|
 |
 |
| Номер 9(22) - сентябрь 2011 | |
 |
|
ЧАРЛИ ЧАПЛИН
Поздней осенью 1940 года, т.е. спустя
несколько месяцев после нашего приезда - на временное жительство - в США, мы с
женой были приглашены на обед к американскому историку Биллу Дюрану. Он сказал,
что за нами заедет автомобиль (его дом был в предместье Нью-Йорка), который
заберет и наших старых друзей супругов Метерлинков[1], также ожидавшихся на
этом обеде. Он добавил, что среди других приглашенных должен присутствовать
Чарли Чаплин, которому будет очень лестно, по словам историка, познакомиться с
нами.
Меня тоже крайне обрадовала мысль увидеть
«гениального клоуна». Я уже столкнулся с ним несколькими годами раньше. Он был
проездом в Париже, и Жак Копо[2] представил нас друг другу. (Не знаю, где
познакомился с ним сам Копо; скорее всего, во время продолжительного пребывания
со своей труппой в США в годы Первой мировой войны.) Но та встреча, уже давняя,
была совсем краткой. И я, действительно, обрадовался, что увижу Чарли Чаплина
вновь, притом подольше.
Предвкушение интересного знакомства
разделяли, явным образом, и Метерлинки. Мы говорили об этом, пока машина
неслась в наступившей темноте. Беседа наша, ночь, оба мы плохо знали предместье
Нью-Йорка — из-за всего этого не могу сказать, где же находился дом Билла
Дюрана.
Как бы там ни было, пройдя через красивую
дверь, мы оказались внутри уютной гостиной, обставленной с большим вкусом.
Другие приглашенные, все американцы, уже приехали. Я вспоминаю, что там были два
или три политических деятеля и несколько представителей нью-йоркской
интеллигенции.
Я не ожидал, конечно, встретить Чаплина в
костюме бродяги, который был мне так памятен - человечек с небольшими усиками,
шляпа-котелок, тросточка и большие башмаки. И притом я часто видел фотографии
Чаплина «в цивильном». Но этот достойный джентльмен, одетый в безупречный
смокинг и особенно его явно самодовольный вид меня несколько смутил. Он дал нам
понять, что очень хорошо знает, кто мы такие, Метерлинк и я. Было ли это
результатом личной культуры? Просветил ли его на сей счет наш хозяин? Не могу
об этом судить.
Я был несколько удивлен и - признаться
ли? - разочарован. Потому что Чаплин вознамерился показать, что он не
собирается нас избавить ни от одной из своих точек зрения на положение дел в
окружающем мире. Рядом с ним были два европейских писателя, оба немало повидали
на своем веку, были политики, американские журналисты, очень известный историк
- у каждого из них нашлось бы за душой что сказать. Но Чаплин говорил с
непререкаемой уверенностью записного оратора, твердым голосом, без малейшего
колебания и, увы! без малейшего следа того обаяния и той грации, которыми мы
наслаждались в стольких фильмах.
Казалось, он знает все. Он знал, чем
кончится битва за Англию, которая была тогда в самом разгаре. Знал тайные
намерения Черчилля, Сталина, Гитлера и Рузвельта. Знал, когда и как Соединенные
Штаты вступят в конфликт. Он знал дату конца войны и точные обстоятельства, при
которых это произойдет. Должен сказать, что я не смог проверить основательность
этих предвидений, потому что в какой-то момент перестал его слушать.
Этот почти монолог, изредка прерываемый
несколькими вежливыми репликами того или иного гостя, продолжался во время
аперитива и первой части обеда. Мы съели одно блюдо и ждали, когда принесут
следующее. Внезапно Чаплин воткнул вилку в свою булочку, затем сделал то же
самое с вилкой и булочкой соседки по столу. И случилось чудо. Мне показалось,
что элегантная столовая преобразилась в убогую хижину искателя золота; смокинг
исчез, можно было видеть лишь одежду бродяги и маленькие усики. Всеведущий и
уверенный в себе джентльмен растаял, сменившись несчастным существом с нежными
и кроткими глазами. Чарли сыграл нам знаменитый танец булочек из «Золотой
лихорадки». Это было потрясающе. Он остановился, на наш взгляд, слишком быстро
и чуть улыбнулся, как бы извиняясь. Трапеза возобновилась, равно как и лекция о
положении в современном мире и его будущем.
К концу обеда, когда несколько
приглашенных похвалили качество еды, Билл Дюран сказал нам:
Мой повар китаец. Он знает для каких
знаменитых людей работал, и был бы, конечно, счастлив придти их
поприветствовать.
