вынуждает стать на другой путь, и от этого мне же будет хуже.

Я ни о чем не подозревала, не особенно волновалась: с чего ко мне можно было прицепиться? Оценка преподавания была давно известна. Общественная деятельность? Десять лет бессменный ответственный секретарь, профорг кафедры, единственная среди беспартийных несу нагрузку пропагандиста-воспитателя студенческих групп второго курса, веду пропаганду Павловского учения и еще многое, многое другое. Идеология? Только что кончила на отлично университет марксизма-ленинизма. Научная работа? Кроме кандидатской диссертации 20 опубликованных работ, но вот докторскую не начинала – это минус.

Собралась комиссия, разобрала все и пришла к выводу, что я… не соответствую занимаемой должности, нужно просить Москву меня снять и объявить конкурс.

Я совершенно не понимала общей ситуации, особенностей времени и стала бороться изо всех сил, доказывая, что я «хорошая», и апеллирую во все центральные высшие инстанции.

11 января 1952 г. меня отчислили из Института, в котором я проработала 20 лет, придя туда прямо со студенческой скамьи, совсем еще глупым ребенком.

Петр Прокофьевич Курочкин:

За оградой тюрьмы, не особенно далеко от нашего окна висел громкоговоритель. Иногда, когда ветер был в нашу сторону, до нас доносились отрывки текста, слышнее было, когда играла музыка. И вот однажды, еще до подъема, меня тихонько толкает в бок Василий Васильевич. Сон в тюрьме чуткий, и я тут же вскакиваю:

– Что случилось?

– Тс, – шепчет он, – что-то случилось, ты прислушайся.

Я слышу, ветер доносит траурную музыку, потом она обрывается, что-то говорит диктор, опять играет траурная музыка, опять диктор…

Парин говорит:

– Уж не Сталин ли умер?

Я отбросил одеяло, подбежал к окну, взобрался на подоконник и к самой фрамуге подставил ухо. Конечно, тотчас открылся глазок, но я отмахнулся от надзирателя, а он в нерешительности – поднимать шум из-за этого нарушения или нет, ведь тюрьма еще спит, подъема не было. Пока он раздумывал, я услышал голос Левитана, сообщавшего о смерти Сталина.

Профессор Лев Лазаревич Шик[20]:

Он как-то сказал мне:

– Я знал, что либо умру в тюрьме, либо Сталин умрет. Пока Сталин жив, я обречен.

Петр Прокофьевич Курочкин:

Через несколько месяцев меня перевели в другую камеру, маленькую, на четверых, в которой я и встретился с Жегановым. Причина перевода – это я понял позднее – состояла в том, что началась реабилитация; то одного, то другого зэка отпускали, что вызывало понятные надежды и у других. Я же из-за «бандеровца» реабилитации не подлежал, и начальство хотело, чтобы такие, как я, знали об этом поменьше.

Однажды я простучал в пол, просил передать Парину привет. Мне ответили:

– Его среди нас нет.

– Как нет? – спросил я.

– Его увезли, может быть, на свободу, а, может быть, нет.

Позднее меня перевели в еще меньшую камеру, на троих, и еще сильнее изолировали от мира. Койки там прижимались к стене, а днем, если прилечь или сесть, опускались вниз, так что можно было только сидеть на табуретке, там были три табуретки, вделанные в пол. Никакой связи с внешним миром: ни денег, ни посылок, ни переписки – настоящая могила. В конце концов, я не выдержал, стал колотить в дверь. Когда загремели запоры, я, не помня себя, подбежал к окну и с такой силой рванул решетку, что она так и осталась у меня в руках. Еще секунда, и я швырнул бы ее в голову вошедшему, но меня остановил спокойный голос незнакомого капитана:

– Вы не знаете, в кого хотите бросить.

Я бросил решетку на пол возле себя. Я сказал, что лучше пусть нас убьют, потому что находиться в таких условиях все равно, что в могиле.

