Давид Гай

Средь круговращенья земного...
Отрывок из романа
Предисловие Семена Резника

Если бы меня попросили охарактеризовать Давида Гая одним словом, то я бы, не задумываясь, сказал - НЕУТОМИМЫЙ. Таким я его знаю с тех пор как познакомился и подружился, то есть больше пятнадцати лет. А если судить по его творческой биографии, то таким он был всегда, - как минимум, с 1966 года, когда начал работать в газете «Вечерняя Москва».

Профессиональные журналисты знают, какова жизнь газетчика. Она засасывает и высасывает все соки. Не случайно литераторы, которые начинают свою деятельность в газете, но чувствуют в себе силы и склонность к писательству, стремятся поскорее освободиться от этого ярма. Но у Давида Гая творческих соков оказалось значительно больше, чем могла высосать газета. В “Вечерке” он был ведущим репортером и публицистом, проработал в ней без малого 30 лет и работал бы дольше, если бы не эмигрировал из России в 1993 году.

Параллельно с работой в газете он ухитрялся писать очень серьезные книги. При этом палитра его с годами становилась все более широкой. Его с юности притягивало к себе небо, и он написал биографии крупнейших авиаконструкторов – Миля, Петлякова, Мясищева. Это были первые книги об этих выдающихся людях.

Его привлекали необычные сюжеты, и он написал и издал исторический роман «До свидания, друг вечный» - о любви Федора Михайловича Достоевского к Аполлинарии Сусловой. И это тоже было первое художественное произведение, в центре которого – великий писатель и инфернальная женщина, рассказавшая на исповеди в Париже о своем желании убить царя... С нее в той или иной степени были списаны роковые женщины, населявшие романы Достоевского...

Давид Гай брался за самые острые и горячие темы современности, причем подходил к ним как исследователь и художник. Его перу принадлежит документальная книга об Армянском землетрясении 1988 года, он автор документального исследования «Вторжение» (1991 г.), в котором впервые в России была показана неприглядная правда о позорной войне в Афганистане, развязанной советскими вождями. Давид бывал на той войне в качестве корреспондента.

Чуть раньше им была написана страшная и страстная книга «Десятый круг», посвященная жизни, борьбе и гибели Минского гетто – крупнейшего из созданных нацистами на территории Советского Союза. Тема Холокоста находилась тогда еще под запретом, архивные материалы о Минском гетто хранились за семью печатями. Давиду Гаю удалось не только найти и собрать свидетельства многих уцелевших узников, но и проникнуть в эти секретные архивы, собрать уникальный материал и добиться издания книги - первой или одной из первых в СССР, рассказавшей правду о катастрофе еврейского народа в годы Второй мировой войны.

Давид Гай эмигрировал не столько по политическим или идеологическим мотивам, сколько по семейным. (Хотя в первые постперестроечные годы он буквально кожей чувствовал, какой путь уготован стране, слегка глотнувшей демократии и в испуге отшатнувшейся от нее. Он описал эти свои ощущения в романе-саге “Средь круговращенья земного...”). Принял решение об эмиграции с тяжелым сердцем, опасаясь, что в США останется невостребованным. Но вскоре занял заметное место в печати и литературе русского зарубежья. Он стал редактором газеты «Еврейский мир» в Нью-Йорке, затем много лет был главным редактором крупнейшего по объему еженедельника «Русская реклама», создал вместе с Игорем Шихманом толстый литературный журнал «Время и место», стал главным редактором газеты «В новом свете».

Он частый гость на русском радио и телевидении, выступает в самых разных аудиториях – казалось бы, занят сверх головы. Но всю эту многогранную деятельность ему, как и прежде, удается совмещать с литературным творчеством. Думаю, не ошибусь, если скажу, что именно в Америке наступил расцвет его крупного литературного таланта. За последние годы Давид Гай написал и издал три романа - “Джекпот” (2005), “Сослагательное наклонение” (2007) “Средь круговращенья земного...” (2009). Если первые два можно отнести к жанру исповедальной прозы, то третий - широкое эпическое полотно, посвященное жизни нескольких поколений большой разветвленной еврейской семьи. Судьбы героев тесно переплетены с важнейшими историческими событиями двадцатого века по обе стороны Атлантического океана, в России и Америке...

Все три романа, кстати сказать, изданы в России, все три замечены и отмечены прессой, но о последнем, который мне довелось рецензировать я должен сказать чуть подробнее. Действие в романе стремительно перемещается во времени и в пространстве. Из Москвы оно переносится в местечко Рыбницу, из Кишинева в Нью-Йорк, из Одессы в Шанхай, из американской тюрьмы в советскую, из подмосковного городка Раменское в Пентагон. Все сцены написаны ярко и динамично. Герои романа показаны рельефно, все они – живые люди. Постепенно, на глазах читателя, отмирает, отсыхает российская ветвь рода Гольдфедеров. И постепенно же наливается соками американская, что в значительной мере символизирует судьбы всего советского еврейства. Так что роман интересен не только своим текстом, но подтекстом.

В последние годы вышла в английском переводе книга Д.Гая о Минском гетто, издана книга об авиаконструкторах «Небесное притяжение». О ней - особо. Автор собрал под одной обложкой все три документальные повести, ранее выходившие в Москве под бдительным, неусыпным оком цензоров. Естественно, автор не мог сказать и половины того, что хотел. Теперь же он переписал их начисто, рассказав все то, что выбросила или запретила обнародовать цензура. Плюс острый, кое-кем в Москве встреченный в штыки очерк о Туполеве. Получилось замечательное издание, просто подарок тем, кто интересуется историей авиации.

Свое семидесятилетие Давид Гай встречает в расцвете творческих сил. Он полон новых планов, и мне остается поздравить его с замечательным юбилеем, пожелать ему здоровья и успешного воплощения творческих замыслов, в чем, впрочем, не приходится сомневаться.

“Дорогие мама и папа! Я сознаю, что это война и люди могут погибать, и с тех пор, как я стал участником этих событий, я понимаю, что, возможно, не вернусь домой. Я пишу это письмо сейчас, имея шанс надеяться, что бремя грустных новостей еще не такое тяжелое и позволит вам лучше понять мою точку зрения.

Я хочу, чтобы вы знали: я сознательно выбрал свою профессию. Лишь в незначительной степени сыграло свою роль то, что в Вест Пойнт евреев принимали без ограничений и учеба была бесплатной. Я обрел профессию, привившую мне качества мужчины. В моей душе нашли отзвук три основополагающих понятия: Долг, Честь, Родина. Простите за высокопарность стиля, но эти понятия вошли в мою плоть и кровь.

Я не знал, как скоро придется делом доказывать, что меня не зря учили. Все вокруг говорили – война не за горами. Особенно это чувствовалось, когда я служил на Гавайях. И вот я в действующей армии. Нам противостоят отборные немецкие части, но американцы и британцы побеждают в Северной Африке, показывая боевую выучку, мужество, мощь оружия, о чем вы узнаете из газетных военных сводок. На войне как на войне, всякое может случиться. Знайте твердо: я выполню свой долг до конца.

Есть и другой резон моего участия в боевых действиях – то, что я еврей. Даже не будь кадровым военным, я бы пошел на фронт добровольцем. Я не имел бы права находиться в безопасности, когда другие рискуют жизнями. Но я – солдат, и это накладывает особые обязательства. Я воюю за себя и за свою семью, ибо если Гитлер победит, мы все не сможем существовать, как прежде. Я сражаюсь за тысячи еврейских семей, разбросанных по миру и страдающих от насаждаемых фашистами расовых предрассудков, погибающих в адском пламени войны… Я хочу, чтобы вы больше гордились мной, чем горевали по поводу возможной потери сына. Я воюю за то, чтобы человечество жило в спокойном и свободном мире…

Желаю Вам здоровья, благополучия и мужества в это нелегкое время. Обо мне не беспокойтесь, я постараюсь почаще писать. Все будет хорошо – давайте вместе верить в это.

Западная оперативная группа войск, Касабланка”.

