“Русский” Гейне

Если спросить: “Как по-вашему, кто из зарубежных поэтов оказал наибольшее влияние на развитие русской поэзии?”, то ответ, на мой взгляд, будет совершенно однозначен – конечно, Генрих Гейне. По словам лингвиста, культуролога, переводчика Вячеслава Всеволодовича Иванова: “Судьба Гейне в России необычайна... Столетие от Тютчева и Лермонтова до Блока прошло под знаком Гейне”.

В 1906 году, на переломе веков, спустя полвека после смерти Гейне, в статье «Генрих Гейне и мы» Иннокентий Анненский писал: “Сделать беглую характеристику Гейне или хотя бы одной его стихотворной поэзии крайне затруднительно. Пусть стихов у Гейне наберется  втрое  меньше, чем прозы, - но в результате он всё же дал в своих стихах безмерно и, главное, разнообразно много. Просто глаза разбегаются! Займёшься одним, набегает другое... Возьмите одно «Лирическое интермеццо»: сколько здесь этих безыменных, маленьких, но таких законченных пьес - перлов, сжавших в один миг, в один вздох целую гамму ощущений, в падающей капле отразивших целый душевный мир.”

Генрих Гейне. Литография Людвига Гримма, 1827

Если бы понадобилось выбрать всего один такой “перл”, одно стихотворение Гейне, в наибольшей степени отразившее его “душевный мир”, я бы, не задумываясь, выбрал это – из книги стихов «Возвращение на родину»:

Когда твоим переулком

Пройти случается мне,

Я радуюсь, дорогая,

Тебя увидев в окне.

За мной большими глазами

С немым удивленьем следишь:

- Скажи, незнакомец, кто ты?

О чём ты всегда грустишь?

“Дитя, я поэт немецкий,

Известен в своей стране.

Кто знает великих поэтов,

Тот знает и обо мне.

И многие вместе со мною

Грустят в немецкой стране.

Кто знает великое горе,

Тот знает, как горько мне”.

Перевод Вильгельма Вениаминовича Левика, причём более ранняя версия. Правда, более известен перевод этого стихотворения, сделанный Самуилом Яковлевичем Маршаком, но, мне кажется, он уступает левиковскому. При этом удивительно, насколько маршаковский перевод по всем основным переводческим решениям, по лексике и интонации близок к переводу Юрия Николаевича Тынянова, опубликованному в 1941 году, перед сáмой войной.

Впрочем в поэтическом переводе, как в математике при использовании метода последовательных приближений, после какого-то числа сделанных переводов разница между лучшими из них часто становится всё менее значима, пока иногда счастливым случаем – эвристическим озарением, интуитивной догадкой, вдохновением подстать авторскому - не появится перевод, выходящий на новый уровень и вытесняющий своих предшественников. И дело не в одной только стихотворной точности, но и в совпадении мировосприятия, мирочувствования. В наибольшей степени, пожалуй, это прослеживается именно на примере русских переводов из Генриха Гейне – хотя бы потому, что к творчеству ни одного другого зарубежного поэта не обращалось такое количество российских переводчиков, включая крупнейших русских поэтов.

В самом деле, если посмотреть, кто переводил стихи Гейне, и выписать только наиболее часто встречающиеся и наиболее знаковые фамилии, расположив их в алфавитном порядке, получится весьма внушительный и любопытный список, объединяющий совершенно разных поэтов разных исторических эпох: Иннокентий Анненский, Алексей Апухтин, Константин Бальмонт, Александр Блок, Валерий Брюсов, Пётр Вейнберг, Лев Гинзбург, Александр Големба, Аполлон Григорьев, Николай Гумилёв, Александр Дейч, Николай Добролюбов, Вера Звягинцева, Вильгельм Зоргенфрей, Поэль Карп, Александр Кочетков, Михаил Кузмин, Пётр Лавров, Вильгельм Левик, Михаил Лермонтов, Михаил Лозинский, Аполлон Майков, Самуил Маршак, Лев Мей, Фёдор Миллер, Дмитрий Минаев, Михаил Михайлов, Семён Надсон, Николай Некрасов, Николай Огарёв, Ада Оношкевич-Яцына, Каролина Павлова, Лев Пеньковский, Алексей Плещеев, Яков Полонский, Осип Румер, Тамара Сильман, Алексей (Константинович) Толстой, Юрий Тынянов, Фёдор Тютчев, Афанасий Фет, Михаил Фроман, Саша Чёрный, Ольга Чюмина, Георгий Шенгели... Трудно назвать другое имя, которое могло бы объединить всех их вокруг себя.

Пётр Исаевич Вейнберг, один из наиболее авторитетных русских переводчиков ХIХ века, выбравший себе шутливый псевдоним “Гейне из Тамбова”, автор биографии Гейне в “павленковской” серии «Жизнь замечательных людей» и составитель первых русских собраний сочинений Гейне, использовал в них переводы примерно тридцати поэтов, выбирая лучшие на то время. За подготовку шеститомника Гейне он был удостоен Пушкинской премии и Золотой медали Российской академии наук 1901 года.

В результате своего рода естественного отбора и эволюции появились переводы из Гейне, избранные из избранного, сделавшие, на мой взгляд, бессмысленными попытки повторного перевода этих стихов. В число таких шедевров я бы включил “На пустынный берег моря…”, “Бродят звёзды-златоножки…” и “Как призрак забытый из гроба...” Вильгельма Левика, “В этой жизни слишком тёмной...” и “Как луна дрожит на лоне...” Александра Блока, “Милый друг мой, ты влюблён!..” Саши Чёрного, “Они меня истерзали И сделали смерти бледней...” Апполона Григорьева, “Довольно, пора мне забыть этот вздор...” Алексея Толстого, “Стучи в барабан и не бойся...” Петра Вейнберга, “Брось свои иносказанья...” Михаила Михайлова, “Чтобы ей не сделать больно...” Поэля Карпа… Впрочем, этот список можно продолжать и продолжать.