Повар появился. Он обошел вокруг стола, в
поклоне, с искренней улыбкой на широком восточном лице. Тут и там ему выражали
благодарность. Когда он приблизился почти вплотную к Чаплину, тот к нему
повернулся и произнес довольно длинную фразу, где наиболее различимыми звуками
были «вонг», «чин», «куанг», «дзен» и т.д. Повар казался немного озадаченным,
но довольно быстро овладел собой и ответил несколькими словами, которые вроде
бы сказаны были на том же самом языке. Чаплин ему ответил - на этот раз
довольно кратко. Наконец повар поприветствовал всех в последний раз и
ретировался с восхищенным видом.
Вы, видно, знаете китайский? -
послышались несколько голосов, обращенных к Чаплину.
Я? Ни одного слова. Впрочем, повар,
похоже, не очень-то удивился. Он, очевидно, подумал, что я жил в провинции
далекой от его, чем и объяснил различия в произношении. А он слишком вежлив,
чтобы как-то показать, что совсем меня не понял.
Я часто вспоминал этот вечер. Я говорил
себе, что просто невозможно, чтобы Чаплин, который создал это нежное и
восхитительное существо, нашего Чарли, был в частной жизни почти невыносимым
господином из-за своей напыщенности. Я представлял, что он, бедняга, должен был
держаться следующего рассуждения: «Я оказался в высокоинтеллектуальной среде,
окруженный знаменитостями, для которых привычка думать является чем-то
повседневным. Не надо, чтобы они принимали меня за простого клоуна. А надо,
чтобы они поняли: я тоже умею размышлять, я тоже интересуюсь мировыми
проблемами, и у меня есть соображения, как будет развиваться война». И он,
должно быть, старался находиться на том, что считал нашим уровнем, до того
даже, что, опьяненный звуками собственного голоса, не знал как остановиться.
Дважды он позволил себе идти согласно собственной природе, в момент танца
булочек и в разговоре с поваром «по-китайски». И, возможно, ему было чуть
стыдно, будто тем самым он дал некую «слабину», но он не подозревал, что, по
крайней мере, для меня эти два очаровательных эпизода спасли вечер.
СОМЕРСЕТ МОЭМ
Я видел его несколько раз в Англии, еще
до начала войны 1939 года. Но именно в Нью- Йорке, в 1940-м, я познакомился с
ним по-настоящему.
Он не скрывал, что многим обязан таким
французским писателям как Флобер и Мопассан. Само движение его фраз, построение
сюжета свидетельствовали об этом.
Я заново читал или перечитывал некоторые
его работы по-английски. И я мог себя лишь поздравить с тем, что он имел из
французской культуры в своем духовном багаже.
В 40-м он был самым знаменитым и самым
востребованным в Соединенных Штатах из неамериканских писателей. Голливуд часто
предлагал ему сотрудничество. Но эта слава не сделала его менее проницательным
по отношению к киноиндустрии.
Именно в эту пору он рассказал мне
следующую короткую историю.
«Однажды я получаю из Голливуда
телеграмму с предложением купить у меня кинематографические права на одну из
моих работ. Мне предлагают довольно значительную сумму, которая будет выплачена
после того, как я дам принципиальное согласие. Так как сумма эта.
действительно, весьма радовала глаз и так как у меня уже давно больше не было
иллюзий относительно эффективности борьбы за детали, кои автор может отстоять,
чтобы защитить свое детище в кино, я ответил, что в принципе согласен. Деньги
поступают. Немного погодя новая телеграмма: не примирюсь ли я с возможными
изменениями, которые потребует перенос вещи на экран? Я отвечаю «да»,
присовокупив пожелание, чтобы эти изменения были так мало заметны, как только
это возможно, и к тому же мне показаны. Еще несколько дней - и новая
телеграмма: «Согласны ли вы на изменение названия? (И предлагают мне одно,
которое не слишком отпугивает.) Существующее название не кажется нам очень подходящим
для публики» Я отвечаю: «Да, если вам так хочется», подумав, что те мои верные
читатели, которые книгу знают, будут сожалеть, что их старый друг выказал
признаки слабости, но у них не будет повода оплакивать невосполнимый урон,
нанесенный этой одной из его работ, которая им нравится. Еще через две или три
недели - опять телеграмма: «Настаиваете ли вы, чтобы в фильме фигурировало ваше
имя? Наш сценарист вложил туда столько своего, что был бы счастлив под всем
этим подписаться». Я не мешкая отвечаю: «Делайте все, что вам угодно!», а про
себя добавляю: «Какая удача! Мне больше не надо сражаться. Сколь велики бы ни
были их глупости, я больше за них не отвечаю, мне теперь их никто не припишет.