Сон был сладостно-крепкий, с эротическими видениями: он плыл с девушкой в лодке по ночному озеру, окаймленному зарослями ивы, весла поскрипывали в уключинах, кругом разливалось чешуйчатое лунное серебро, он отложил весла, пересел поближе к корме, обнял девушку – она была похожа на Клиону, остроносую рыжую медсестру-ирландку из госпиталя, с которой у него начался роман, только пышно взбитая прическа была не ее, она коротко стриглась, он привык чаще всего видеть ее в белой косынке; они целовались, им подмигивали звезды и казалось, они одни в безбрежном пространстве под неусыпным оком мерцающих равнодушных светил; они легли на дно лодки, он ощутил упругость ее бедер и податливость живота, лодка застыла, ее бока подрагивали в такт их движениям…

Вел проснулся оттого, что “Монровию” сильно качало. Тошнота подступила к горлу. Он съел яблоко – Клиона посоветовала взять с собой в поход, сказала, что помогает от морской болезни. Сосед по каюте Мэтью Доббс, такой же штабной офицер и тоже в капитанском звании, продолжал дрыхнуть, как ни в чем не бывало, уткнув нос в подушку и мерно посапывая. Интересно, что ему снится? Наверняка бабы, – подумал Вел, оделся и вышел на палубу.

Сильный ветер едва не сшиб с ног, пришлось ухватиться за поручни и поглубже натянуть фуражку. Пехотно-десантные суда, следовавшие за их флагманским кораблем, накрывались гребнями огромных волн, на мгновение пропадали из вида, выныривали и снова плясали на морской поверхности в пенистых бурунчиках. Аэростаты заграждения, привязанные тросами, метались над судами из стороны в сторону, как воздушные шарики. Высадка в такую погоду невозможна, подумал Вел, ежась от ветра; выходит, план “Хаски”, который перед отплытием штабисты 7-й армии еще раз обсудили во всех деталях, летит к черту. Впрочем, надо знать Паттона – для него нет преград, включая средиземноморской шторм. С другой стороны, если ветер не стихнет, воздушный десант станет невозможным. А без десанта придется туго.

Вел подался корпусом вперед, высунул голову и взглянул за корму – сзади шла морская армада. Даже самое смелое воображение не могло нарисовать такой картины: многие сотни больших и малых судов совершали переход из Алжира, Бизерты и других тунисских портов к побережью Сицилии. Молодцы англичане, задействовали почти весь свой флот, мы им пособили совсем немного.

Антенны радиолокаторов на верхушках корабельных мачт поворачивались, как подсолнухи навстречу солнцу. Над ними пролетело звено истребителей “Р-38” – прикрытие от немецких самолетов-разведчиков: гоняют их, точно ястребы голубей. Впрочем, за все дни похода он не видел ни одного воздушного “ганса”. Ребята хорошо поработали в Италии, разбомбили восемь аэродромов близ морской линии, немцам ничего не оставалось, как перебазировать свои самолеты на тыловые аэродромы. Зато в первый день нового 1943-го Вэл испытал тревожные минуты во время воздушного налета на Касабланку. Часть офицеров штаба расквартировали в плохонькой гостинице с насекомыми. Вел скверно спал, то и дело почесываясь, в один из моментов его подбросило на кровати от сильного взрыва. Он вскочил, спросонья никак не мог зажечь лампу, тут же выключил ее, впотьмах оделся, схватил вещмешок и выскочил на темную улицу. Часы показывали три с четвертью. Шел дождь, сильный ветер гнал тучи. Прожектора неистово метались по мрачному небосводу, стремясь улучить момент и выхватить в просвете немецкий бомбардировщик. На улицу высыпали обитатели отеля. Затараторила зенитка, светлячки трассеров помчались к небу. Во мраке не далее как в одном квартале от гостиницы полыхнуло яркое зарево от “зажигалки”. Бомба горела ярко, доносились приглушенные крики, мычание и блеяние животных. По улице промчалось стадо верблюдов, ошалевших от страха. Затем все услышали приближавшийся шум двигателей бомбардировщиков. Шум нарастал, и довольно скоро над домами навис силуэт четырехмоторного бомбардировщика, его тут же поймали в перекрестие лучей два прожектора. Огонь открыли, кажется, все имевшиеся поблизости зенитки. Самолет был усыпан светлячками трассеров, он летел в белом ореоле вспышек взрывавшихся снарядов. В свете прожекторов было хорошо видно, как, вспыхнув, они, словно магний в фотокамере, обращались в быстро исчезавшие дымные облачка. “Ганс” летел очень низко и, наверное, вследствие этого обстрел не причинил ему вреда. По крайней мере, так показалось Велу, хотя некоторые уверяли, что машина получила повреждения.

Высоко над облаками гудели двигатели других машин, проделавших путь из Европы, иногда доносились звуки разрывов зенитных снарядов и сброшенных бомб.

Вел услышал, как заходит еще один немецкий бомбардировщик. Он шел еще ниже, чем первый, и снова зенитчики прошивали его “нитками” трассеров; снова вспыхивал, быстро превращаясь в летучие облачка черного дыма, “магний” заградительных снарядов. В него дважды попали, машина получила повреждения и, изменив курс, улетела восвояси. Вряд ли дотянет до аэродрома, удовлетворенно подумал Вел.

Шум в небе стих, некоторые вернулись в отель досыпать, Вел остался на улице. И оказался прав. Примерно в 5.30 налет возобновился. Немцы не скупились и щедро осыпали город бомбами, в ответ наши без устали молотили по ним из зениток всех калибров с земли и с моря.

Урон оказался минимальным – ни один солдат не погиб и лишь немногие получили ранения. Дотла сгорели королевские конюшни, несколько арабских домов было разрушено. Ошалелые верблюды, в отличие от людей, спаслись бегством, чему Вел стал свидетелем.

...Высадка в заливе Джела началась на следующий день по плану, в 2.45 утра, когда прилив был максимальным. Корабли, будто не в силах больше терпеть, открыли огонь по немецким береговым укреплениям. Небо озарилось багровым заревом. Затихающий шторм оказался союзником: большие волны поднимали десантные суда над отмелями, надувные лодки, подготовленные на всякий случай, не понадобились.

Капитан Гольдфедер вынужденно бездействовал, как и все армейские штабисты – до высадки на берег командиров дивизий и налаживания с ними связи. Карты с грифом “Совершенно секретно” покоились в опечатанных алюминиевых контейнерах, приказ вскрыть их пока не поступал. Большинство офицеров валялось на койках на борту “Монровии”. Вел в нетерпении шагал по палубе, укрывшись от дождя плащ-палаткой. Много бы он дал, чтобы оказаться вместе с первой десантной группой, отвоевывающей береговое пространство. В нее входили 1-я дивизия и батальоны “Рейнджерс”, вторую группу составляла 45-я дивизия.

В темноте ничего не было видно, лишь слышны залпы корабельной артиллерии, поддерживавшей десант, и видны сполохи огня.

– Не спится? – сосед по каюте окликнул его. – Хуже нет быть в неведении. Только утром что-нибудь прояснится. Как ты думаешь, парашютистам удалось приземлиться в заданном районе?

– Судя по погоде, могут быть сюрпризы. Ветер-то какой…

– Ты прав. Может разбросать по побережью. Ничего, парни Аллена справятся и без парашютистов.

По плану вторжения четыре батальона воздушно-десантной дивизии общей численностью 2700 парашютистов должны были приземлиться в районе Джелы и занять высоты в глубине побережья, где высаживалась 1-я дивизия во главе с отчаянным, своенравным Терри Алленом.

– Слушай, а итальянки красивые? – Мэтью пытался отвлечь себя посторонними мыслями.

– Ха, кто бы говорил… А Клиона, славная медсестричка госпиталя? Тебе многие завидовали. Найдешь ей замену. Итальянки, говорят, знойные, но не очень чистоплотные.

– Хватит об этом, – напоминание о скоротечном романе с медсестрой хотя и грело душу, но в чужих устах звучало неуместным вторжением в личную жизнь.

– Ладно, не обижайся. А я обязательно попробую шпокнуть итальянку, может, у них не как у других…

Утром командующий армией генерал Паттон в сопровождении нескольких офицеров и солдат отчалил от “Монровии” на адмиральском баркасе и высадился на берег в районе Джелы. За ним отправились штабисты. Велу открылась картина выброски ночного десанта во всей ее пестроте. Некоторые суда застряли на отмелях, не дойдя до берега. Бульдозеры, взрывая мягкий песок, оттаскивали волокуши с грузом подальше от воды за поросшие травой дюны, где грузы складывались в кучу. Автомобили-амфибии сновали между кораблями и берегом, перевозя грузы. На песке валялись спасательные пояса, брошенные солдатами после высадки.

1-я дивизия высадилась точно в соответствии с планом. Однако большие волны на открытом участке побережья затруднили высадку 45-й дивизии. Войска не встретили особого сопротивления, за исключением Джелы, где батальоны “Рейнджерс”, занявшие набережную, натолкнулись на небольшую группу итальянских танков. Было установлено наблюдение за воздухом, однако вместо германских самолетов с пронзительным свистом пронеслось несколько толстокрылых “Спитфайров”.