Генрих Гейне. Рисунок Фридриха Дица, 1842

Официально признанной датой рождения Гейне считается 13 декабря 1797 года, то есть он был на полтора года старше Пушкина. Однако, если в русской поэзии творчество Пушкина как бы подводило итог и являлось вершиной всего этапа её зарождения и развития во второй половине ХVIII - начале ХIХ веков, то Гейне, начинавший как поэт-романтик в пору “бабьего лета” немецкого романтизма, стал символом новой поэзии, пришедшей на смену “классическому” романтизму. Сам Гейне называл себя первым поэтом ХIХ века и наивно подчёркивал это самоощущение, указывая датой своего рождения декабрь 1799 года, тем самым как бы относя всю свою жизнь целиком к ХIХ веку. Романтики всегда неизбежно серьёзно относились и к самим себе, и к своим поэтическим творениям. Некая пиитическая выспренность была порой свойственна даже Пушкину. После его смерти любые попытки продолжать писать в “пушкинских традициях” были обречены на заведомое эпигонство, маньеризм или архаичность. Этим грешили многие даже наиболее талантливые русские поэты “послепушкинской поры”. Поэзия Гейне привлекала именно своей противопоставленностью романтической ауре поэзии начала века, её театрализованной приподнятости и непременному дистанционированию от “будничной действительности”. Хотя, надо признать, что на портрете Гейне работы “третьего брата Гримм” – Людвига он позирует в самой что ни на есть романтической позе.

Возникший в середине XIX века феномен “русского Гейне” во многом был связан с поисками нового, более живого и просторечного поэтического языка. Современный российский литературовед (Тарас Бурмистров) иронизирует: “Среди европейских поэтов особым вниманием у нас пользовался Гейне, которому подражали все кому не лень. Русским писателям специфическая “гейневская“ интонация, в которой в непринуждённой пропорции смешивались ирония и разочарование, горечь и насмешка, удавалась, пожалуй, лучше, чем самому автору. Хорошо звучали в нашем культурном пространстве и звенящие лирические ноты немецкого поэта.” Кривозеркальным отражением влияния Гейне на русскую поэзию явилось творчество Козьмы Пруткова. Несколько его стихотворений, в основном написанных Алексеем Константиновичем Толстым, имеют подзаголовок «Из Гейне».

Гейне внёс в поэзию качество, неотрывно связанное в нашем представлении с его именем, - иронию. Уместно вспомнить слова Ильи Эренбурга о Борисе Пастернаке: “Он мог бы легко впасть в сентиментальность Ленау, но его спасает, как некогда Гейне, значительная доза иронии”. В 1920-е годы Маяковский увлекался Гейне и писал стихи, которые сам называл “Гейнеобразными”. Об ироничности Гейне, близкой многим русским поэтам, писал в своих заметках «Гейне и мы» Иннокентий Анненский. С другой стороны, Аполлон Григорьев в статье «Русская изящная литератуpa в 1852 году» назвал Гейне первоисточником “такого рода болезненности русской поэзии (в частности - Фета), которая как будто... самоуслаждается печалью, этим мучительством, самым процессом страдания, раздутого фантазией”.

Генрих Гейне в Париже. С портрета работы неизвестного художника, ~1847

Для русской литературы 1860-х годов оказался востребован уже другой Гейне: сатирик, политический поэт, мастер сарказма, глашатай освободительных идей. При этом для русских шестидесятников XIX века Гейне всё-таки был не совсем “свой”, но они или игнорировали это отличие, или довольно сурово расправлялись с тем Гейне, который был им не нужен и даже мешал. Так, Дмитрий Писарев объяснял всё неприемлемое для него в творчестве Гейне отсутствием у того чёткой политической платформы. Он писал: “Предшественники (Гейне) верили в политический переворот; преемники верят в экономическое обновление, а посредине лежит тёмная трущоба, наполненная разочарованием, сомнением и смутно-беспокойными тревогами; и в самом центре этой тёмной трущобы сидит самый блестящий и самый несчастный её представитель - Генрих Гейне, который весь составлен из внутренних разладов и непримиримых противоречий”. По мнению Писарева, от всего, написанного Гейне, останутся лишь “его сарказмы, направленные против традиционных доктрин, против политического шарлатанства, против национальных предрассудков, против учёного педантизма”.

Спустя почти сорок лет Писареву возражал Иннокентий Анненский: “Если есть - не решаюсь сказать народ, но общество, интеллигенция, которой Гейне, действительно, близок по духу и у которой нет, да и не может быть с ним никаких политических счётов, - так это, кажется, только мы, русские. Особенно в шестидесятые годы и в начале семидесятых мы любили Гейне, пожалуй, больше собственных стихотворцев...”

Естественно, не обошлось без имени Гейне и в мучительно двойственной статье Александра Блока 1908 года «Ирония»: “И все мы, современные поэты,.. пропитаны провокаторской иронией Гейне... На этот смех, эту иронию указано давно. Ещё Добролюбов говорил, что “во всём, что есть лучшего в нашей словесности, видим мы эту иронию, то наивно-открытую, то лукаво-спокойную, то сдержанно-желчную“. Добролюбов видел в этом залог процветания русской сатиры, он не знал всей страшной опасности, происходящей отсюда, по двум причинам. Во-первых, он страдал обратной болезнью, он не умел улыбнуться, он не владел ни одним из многообразных методов смеха. Он был сыном несмеющейся эпохи, естественной реакцией против которой был Кузьма Прутков... Во-вторых, и это главное, Добролюбов – писатель дореволюционный. В его критических гаданиях не было ни малейшего предвиденья не только андреевского “красного смеха“, но и глубин иронии Достоевского. А уж тонкой и разрушительной иронии Сологуба Добролюбов и во сне не видал.” И дальше, ближе к концу статьи, у Блока вырывается: “Кто знает то состояние, о котором говорит одинокий Гейне: “Я не могу понять, где оканчивается ирония и начинается небо!“ Ведь это крик о спасении... Не слушайте нашего смеха, слушайте ту боль, которая за ним. Не верьте никому из нас, верьте тому, кто за нами.”