За права уже заплачено. Что с этими парнями самое главное».
СТЕФАН ЦВЕЙГ
Зима и лето 1936 года были особенно
благоприятны для нашей дружбы. Мы с женой проводили многие месяцы в Ницце.
Цвейг делал почти то же самое, У нас были предлоги для частых встреч, будь это
в квартире, которую мы снимали на Английской набережной или в каком-либо
общественном месте (кино, кафе, ресторан). Именно тогда я больше всего имел
возможностей судить о нем не только внешне как о человеке, каким он был, но
также как о писателе, занимающемся своим ремеслом, и о его отношениях с
собратьями, иные из которых вызывали у него уважение и даже восхищение. Бывало,
он встречал у меня в эту пору Андре Жида, Мартина дю Гара и др.
15 июля 1940 года мы прибыли семьей в
Нью-Йорк, чтобы прийти в себя после победы Гитлера над Францией и воцарения
режима Виши. Одним из сюрпризов для нас было встретить почти сразу Стефана
Цвейга и его молодую жену Лотту, они пересекли океан несколькими днями раньше.
Мы раза три обедали вместе в маленьких
ресторанчиках Нью-Йорка. Цвейг был довольно откровенен с нами, суждения его
были окрашены горечью. «С начала войны я остаюсь для англичан, несмотря на свою
натурализацию, alien enemy[3]. Причем мой паспорт, хотя и британский,
свидетельствует об этом хорошо видимой пометкой. Когда я его предъявил,
чиновник посмотрел на меня как на пустое место. У них нет и малейшего уважения
к человеку, каким я являюсь. Я поступил бы лучше, последуй вашему совету.
Французы, по крайней мере, пока они не были завоеваны, учли бы этот момент. Вы
и ваши друзья меня бы защитили».
Стефан Цвейг с женой в начале января 1941
года поселились в Нью-Хевене, университетском городке в Йеле; Цвейг считал, что
нуждается для своих работ в университетской библиотеке, одной из самых богатых
в мире. Но потом, порядком уставшие зимой от влажного холода Нью-Хевена и также,
я полагаю, от постоянного одиночества, они вернулись в начале весны в Нью-Йорк,
где и обосновались до конца июня.
Тогда мы часто встречались. Мы проводили
долгие часы вместе. Я вспоминаю длинные прогулки в районах Нью-Йорка, которые
хорошо знал и где, пожалуй, мог бы быть гидом; среди прочих и Бруклин в череде
нескончаемых освещенных солнцем авеню. Бруклин и Миртл авеню не давали нам,
увы! забыть тяготы времени и его угрозы. Цвейг различал их с очевидностью,
которая в устах другого казалась бы отчаянием. У него же тон благожелательной
мудрости, им сохраняемой, заставлял думать, что философская безмятежность и
даже ирония - ирония очень мягкая, с толикой религиозного чувства - как-то
утешали его в этом видении, столь ясном.
В конце июня, охваченный безмерной
усталостью, которая показалась мне внезапной и загадочной, он покинул Нью-Йорк
ради маленькой земли в северном предместье, Оссининг, на берегах Гудзона,
сказав, что рассчитывает там провести все теплое время года. 13 июля мы поехали
к нему повидаться, прежде чем самим уехать в Вермонт, а затем в Канаду. Мы
просто поразились перемене, происшедшей с Цвейгом за считанные недели. У него
был вид человека, разбитого физически и морально. Даже его жена, нежная Лотта,
была в меланхолии. Я вспоминаю фразу, которую он произнес с печальной улыбкой в
присутствии Лотты, ничего на это не возразившей: «Женившись на молодой женщине
я думал обеспечить себе запасы хорошего настроения на годы своей старости. Но
теперь именно я обязан ее взбодрить».
В этот же день, в Оссининге, он сообщил
нам, что снова изменил свои планы и вместо того, чтобы провести лето в красивом
доме, где принимал нас, намерен уехать в Южную Америку. Он не мог нам сказать,
сколько времени будет оставаться там. Наша разлука рисковала стать долгой. Но, расставаясь
с ним, я и думать не думал, что больше никогда его не увижу.
Прибыв в Бразилию, они устроились в
Петрополисе, недалеко от Рио.
Между летом 1941-го и началом 1942 года
мы с женой получили множество писем от Стефана и Лотты. В них давало себя чувствовать
нарастающее отчаяние. В частности, он с ужасом ждал дня своего 60-летия,
который приходился на осень 1941-го. Он, без сомнения, представлял себе, как
праздновал бы в прошлом эту годовщину в Австрии - весьма торжественно, это
очевидно, - удостоенный всякого рода почестей, обласканный своими друзьями.