Как и ожидалось, организуя оборону побережья Сицилии, противник не мог сосредоточить на всем его протяжении достаточные силы. Немцы прикрыли побережье небольшими подразделениями из состава третьесортных итальянских дивизий береговой обороны. 7-я армия и ее 2-й корпус под командованием генерала Брэдли не встретили никаких затруднений при высадке десанта. Реальная угроза ожидала в глубине острова – перед фронтом 2-го корпуса находилась дивизия “Герман Геринг”, готовая перейти в решительную контратаку.

Что касается парашютистов, то Вел оказался провидцем: их разбросало на участке протяженностью 100 километров, то есть почти по всей длине участка вторжения армии. Ветер сбил самолеты “С-47” с курса задолго до последнего их разворота над Мальтой перед выходом в зону выброски десанта. К тому же экипажи были неважно подготовлены, им приказано было лететь ночью по сложному маршруту над водой, неопытные штурманы имели очень мало ориентиров для прокладки курса. Короче, парашютистам придется пробираться к своим войскам, неся потери. Впрочем, Вел услышал и другое мнение: нет худа без добра: передвигаясь небольшими группами, парни смогут проводить диверсионные операции в тылу врага.

Штаб развернул свой первый командный пункт в тесном затхлом помещении карабинеров, брошенном во время беспорядочного бегства. Старинный замок на горе, заранее облюбованный по карте под штаб, все еще находился в руках немцев.

Из сектора 1-й дивизии доносилась беспрерывная орудийная канонада. Связь с Алленом прервалась.

– Надо выяснить обстановку на месте, – принял решение начальник оперативного отдела, высокий, сутулый, с воспаленными от бессонницы глазами полковник Уайт, поговорив с кем-то по рации. – Я еду в группе командующего корпусом. Мне нужен младший офицер. Капитан, – он посмотрел на Вела, – поедете со мной.

Это была несравненная удача – побывать в расположении дивизии было давним желанием Вела. В ходе африканской кампании это не удавалось – штабист есть штабист.

Ехать предстояло несколько километров на юго-восток по тянувшейся вдоль берега дороге. Группа разместилась в трех джипах. Чересчур смелое решение – двигаться без прикрытия вдоль линии фронта на одинаковом расстоянии от своих и вражеских войск, подумал Вел и сразу же отмел опасливые мысли. Обстановка диктовала рискованность действий.

Терри Аллен встретил группу на своем временном командном пункте недалеко от берега. Черные волосы его были растрепаны. Каску он, по слухам, принципиально не носил.

1-я дивизия вела бой не на жизнь, а на смерть с танками противника, почти прорвавшимися к берегу. Аллен коротко рассказал, как началась контратака противника. Его заместитель Тед Рузвельт сообщил из 26-го полка, что немецкие танки прорвались на этом участке и движутся к берегу: “Нам будет чертовски трудно задержать их, – сказал он, – если мы не получим противотанковые средства”.

Артиллерия и противотанковые пушки Аллена все еще выгружались на берег с десантных судов. Даже противотанковые батареи пехотных полков еще не были приведены в боевую готовность. Тем временем немецкие танки уже смяли пехоту 1-й дивизии, имевшую только стрелковое оружие.

Аллен отчаянно нуждался в артиллерии, чтобы остановить танки противника. Он приказал установить все орудия дивизии и вести огонь по вражеским танкам прямой наводкой. Грузовики помчались к берегу, где подхватывали на буксир орудия сразу, как только они выгружались с десантных судов. В то же время группы управления огнем вызвали огонь корабельной артиллерии. Хотя немецкие танки прошли через боевые порядки пехоты Аллена, она не отошла назад. Сидевшие в окопах солдаты пропустили танки и подготовились отбить гренадеров, двигавшихся за танками. К счастью, использование всей артиллерии помогло войскам сдержать натиск танков, и они были остановлены на ровной местности у Джелы. Из 60 танков, участвовавших в контратаке, более половины было уничтожено.

Вел вглядывался в усталое небритое лицо Аллена. Об этом генерале в штабе ходили легенды. Знавшие его биографию утверждали: дед его по материнской линии, испанец, участвовал в Гражданской войне на стороне северян и дослужился до полковника. Так оно, наверное, и было. Отец продолжил военную линию, а внук закрепил, обретя боевой опыт в 1-й мировой войне. Эту войну он начал в Северной Африке, участвовал в операции “Торч”, показав чудеса храбрости. Поговаривают, правда, что командующий 2-м корпусом, а теперь 7-й армией генерал Паттон недолюбливает Аллена, одновременно высоко ценя его боевые навыки и личную смелость. Причину усматривают в своеволии Аллена, нежелании подчиняться установленным правилам.

Что, к примеру, произошло в Тунисе…Пока союзные войска, празднуя победу, проходили церемониальным маршем, буйная 1-я дивизия отмечала викторию на свой лад. На всем протяжении дороги от Туниса до Арзеу дивизия оставляла за собой разграбленные винные магазины. В Оране, то есть в городе, который дивизия освободила во время операции “Торч”, она пришла в настоящую ярость. Беспорядки начались с того, что солдаты служб снабжения, давно находившиеся в Оране, закрыли доступ в свои клубы и другие заведения войскам, вернувшимся с фронта. Взбешенная этой дискриминацией, 1-я дивизия двинулась целиком в город, чтобы “освободить” его во второй раз.

Банды солдат Аллена гонялись по улицам Орана за солдатами войск обслуживания. Когда беспорядки зашли слишком далеко, штаб командующего войсками на средиземноморском театре военных действий отдал строгий приказ Аллену немедленно вывести войска из города.

Солдаты Аллена кичились своей недисциплинированностью, не обращая внимания на уставные требования, обязательные для всех частей без исключения.

Заместитель командира дивизии бригадный генерал Теодор Рузвельт, сын бывшего президента, очень походил на Аллена. Оба рассматривали дисциплину как нежелательный рычаг, на который опираются менее способные командиры, лишенные ярких индивидуальных черт. Смелый, задорный человек небольшого роста, имевший проблемы с сердцем, Рузвельт появлялся в войсках с тросточкой в руках. Его личное обаяние способствовало поддержанию боевого духа в дивизии, бодрый, хриплый голос действовал успокаивающе на солдат в каждом тунисском овраге, где его стрелки дрались с немцами.

В дивизии из уст в уста, гордясь своим командиром, передавали замечательную историю. Как-то ночью Брэдли стоял с Рузвельтом и наблюдал за колонной 1-й дивизии, медленно двигавшейся по дороге с затемненными фарами. Тедди повернулся к нему в темноте и сказал:

– Брэд, держу пари, что я беседовал с каждым солдатом в дивизии. Давайте испытаем, узнают они мой голос или нет. Слушайте!

Он хрипло закричал в темноту, обращаясь к проходящему грузовику:

– Рота “С” 18-го пехотного полка, генерал Рузвельт, – прозвучал ответ.

И все-таки под командованием Аллена 1-я дивизия становилась слишком самонадеянной и гордой. Вел был почти уверен, что долго так продолжаться не может. Рано или поздно на командира и его заместителя найдется управа. Но сейчас Аллен держал тяжелую оборону, и лучше, чем он, справиться с этой задачей никто не смог бы.

Полученное в Арденнах ранение оказалось нетяжелым – осколок снаряда попал в мякоть правой ноги чуть ниже бедра, не зацепив кость и лишь повредив икроножную мышцу. Провалявшись в госпитале три недели, Вел вернулся в расположение штаба 12-й группы армий.

Домой он о ранении не написал. Незачем волновать родителей, и так исходят тоской в мыслях о сыне, единственной их усладе и надежде после гибели Натана. В письмах из дома это чувствуется.

Он изредка посылал весточки Клионе, оказавшейся со своим госпиталем сравнительно недалеко, в расположении 3-й армии. Недалеко, а повидаться невозможно, только и оставалось обмениваться записками. Среди штабистов достаточно таких, как он, тридцатилетних холостяков. Скоро войне конец, можно подумать и об устройстве мирной жизни. Жениться, купить дом, завести детей… Мысли об этом были разрозненными, не устоявшимися, он плохо представлял себя в костюме, а не в майорской форме. Моя жена, мать моих детей – Клиона, незатейливая ирландка из пригорода Бостона с ротиком птичкой и наползающей на глаза челкой. А может, и не Клиона. Не надо бередить себя преждевременными планами, идущими вразрез с обстановкой сегодняшнего дня. Вышел из госпиталя живой-здоровый, ходить могу, хотя и прихрамываю, снова среди своих – что еще требуется…

В начале апреля линия фронта союзников с баварских предгорий на юге передвинулась на восток, пересекла желтые цветущие поля медоносной горчицы и фацелии и достигла Ганновера, расположенного всего в 240 километрах от Берлина.