Упоминаемый Блоком Фёдор Сологуб, поэт-символист и автор гротескного романа «Мелкий бес», который и имел в виду Блок, в свою очередь, внёс окончательную неразбериху в понятие иронии: “Как выразитель миропонимания искусство может быть или лирикой, или иронией, понимая оба термина не в обычном их словоупотреблении. Ирония принимает мир до конца и, таким образом, вскрывает его противоречия. Лирика разрушает мир и создает новый, желанный, но невозможный. Всякая поэзия представляет сочетание иронии и лирики. Ирония преобладает у Гёте, Пушкина, Бальмонта, Брюсова; лирика - у Шиллера, Гейне, Лермонтова, Александра Блока.” На мой взгляд, тут уже всё перевёрнуто с ног на голову, и в “обычном словоупотреблении”, конечно, стоило бы говорить скорее об иронии Гейне и Лермонтова и лирике Гёте и Пушкина.

Генрих Гейне любил повторять, что “надо быть очень внимательным, выбирая родителей”. И мать, и отец будущего поэта происходили из еврейских буржуазных семей среднего класса. Гейне был, хотя и в дальнем, но родстве с Карлом Марксом: тот был его четвероюродным племянником. Развитием поэтического воображения Гейне во многом был обязан дяде по матери Симону ван Гельдерну, в причудливом доме которого, прозванном Ноевым ковчегом, он не только познакомился с классической и современной европейской литературой, но и нашёл семейный архив, включая  библиотеку двоюродного деда, тоже Симона ван Гельдерна, где, помимо свитков на древнееврейском, были и переведенные на французский книги по еврейской истории.

Пётр Вейнберг отмечал: “Очень важное место в истории умственного развития Гейне должно быть отведено и французскому влиянию, вследствие господства Наполеона над Германией...” По преданию, Гейне был тем самым юношей, который вскарабкался на круп коня памятника маркграфу Дюссельдорфа, восторженно приветствуя войска революционной Франции, вошедшие в Рейнскую область. Для молодого Гейне французская революция и Наполеон, генерал революционной армии и “сын французской революции”, были символами свободы и свободомыслия.

После завершения Гейне учёбы в католическом лицее, “убедившись в отвращении юноши к торговой профессии, родители решили отдать его в университет, по юридическому факультету, и благодаря поддержке дяди со стороны отца, гамбургского финансового туза Соломона Гейне, он в 1819 году очутился в Бонне... Пробыв в боннском университете менее года, он перешел в геттингенский,.. а затем переселился в Берлин”.

При рождении мальчика назвали Хаим; повседневное его имя было Харри. Имя Генрих (точнее, полностью – Христиан Иоганн Генрих) было взято позже, при крещении. Свои стихи Гейне чаще всего подписывал “H. Heine”, не раскрывая инициала, а под газетными статьями ставил вместо подписи знак гексограммы – то, что теперь мы привыкли называть магендовидом или звездой Давида.

Имя Гейне отозвалось в стихах Марины Цветаевой:

И мне - в братоубийственном угаре -

Крест православный - Бога затемнял!

Но есть один - напрасно имя Гарри

На Генриха он променял!

Она также писала о своём отношении к Гейне в письме к Ольге Колбасиной-Черновой: “...После всех живых евреев - Генриха Гейне - нежно люблю - насмешливо люблю - мой союзник во всех высотах и низинах, если таковые есть”.

Гейне был крещён по лютеранско-евангелическому обряду в 1825 году примерно за месяц до окончания юридического факультета Геттингенского университета. Сам Гейне называл своё обращение в христианство “входным билетом в европейскую культуру”. Дело обстояло даже проще – преподавать в университете, находиться на государственной службе или заниматься адвокатской практикой в Германии имели право только христиане.

При всём том, однако, важно иметь в виду и другое – в конце XVIII и начале XIX веков среди образованных немецких евреев всё шире разворачивалось движение Хаскалы, еврейского Просвещения, провозглашённое Мозесом Мендельсоном, которого называли третьим Моисеем (после библейского пророка Моисея и Моше Маймонида, Рамбама – еврейского вероучителя и философа XII века). Основным лозунгом Хаскалы было - “извлечь еврея из гетто”. Один из ближайших друзей молодого Гейне, ученик Гегеля, один из основателей «Общества еврейской культуры и науки»  Эдуард Ганс писал: “Мы хотим помочь сломать перегородку, отделившую евреев от христиан, еврейский мир от мира европейского; мы хотим указать всякой резкой особенности её путь ко всеобщему; мы хотим свести вместе то, что тысячелетиями шло рядом, не соприкасаясь... Еврейство не может умереть, но оно должно погрузиться в великое движение целого и всё же продолжать жить, как река продолжает жить в океане”.

Независимо от первоначальных представлений и ожиданий идеологов Хаскалы, её неизбежным следствием был процесс ассимиляции, включая в ряде случаев и обращение в христианство еврейской интеллигенции – столь же формальное, как и изначальное соблюдение ими “закона Израиля”. Среди принявших крещение были не только Генрих Гейне, Эдуард Ганс или отец Карла Маркса, но и, например, внук самого Мозеса Мендельсона – композитор Феликс Мендельсон-Бартольди, основатель первой немецкой консерватории. В поэме «Германия. Зимняя сказка», написанной в 1844 году под впечатлением кратковременной поездки в Германию, Гейне ехидно прошёлся по его адресу: “Вот Феликс, Аврама и Лии сынок, Тот жив – это парень проворный! Крестился и, знаешь, пошёл далеко: Теперь капельмейстер придворный” (перевод Левика).

