"Огненный лед" Генриха Соколика

בס''ד

Эмигрантские рукописи не только горят, их ждет нечто худшее: их не читают. Современному читателю немного говорит имя Генриха Соколика, и мало кто слышал о трактате "Огненный лед", книге удивительной глубины и изящества, по глубине и зоркости рефлексии ничуть не уступающей лучшим образцам философской литературы прошлого века. Комментирование – благородное философское занятие, но в моем обращении к книге Соколика присутствует еще и элемент конфуцианского "исправления имен", мне хочется, чтобы имя Генриха Соколика заняло подобающее место в истории мысли ХХ столетия.

***

"Огненный лед" начинается с буддистской притчи о дереве "ашока", которое можно увидеть лишь после того, как его придумаешь. Буддистские философы заметили, что «видевший низкое дерево "ашока" не признает за дерево высокое "ашока", если не знает, что такое дерево». Эта притча, задает тон трактата, с первых строк нам ясно, что речь пойдет о музыке познания. Гуманитарии в ХХ веке философствовали охотно, представители точного знания нехотя и сквозь зубы. С некоторых пор в обществе физиков философские разговоры стали почитаться неприличными. Моден был анекдот, приписываемый Анатолю Абрахаму: расфуфыренная дама, раздраженно тыча зонтиком в разлегшегося на солнышке в зоопарке гиппопотама, спрашивает служителя: скажите, любезный, это самец или самка? Служитель надолго задумывается и отвечает: "Сударыня, по-моему, этот вопрос может интересовать только самца гиппопотама, а он – знает". Нехитрый смысл притчи таков: физик сам знает, как ему делать свое научное дело, а философские помочи ему без надобности.

Генрих Соколик

Анекдот – хорош, но следствием подобного подхода к познанию стало расцветшее в последние годы пышным цветом ученое ремесленничество и отъединение науки от мудрости, вредоносное для обеих. Генрих Соколик был мудрец, и его интересовало, что собственно значит "знать", что сообщают нам науки и искусства, дает ли нам знание свободу от мира вещей, или, напротив, порабощает нас, и можно ли распознать в дереве дерево, если заранее не знать о его существовании. Иначе говоря, есть ли в нашем сознании, некий отдел, не продиктованный информацией поступающей в него извне, независимый от внешнего мира, известный изначально и превращающий несущийся на нас поток сведений в знание?

***

Главный мотив "Огненного льда" таков: научное познание неестественно, или точнее противоестественно. Непосредственное созерцание дерева нам не позволит ничего узнать о дереве. Дереву абсолютно все равно, созерцаем мы его или нет, назовем так, или иначе, разместим в той или иной клетке биологического классификатора, дерево не знает о том, что оно дерево. Узнать что-то о дереве мы сможем, лишь только навязав ему внешнее, чуждое самому дереву соглашение. Познание вещей возможно только в рамках соглашений самим вещам чуждых, во всяком случае, научное познание, суммированное в томах, заполнивших библиотеки мира. Естественное созерцание треугольника не позволит мне распознать в нем треугольник. Лишь, условившись заранее называть треугольниками фигуры с тремя сторонами, мы узнаем треугольник. Познание условно.

В популярных книжках, как правило, наивно объясняют переход от науки Аристотелевой к Галилеевской, современной; теоретику-Аристотелю, де, не приходило в голову бросать камни, а вот умница Галилей додумался до экспериментального метода. На самом деле, познавательный скачок был значительно серьезнее: именно Галилей изобрел теоретический метод, заменив естественное созерцание природы, условным миром физического эксперимента, проводимого в искусственных, навязанных природе извне условиях.

Условно и физическое измерение – основа основ точных наук. Измеряя стол линейкой, вы сопоставляете столу эталон длины, внешний по отношению к столу, и никакого отношения к нему не имеющий. Столу совершенно все равно, какой он длины.

Напротив чувство – безусловно. Если вы начали сравнивать объем талии и груди вашей возлюбленной с аналогичными параметрами других женщин – ваше чувство мертво. Любимая женщина – не одна в ряду многих. Если вы хотите установить самый ли умный и добрый ваш отец, вы лишены сыновнего чувства. Чувство – непосредственно и абсолютно. Абсолютна и вера; религия вырабатывает изощренные схоластику и казуистику, позволяющие понимать мир в рамках всех тех же условных (логических) соглашений, но, ни схоластика, ни казуистика к акту веры, к вере самой по себе никакого отношения не имеют. Вы можете выяснить место иудаизма в ряду других религий, но это также отличается от Веры, как изучение учебников техники секса и гинекологии от непосредственного познания женщины.