Сопротивление противника ослабевало, и только отъявленные нацисты и эсэсовцы продолжали отчаянно сражаться, не видя для себя никакого выхода. В выкрашенных в веселые, яркие цвета домиках аккуратные немецкие фрау робко выглядывали из-за кружевных занавесок, бросая взоры на колонны американцев и англичан, с грохотом проносившиеся по улицам городков, преследуя бегущую немецкую армию.

И потому Вел немало удивился при виде трупов немецких офицеров, висевших на уличных фонарях города Ашаффенбурга. Их повесили свои за то, что они призывали к капитуляции.

В Ашаффенбурге, в 32 километрах от Франкфурта-на-Майне, на население подействовали полубезумные заклинания Геббельса, и оно взялось за оружие. Местный нацистский руководитель без устали твердил: “Вы должны сражаться за свою жизнь, ибо капитуляция означает порабощение. Вас подвергнут жестоким репрессиям. Лучше достойно погибнуть…”.

Женщины и дети с крыш забрасывали американцев ручными гранатами. Из расположенных поблизости госпиталей раненые немецкие солдаты, хромая, на костылях, тянулись в город, чтобы принять участие в бою.

На спешно устроенном совещании с участием штабистов было принято решение уйти из города. Вел внутри себя полностью его одобрил и даже сказал по этому поводу несколько слов:

– Зачем нести потери, неизбежные в уличных боях? Давайте побережем людей и вызовем авиацию.

Бомбардировщики выполнили свою работу. Когда грохот разрывов смолк и от многих зданий остались рушащиеся стены, командующий обороной Ашаффенбурга выполз из убежища, держа в руке белый флаг.

Колонны бронетехники продолжали мчаться меж холмами Гессена, мимо небольших заводов, рассредоточенных за пределами Рурского бассейна, и ничто не могло помешать поступательному движению. Велу казалось, невидимая военная пружина, долгое время сжимаемая нечеловеческими усилиями, распрямилась и вонзает самолеты-истребители, бомбардировщики, танки, пушки, студебеккеры с солдатами на борту, всю эту немыслимую мощь стали, моторов и живых, горящих ненавистью сердец в неистерзанное войной тело страны, развязавшей бойню и получающей сейчас по заслугам.

Вблизи заводов он видел угрюмые проволочные заграждения, в которые загонялись после работы рабы Германии. Сейчас за колючей проволокой царил полнейший хаос; перед тем как вырваться на свободу, узники разграбили все, что поддавалось разграблению. Перемещенные лица бесцельно бродили по улицам городков, мимо окон домов, боязливо закрытых ставнями. Группы итальянцев тащились по дорогам, сгибаясь под тяжестью туго набитых вещевых мешков; у многих с плеч свешивалась сверкающая на солнце медная кухонная посуда. Люди славянской внешности приветствовали освободителей, махали руками проезжающим колоннам солдат, выпрашивали сигареты и консервы.

Кто-то из немцев еще месяц назад верил, что новая, рождающаяся на подземных заводах реактивная авиация сможет внести перелом. На штабных совещаниях звучали настораживающие цифры: подземные заводы врага выпустили от 600 до 800 скоростных истребителей. Даже в марте немцы собрали 200 таких самолетов. Однако реактивная авиация опоздала, как опоздали и гитлеровские самолеты-снаряды. Форсировав Рейн, американские войска хлынули на прилегающие земли, окружили Рур и захватили подземные авиационные заводы, прежде чем реактивные самолеты смогли вступить в бой. И все ближе становилась восточная часть Германии, где сражались русские.

На днях Вел стал участником разговора с двумя штабистами по поводу того, как и где должна закончиться война. Квартируя второй день в двухэтажном доме хозяина мясной лавки, ужинали при свете коптилки (что было необычно – в отличие от французской территории, где американцев встречали темные города: немцы перед уходом успевали взорвать электростанции, в Германии со светом был относительный порядок). Хозяин, стремясь заслужить расположение офицеров, пожертвовал круг превосходной кровяной колбасы и бутылку рислинга. Майор Дзабарелла раздобыл флягу шнапса. Подполковник Дэвис, непосредственный начальник Вела, высказал мнение: трудно будет избежать случайного столкновения с русскими при встрече с Красной Армией. Опознавательные сигналы – ерунда, их можно перепутать, с радиосвязью еще хуже, русские не знают английского, а мы их не понимаем... К тому же русские – ребята отчаянные, прут на рожон. Представляете, что может произойти…

Нижняя губа его по обыкновению оттопырилась, будто он набрал в рот воды и вот-вот по-верблюжьи выплюнет.

– По-моему, ты преувеличиваешь, – Дзабарелла залпом влил в себя шнапс, скорчил гримасу, демонстрируя, насколько отвратительно немецкое пойло, и зажевал колбасным кружком на галете, оставив крошки в черных усах. – Разве не ознакомился с документами, которые пришли в штаб? Достигнуты договоренности о демаркационной линии, выбрана Эльба.

– Я знаю. Но чтобы выйти на Эльбу, нам придется занять часть зоны, выделенной русским, иначе не получится. Им это вряд ли понравится.

– Начхать, понравится им или нет. Им и так отойдет вся Восточная Германия с Тюрингией, Силезский бассейн, балтийские порты. А что у нас? Бавария, в основном горный район, и порт Бремен. Все.

– А Берлин? – спросил Вел. – Он же в центре русской зоны.

– Разделят на четыре сектора. Четырехсторонний контроль союзников, – пояснил Дэвис.

– Берлин, судя по всему, возьмут русские. Зря мы им уступаем эту привилегию, – Дзабарелла поджал губы и обескураженно повел плечами, словно это лично он, сын итальянского эмигранта из Палермо, совершил такую оплошность. – Англичане ближе нас к Берлину. Добавить Монти[1] несколько наших дивизий, танки, помочь с авиацией – и могли бы первыми войти. И никаких секторов. Победитель получает все, не так ли?

– Ты, майор, зришь в корень, однако не учитываешь стратегию Айка[2], – возразил Дэвис. – На черта ему ссориться с Жуковым, а значит, со Сталиным? И что скажет наш президент? Хотя Черчилль, полагаю, был бы рад возможности въехать в Берлин победителем на плечах армии Монтгомери. С другой стороны, где войска Монти и где Жукова? Жуков рядом с Берлином, на Одере. Ему и карты в руки.

– Айк прав, дело не в престиже, кто первым возьмет Берлин, – Вел поддержал Дэвиса. – Тем более, он в советской зоне. Нам нечего рваться брать его любой ценой. Сколько солдат погибнет… Может, пятьдесят тысяч, может, сто. Немцы обречены, рано или поздно капитулируют. Взять Берлин в блокаду, нещадно бомбить – месяц-другой, больше они не выдержат. Зачем увеличивать потери? Но русские все равно захотят нас опередить. Жукову солдат не жалко.

Подобные дискуссии велись в эти дни повсюду, их нельзя было назвать спорами – просто обмен мнениями в преддверии окончания войны. Каждый видел финал трагедии оптимистичным и ярким, каким и представляется он победителям. Но перед этим был Ордруф.

Нацистский лагерь смерти в Тюрингии, первый на пути американцев, захватила 3-я армия. Вел, как и другие, слышал о придуманных и осуществленных немцами способах массовых убийств, изощренных в своей немыслимой простоте, о тотальном уничтожении евреев, доходили отрывочные сведения о газовых камерах, крематориях, из труб которых день и ночь валил пахнущий человечиной черный дым, в это верилось не до конца, ибо кто из нормальных людей может свыкнуться с индустриальным уничтожением тысяч, а может, и миллионов себе подобных. С реальностью, побивавшей все представления о пределах, которые homo sapiens, венец творения устанавливает себе и которые легко преодолевает, словно планку для прыжка в высоту, Вел познакомился во время поездки в Ордруф, куда он попал вместе со штабистами 12-й группы армий. Он словно прыгнул в ад и в ужасе отшатнулся от увиденного.

Подъезжая к лагерю по грунтовой дороге, идущей вдоль рельсов, он видел мертвых в канавах и по обочинам, как будто люди бежали из лагеря, а по пути умирали или их убивали.

Чудовищный запах объял пространство уже в полусотне метров от ворот лагеря. Впереди шли генералы Эйзенхауэр, Паттон и Брэдли, за ними на небольшом расстоянии остальные офицеры.

