Номер 11(36) - ноябрь 2012 | |
Толстой, революция, Ростовы, Грибоедов,
Фамусов, Чацкий
Эдуард Бормашенко написал интересную
статью
о Льве Толстом, которая вызвала не менее интересное обсуждение. Мне
захотелось добавить и свои пару центов. Я также благодарен Соне Тучинской
за приведённые стихи Набокова о Толстом. Набоков – аристократ, возможно,
сноб, но при этом очень свой человек, которого хорошо бы сейчас иметь в
комнате, поскольку его и мои мнения почти всегда совпадают, а «Дар»
приятно просто снять с полки, убедиться, что ты им ещё владеешь, и
перелистать.
—
Кого?
—
Ивана-Царевича...
— Мы
скажем, что он «скрывается», — тихо, каким-то любовным шепотом проговорил
Верховенский, в самом деле как будто пьяный. — Знаете ли вы, что значит это
словцо: «Он скрывается»? Но он явится, явится. Мы пустим легенду получше, чем у
скопцов. Он есть, но никто не видал его. О, какую легенду можно пустить! А главное — новая сила идет. А ее-то и надо,
по ней-то и плачут. Ну что в социализме: старые силы разрушил, а новых не внес.
А тут сила, да еще какая, неслыханная! Нам ведь только на раз рычаг, чтобы
землю поднять. Всё подымется!» (Часть 2-я, гл. 8-я) -
писано за
60 лет до захвата власти Сталиным! Анализ Достоевского беспощаден и глубок, но
его прогноз – не самый ранний. В 1830 г. 16-летний юноша, который ещё не знает,
что Россия признает его одним из своих величайших поэтов, выводит на листе
бумаги заглавие «Предсказание» и
пишет:
Настанет год, России чёрный
год,
.................................................................. Роман Гуль («Я унёс Россию», т.1, ч. 1)
указал, что ещё раньше, в 1811 г., французский писатель Жозеф де Местр писал: “Если какой-нибудь Пугачев, вышедший из
университета, станет во главе партии; если народ окажется поколебленным и
вместо азиатских походов примется за революцию на европейский лад, то я прямо
не нахожу выражения для того, чтобы высказать свои опасения... Войны, ужасные
войны!.. И я вижу Неву, обильно пенящуюся кровью”. Другой француз Жюль
Мишле, продолжает Гуль, в 1863 г. писал:
“Одно слово объясняет все, и в нем содержится вся Россия. Русская жизнь — это
коммунизм”.
Современник и однофамилец Льва Толстого
А.К. Толстой тоже уже не гнушался слова «коммунизм»:
Они,
вишь, коммунисты, И в год смерти Льва Толстого Александр Блок
начнет своё стихотворение «Голос из хора», законченное через 4 года:
Как
часто плачем — вы и я —
Над
жалкой жизнию своей!
О, если
б знали вы, друзья,
Холод и
мрак грядущих дней!
...........................
Весны,
дитя, ты будешь ждать —
Весна обманет.
Ты
будешь солнце на небо звать —
Солнце
не встанет.
И крик,
когда ты начнешь кричать,
Как
камень, канет...
Будьте ж
довольны жизнью своей,
Тише
воды, ниже травы!
О, если
б знали, дети, вы,
Холод и
мрак грядущих дней! Столько предвидения! А где же во всём этом
стоит наш великий Лев Николаевич? В политическом мышлении – на нуле. И пусть,
по словам А. Воронеля, как их цитирует Эдуард, «Толстой предвосхитил многие идеи
современной физики», но ведь физики для своих открытий не по нему учились,
не так ли? А вот политическое мышление от гения русской литературы безусловно
ожидалось, и здесь, как и в роли моралиста, Толстой мелок и, как метко заметил
Александр Избицер в комментариях к статье Бормашенко, попросту глуп. Идеалом
общественного устройства он считает крестьянскую общину, а не частное
крестьянское землевладение, как того хотел Пётр Столыпин с его провалившейся
аграрной реформой. Писатель вступает с премьер-министром в глупейшую, на мой
взгляд, переписку, которую Столыпин, конечно, не смеет игнорировать и на неё
отвечает. И позорная анти-столыпинская
статья «Не могу молчать» (1908), которую сейчас просто стыдно читать. В ней
писатель резко выступает против смертной казни, красочно описывая повешение,
которого он своими глазами, скорее всего, не видел. Я не начинаю здесь дискуссию
о принципиальной моральности смертной казни, хотя и полагаю её необходимой в
ряде случаев. Но только подумайте, что пишет Лев Толстой (жирный шрифт мой –
Э.Р.): «В газете стоят короткие
слова: «Сегодня в Херсоне на Стрельбицком поле казнены через повешение двадцать
(потом оказалось, что
двенадцать, и Толстой исправил цифру – Э.Р.)