Теперь же он приготовился отметить юбилей в одиночестве и забытый - по крайней
мере, так это выглядело - всеми.
Я сделал все, чтобы послать ему хоть
какой-то знак дружбы. Следует сказать, что перед войной я прочитал доклад,
озаглавленный «Стефан Цвейг, великий Европеец». Я распорядился, чтобы для него
сделали в Нью-Йорке две книжечки, одну на французском языке, другую на
английском (невозможно было ее сделать на немецком) и чтобы книжечки эти
вручили ему в день его юбилея. Этот жест, мне кажется, доставил ему
удовольствие.
В феврале 1942 года мы оказались в
Мехико. Именно там в понедельник, 23-го, Альфонсо Рейес[4] сообщил мне ужасную
новость о двойном самоубийстве Стефана Цвейга и Лотгы.
Ровно шесть дней спустя я получил
последнее письмо от Цвейга, датированное 19 февраля, т.е. написанное за три дня
до его смерти. Вот это письмо:
«Петрополис, Бразилия 19 февраля 1942
Мои дорогие друзья, как мне вас не хватает
в этот час! Я еще работаю, но без подъема. Я чувствую себя уставшим не меньше,
чем в Оссининге, где мы виделись последний раз. Вот уже почти десять лет, как я
веду эту жизнь — от одного временного состояния до другого, от одной
неуверенности до другой и меня настигают депрессии, особенно когда я не вижу ни
единого шанса, что ближайшие годы позволят мне как-то стабилизироваться. Я
пытался начать роман, довольно объемистый, но мне не хватает здесь материалов, а
«Монтень» идет куда медленней, чем ожидал. Эти прошедшие годы были столь
давящими, что часто спрашиваю себя, где найти родник молодости. Без веры, без
энтузиазма, с единственно только своим интеллектом, я иду как на костылях.
Однако не хочу докучать вам своей депрессией, вполне, впрочем, обоснованной, а
хочу сказать, как счастлив узнать от вас о Мексике. По всему, что мне известно,
там существует интеллектуальная жизнь, активная и даже кипучая; а вам ведома
моя вера в латино-испанское возрождение: убежден, что эти великие толчки
пробудили во всех старых народах источники, казавшиеся иссякшими... Дерево без
корней – это вещь довольно неустойчивая, друг мой. Я счастлив, что ты видишь
свои книги опять на своем языке[5] и что с твоей отважной компанией ты
держишься прямо и гордо... Странная вещь, не любят писать, если знают, что
письма приходят «охлажденными» из-за длительности доставки - и здесь я чувствую
себя в полной изоляции, ведь неделями не получаю почты. Я вспоминаю твое
прекрасное стихотворение юношеской поры «Сегодня я не получил письма». Ты
предчувствовал, как это всегда бывает у поэта!
Карнавал в Рио - это нечто
фантастическое. К сожалению, я не смог дать себя увлечь этой волне удовольствия
и опьянения; а как когда-то порадовало бы видеть весь город танцующим,
шагающим, поющим в течение четырех дней без полиции, газет, без торговли - все
это людское множество, объединенное только радостью!
Тысяча приветов вам обоим!
Ваш Стефан Цвейг»
...Мне уже случалось говорить, что смерть
Стефана Цвейга была одной из самых больших горестей моей жизни. Больше мне
добавить к этому нечего.
Примечания
[1] Морис Метерлинк (1862-1949) - бельгийский
драматург, лауреат Нобелевской премии (1911).
[2] Жак Копо (1879-949) - французский актёр, режисcёр, писатель.
[3] alien enemy - гражданин враждебного
государства (англ.)
[4] Альфонсо Рейес (1899-1959) - мексиканский
писатель.
[5] Это намек на одно из страданий Цвейга, о
котором он говорил мне не раз. Тогда как по прибытии в США многие франкоязычные
писатели без малейших видимых усилий создали в Нью-Йорке издательский дом «Editions
de Maison Fransaise», который публиковал по-французски, среди других, работы
Моруа и мои собственные в течение всего нашего пребывания там, невозможно было
и представить создание издательского дома на немецком языке. И это несмотря на
присутствие в США почти всех крупнейших немецкоговорящих писателей того
времени, таких, помимо Цвейга, как Томас Манн, Брюкнер, Фейхтвангер, Франц
Верфель и десятки других. Цвейг, которого переводили на очень большое число
языков и книги которого даже в течение этого смутного времени сразу же выходили
на английском, французском, испанском, страдал безмерно, что никогда не мог
увидеть своей даже строчки, изданной на немецком.
|
 |
|
|||
|
|||