Они миновали ворота и увидели неглубокие ямы, слегка присыпанные известью. В ямы были свалены десятки обнаженных иссохших трупов. Трупы валялись и на улицах, между бараками. Острые выступающие кости были обтянуты желтой, похожей на пергамент, кожей. По останкам ползали черви и вши. Часовой показал место, где умиравшие от голода заключенные вырывали из трупов внутренности и ели их. Земля здесь была покрыта пятнами запекшейся крови.

Пояснения давал пленный немец из охраны лагеря, в его бесцветных глазах застыло безжизненно-тупое выражение. Вот в этом небольшом строении сжигали тела, и по другую сторону от лагеря тоже был погребальный костер, крестьяне удобряли поля пеплом…

“Мы – свидетели наиболее бесчеловечных возможностей человека”, – подумал Вел. Он повторил фразу, не найдя в ней ничего такого, что могло хоть как-то выразить парализующий ужас увиденного. Он поймал себя на мысли: трудно отличить живых от мертвых. Повнимательней пригляделся к груде тел и ему показалось: глубоко внутри нее можно было увидеть все еще моргающие глаза.

Лицо Эйзенхауэра превратилось в гипсовую маску, Паттон отошел в сторону, его стошнило. Брэдли застыл, как соляной столп.

Вел пытался задерживать дыхание как можно дольше – забивающее нос зловоние вызывало рвотные спазмы. Двое военных корреспондентов без конца фотографировали, то и дело вспыхивали блицы, двое других снимали на кинопленку. Дверь в газовую камеру была на запоре, но печи еще были открыты. Над головой висела надпись на немецком: “Мойте руки после работы”.

Никто из присутствующих не думал о том, что это только начало. В ближайшую неделю им предстояло увидеть другие подобные лагери, кошмары Бухенвальда, Эрла, Бельзена и Дахау вскоре должны были потрясти мир, который, казалось, утерял способность чему-либо удивляться.

Но настоящая тайна этого проклятого, богом отвергнутого места откроется много десятилетий спустя, когда большинства генералов и офицеров, вдыхавших в то утро трупный запах, самих уже не будет в живых. ...3 марта 1945-го утреннее небо над Ордруфом пронзила мощная световая вспышка, последовал сильный порыв ветра, после чего у многих жителей несколько дней наблюдались периодическое кровотечение из носа, жуткие головные боли и шум в ушах. Анонимный советский разведчик сообщал о двух мощных взрывах, сопровождавшихся высоким радиоактивным излучением. На следующий день после взрыва СС распорядилась соорудить деревянные платформы, на которых были сожжены сотни тел узников Ордруфа. По имеющимся свидетельствам, на телах были следы множественных ожогов. Так, по всей вероятности, была испытана маленькая тюрингская атомная бомба. Первыми ее действие узнали на себе узники лагеря.

Вернувшись в расположение штаба, Вел уединился с майором Дзабареллой, предложившим выпить шотландского виски. Майор не был в посетившей концлагерь группе, по лицу Гольдфедера понял: ни о чем расспрашивать не стоит, и без слов разлил желтую жидкость по стаканам, едва покрыв дно. Вел взял у него бутылку, долил в свой стакан почти до края и одним махом выпил. Он почему-то не захмелел, только голова очугунела и начало побаливать в висках, но соображал он ясно. Сидел молча, как на панихиде, через несколько минут поднялся и, не прощаясь, ушел.

Вечером написал письмо домой, кратко сообщил о поездке и закончил: “Это мое личное напоминание себе о том, что я сам хочу помнить, но о чем желал бы забыть”.

Про беглого казака, очутившегося в расположении лагеря Кемптен, майору Гольдфедеру рассказал переводчик, прикомандированный для помощи в решении судеб собранных здесь русских перемещенных лиц – Ди-Пи.

Влодзимеж, так звали переводчика, худой блондинистый поляк с васильковыми глазами – отрадой и отравой для доверчивых женских сердец, примерно одного с Вэлом возраста, неплохо говорил на русском и английском. Он служил в польской армии генерала Андерса, участвовал в штурме Монте-Кассино и попал в Кемптен так же, как и Вэл, – для выполнения особой миссии. Вэлу поляк сразу понравился незаискивающей манерой поведения. Он терпеть не мог лебезящих, льстящих по любому поводу, не доверял им.

– Казак этот, похоже, не врет. Пусть и преувеличивает, но в целом так оно, вероятно, и происходило, – Влодзимеж рассказывал, угощаясь предложенным майором американским колбасным фаршем из круглой консервной банки.

Казак по имени Прохор проделал путь из Австрии в Баварию, сбежав из Пеггеца, близ которого размещался Казачий стан: донские, кубанские и терские полки, так называемый кавказский легион, обозы, мастерские. В бараках бывшего лагеря британских военнопленных нашли кров женщины и дети, а также гражданские беженцы. Плен у британцев воспринимался, по словам Прохора, как благо, дар свыше, не то что оказаться в местностях, занятых Красной армией. Англичане – джентльмены, мы имеем дело с подданными Его Величества Короля… Так говорили многие. А потом поступило распоряжение всем казачьим чинам: генералам, полковникам, войсковым старшинам, есаулам, сотникам, хорунжим собраться на площади лагеря, туда будет подан транспорт, на котором казаков перевезут в Шпиталь, в штаб командующего английской армией, занявшей этот район. Там пройдет какая-то “конференция”.

– Нас не выдадут красным? – спросили майора, представителя британского командования.

Тот дал честное слово английского офицера – о выдаче не может быть и речи.

Из дальнейшего рассказа Прохора вытекало, что некоторые не поверили и ушли в горы. Но основная масса переоделась в парадные мундиры, надела ордена, начистила сапоги и погрузилась в автобусы и грузовики. По пути их сопровождали британские танки, броневики, мотоциклисты с автоматами. Казакам объясняли: не лишняя мера предосторожности, в лесах все еще блуждают вооруженные эсэсовцы, могут напасть на колонну. Ну, а дальше… Перевезли через мост и отдали в руки советским войскам.

Грузовики вернулись в лагерь пустыми. В Пегецце паника, женщины ревут, оставшиеся солдаты не знают, что предпринять. Кое-что сообщили переводчики. На следующий день, рассказывает Прохор, английский офицер передал одному из них текст и приказал огласить. Текст звучал примерно так: “Казаки! Ваши офицеры обманывали вас, вели по ложному пути. Они арестованы и больше не вернутся… Решено, что все казаки должны вернуться к себе на родину…” Объявили, что еще через два дня начнется репатриация оставшихся казаков и семей.

– Дальше Прохор рассказывал такое, что у меня мороз по коже. Люди не хотели добровольно садиться в грузовики, англичане их избивали, включая священников и женщин, кровь, вопли, стоны… Люди побежали, в них стреляли. Многие бросались в реку, вода кипела, унося тела вниз по течению… Прохор именно так и спасся. Майор, объясните мне, что это такое? По какому праву людей выдают большевикам, если они не хотят возвращаться в Совдепию? И что их там может ждать?

Вел слушал поляка с чувством нарастающей тревоги. Он не знал, что ответить, и это угнетало. Он терпеть не мог ситуации, которая оставалось неясной для него самого и лишала возможности поступать сообразно приказу и логике, хотя иной раз оба эти понятия вступали в противоречие. Именно так и происходило в отношениях с Ди-Пи. Весь последний месяц, до назначения комендантом Кемптена, он вместе с несколькими штабными офицерами собирал русских военнопленных из немецких лагерей для интернированных и доставлял их советским представителям. Это было распоряжение оккупационных властей. Около двух недель, днем и ночью, колонна крытых брезентом охраняемых грузовиков следовала через всю Германию. Многие русские не желали возвращаться и откровенно говорили, по какой причине. Они считали, что все офицеры-военнопленные будут немедленно по прибытии на родину расстреляны, а прочих отправят в лагеря в Сибирь. Пришлось угрожать им оружием, приказ предписывал стрелять при попытке к побегу. Однако многие русские все же шли на риск и пытались бежать.

Вел в самых общих чертах был проинформирован о Ялтинских договоренностях: выдавать всех русских военнопленных и беженцев. Если это касалось людей в немецкой форме, тех же власовцев, у майора Гольдфедера не было никаких колебаний: это враги, сражавшиеся против союзников. Однако новые и новые директивы нередко ставили в тупик. Выдаче подлежали бывшие советские граждане, жившие на территории СССР до 1939 года, независимо от их личных желаний. Лица же, жившие до тридцать девятого года не на советской территории, депортации не подлежали. “Старых” эмигрантов доставлять в советскую оккупационную зону было запрещено. Поди отдели, отфильтруй одних от других!.. Забирали из лагерей всех, пусть русские сами с ними разбираются, зачем американцам головная боль… Это и не давало покоя Вэлу: нутром он понимал, что поступает неверно, участвуя в насильственной репатриации, и никакие ссылки на указания сверху не оправдывали его в собственных глазах. Он злился, нервничал, но ничего не мог поделать.