Самому Гейне крещение не принесло ни душевного покоя, ни особых дивидендов – ни адвокатская практика, ни государственная служба его не привлекали, а доступ в привилегированные круги общества для него всё равно остался закрыт. Он не обманывал себя, понимая, что совершает шаг, противный совести, и в том же 1825 году писал своему другу: “Мне было бы очень больно, если бы моё крещение могло представиться тебе в благоприятном свете... Желаю всем ренегатам настроения, подобного моему”.

Для Гейне христианство представлялось более приемлемым, в первую очередь, эстетически. Шимон Дубнов в «Новейшей истории евреев» замечает: “В ту пору Гейне... установил… деление людей на “иудеев“ и “эллинов“: людей с аскетическими наклонностями, враждебных пластике и стремящихся к одухотворению, и людей с жизнерадостным, реалистическим настроением. Себя он причислил ко второму - эллинскому типу, не замечая, что несмотря на все его старания внутренне эллинизироваться или германизироваться, в его душе бунтует “иудей“, усмиряемый, но не усмирённый. Этот “иудей“ одерживает верх над “эллином“ в последнее десятилетие жизни Гейне... Новые откровения, плод продуманного и выстраданного, слышатся в его «Признаниях» (1853): Моё пристрастие к Элладе постепенно ослабело. Я вижу теперь, что греки были только красивыми юношами, между тем как евреи являлись сильными, непреклонными мужами не только в былые времена, но и до нынешнего дня, наперекор восемнадцати векам гонений и бедствий. Я теперь научился больше ценить их, и если бы при нынешней революционной борьбе и её демократических принципах не казалось смешным гордиться своим происхождением, то я гордился бы тем, что предки мои принадлежат благородному дому Израиля, что я потомок тех мучеников, которые дали миру Бога и нравственность, которые боролись и страдали на всех полях, где шли битвы за идею...”

Генрих Гейне. Рисунок неизвестного художника

Несомненно, и в поздние годы, отдавая должное “иудейству”, Гейне оставался верен себе. Об этом можно судить прежде всего по книге «Романцеро», вышедшей в 1851 году (за пять лет до смерти поэта). Её третья часть носит название «Еврейские мелодии» - как и цикл стихов Байрона, написанных в 1813-15 годах. Но если у Байрона это более или менее абстрактные медитации на библейские сюжеты, то стихи Гейне отражают его личное пристрастное отношение к еврейской теме. Гейне писал о себе, что в университетские годы добросовестно “пас свиней у Гегеля”, так что принципы гегелевской диалектики, единства противоположностей были для него не пустым звуком. В «Еврейских мелодиях» звучат три аспекта гейневского отношения к еврейству: человечески-бытовой, историко-романтический и религиозный, нашедшие отражения в трёх поэмах: «Принцесса Суббота», «Иегуда бен Галéви» и «Диспут». Они составляют неразрывное триединство и, конечно же, должны рассматриваться вместе.

Однако наиболее известна последняя из них - «Диспут». Впервые она была переведена в России ещё в 1860-е годы, но, как и следовало ожидать, была сразу же запрещена к печати цензурой. После февральской революции 1917 года появилось несколько новых переводов, в том числе сделанный Исаем Мандельштамом – однофамильцем и дальним родственником Осипа Мандельштама. Впоследствие появился более совершенный, на мой взгляд, перевод, сделанный Александром Дейчем с его заключительным резюме королевы Бланки, призванной вынести вердикт в споре между представителями католической и иудейской религии:

“Я не знаю, кто тут прав, —

Пусть другие то решают,

Но раввин и капуцин

Одинаково воняют”.

В переводе Мандельштама последняя строфа звучит более прямолинейно:

“Ничего не поняла

Я ни в той, ни в этой вере,

Но мне кажется, что обе

Портят воздух в равной мере”.

Думаю, что Гейне всё-таки предпочёл бы вариант Дейча, тем более что сам не ставил знака равенства между верой и религией. Для “прирожденного врага всех позитивных религий”, каковым Гейне провозгласил себя ещё в юности, любая религия отравляет воздух, не давая дышать. Тем не менее, в диспуте двух вер у самого Гейне, сколь бы насмешливо он ни относился к “аргументам” обеих сторон, “реб Иуда из Наварры” явно вызывал бóльшую симпатию, чем его противник.

Любопытно в связи с этим вспомнить фрагмент из автобиографической книги создателя кибернетики Норберта Винера «Я – математик». Внутренняя тревога, состояние депрессии, обусловленные “напряжённостью и смутой предвоенных лет”, заставили его обратиться к помощи психоаналитика. Он пишет: “Лёжа на койке психиатра, я пытался составить обычный психоаналитический отчет, дополняя его интуитивными догадками о своих побуждениях и свойственными мне оценками духовных ценностей. Я говорил своему врачу, как много значит для меня импульс творчества, какое глубокое удовлетворение приносит мне успех в работе и как прочно это чувство связано с моим пониманием прекрасного. Я рассказал ему о том, что мне нравится в литературе и, в частности, в поэзии. У Гейне встречаются некоторые отрывки с описанием религиозного экстаза евреев, особенно в «Диспуте» и «Принцессе Субботе», которые я не могу перечитывать без слёз. Я... испытываю глубокое волнение, когда Гейне внезапно переходит от описания убожества и низости повседневной жизни к восторженному прославлению Бога и человеческого достоинства презренного еврея”. То есть, скажем, Винер отнюдь не воспринимает «Диспут» как направленный против еврейства, но, напротив, - ставит его в один ряд с апологетической «Принцессой Субботой».