Оказалось, что в тюрьме произошли перемены, о которых я не знал. Вошедший был капитан Крот, он заменил Розанцева, того убрали, куда он делся, не знаю. Крот все переменил. Режим стал мягче, мы начали работать – переплетать книги. Однажды, идя с работы по коридору, я остановился у камеры, где сидели грузины. Говорили, что среди них находится Василий Сталин, и я хотел посмотреть на него. Ребята меня прикрыли, а я прильнул к глазку, но Сталина там не было. Охранник кричит, чтобы я отошел. Я все смотрю. Он подошел, ухватил меня за рукав, я вырвался и двинул ему по роже. Он пожаловался, но ребята не подтвердили его обвинений, и мне ничего не было.

С капитаном Кротом мы стали друзьями. После освобождения я переписывался с ним. Он предлагал переехать во Владимир, я так и сделал. Поначалу жил у него, потом получил общежитие. Потом женился, недавно получил квартиру.

Как-то я зашел в пивной бар выпить кружку пива, вдруг подходит ко мне мой бывший надзиратель, тот самый, что меня от камеры грузин отгонял, и говорит:

– Петя, можно с тобой посидеть? Ты уж извини меня, что я тогда на тебя настучал.

Григорий Фаддеевич Башихес:

Из Владимира Парина привезли в Москву, прямо на Лубянку, и ввели в кабинет какого-то полковника. Тот спросил:

– Как доехали, Василий Васильевич?

– По всем тюремным правилам.

– Изволите шутить?

– Так точно.

Тут ему объявили, что он освобожден. А он уже не надеялся увидеть жену и детей.

Нина Дмитриевна с четырьмя детьми жила в Столешниковом переулке. Я иногда приходил к ним, навещал. И вдруг звонок от нее. Как сейчас помню этот взволнованный срывающийся голос:

– Григорий Фаддеевич, приезжайте. Василий Васильевич дома!

Я тотчас помчался к ним, вошел и – расцеловался с ним. Передо мной стоял немощный старик с густой белой бородой чуть не до пояса. Это было в 1953 году, 29 октября. Я хорошо помню дату, потому что это день моего рождения.

Василия Васильевича освободили так рано, потому что ему помог Бакулев, тогдашний президент Академии Медицинский Наук[21].

Василий Васильевич Парин – А.Н. Бакулеву:

«Глубокоуважаемый Александр Николаевич!

Считаю своим святым долгом написать эти первые строки после моего возвращения в Москву Вам, так как из рассказа Нины Дмитриевны я узнал, сколь многим и я, и вся моя семья обязаны Вам за возвращение мне доброго имени, прав гражданина и отца, и возможности снова отдаться общественно-полезному труду.

Примите мою сердечную благодарность и глубочайшую признательность всей нашей семьи от мала до велика.

Глубоко уважающий Вас и до конца своих дней благодарный и преданный Вам.

(Подпись)

31/X-1953 г.

Простите за то, что прибегаю к помощи пишущей машинки, по причинам, которые Вы, надеюсь, поймете, не могу сегодня владеть своим почерком».

Георгий Павлович Конради:

Я встретился с Париным в Медгизе, куда я пришел в связи с изданием учебника, который мы написали вместе с Быковым. Я поднимаюсь по лестнице и вдруг слышу:

– Георгий Павлович! Не узнаете?

В первую минуту я действительно не узнал его, настолько он изменился.

Теперь я мог хоть частично отблагодарить Василия Васильевича за ту помощь, какую он оказал мне во время войны.

Я был одним из редакторов реферативного журнала ВНИИТИ[22] и отвел его в редакцию, где он и работал первое время после «возвращения к жизни», как он это называл.

Я побывал у Василия Васильевича дома. У них была на шестерых одна комнатка, разгороженная шкафами. Еду готовили на электроплитке.