– Этот самый Прохор уже многим успел рассказать о Пеггеце? – поинтересовался у Влодзимежа, как бы не услышав его вопросов.

– Да, майор, парень он словоохотливый, рта не закрывает.

– Попроси его меньше болтать. Он мне весь лагерь взбудоражит.

– Майор, разрешите прямо спросить: если у нас в Кемптене начнется такое, как американцы поведут себя? Будут бить, стрелять, силой загонять в грузовики, или поступят как цивилизованные люди?

– Послушай… Мы не должны допустить никаких волнений, никакого самоуправства. Действовать строго в соответствии с директивами. Я твердо решил отделить “старых” эмигрантов от прочих. Проведем тщательную проверку документов. Ты и твои коллеги должны мне помочь… Поверь, ни один из не подлежащих репатриации выдан не будет…

Лагерь для перемещенных лиц располагался в школьном здании. В классах всех трех этажей беженцев было натыкано, как сельдей в бочке. Вновь прибывающих, кому не нашлось места в школе, селили в соседней гостинице.

Казаки, власовцы, бывшие остовцы, военнопленные, мужчины, женщины, дети – кого только не принял лагерь в Кемптене… Забот у коменданта хватало: разместить, накормить, подлечить; лагерь жил относительно спокойно, пока не появился злосчастный казак. Рассказам Прохора, всякий раз с новыми душераздирающими подробностями, жадно внимали, всех занимало одно: кого будут репатриировать и кто сможет избегнуть участи вернуться под иго Советов.

После предупреждения майора Гольдфедера, переданного через Влодзимежа, казак унялся, но ненадолго. И тут поступило сообщение: вот-вот прибудет американо-советская комиссия для проверки документов, кто “старый”, а кто “новый” эмигрант. “Новые” в обязательном порядке будут отправлены в СССР.

И началось… Документы изменялись, подделывались, все хотели стать – и становились “старыми” эмигрантами. Находились подлинные виртуозы по части подделки метрик, университетских дипломов и прочих важных бумаг, к ним выстраивалась очередь. Комендант знал об этом и молчал, его это не касалось. Единственно, не вполне понимал, почему мало кто жаждет вернуться домой, на родину: ну, власовцы, казаки – понятно, а вот бывшие остарбайтеры, остовцы, как их для простоты называют, угнанные на работы в Германию, рабы, освобожденные союзниками, им-то что мешает…

Комендант знал многих обитателей лагеря в лицо – семьсот душ, в конце концов, не так много. При всем их различии существовал один признак, объединявший всех ожидающих решения своей участи – затравленные глаза. В глубине зрачков затаился страх перед неизвестностью, отчетливо понимаемый – и бессознательный; тревога и страх повелевали действиями беженцев. И среди мужских, женских, детских лиц одно высветилось моментально, будто луч прожектора прорезал темь и вырвал то самое, одно-единственное. Она была по-мальчиковски, под машинку стрижена, отчего голова казалась маленькой, несоразмерной длинному телу (“знаешь, я раньше носила косу и когда расплетала, русые волосы по спине плескались волнами, но я очень боялась, что заведутся насекомые и потому стриглась почти наголо…”); худоба скрадывала достоинства фигуры, крепко скроенная, широкая в кости, соразмерная, она была чуть ниже Вела; главным в ее облике, притягательным магнитом служили глаза, существовавшие словно отдельно от всего остального: огромные карие, опушенные густыми ресницами, они моментально меняли выражение, поражая оттенками, доминировали, пожалуй, два: недоверчивость и беззащитность, скрытая мольба – помоги, обереги, стань опорой, защитником. Глаза-озера, в которых он тонул с головой. Оксане было двадцать, ее угнали в Германию из украинского города Крама…, он с трудом выговаривал Краматорск, в сорок третьем.

Нежданно-негаданно Вел натолкнулся на счастье, как он часто повторял: и когда впервые увидел Оксану, Ксану (ему это слегка переделанное имя более нравилось), и спустя годы совместной жизни, наградившей двумя детьми, и после ее преждевременной смерти, когда в его вмиг опустевшей душе поселилось угрюмое одиночество. Натолкнулся на счастье…

Общались они на причудливой смеси русского, немецкого и языка жестов, который иногда доходчивее слов. По-немецки Ксана шпарила бегло, учила в школе, да и остовская жизнь добавила знания, Вел же говорил чуть-чуть; он мучительно выжимал из себя, как белье после стирки, скудный запас русских слов и выражений, в детстве заложенных в память родителями, основательно забытых и теперь пригодившихся. Пару раз он специально приглашал Влодзимежа, они ужинали втроем и разговаривали, поляк переводил, Вэл узнавал Ксанины подробности. Его интересовало абсолютно все, он хотел знать о ней как можно больше.

Увидев ее утром в столовой, он весь день думал о девушке с огромными темными глазами. Улучив момент, уже вечером, он, повинуясь внутреннему неотменяемому приказу, подошел к ней и пригласил к себе в кабинет административного корпуса, где он работал и спал. Она без лишних вопросов пошла, села на стул, выжидательно посмотрела: что этот американец от нее хочет? Он ничего не хотел. Испытывая непривычное волнение, путаясь в немецких и русских словах, он начал расспрашивать ее, и с каждой минутой все сильнее чувствовал – с ним происходит нечто невероятное, чему не в состоянии дать объяснение. Оксана, Ксана, глаза-озера… Через час она ушла. Следующим вечером повторилось. Он угощал ее бутербродами, намазывал хлеб густым слоем масла, сверху клал ломтики колбасы, ветчины или сыра, Ксана ела с удовольствием, но от выпивки наотрез отказалась. Поев, поблагодарила и отправилась восвояси.

Во время первой встречи она невзначай, как бы между прочим, поинтересовалась, откуда у господина коменданта такая непохожая на американскую фамилия. Скорее немецкая или еврейская, и Ксана улыбнулась. Улыбалась она редко, глаза ее при этом теплели. Вел вкратце, мучаясь невозможностью донести сокровенное на винегрете чужих языков, поведал историю семьи. Ксана понимающе кивала в такт, словно его рассказ задевал в ней какие-то невидимые струны.

Воспользовавшись помощью Влодзимежа, Вел получил достаточно полное представление о Ксаниной жизни. Отца, Петра Коноваленко, одного из руководителей завода в Краматорске, арестовали в самом конце тридцать седьмого. Судьба его неизвестна, по всей видимости, расстрелян. Мать, учительница, и дочь-школьница шестого класса спешно уехали в Казахстан к родственникам. Оставаться в городе боялись – имелись примеры, когда вслед за мужем шла жена, а детей определяли в приюты. Вернулись в январе сорок первого, на свое несчастье. Оксане исполнилось семнадцать. Ну, а дальше – известно, пришли немцы. Мать расстреляли вместе с другими на северной окраине Краматорска, в старом глиняно-меловом карьере. Оксана сбежала в село неподалеку, жила у тетки по отцовской линии. Иногда появлялась в городе. Весной сорок третьего, после того как немцы вторично захватили город – советские войска выбили их оттуда в феврале – случайно попала в облаву и очутилась в восточной Германии. Работала на хуторе, помогала пожилой чете по хозяйству. На соседних хуторах тоже русские работали, она с ними часто встречалась. Сын хозяев Курт воевал. Относились немцы к ней неплохо. В начале сорок пятого вернулся сын, списанный по ранению – лишился левой руки. Тихий спокойный увалень, верующий, хотел на ней жениться, возможно, думал, что инвалидность и брак с русской станут его охранной грамотой, когда придет Красная армия. Она тянула время, жить с Куртом соглашалась только после свадьбы. Он не настаивал, лишнего себе не позволял. Война близилась к концу, она ушла с хутора и стала пробиваться в западную часть, к американцам. Почему не осталась ждать своих? Остарбайтер – безусловно, раб, но раб с пониманием, я много чего поняла, да и другие наставили, научили, открыли глаза.