В 1831 году, увлечённый революционными идеями, Гейне уехал из Германии во Францию и с 1843 года до самой смерти в 1856 году он практически безвыездно жил в Париже.

В последние годы жизни, как пишет немецкий левый социал-демократ Франц Меринг, Гейне “сделал шаг назад в теологии - к старому суеверию, к личному богу”. Это, в частности, вызвало злобные комментарии Евгения Дюринга. Хотя все мы когда-то учили и “сдавали” работу Энгельса «Анти-Дюринг», вряд ли кто-нибудь из нас сейчас сможет вспомнить, в чём заключались его философские заблуждения. Но Дюринг ещё “прославился” и своей яростной юдофобией, за что был весьма почитаем Гитлером. В книге «Еврейский вопрос» Дюринг злорадствует: “Гейне не в шутку, а совершенно серьёзно, насколько вообще может быть речь о серьёзности у этой бессодержательной натуры, под конец в своих писаниях прямо высказывался, что ему нужна помощь Божия; что Библия есть лучшая книга и что к ней обратился он, убедившись, что эллинизм и философия - ни к чему. Такова была хилость Гейне и телесная, и духовная. Говоря о Библии, он разумел Ветхий Завет, и следовательно, думал о помощи Бога своих отцов. Гейне не был религиозен в смысле ортодоксальности или синагоги; но под старость в нём воскрес иудей так, как это возможно для лица образованного. Всё лучшее, во что когда-то верил и что чувствовал писатель и поэт, теперь отпало, как простой привесок”.

Лучший ответ на этот выпад можно найти, наверно, у самого Гейне: “Нет, мои религиозные убеждения и взгляды остались свободными от всякой церковности, колокольный звон не привлёк меня, алтарные свечи меня не ослепили. Я не играл ни с какой символикой и не совершенно отказался от моего разума. Я ни от чего не отрёкся, даже от моих старых языческих богов, от которых я хотя и отвернулся, но расстался с ними в дружбе и любви”.

Генрих Гейне. Портрет работы Морица Оппенгейма. 1831

Известно, что Пушкин внимательно читал Гейне. Не так давно Государственная публичная библиотека имени Салтыкова-Щедрина в Санкт-Петербурге получила в дар от Королевской библиотеки в Стокгольме фотокопию автографа ранее неизвестного письма Пушкина к шведскому дипломату Густаву Нордину. Письмо написано по-французски. В переводе оно звучит так: “Соблаговолите, милостивый государь, принять мою самую искреннюю благодарность за Вашу любезную контрабанду. Простите ли Вы мне, если я ещё Вас затрудню? Мне было бы весьма необходимо иметь книгу о Германии этого повесы Гейне. Смею ли я надеяться, что Вы будете так добры, что достанете также и её? Примите, милостивый государь, уверение в моём высоком уважении. А. Пушкин”

Шведский дипломат выполнил просьбу Пушкина - в библиотеке поэта стоят пятый и шестой тома сочинений Гейне на французском языке, содержащие ту самую книгу «О Германии», которую Пушкин просил достать. Несколько ранее, в апреле 1835 года, Пушкин получил от графа Фикельмона второй и третий тома этого издания с «Путевыми картинами». Во втором томе была обнаружена заложенная записка Фикельмона к Пушкину: “Вот два тома контрабанды, которые граф Фикельмон имеет удовольствие предложить господину Пушкину и которые он просит не отказать принять на память - и как визитную карточку при прощании” (подлинник по-французски). В библиотеке Пушкина имеется также четвертый том - «О Франции». Все указанные произведения Гейне были подвергнуты в России строгому цензурному запрету. Сочинения Гейне, по мнению одного из цензоров, изобилуют “революционными мыслями, оскорбительными выходками против России и изъяснениями, предосудительными в нравственном и религиозном отношениях”. Касаясь книги «О Германии», которой интересовался Пушкин, цензор отметил, что её “автор нередко даёт волю оригинальному своему остроумию и выражается неприлично шутливым тоном о предметах важных и священных”.

Первая попытка перевода стихов Гейне на русский язык была предпринята Фёдором Ивановичем Тютчевым. Его опыты были напечатаны в 1829-30 годах в альманахе «Галатея», но прошли практически незамеченными. Среди тютчевских переводов был и этот:

На севере мрачном, на дикой скале

Кедр одинокий под снегом белеет.

И сладко заснул он в инистой мгле,

И сон его вьюга лелеет.

Про юную пальму всё снится ему,

Что в дальних пределах востока

Под пламенным небом, на знойном холму

Стоит и цветёт, одинока...

Для любого из нас это стихотворение в большей степени ассоциируется с лермонтовским:

На севере диком стоит одиноко

На голой вершине сосна,

И дремлет качаясь, и снегом сыпучим

Одета как ризой она.

И снится ей всё, что в пустыне далёкой –

В том крае, где солнца восход,

Одна и грустна на утёсе горючем

Прекрасная пальма растёт.

Формально – по ритмическому рисунку, по организации строфы - лермонтовское стихотворение дальше от гейневского оригинала, чем перевод Тютчева, но по своим поэтическим достоинствам оно, конечно, неизмеримо выше. Сам Гейне говорил незадолго до смерти одному французскому германисту, имея в виду свои стихи: “Есть такие вещи, которые непременно нужно перелагать, а не переводить”.