Вскоре Александр Леонидович Мясников[23] предложил мне заведование физиологической лабораторией в его институте терапии, но моя работа меня устраивала, и я предложил это место Парину. Он отказался, сказав, что, по-видимому, поступит в институт гигиены труда. Однако через три дня он позвонил мне и спросил, действительно ли я готов уступить ему место у Мясникова. Я подтвердил это, тем более что в случае конкурса прошел бы он, а не я.

Война застала ленинградского физиолога Г.П. Конради (1905-1982) в Сухими. Вернуться домой он не мог, и вскоре очутился на маленькой железнодорожной станции на Урале – без крыши над головой, без работы и средств к существованию. Написал письмо Парину, хотя лично с ним не был знаком, и вскоре получил от него правительственную телеграмму о направлении в Саратовский мединститут для научно-преподавательской работы и завершения диссертации. Когда диссертация была готова, Парин, несмотря на невероятную занятость, согласился быть оппонентом, а после успешной защиты, помог ему получить назначение заведующим кафедрой во Фрунзе.

Анна Михайловна Григорьева:

В 1954 г., зимой, я сидела на скамейке во дворе института терапии с одним больным, которого пришла навестить. Вдруг слышу знакомый голос:

– Анна Михайловна! Вы меня не узнаете?..

Это был Василий Васильевич. Я тотчас бросилась к нему. Внешне он изменился до неузнаваемости. Это был поседевший и облысевший, очень уставший и состарившийся человек. Он как раз шел к Мясникову договариваться о работе в его институте.

Лев Лазаревич Шик:

После возвращения он был болен, врачи не разрешали много ходить, купаться. Помню, мы вместе были на даче. Хороший летний день, я, Василий Васильевич и его сын лежим на берегу речки. Мы с сыном Василия Васильевича идем купаться, сам он остается на берегу. Вдруг слышу всплеск, будто кто-то прыгнул в воду, и уже Василий Васильевич плывет к нам саженками.

– Тебе же запретили купаться! – говорю я.

– А ну их!..

Потом лежим на песке, загораем. Василий Васильевич говорит:

– Вот не думал, что буду лежать так, вот не думал, что буду купаться в реке…

И так он говорил о многом – о лесе, охоте, грибах.

О подробностях тюремной жизни я расспрашивать не решался, а сам он никогда об этом не заговаривал, хотя чувствовалось, что он помнит об этом всегда.

Анатолий Васильевич Мареев:

В 1954 г. я демобилизовался из армии, где был врачом, и поступил на работу в Физиологическую лабораторию института терапии. Василий Васильевич полностью еще не был реабилитирован и находился в сложном непонятном положении, которое тяжело переживал. Он приходил, молча садился за стол и сидел, наклонив голову и держа перед собой сплетенные руки. Бывали дни, когда он просиживал так много часов и уходил. Такое его состояние продолжалось недолго, но я застал его таким.

Все же он дал мне тему по баллистокардиографии, и мы начали работать.

Лев Лазаревич Шик:

У Мясникова он занимался баллистокардиографией, организовал конференцию, внедрил у нас этот метод. И одновременно много работал по реферированию в биологическом журнале, причем очень был доволен этой работой, считал, что она много ему дает. Вообще проявил необычайную жизненность на рядовой работе. Благодаря этому и пошел снова в гору.

Анатолий Васильевич Мареев:

Конструкция первого баллистокардиографа была описана американским ученым Старом в 1939 г., но у нас в стране этого метода не знали. После выхода из заключения Парин первым делом перевел и издал наиболее ценное иностранное руководство по баллистокардиографии. Через несколько месяцев после его прихода в Институт терапии мы уже сконструировали первый баллистокардиограф и начали с ним работать. Этот прибор позволяет регистрировать и преобразовывать в электрические сигналы те незначительные сотрясения организма, которые происходят из-за сокращений сердечной мышцы, то есть из-за сердцебиения. Снимаемые с его помощью характеристики позволяют судить о сердечной деятельности больного или здорового человека. Правда, они дают только суммарную куртину работы сердца. В случае отклонения от нормы баллистокардиограмма не всегда позволяет судить о том, в чем именно состоит болезнь. Однако совместно с электрокардиографом баллистокардиограф является одним из важнейших инструментов, позволяющих безошибочно диагностировать сердечные заболевания.