Это она рассказала при Влодзимеже. Поляк с васильковыми глазами неровно дышит к Ксане, мнилось Велу. Симпатизируя парню, он всеми силами умерял неведомо откуда взявшуюся ревность; ни в коем случае не хотел с ним ссориться, выяснять отношения, тем более, повода он не давал. В конце концов, мало ли что может показаться… Ксана же держала с поляком дистанцию, похоже, он ее никак не интересовал. Влодзимеж ушел, Ксана подсела поближе к Велу и почему-то шепотом, будто тайну открывала (впрочем, это и была ее тайна):

– Я при нем не хотела… Я хочу, чтобы ты знал: мы с тобой одной крови, я – еврейка. Мать у меня еврейка, а отец был хохол, украинец, то есть. Я скрывала… Имя-отчество у матери нейтральное – Мария Захаровна Окунева, после замужества стала Коноваленко. И я – Коноваленко. Тем и спаслась. Мать расстреляли в карьере вместе с остальными евреями. Я успела удрать.

Так, во всяком случае, понял ее Вел. К груди прихлынуло, обдало обжигающим: это – судьба.

Комиссия заняла актовый зал школы. За длинным столом уселись американские и советские офицеры, по восемь с каждой стороны. Влодзимеж и другие переводчики находились рядом, на подхвате. Вел впервые видел такое количество людей в военной форме, говоривших между собой по-русски. В почти безлюдном городке Торгау теплым апрельским днем он не встретился с авангардом войск маршала Конева, не принимал участия в дружеских попойках с коневскими офицерами, где водка лилась рекой и где русские приветствовали американцев шумно и весело, со всей широтой загадочной и непостижимой, как уверяли некоторые, славянской души. Русские банкеты буквально валили с ног его приятелей, не умеющих столь много пить. Бесконечные тосты за победу, за Сталина, Рузвельта и Черчилля, за дружбу и боевое братство, за маршалов, генералов и солдат, за виды оружия… Дошло до того, что поступило негласное указание: перед очередным банкетом съедать как можно больше бутербродов с маслом и, по желанию, сгущенного молока. Кое-кто брал с собой флакончики с растительным маслом.

Майора Гольдфедера, естественно, тоже приглашали, но он всячески увиливал, ссылаясь на разного рода обстоятельства. Почему так поступал? Ведь его коллеги, тот же Дзабарелла, Дэвис и другие, с удовольствием отбывали в расположение частей советской армии и наутро живописали подробности очередного возлияния, разумеется, что им помнилось до той поры, пока водка не начинала мутить их сознание. Он не мог до конца понять и объяснить свое состояние, но ехать к русским было выше его сил. Он отдавал должное их мужеству, умению воевать, не щадя своих (и чужих) жизней, это не подлежало сомнению, однако что-то останавливало, воздвигало барьер.

Лишь единожды, в самом начале, поехал на командный пункт 1-го Украинского фронта и был не рад: в самый разгар торжества, после пышных тостов, объятий и рукопожатий, выступления женского танцевального ансамбля (девушки все как на подбор, ладные, стройные, в щеголеватых гимнастерках, юбочках и сапожках), разгоряченный выпитым, Вел на мгновение выключился из общего веселья, ушел в себя: вдруг выплыло из небытия родное лицо, которое он начал забывать, всего-то длилось мгновение, но омрачило весь вечер. Нет, брата он простить не мог. Когда случилось, когда по запросу родителей пришло смутное, невнятное, ничего не объясняющее сообщение из Госдепа, он еще учился в академии; вначале не понял: как арестовали, за что, по какому праву? – потом начал осмысливать, делать выводы. Перед самой войной стало ясно: брата он никогда больше не увидит. И – вошло с болью и кровью, пронизало все его существо ощущение величайшей несправедливости, подлости, мерзости. За что, по какому праву… Но эти замечательные, коротко стриженые и чубатые парни с орденами и медалями на груди, союзники по борьбе, дожившие до победы, веселые, счастливые, пьяно-разудалые – они-то чем перед ним виноваты? Разве они арестовали и убили Натана? Дружным многоголосым “ура!” ответили они генералу, предложившему тост “за товарища Сталина”. Они, вместе с нами сокрушившие Гитлера, ни в чем не виноваты. А кто тогда виноват…

Больше майор Гольдфедер не пил, помрачнел, вышел из зала, сел на лавочку и стал дожидаться, пока веселье закончится.

Сейчас русские офицеры неулыбчиво, замкнуто-настороженно слушали очередного допрашиваемого у стола, смотрели его документы, о чем-то тихо переговаривались, делали записи в блокнотах.

– Вы родились в СССР? – спросил белобрысый капитан со шрамом возле левого уха. Вопрос был обращен к пожилому, профессорского вида мужчине в сером поношенном пиджаке.

– Я родился в Финляндии еще до революции. Вот моя метрика…

– А чья же? Посмотрите, господин офицер, мой университетский диплом. Одна и та же фамилия…

– Следующий, – выкрикнул подполковник-американец, старший в комиссии.

Следующей оказалась девчонка, на вид лет восемнадцати, изможденная и понурая, с нездоровым блеском недоверчивых глаз.

– Как нет? Посмотри на себя – кожа и кости. Немцы, видать, кормили плохо.

– Я сама приехала в Германию. Меня никто не угонял. Работала на железной дороге, работа тяжелая, заболела…

– Молодая, а брехать уже научилась. Ты же наша, русская, наверное, из-под Орла или Смоленска. Я по говору чую. Западенцы так не говорят. Возвращайся домой, тебя ждет Родина-мать, наш народ, твои родные, близкие, друзья, тебя ждет счастливая, радостная жизнь!..

– Я же говорю, родилась в Тернополе. Родные мои померли, только братик старший остался.

– Где твоя метрика? – капитан терял терпение.

– И ты хочешь, чтобы мы тебе поверили на слово? Дудки!

Люди шли, шли, шли, мужчины, женщины, подростки, дети, множились списки имен и фамилий.

11 августа населению лагеря объявили, что завтра все граждане СССР будут вывезены в расположение советской зоны оккупации. Гольдфедеру показали список – 410 фамилий.

– Начнется веселая жизнь, – словно предчувствуя развитие событий, сказал он Влодзимежу, заглянувшему в его рабочую комнату.

– Майор, приготовьтесь к массовым волнениям. Многие не хотят возвращаться.

“Веселая жизнь” началась ночью. Коменданта разбудил встревоженный начальник караула Том Линдси, черный улыбчивый парень из Оклахомы, в свободные часы наяривавший джазовые мелодии на саксофоне, собирая десятки слушателей: из лагеря идет повальное бегство, что делать? “Задерживайте, кого удастся, но ни в коем случае не стреляйте, распорядился Вел”.

Перед рассветом в лагерь прибыл отряд военной полиции полковника Ламперта. Полковник – низкорослый, грузный, с пухлыми розовыми щеками, подрагивавшими во время движения, не ходил, а катился шариком. Он заявил, что прибыл навести порядок в случае неповиновения. Значит, такие случаи нередки, сделал неутешительный вывод Вел.

Ранним утром лагерная церковь, в которую превратили спортивный зал, едва вместила сотни Ди-Пи. Полно было “старых” эмигрантов, им ничего не грозило, просто из солидарности пришли поддержать репатриантов. Вел обратил внимание на сгрудившихся стариков, женщин и детей с чемоданами и баулами. Мужчины окружили их.

Им был зачитан список из 410 фамилий, встреченный гробовым молчанием. Всем, кого назвали, нужно было выйти во двор и сесть в расставленные по периметру грузовики.

Поднялся плач, послышались крики, мольбы о пощаде. “Не выдавайте нас советским!” Начальник караула затоптался на месте и растерянно посмотрел на Вела. Людей можно было вывести наружу только силой. Гольдфедер приказал ему и солдатам покинуть помещение.

Никто не отреагировал. Крики и плач усилились. Повернувшись спиной к алтарю, матери с младенцами на руках стали на колени.

– Лучше застрелите нас, но не выдавайте в руки коммунистов!

Один из мужчин достал из кармана пистолет, Вел инстинктивно сделал шаг к нему, человек приблизил ствол к виску и выстрелил в себя. Рядом взвыли женщины. Начиналось форменное светопреставление. Кто-то пытался просунуть двоих детей-малолеток через окно, солдат с нашивкой военной полиции выстрелил. Несколько женщин попадали в обморок, другие бились в истерике. Одна из них изо всех сил закричала:

– Давайте все встанем на колени и сцепим руки. Они не имеют права применить силу в храме божьем…

Русский священник отец Василий подошел к Ламперту, стоявшему в шаге от Гольдфедера:

– Мы не будем делиться на старых и новых эмигрантов. Мы все просто русские и если вы хотите нас выдать, то вам придется выдать нас всех…

Все встали на колени, держась друг за друга, и стали молиться.