***

Окунувшись в микву, я всякий раз подхожу к растущему возле миквы средиземноморскому дубу. Наверно таково волшебное свойство вод миквы, но в этот момент я чувствую дерево, я физически ощущаю текущие в нем соки, я чувствую его помимо слоев культуры, образовавших на мне столь плотную корку, что кажется, что имена эта культурная корка и есть – "я". Это чувство непосредственно, нерасчлененно и безусловно, и не имеет никакого отношения к тому рода знания о живом, которое именуется биологией.

***

Полезно распутывать сплетение условного и безусловного. Удобно рассматривать человеческую мораль в координатах стыда, чести и совести. Честь и стыд условны, они зависят от принятых в обществе соглашений, совесть – безусловна и абсолютна.

Неумение отделять условное от безусловного, может дорого стоить. Г. Соколик приводит пример шекспировского Лира. "Лир считает, что его королевская сущность – он верил в нее всю жизнь, не зависит от условностей (от раздела царства), но шут объясняет ему, что разрубив венец, он оставил себе столько же сущности сколько ее осталось в разбитом яйце". Здесь обыгрывается игра слов: по-английски корона и верхушка яйца – "crown". "Вера метафизика в неотделимость сущности от слов, которыми он манипулирует, ставит его в трагическое положение, хотя, казалось бы, он весь – в реальности". Воронель как-то не вполне в шутку обронил, что своим изумительным успехом большевики, обязаны исключительно удачному названию своей партии – ну, как же, эти требуют еще больше чем остальные. Завороженность западных лидеров словами "демократия" и "революция", уверенность в том, что эти слова неотделимы от того, что происходит в арабском мире, не позволяют им разглядеть реальных примитивного погрома и возврата к докультурным формам человеческого общежития.

Вся человеческая культура построена на добровольном следовании условным соглашениям, но наибольший воистину невероятный успех выпал на долю этих соглашений в теории познания. "Оказывается, существуют понятия, доступные лишь игре, то есть культурному языку". Тот, кто занимается современной физикой, знает, как далеки ее понятия от реальности. Разреженный воздух общей теории относительности и квантовой механики предельно удален от мира вещей, но, все же, тоненькой ниточкой еще с этим миром связан. Полное же торжество условных соглашений наступает в математике, "в рамках которой мы не знаем, о чем говорим, и верно ли то, что мы говорим". Математика, стряхнув оковы реальности, совершенно не привязана к контексту вещей. Поразительная эффективность математики, согласно Соколику, связана именно с ее умением "говорить вне контекста". В этом умении с математикой может посостязаться только музыка. "Грамматическая структура математики настолько высока (настолько независима от психологического контекста), что в математических предложениях нельзя найти даже следов общеисторического элемента. Ведь любые исторические ссылки носят содержательный, то есть полностью "немузыкальный" характер, а именно в математике "немузыкальность", содержательность до конца преодолевается… Теоретическая физика… до известной степени привязана к контексту, а значит "принадлежит к более низкому типу музыкальности".

Для того чтобы перенестись в царство истины, надо научиться "говорить ни о чем", как это делают математики, надо отвязаться от мира вещей. Говорить музыкально, ладно можно только ни о чем, надо, чтобы слова заиграли со словами, звуки со звуками, краски с красками. Эта игра будет становиться все более изощренна, правила этой игры (грамматика языка) – все совершеннее и отточеннее, но, вступив в эту игру, мы вступаем в мир свободы, не ограниченной косным миром вещей.

Я думаю, что Генрих Соколик, скончавшийся в 1982 году, и не догадывался, как далеко зайдет современная наука по пути реализации столь воодушевляющей программы. Родилось уже поколение физиков не только никогда в физической лаборатории не работавших, но и не испытывающих в Лаборатории никакой потребности. Специалисты по теории струн уже живут в королевстве свободы духа, избавившись от кандалов физического эксперимента, не заметив, того, что их королевство граничит, а порой и наползает на княжества схоластики, астрологии и алхимии. Впрочем, Генриха Соколика такое соседство бы не смутило, перед игрой – все равны.