Таким образом, данная мне Василием Васильевичем тема была не случайной. Она отражала всегдашний пристрастный интерес Василия Васильевича к новым методам исследования, особенно к таким, которые позволяют обходиться без вмешательства в организм и потому могут быть применены непосредственно к человеку.

Времени для научной работы у него было тогда больше, чем позднее, и он мне много и очень конкретно помогал, делал гораздо больше, чем полагалось научному руководителю. Он даже переводил для меня иностранные работы с незнакомых мне языков: испанского, итальянского, румынского.

Он говорил, что в тюрьме общался с людьми разных национальностей, в частности с итальянцами. Чтобы нормально общаться с ними он мобилизовал свои обширные лингвистические познания, особенно латынь, французский и английский, и обнаружил к собственному удивлению, что может понимать и объясняться с итальянцами. Так он обнаружил в себе редкий лингвистический дар, сочетавшийся с превосходной памятью. Он говорил, что одно и то же слово дважды в словаре никогда не искал.

Анатолий Васильевич Мареев:

Помню важное событие в его жизни, происшедшее почти на моих глазах. Мы на себе проверяли работу баллистокардиографа. Я лежал под прибором, а Василий Васильевич приложил его ко мне, и в это время его позвали к телефону. Вернулся он очень взволнованный, подбородок его дрожал.

– Ну, Анатолий Васильевич, есть все же правда! Мне только что сказали, что я полностью реабилитирован. Извините меня, но я не могу сегодня работать. Я пойду домой.

Вскоре, словно наверстывая упущенное, он обнаружил колоссальную энергию и работоспособность. Особый дар был у него связан с умением находить и привлекать к работе способных людей.

Заключение

В.В. Парин был полностью реабилитирован 13 апреля 1955 г. и снова круто пошел в гору. Вскоре он становится заведующим кафедрой в Центральном институте усовершенствования врачей, снова избирается академиком-секретарем АМН, а затем и вице-президентом АМН, становится директором Института нормальной и патологической физиологии, затем Института медико-биологических проблем. Его избирают академиком «большой» академии. Он руководит крупными коллективами ученых, возглавляет биологическую часть космических исследований, научно обосновывает возможность полета человека в космос, готовит Юрия Гагарина и других первых космонавтов к полетам.

Полет Гагарина – кульминационный момент жизни и деятельности Парина. Ради этого момента, по его собственным словам, «стоило прожить жизнь». Об этом он говорил в многочисленных интервью, об этом же написал в письме жене Нине Дмитриевне с космодрома, от 12 апреля 1961 года, отправленного ей… через космос. Юрий Гагарин взял письмо с собой в полет и вернул после приземления.

«Пусть небывалый до сих пор путь моего письма, – написал Парин, находясь в состоянии полного восторга и счастья, – будет символом того, что моя любовь к тебе – моему верному другу, дорогой жене и матери моих детей – не знает границ и пределов».

Такие слова на ветер не бросают, и надо сказать, что избранница его сердца вполне их заслужила. Ее преданности, ее энергии, ее верности Парин был обязан многими своими достижениями, в значительной мере и тому, что выжил в аду, что вновь зажил полноценной творческой жизнью.

Казалось, что тюремное прошлое осталось навсегда позади. Но к концу 1960-х годов стало выясняться, что тюрьма заложила в организм Василия Васильевича мину замедленного действия – в виде перенесенной, но не вылеченной до конца инфекционной желтухи (гепатита). Врачи диагностировали цирроз печени. Болезнь развивалась медленно, но неуклонно. Василий Васильевич, стиснув зубы, боролся, но силы постепенно иссякали. В сентябре 1968 году он оставил пост директора института медико-биологических проблем, объем выполняемой им работы сужался. Василий Васильевич Парин скончался в Москве в 1971 году в возрасте 68 лет.