Иван Шишкин. На севере диком... (1890)

Вместо сосны у Лермонтова, более органичной для русской поэтической образности, Тютчев переводит гейневское Fichtenbaum (сосна, пихта) как кедр. В принципе, он абсолютно прав, поскольку и Гейне намеренно использует  слово мужского рода вместо возможного Fichte, чтобы создать метафору любви к далёкой женщине. У Лермонтова вместо этого возникает мотив разделённых душ. Вслед за Тютчевым, образ кедра использовали многие другие переводчики вплоть до Брюсова, однако плоды их трудов никак нельзя назвать удачными. Фет, чтобы сохранить метафору Гейне, даже пошёл на замену сосны дубом, также, вроде бы, более естественным в русском поэтическом языке. И тем не менее, если бы не было лермонтовского стихотворения, я бы отдал предпочтение переводу Михаила Ларионовича Михайлова, хотя и он допускает ту же вольность, что и Лермонтов, пренебрегая “разнополостью” деревьев:

На северном горном утёсе

Стоит одинокая ель.

Ей дремлется, сонную снежным

Покровом одела метель.

И ели мерещится пальма,

Что в дальней восточной земле

Одна молчаливо горюет

На зноем сожжённой скале.

Лермонтов с поэзией Гейне познакомился лишь в 1841 году, в последний год своей недолгой жизни. В книге Бориса Михайловича Эйхенбаума «Лермонтов» есть короткая фраза, что “его поэзия резко отделяется от них (имеются в виду русские поэты первой половины ХIХ века, в первую очередь - Пушкин, Баратынский и Тютчев) отрицательным характером содержания. Нечто похожее (хотя мы и не думаем их сравнивать) видим мы в Гейне”. Может быть, Лермонтов как раз и почувствовал эту свою схожесть “отрицательного характера содержания” с немецким поэтом.

В тетради для записей, подаренной Лермонтову князем Владимиром Фёдоровичем Одоевским весной 1841 года, есть ещё одно стихотворение, тема которого также взята у Гейне, и само стихотворение предварено двумя строчками по-немецки: Они любили друг друг друга, но ни один не желал признаться в этом другому. Heine. В переводе Лермонтова отступление от оригинала, кажется, не пошло на пользу стихотворению ни по форме (обилие эпитетов, избыточное многословие), ни по поэтической мысли (“не узнали друг друга в загробном свидании” вместо “сами не знали о том, что умерли”).

И ещё одно восьмистишие Гейне из «Книги песен». Вот его почти подстрочный перевод, по Левику:

Смерть – это ночь, прохладный сон,

А жизнь – тяжёлый, душный день.

Но смерклось, дрёма клонит,

Я долгим днём утомлён.

Я сплю – и липа шумит в вышине,

На липе соловей поёт,

И песня исходит любовью, -

Я слышу её даже во сне.

По-видимому, для Гейне это был не более чем поэтический стереотип представления о вожделенном загробном покое, но строчки Гейне послужили “затравкой”, центром кристаллизации для создания одного из удивительнейших произведений русской лирики, стихотворения Лермонтова, одного из последних, вписанных в “тетрадь Одоевского”, – “Выхожу один я на дорогу...” По сравнению с Гейне, Лермонтов переводит тему совершенно в другой регистр. За несколько лет до конца своей жизни к этому же стихотворению Гейне обратился и Фёдор Иванович Тютчев. Формально его вариант достаточно близок к первоисточнику, чтобы быть названным «Из Гейне», как Тютчев обычно помечал свои переводы, однако в этот раз он назвал его «Мотив Гейне», хотя точнее, может быть, было бы «Мотив Гейне и Лермонтова».

Тютчев познакомился с самим Гейне и его стихами в 1828 году, будучи сверхштатным чиновником русской миссии в столице Баварии Мюнхене. Кажется даже странным то глубокое впечатление, которое произвели на Тютчева и личность, и поэзия Гейне, – настолько разнились они между собой в чисто человеческом плане, в своих общественно-политических взглядах, в поэтических предпочтениях.

Внутренняя полемика с Гейне ощущается в незавершённых тютчевских стихах:

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик –

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык...

По-видимому, это стихотворение было прямой репликой на философское эссе Гейне, где он писал, что природа есть лишь слепок человеческого языка -  “Мир есть отпечаток слова”.

Вместе с тем, Тютчев, по-видимому, пытался освоить, пропустить через своё поэтическое “я” гейневское мировосприятие. Современный российский литературовед с удивительной непосредственностью пишет: “Тютчев взял однажды первую попавшуюся страницу из дорожного письма Гейне (имеется виду 31-я глава третьей части «Путевых картин») и перевел её столь вдохновенными стихами, что получилось не только полноценное, но и на редкость прекрасное лирическое стихотворение”. Я не назвал бы это стихотворение “на редкость прекрасным”, но его содержание даёт практически точный перевод прозаического текста Гейне. Мне кажется, что в последних строфах гейневского текста Тютчев уловил перекличку с одой «Exegi monumentum…» Горация и именно это подтолкнуло его к стихотворному переводу.

...Что мне готовит Муза? Лавр поэта

Почтит иль нет мой памятник надгробный?

Поэзия душе моей была

Младенчески-божественной игрушкой –

И суд чужой меня тревожил мало.

Но меч, друзья, на гроб мой положите!

Я воин был! я ратник был свободы

И верою и правдой ей служил

Всю жизнь мою в её священной брани...

Пушкинский «Памятник» ещё не был написан, но уже существовали «Памятники» Ломоносова и Державина, и тютчевская версия, по-моему, заслуживает рассмотрения в этом ряду.

О впечатлении, произведенном на Тютчева стихами Гейне, можно судить по количеству выполненных им переводов «Из Гейне» - оно больше, чем число переводов из Гёте, Шиллера, Уланда и других немецких поэтов вместе взятых. А вот о том, насколько внутренне чужда была Тютчеву поэзия Гейне по форме и содержанию и насколько безуспешны были его попытки преодоления этой чужести, можно судить по качеству отдельных переводов. Порой они просто производят впечатление творчества какого-нибудь будущего телеграфиста Ятя.