Генрих Соколик работал в области теории гравитации, достигшей благодаря гению Эйнштейна, высшей физической музыкальности. Теория гравитации, навязав природе внешний, донельзя изощренный язык, замкнулась на себя, как говорил Эйнштейн, она содержит в себе свои основания. Этот язык, по вере физиков, и есть сущность, природа тяготения, человек, посмотрев на уравнения общей теории относительности, спрашивающий: а в чем же сущность явления гравитации, находится вне физической игры, эти уравнения и есть "сущность" тяготения. Так зритель, смотрящий спектакль и спрашивающий: а что там, за кулисами? – вне игры театральной.

В царстве музыкальной истины властвует гармония, ей не грозит главный враг гармонии – случай, думаю, что Эйнштейн не принял квантовой механики, где случай неустраним, по соображениям именно музыкальным.

***

Современная физика решительно отказалась от подлинности в пользу всеобщности, от онтологии в пользу описания природы при помощи искусственного языка, обладающего донельзя изощренной, «взбесившейся» грамматикой. Совсем не зря марксистские и нацистские философы обвиняли теорию относительности в Талмудизме. Знакомому с Талмудом, известно, как мало в нем онтологии; изучающему предлагается следующий скрытый ответ: Б-гопознание и есть интеллектуальная игра по правилам, зафиксированным в Талмуде. Оказывается, что отдающимся этой игре, доступны вещи, недоступные естественным созерцателям, взыскующим истины, неотделимой от вещей.

***

Любопытно, что один из мудрейших наших современников, рав Адин Штейнзальц, полагает страсть к абсолютной истине, одним из проявлений вековечного стремления человеческой души ко злу. Велик соблазн – прожить жизнь в безвинном мире игры: играй по правилам, и ты без греха. Но еще более велик соблазн натянуть упрямый, косный мир вещей на великолепно обустроенные правила игры. Это та деятельность, которой посвящают жизнь революционеры (Данте помещал революционеров, не пришедших к власти в чистилище, революционеры, добравшиеся до власти – в аду).

Есть необычайно глубокий комментарий средневекового еврейского мыслителя Рабейну Бахье на сцену борьбы Яакова с ангелом. По мнению Рабейну Бахье, Яаков, не отпуская ангела, требовал ответа на вопрос: может ли человеческий разум окончательно избавиться от оков материи, можно ли перейти в мир чистой мысли? Ответ ангела был отрицательным, окончательно перерезать ниточку, связывающую мышление с миром вещей – человеку невозможно. Разуму предназначено прихрамывать, смирившись с невозможностью избавиться от следов реальности в сознании. Ни к какой реальной вещи понятие абсолютной истины – неприложимо. Чтобы там ни думали математики, – и их прекрасная игра не отгорожена непроницаемо от внешнего мира. Математика не познает мир, а научает нас говорить о вещах "изымая их из контекста", в этом суть всякого культурного мышления, но это уже мысль Г. Соколика.

***

Итак, культура сводится к созиданию выделенных миров, изъятых из их естественного окружения. Здесь мы сталкиваемся с любопытным психологическим явлением: обывательской сосредоточенной ненавистью к тем, кто готов в этих мирах, жить. «Ненависть нацистов к "еврейской науке" можно объяснить не только, как проявление типичных для них зоологического расизма и демагогии, но и как неприятие людьми обыденного мышления теоретической мысли, всегда содержащей идею "зеркального царства", то есть изъятости. Иначе говоря, эти люди бессознательно отождествляли "еврейское" и "гетто". Тогда понятно, какую роль в их мышлении играл образ юного Зигфрида, разрубающего копье договоров, снимающего "естественным мечом" неестественные соглашения. В этом отношении именно теократия (как ни парадоксально это звучит), всегда была защитой теоретической науки от динамической безответственности светских правителей, которым ближе "естественная наука" Лысенко или Гете».

Ясно, что антисемитизму уготовано бессмертие, ибо евреи от своей "изъятости" из окружающего мира не откажутся ни за какие коврижки.