Примечания

[2] В.Д. Есаков, Е.С.Левина. Дело КР. Суды чести в идеологии и практике послевоенного сталинизма, М., ИРИ РАН, 2001. В.Д.Есаков, Е.С.Левина. Сталинские “суды чести”. Дело КР, М., «Наука», 2005. Должен также указать на обстоятельную статью Е.С.Левиной в журнале «Вопросы истории естествознания и техники», 2000, № 1.

[3] Акт о создании ВОЗ был подписан в Нью-Йорке в июле 1946 г.

[4] Клюева Н.Г., Роскин И.Г. Биотерапия злокачественных опухолей. М., 1946.

[5] Косарев, Александр Васильевич (1903-1939) – Генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ, снят с поста в ноябре 1938 г., арестован 1 декабря, расстрелян 23 февраля 1939 г. Посмертно реабилитирован.

[6] Блохин Н.Н. (1912-1993) – академик, президент АМН СССР с 1960 по 1968 и с 1977 по 1987 г., онколог.

[7] Финн Константин Яковлевич (1904-1975) – прозаик, драматург, журналист. В годы войны и несколько лет после войны был корреспондентом «Известий».

[8] Цит. по: Е.С.Левина. «“Круцин” имеет свою судьбу…» ВИЕиТ, 2000, № 1.

[9]В.Д. Есаков, Е.С. Левина. Сталинские «суды чести». Дело «КР», М., «Наука», 2005, стр. 145.

[10] Меерсон Ф.З. «Наш коллега В.В. Парин. Глава из истории отечественной физиологии. «Природа», 1988, № 12, стр. 89-90.

[11] Полный текст объяснительной записки В.В. Парина А.А.Жданову приведен в: Есаков, Левина, Ук. соч., стр. 94-96.

[12] Из закрытого письма ЦК ВКП(б) от 16.7.1947 г., http://www.alexanderyakovlev.org/fond/issues-doc/69339.

[13] Абакумов Виктор Семенович (1908-1954) – министр МГБ, арестован в 1951 году, расстрелян в декабре 1954 г.

[14]Академик В.Н. Черниговский, профессора А.П. Полосухин, М.А. Уколова, П.М. Старков – видные ученые-физиологи, относившиеся к первому поколению учеников В.В. Парина.

[15]Каратыгин Василий Михайлович – профессор Свердловского медицинского института.

[16]1-й Русский Великого Князя Константина Константиновича кадетский корпус (РВККККК), базировался в Сараеве, Югославия.

[17] Холопов Георгий Константинович (1914-1990) – писатель, главный редактор ж-ла «Звезда» (1939-1940 и 1957-1989).

[20] Шик Л.Л. (1911-1996) – физиолог, профессор, специалист по физиологии кровообращения и дыхания.

[21]Александр Николаевич Бакулев (1906-1967), ученый-хирург, академик, был президентом АМН с 1953 по 1960 г. 

[22] Всесоюзный научно-исследовательский институт технической информации.

[23] Мясников А.Л. (1899-1965) – академик АМН СССР, директор института терапии.


К началу страницы К оглавлению номера
Всего понравилось:0
Всего посещений: 6331




Convert this page - http://7iskusstv.com/2011/Nomer7/SReznik1.php - to PDF file

Комментарии:

Александр
Бад Фильбель, Германия - at 2011-11-02 23:43:30 EDT
Очень и очень интересно. Получил большое удовольствие от чтения "обретённой" главы романа. Нравится форма изложения - минимум от автора, максимум от участников событий.
Спасибо, Семён!