Ламперт покинул церковь. Спустя минуту Вел последовал за ним, стремясь объясниться, и был чуть не сбит с ног ворвавшимися в церковь солдатами с автоматами. Они приблизились к молящимся и начали тянуть к себе стоящих на коленях. Те сопротивлялись, падали навзничь, на тех, кто стоял за ними, в куче-мале солдаты действовали без жалости, били прикладами. Некоторые вбежали в алтарь, солдаты бросились следом, опрокинули алтарь, разбили иконы, взошедшего на амвон с крестом в руке отца Василия ударили по лицу, крест выпал…

– Полковник, что вы делаете?! Немедленно прикажите солдатам покинуть церковь! Это святотатство!

Ламперт придвинул к нему красное, пышащее жаром волнения лицо.

– Ты кто такой, чтобы мне указывать! Хочешь пойти под суд?! Ты мешаешь проведению акции…

– Плевать мне на тебя и твою акцию! – взвинтился Вел. – Убери солдат!

– Что?.. Неподчинение старшему по званию… Я тебя арестую!

– Попробуй! – Вел достал немецкий “вальтер,” подаренный ему в день подписания капитуляции Германии подполковником Дэвисом.

Их окружили военные полицейские и солдаты караула, Том Линдси обнял Вела за плечи и отвел в сторону. Ламперт орал вслед, что не оставит это без последствий, напишет рапорт и пр. А погром в церкви продолжался…

Накануне приезда комиссии Вел и Ксана обсуждали возможности ее невозвращения. Она сама завела разговор, недвусмысленно дав понять: не для того пробиралась в американскую зону, чтобы поддаться уговорам офицеров-энкэвэдэшников, зазывающих сладкими речами домой. Она слышала такие речи в одном из лагерей беженцев, откуда ночью ушла в Кемптен.

– Я одинокая, меня в Краматорске никто не ждет, разве что тетка… Дочь расстрелянного врага народа, да еще остовка… Пойдут проверки-перепроверки. В институт могут не принять, а я учиться хочу. Да и жить не на что будет… А родина… Родина там, где человеку хорошо, а мне там хорошо не было и не будет.

– Во-первых, ты не одинока, у тебя есть я. Во-вторых…, – тут Вэл делал заминку. – Во-вторых, насильно, против твоего желания тебя никто не отправит. Ты не состояла во власовской армии, против союзников не воевала.

– Отправят, еще как отправят... Нужны документы, что я жила в Западной Украине.

Разговор шел за три дня до случившегося в церкви. Решили – ни в каких проверках Ксане не участвовать, пока не появятся надежные бумаги, удостоверяющие ее рождение во Львове, в Ужгороде или Ивано-Франковске. Влодзимеж взялся помочь.

Тот вечер закончился не так, как предыдущие: Ксана, вопреки своему правилу, выпила немного вина, порозовела, повеселела, и словно желая отбросить тревожные мысли, вдруг запела. Мелодия отозвалась в Веле щемяще-грустным, голос у Ксаны оказался высокий и звонкий, птицей летал под потолком, она пела, глядя на него, и казалось, исповедуется в чем-то потаенном, интимном, понятном только им двоим. Влодзимеж тихо подпевал слабым тенорком, он знал эту песню. Пела Ксана на каком-то непривычном языке, вроде бы напоминает русский, но окрашен по-другому, звучит более нежно и трепетно. По прошествии лет Вел выучил эту песню наизусть, пел почти без акцента, иногда пел один, иногда вдвоем с женой, но тогда, услышав в первый раз, не зная, о чем песня, безошибочно определил – о любви.

Песня окончилась, Ксана засмущалась, Влодзимеж начал переводить:

– Черные брови, карие очи, глаза по-украински, Оксана про себя пела…

Избитых, в порванной одежде Ди-Пи в конце концов вывели во двор. Пришлось снова проверять документы, отделять старых эмигрантов от новых. Каждый должен был подойти к столу и показать беженское удостоверение. Американские и русские офицеры сверяли фамилии со списком. Тех, кто не был в нем, просили возвратиться в школу, попавшим в список приказывали лезть в грузовики. Одна из девушек, стоя в кузове, истерически кричала. Американский солдат ударом приклада уложил ее на пол. Русские офицеры одобрительно засмеялись.

Ксана находилась в гуще толпы. В церковь по совету Вела она не пошла, но сейчас вместе с остальными проходила последнюю проверку. Изготовить нужные документы Влодзимежу не удалось, тогда он придумал другой способ, Вел одобрил – теперь следовало убедиться в его надежности. Пан или пропал.

Перед Ксаной в очереди стояли еще четверо. К ней подошла сестра милосердия в белом халате с красным крестом и протянула пакетик с какими-то таблетками.

Это был условный знак. В пакетике вместе с таблетками лежало удостоверение беженки, успешно прошедшей проверку и вернувшейся в школу. Вожделенная бумага не имела фотографии, на это и был расчет.

Она оглянулась, Вел находился в метре от стола проверяющих и незаметно подмигнул.

Подошел ее черед, Ксана достала удостоверение, пробежала глазами фамилию, которая теперь принадлежала ей, – Дина Орлова и протянула американскому подполковнику. Тот склонился над списком и несколько секунд сверял.

– Возвращайся в школу, – сказал он. Влодзимеж перевел.

Белобрысый русский капитан со шрамом возле уха что-то зашептал ему. Влодзимеж сделал вид, что не расслышал.

– Ты что, оглох? – взъерепенился капитан. – Переведи американцу: у меня возникло подозрение в отношении этой девушки.

Влодзимеж растерянно посмотрел на Ксану и, запинаясь, начал переводить. Американец слушал с легким недоумением: в списке Дины Орловой нет, что еще надо… Эти русские вечно кого-то подозревают… Так мы до вечера не управимся.

К нему шагнул высокий представительный майор, в котором он узнал коменданта лагеря.

– Коллега, возникло недоразумение. Эта девушка – моя невеста. Слово офицера американской армии, выпускника Вест Пойнта.

– О, я тоже закончил Вест Пойнт. Ты в каком году? Я тремя годами раньше. Честно говоря, тебя не помню. Нас ведь, кадетов, там столько было… Симпатичная у тебя невеста. Желаю счастья. Следующий! – и нетерпеливый жест рукой в сторону русского капитана: вопрос исчерпан.

Майор Велвел Гольдфедер и Оксана Коноваленко зарегистрировали брак в ратуше Кемптена, по поводу чего получили соответствующий сертификат. Свидетелями были Влодзимеж и начальник караула Том Линдси.

Вел попросил знакомого военного капеллана, раввина Джозефа Шубова провести обряд согласно еврейской традиции. Капитан Шубов, офицер штаба 9-й армии, входил в комиссию по рассмотрению судеб Ди-Пи, дважды приезжал в Кемптен. Они познакомились, проговорили часа полтора и остались довольны друг другом. Родители Шубова тоже были выходцами из России. В своём виллисе он возил необходимое для отправления по иудейским канонам всех религиозных ритуалов. В день Песаха 1945-го капитан умудрился в единственном уцелевшем от бомбёжек здании немецкого города – оно оказалось собором – организовать праздничный стол для 400 солдат-евреев. Командующий армией генерал Андерсон, приглашённый на праздничную трапезу, сравнил освободительную миссию союзнических войск с исходом евреев из Египта и их спасением от ига фараона.

Шубов устроил все в лучшем виде, даже соорудил хупу из плащ-палатки. Во время застолья Вел вспомнил свадьбу отца и матери в Эллис-Айленде. Идет по их стопам: сначала женится, потом сообщает родителям. Смеялись, веселились, строили планы.

Что касается стычки с Лампертом, то полковник настрочил-таки рапорт начальству, ход которому не был дан. Под большим секретом Гольдфедеру сообщили, что митрополит Анастасий, возглавляющий Синод русской православной церкви за границей, направил генералу Эйзенхауэру жалобу по поводу недостойного поведения американских военных в церкви лагеря Кемптен. Инцидент получил огласку, Эйзенхауэр потребовал пересмотреть политику в области репатриации. На фоне этого кляузу Ламперта сочли не заслуживающей внимания, более того, полковник получил устное взыскание за свои действия в Кемптене.

Как стало известно Вэлу, собранных в лагере для отправки в СССР Ди-Пи отвезли на железнодорожную станцию и посадили в товарный поезд, который ночь простоял на запасном пути и отправился в советскую зону только утром. Многие сумели бежать. Оставшихся оказалось не более сорока человек.

Примечания

[1] Монтгомери.

[2] Эйзенхауэр.

От редакции. Другой отрывок из романа Давида Гая опубликован в "Заметках по еврейской истории", №9/2009.


	Номер 8(21) - август 2011
Давид Гай