Генрих Гейне. Гравюра Гедана(с обложки книги П. Вейнберга «Генрих Гейне. Его жизнь и литературная деятельность», 1891

Любопытна реплика Алексея Константиновича Толстого, которая, правда, говорит о  нём самом не меньше, чем о Гейне и его поэзии: “Я перечёл Гейне и нахожу, что он истинный поэт, и поэт замечательный – и чрезвычайно оригинален. Как мог он быть дурным человеком?” Характерно и замечание Фридриха Ницше. В книге «Ecce Homo, или Как становятся собой» он пишет: “Высшее понятие о лирическом поэте дал мне Генрих Гейне. Тщетно ищу я во всех царствах тысячелетий столь сладкой и страстной музыки. Он  обладал той божественной злобой, без которой я не могу мыслить совершенства, - я определяю ценность людей,  народов по тому, насколько неотделим их Бог от Сатира. И как он владел немецким языком! Когда-нибудь  скажут, что Гейне и я были лучшими артистами немецкого языка - в неизмеримом отдалении от всего, что сделали с ним просто немцы”. В статье «Оскар Уайльд и Генрих Гейне», проводя аналогию между этими двумя, как он их называет, наряду с Викотором Гюго и Фридрихом Ницше, “титанами европейского романтизма”, Лион Фейхтвангер пишет: “Никому из немецких лириков не удавалось создать столь чарующих ритмов, подобных тем, которыми так богаты стихи Гейне”.

В вышедшей в I892 году в серии «Жизнь замечательных людей» книге Вейнберга «Генрих Гейне. Его жизнь и литературная деятельность» мы читаем: “Его «Лирическое интермеццо» – сборник песен, полных удивительной гармонии, всевозможных оттенков, обаятельной прелести, песен, в которых чистый лирик явился во всей зрелости, несмотря на столь молодые годы. Эти песни, составив его громкую славу, теперь закрепили её на всё будущее время. Имя Гейне, ещё за несколько месяцев почти никому неведомое, вписалось неизгладимыми буквами на страницы истории немецкой поэзии, и этот юноша мог услышать, как вдруг вся Германия запела его песни и как множество поэтов и поэтиков пустились подражать этим совершенно новым, неслыханным дотоле в немецкой литературе звукам”.

На интернете утверждают, что на стихи Гейне написано около десяти тысяч музыкальных произведений. Романсы и циклы песен на стихи Гейне писали Шуман («Два гренадера», цикл «Любовь поэта»), Шуберт, Брамс, Лист, Мендельсон, Чайковский, Рубинштейн, Рахманинов и другие. Яков Гордин насчитал 48 романсов русских композиторов на лермонтовское переложение стихотворения Гейне «На севере диком...», 18 романсов «Они любили друг друга...» и так далее. Любопытно, что в начале своей музыкальной карьеры писал на стихи Гейне и Вагнер, что не помешало ему впоследствии обрушиваться на Гейне с самыми грубыми антисемитскими нападками.

Лорелея. Гравюра Хольштиха фон Келлера

В гейневский цикл «Возвращение на родину» книги «Путешествие по Гарцу» входит одно из самых знаменитых стихотворений Гейне - баллада «Лорелея» (или «Лореляй»), приобретшая, по словам Вейнберга, статус “первой народной песни немецкой нации”. Даже нацисты, сжигавшие книги Гейне, пытавшиеся искоренить самую память о нём и стёршие с лица земли в марте 1941 года его могилу на парижском кладбище, вынуждены были включать «Лорелею» в антологии немецкой поэзии, правда, как народную песню или же как “произведение неизвестного автора”.

Образ Лорелеи сам по себе не является ни порождением народной фантазии, ни созданием самого Гейне. Образ волшебной девы, расчёсывающей косы на высоком утёсе над Рейном и губящей проплывающих мимо гребцов своим пеньем, был создан гейдельбергским романтиком Клеменсом Брентано – в романе «Годви» якобы народную песню о Лореляй поёт главная героиня. До Гейне этот сюжет был также использован Отто фон Лебеном, но всенародную и всемирную известность получило только стихотворение Гейне. Имя волшебницы созвучно немецкому “Lure Lay”- сланцевый утёс, а также перекликается с окутанными романтическим флёром женскими именами Лаура, Лора, Ленора.

Первый, по-видимому, перевод «Лорелеи» на русский язык был сделан в 1839 году Каролиной Павловой. Выполненный скачущим четырёхстопным хореем, сейчас он производит почти анекдотическое впечатление. Многие переводчики Гейне пробовали свои силы на «Лорелее». Похоже, что и лермонтовская «Царица Тамара» является отголоском баллады Гейне. По мне, лучшие переводы «Лорелеи» - Саши Чёрного, Блока и Левика. Они наиболее точно передают построение, интонацию и общий настрой гейневской баллады, практически без словесной отсебятины, засоряющей переводы Павловой или Мея. Все три используют близкие стихотворные размеры, так что неудивительно, что они во многом похожи между собой. По-видимому, уже вряд ли можно ожидать какого-то принципиально нового переводческого прочтения «Лорелеи» по-русски. Появляющиеся время от времени новые переводы дальше уходят от оригинала, чем ставшие каноническими версии Блока, Левика, Маршака.

Само звучание имени “Лорелея” вошло в русский язык олицетворением иррационального искушения. Андрей Белый в статье «Символизм» вычерчивает такую словесную фигуру: “Искусство – особый вид творчества, освобождающий природу образов от власти волшебной Лорелеи,.. отвлекающей... от подлинной жизни к жизни видимой”. Только чисто звуковой, аудиальный образ этого имени, наверно, объясняет его появление в стихотворении Осипа Мандельштама «Декабрист», написанном летом 1917 года. Имя Лорелеи, вопреки реальной возможности, возникает рядом с символами рейнского похода руской армии против Наполеона, из которого будущие декабристы, вынесли идеи вольнолюбия.