Ион Деген
- at 2011-08-02 13:08:47 EDT
Дорогой Семён!
Вернулся домой, следовательно – к компьютеру. Жена запрещает волочить за собой лэптоп на отдых. Приходится подчиняться.
Начиная с Вавилова и Мечникова, которыми восторгался ещё до выездв в Израиль, внимательно читал и читаю всё, написанное Вами. Не знал, что у Вас есть книга о Василии Васильевиче Парине. Нынешней Вашей публикацией наслаждался, с особым вниманием вникая в каждое слово. Причину, кроме того, что это написано Семёном Резником, Вы поймёте, если у Вас найдётся свободная минута для моего рассказа «Хасид», в котором не придумана ни одна буква.
Огромное спасибо за Ваш труд, бывший и настоящий. И спасибо сберегшему рукопись. А на выискивающих блох на бронзовой собаке не обращайте внимания. Здесь мне остаётся поблагодарить моего друга Виктора Кагана, вкус и тонкое понимание литературы у которого, на порядки выше, чем у Ваших критиков.

Моше бен Цви
- at 2011-07-30 14:32:52 EDT
Замечательное эссе - во всех возможных смыслах. Перечитываю уже третий раз, не переставая восхищаться удивительным соответствием литературного стиля теме. О точности описания духа жуткой эпохи - в которой, впрочем, ещё не умерла человеческая порядочность, этические ценности - несмотря на чудовищное (но типичное для России) нравственно разлагающее давление власти и её подручных. А что касается стиля: ещё и ещё раз убеждаешься в замечательном стилистическом разнообразии текстов Резника, которым присуще и ещё одно, уж совсем редкое качество - мудрость.

P.S. Не могу здесь же не отреагировать на (к счастью) единственный отзыв Бланка: Милый г-н Бланк, я не позволю себе гадать, из каких соображений Вы высказались так, как Вы высказались, не постеснявшись и слова "ПОШЛОСТь". Но если это было "быть чувства мелкого рабом" - это, поверьте, очень и очень нехорошо. - МбЦ

Марк Ш.
CT, USA - at 2011-07-27 23:10:42 EDT
“Время собирать камни”... Сегодня настало то время, когда российскую историю пытаются собрать из осколков того, во что ее превратило страшное советское прошлое. “Всему свое время”,- как сказано в Екклезиасте. К чести автора Семена Резника, начал он этот труд много раньше нынешнего времени, чему свидетельство опубликованная глава, ранее находившаяся “под арестом”. Надо сказать, что С.Резник пытается сложить паззл истории не только советского периода, но и России в ее прошлом. Вспомните его исторические романы “Хаим-да-Марья” и “Кровавая карусель”, книгу-очерк Запятнанный Даль с реабилитацией автора “Толкового словаря живого великорусского языка”. Борьба за историческую правду - жизненный принцип писателя. Как сказал о нем профессор С.Л.Фирсов: “Цель автора благородна и проста: не разоблачать ложь, а говорить правду”.
Юрий Солодкин
Highland Park, NJ, US - at 2011-07-26 23:21:07 EDT
Спасибо, Семён! Казалось бы, столько прочитано об этом диком и
страшном времени, но каждый раз приходишь в ужас от произвола и
беспредела и изумляешься силе человеческого духа таких людей, как
Василий Васильевич. Написано очень сильно и по форме, и по содержанию.
А ниже последние пару четверостиший, что называется, к слову:
*
Тут ни убавить, ни прибавить,
Такая в нас бушует страсть.
Кого травили, будем славить,
Кого превозносили - клясть.

*
С детства лжи хлебнули слишком
И впитали этот яд.
Верим не тому, что слышим,
А тому, о чём молчат.

V-A
- at 2011-07-26 17:08:41 EDT
Аврутин, Вы передернули.
Не след писать о вурдалаках с симпатией, очеловечивать их
земляничным вареньем, Моцартом и чаем с ароматным лимоном
из подстаканника.

Лесков создал лубочный образ Николая Палкина, а Борода
делает то же для Сталина.