***

Ненависть обыденного мышления к игре в познание понять несложно, но не одни мещане презирали науку. Теоретическое мышление третировал и Толстой, здесь ссылкой на обывательщину не отмахнешься. В чем причина? Чем же привлекали Толстого выдуманные им мужики? Нерасчлененной, внекультурной реакцией на ситуации, события из контекста принципиально не изымаемые, главное из таких событий – смерть. Мировые традиции выдумали правила и на этой случай, но стоящему у разверстой могилы не до правил (как сказано у наших мудрецов: "не утешай скорбящего, когда мертвый перед ним" Пиркей Авот, 4, 23).

Для обыденного мышления – и смерть обыденное, привычное дело в контексте жизни, часть естественной "реальности, в которой события развиваются неограниченно, как записи в дневнике". Такой подход к неизбежному – утерянный рай, недоступный безгрешным игрокам в познание. Для теоретика смерть – трагедия, часть "трагической реальности, содержащей все свои элементы, включающей в качестве необходимого элемента – конец". Но дело в том, что сами игроки, жрецы культа разума, с годами подустают от своего священнослужения, их гложет тоска по детскому, безусловному восприятию мира, и приходится выдумывать "мужиков".

В нас заложена тоска по тому, что Г. Соколик называл "миром кошек". В чем разница между собакой и кошкой? "Люди условились с собаками, как какую зовут, и собаки, согласившись считать эти относительные клички своими именами, подчиняются человеку. Но кошки не заключали с нами никакого соглашения, ибо у них есть свои имена, нам не ведомые. Поэтому кошки будут гулять сами по себе…" Под тонким слоем культуры в каждом из нас бушует "мир кошек", мир без условностей и правил, мир, в котором есть место и удали, и, ухарству и беспечности. Периодически вспыхивающая популярность "русского стиля" на Западе происходит от вот этой вековечной зависти цивилизованного человека к дикарю, никогда не покидающему контекста событий. Странным образом эти же чувства периодически всплывают и в науке, ими продиктованы талантливые книги Фритьофа Капры, пропагандирующего новый нерасчлененный взгляд на природу.

Верно и то, что зазор между теоретическим, музыкальным и обыденным сознаниями у исповедующих религию разума велик, как никогда. Обычно, такие конфликты снимались реформацией, как будет выглядеть научная реформация, предсказывать не берусь.

***

Г. Соколику принадлежит и замечательная мысль о сосуществовании двух времен: музыкального и естественного. Естественное (если угодно бергсоновское) время уникально и неразложимо. В нем ничего не повторяется, ибо в естественном мире все связано со всем. Но есть и другое время, теоретическое или музыкальное, "выемка" в обычном времени, "куда устремляется музыка, несказанно его возвышая. Вычлененное время воспроизводимо, для него существует "в другой раз". Чистейшим воплощением "изъятого" времени, конечно же, служит идея Субботы, неотделимая для ортодоксального еврея от субботних песнопений.

Мне кажется совершенно необходимым непрерывное осознание со-бытия этих времен, ибо разум, поселившийся в теоретическом времени, начинает грезить всемогуществом, точнее, становится ориентирован на всемогущество. Ведь, сам теоретический разум навязывает бытию свои законы, и все воспроизводимо. Естественное (Соколик называет его также «эпическим») время грозно напоминает о том, что ничто неповторимо, и всякий ушедший миг исчезает безвозвратно. Никому не дано жить лишь только в музыкальном времени, день, который весь Суббота еще не наступил.

Я позволю себе закончить свой очерк пассажем, завершающим "Огненный Лед". "Когда двадцать пять лет назад я вошел под своды Волшебной Горы, снаружи я оставил много человеческого, ибо все живое мне казалось смешным. Мой отказ от живой жизни не был позой. Это странная книга, в которой автор от гордости приходит к смирению и сердечному сокрушению. Я не думаю, что иудаизм – единственный путь к Богу, но мне смысл этой драмы, открылся именно через экзистенциальную связь с Ним".

Примечания

1. Г. Соколик, краткая справка: родился в 1929 году в Ленинграде (в статье в Википедии, указано место рождения – Ростов-на-Дону). С детства страдал от полиомиелита. Физик-теоретик, работал в области теории поля, физики элементарных частиц. С 1972 г. в Израиле. Умер 6 августа 1982 г. Я справился с календарем – это был канун Субботы.

2. Все "закавыченные фразы", не сопровождающиеся точной ссылкой на источник, – цитаты из трактата Г. Соколика "Огненный Лед".