Все перепуталось, и некому сказать,

Что, постепенно холодея,

Все перепуталось, и сладко повторять:

Россия, Лета, Лорелея.

Генрих Гейне в «матрасной могиле». Рисунок Шарля Глейра, 1851

У Гейне был прогрессирующий паралич или то, что раньше по-русски называлось сухоткой спинного мозга. В мае 1848 г. он в последний раз, хромой и полуслепой, вышел из дому. С этого времени Гейне на восемь лет был погребён в “матрасной могиле” - из-за сильнейших непрерывных болей в позвоночнике он мог лежать только на двенадцати сложенных друг на друга матрасах. Однако именно за эти годы создана примерно треть его поэтического наследия. Свою последнюю большую книгу стихов «Романцеро» он называл “золотой книгой побеждённого”, имея в виду, что был повержен и побеждён тяжёлой и мучительной болезнью.

Биограф и издатель поэта Штродтман писал: “Удивительно то, что Гейне даже в ужаснейших мучениях сохраняет неослабевающую силу духа, и острота логического мышления ни на минуту не покидает его. Однажды, испытывая сильнейшие судороги, поэт говорил своему посетителю – Для меня большое утешение, что мысль моя продолжает работать и мой ум всегда ясен. В течение всей своей болезни я всё время занимался умственной работой, хотя врачи и считали, что это вредит мне. Но, я думаю, это, наоборот, значительно содействовало тому, что моё состояние не ухудшилось ещё больше. Я никогда не замечал, чтобы напряжённая работа мысли вредно влияла на мой организм; она действовала скорее так же благотворно, как радость и весёлое настроение”.

Вторая часть книги «Романцеро» носит название «Ламентации», то есть сетования. В итальянской опере есть термин “ламенто” - музыкальное сочинение скорбного, жалобного характера, плач, однако стихи Гейне меньше всего похожи на оплакивание самого себя. Последнее стихотворение раздела «Ламентации» называется «Enfant perdu» - переводя дословно с французского: потерянное дитя. В годы французской революции 1789 года так назывался часовой на посту, выдвинутом в расположение противника.

Как часовой, на рубеже свободы

Лицом к врагу стоял я тридцать лет.

Я знал, что здесь мои промчатся годы,

И я не ждал ни славы, ни побед.

Пока друзья храпели беззаботно,

Я бодрствовал, глаза вперив во мрак.

(В иные дни прилёг бы сам охотно,

Но спать не мог под храп лихих вояк.)

Порой от страха сердце холодело

(Ничто не страшно только дураку!) –

Для бодрости высвистывал я смело

Сатиры злой звенящую строку.

Ружьё в руке, всегда на страже ухо, -

Кто б ни был враг – ему один конец!

(Вогнал я многим в мерзостное брюхо

Мой раскалённый, мстительный свинец).

Но что таить! И враг стрелял порою

Без промаха, - забыл я ранам счёт.

Теперь – увы! я всё равно не скрою –

Слабеет тело, кровь моя течёт...

Свободен пост! Моё слабеет тело...

Один упал – другой сменил бойца!

Я не сдаюсь! Ещё оружье цело,

И только жизнь иссякла до конца.

Альтернативой этому переводу Вильгельма Левика является перевод Михаила Михайлова. Впервые он был напечатан в антологии Гербеля «Немецкие поэты в биографиях и образцах» (Санкт-Петербург, 1877  год), подписанный криптонимом ММ. Дело в том, что Михайлов переводил это стихотворение, отбывая срок шестилетних каторжных работ за написание и распространение в 1861 году прокламации «К молодому поколению». Пожалуй, в переводе Михайлова точнее и менее декларативно дан конец стихотворения. Последняя строфа у Михайлова звучит так:

Где ж смена? Кровь течёт, слабеет тело...

Один упал – другие подходи!

Но я не побеждён: оружье цело.

Лишь сердце порвалось в моей груди.

Лев Гинзбург, многие годы работая над переводом этого стихотворения, дал вариант последней строки “Порвалось лишь сердце моё..”. Завершить свою работу он не успел, а строчка была использована им как название романа-воспоминаний. Кстати, именно Гейне принадлежит ходовая фраза: “Если мир дал трещину, она должна пройти через сердце поэта...”

Мраморная скульптура Гейне работы Людвига Гасселрииса, 1891

За несколько дней до смерти Гейне его посетил австрийский поэт Альфред Мейснер. Он спросил у Гейне, каковы его отношения с Богом, на что тот, улыбаясь, ответил: “Будьте спокойны, Бог простит меня. Это его профессия”.

Через два года после смерти Гейне в России вышел первый сборник его стихов в переводах Михаила Михайлова. Затем появились сборники переводов Костомарова, Мейснера, Шкаффа, Вейнберга и, наконец, собрание сочинений Гейне под редакцией Вейнберга, собравшее лучшие на то время переводы. Сейчас большинство из них забыто, вытесненное более совершенными работами поэтов-переводчиков ХХ века.

Но при этом что-то и потерялось в непосредственности восприятия. Поэтому, может быть, имеет смысл закончить старым, слегка архаичным и практически забытым переводом из Гейне Алексея Константиновича Толстого:

У моря сижу на утёсе крутом

       Мечтами и думами полный.

Лишь ветер да тучи, да чайки кругом,

       Кочуют и пенятся волны.

Знавал и друзей я и ласковых дев –

       Их ныне припомнить хочу я:

Куда вы сокрылись? - Лишь ветер да рев,

       Да пенятся волны, кочуя.