Марк Аврутин
- at 2011-07-26 15:59:38 EDT
Моя глубокая благодарность автору. Прекрасная, интересно и профессионально написанная статья. Под пером мастера оживает эпоха со всеми её прелестями: преступной кликой "тонкошеех вождей", палачей и жертв. Безграмотные или полуграмотные негодяи, захватившие власть, губили цвет нации. А теперь находятся люди, которые утверждают: "не следует будить память о тиране и убийце". Здесь, у нас, их, к счастью, немного, а вообще - достаточно. Не поэтому ли в России и возрождается "сталинская", т.е. государственная преступность, когда главным врагом народа опять становится государство - его власть, силовые структуры, чиновничья армия.
Редактор
- at 2011-07-26 08:58:38 EDT
Элиэзер М.Рабинович
- at 2011-07-26 06:29:52 EDT
Исключительно интересный рассказ, уважаемый Семён, читал не отрываясь, хотя до этого о Парине ничего не знал, спасибо.

Уважаемый Элиэзер, на нашем портале это не первый рассказ об академике Парине и деле КР. Рекомендую повесть Наталии Рапопорт "Мишка", опубликованную в двух номерах "Заметок". О Парине как раз во второй части: http://berkovich-zametki.com/Nomer43/Rapoport1.htm
О нем же писал Ион Деген в рассказе "Хасид": http://berkovich-zametki.com/2007/Zametki/Nomer5/Degen1.htm
Удачи!

Элиэзер М.Рабинович
- at 2011-07-26 06:29:52 EDT
Исключительно интересный рассказ, уважаемый Семён, читал не отрываясь, хотя до этого о Парине ничего не знал, спасибо.
Виктор Каган
- at 2011-07-26 05:35:46 EDT
майкл бланк
сша - at 2011-07-26 03:25:12 EDT

Простите великодушно, Майкл, но для заключения о недостатке у Автора вкуса надо бы больше оснований, чем одна фраза. К тому же, иди речь о художественной прозе, я бы в принципе согласился с тем, что эта фраза - банальный штамп (всё же не пошлость). Но, читая документальное изложение и пытаясь представить себе ту ситуацию, воспринимаю это как вполне уместный в этом тексте и контексте почти протокольный язык и могу допустить, что увеличение дозы художественности могло бы отвлекать от сути. Спасибо Автору и сохранившему рукопись.

A.SHTILMAN
New York, NY, USA - at 2011-07-26 04:26:42 EDT

Совершенно замечательное литературное эссэ об академике Парине. Как и всё, что выходит из под пера Резника, эта работа читается с захватывающим интересом. Мои знакомые в Москве - люди разных профессий и не знакомые друг с другом - писали мне, что книга Резника,изданная у Захарова,имела очень серьёзный успех у читателей. Мы здесь читали её всё же другими глазами, да и к тому же -лица заинтересованные. Но те отзывы исходили от старых знакомых - не евреев, не юдофилов, не антисемитов - просто от нормальных людей. Это было приятно узнать здесь. Значило это, что далеко не все поверили двухтомному нагромождению наветов на евреев.
Маленьький вопрос:Лидия Русланова сидела "с другой известной певицей Зоей Федоровой"?. Это скорее всего опечатка. Вероятнее всего,что это Зоя Фёдорова - известная киноактриса. Но это,право, мелочь. Спасибо автору за это захватывающее повествование об истории жизни столь достойного человека - врача и учёного. С лучшими пожеланиями здоровья и новых книг!

майкл бланк
сша - at 2011-07-26 03:25:12 EDT
Автор много потрудился. Он очень трудолюбив и плодовит. Но литератору необходим еще и вкус, которого в данном случае недостает:
"Она смотрела на меня светлыми, широко распахнутыми глазами, полными недоумения и укоризны".
Но ведь это называется ПОШЛОСТЬ.

Игрек
- at 2011-07-26 01:57:20 EDT
Ну, и времечко. Ну, и люди!
Совершенно замечательно рассказано.

_Ðåêëàìà_




Яндекс цитирования


//