крестьян за разбойное нападение на
усадьбу землевладельца в Елисаветградском уезде».[1] Двенадцать человек из
тех самых людей, трудами которых мы
живем, тех самых, которых мы всеми силами развращали и развращаем, начиная
от яда водки и до той ужасной лжи веры, в которую мы не верим, но которую
стараемся всеми силами внушить им, — двенадцать таких людей задушены веревками теми самыми людьми, которых они кормят, и одевают, и обстраивают и
которые развращали и развращают их». Разбойное нападение – ничто, это же люди,
которые нас кормят да одевают! Маркиз де Кюстин, который, возможно, был доступен
Толстому по-французски, описывает дикие зверства крестьян во время восстаний и
разгрома усадеб, но нашему великому автору до этого нет дела. Дальше
больше:
«Перебить
крупных землевладельцев для того, чтобы завладеть их землями, представляется
теперь многим людям самым верным разрешением земельного вопроса.» И он смеет это писать в
разгар усилий Столыпина дать крестьянам реальное землевладение! Дальше больше:
«Вы говорите, что это единственное средство успокоения народа и погашения революции, но ведь это
явная неправда. Очевидно, что, не удовлетворяя требованиям самой первобытной
справедливости всего русского земледельческого народа: уничтожения земельной собственности, а напротив, утверждая ее и
всячески раздражая народ и тех легкомысленных озлобленных людей, которые начали насильническую
борьбу с вами, вы не можете успокоить людей, мучая их, терзая, ссылая, заточая,
вешая детей и женщин”.
Вешали детей? В царское время? О революционерах и их
опасности: «Вы говорите: «Начали не
мы, а революционеры, а ужасные злодейства революционеров могут быть подавлены
только твердыми (вы так называете ваши злодейства), твердыми мерами
правительства». Вы говорите, что
совершаемые революционерами злодейства ужасны.
Я не спорю и прибавлю к этому еще
и то, что дела их, кроме того, что
ужасны, еще так же глупы и так же
бьют мимо цели, как и ваши дела. Но как ни ужасны и ни глупы их дела: все
эти бомбы и подкопы, и все эти отвратительные убийства и грабежи денег, все эти дела далеко не достигают
преступности и глупости дел, совершаемых вами». Пожил бы батюшка ещё с
десяток лет, чтобы он сказал? И теперь понятно, почему
«Пугачев, вышедший из
университета,» назвал его «зеркалом русской революции» (я статью Ленина не
читал – использую только название): Толстой своим огромным авторитетом ослабил
сопротивление бандитской революции и помог, посмертно, ей выиграть. И резко
анти-столыпинские колхозы – его идейное дело. В моральном отношении он мне не учитель – для этого у
меня были родители. Его фраза «Царство Б-жие внутри нас» ничем не значительнее
более раннего афоризма Святого Августина:
«Полюби Бога и делай что хочешь», или Гилеля: «Не делай ближнему, чего не пожелаешь себе. В этом вся Тора», или просто указания Торы, что
человек создан по образу и подобию Б-жьему. Писатель - гениальный, читать его очень
интересно, хотя и допускал он огрехи в языке, за которые его упрекают некоторые
русскоязычные писатели еврейского происхождения, у коих таких огрехов не бывает.
И переходя к нему как к писателю, рассмотрим другую проблему, поставленную
Эдуардом: Ростовы или Болконские?
«Невозможность
одновременно "быть" и "мыслить" Толстой осознал задолго до
"поворота", уже в "Войне и мире". "Перед нами две
семьи: семья Болконских и семья Ростовых. В первой идет напряженная духовная
работа… Напротив, в семье Ростовых никто никогда не мыслит, там даже и думают
время от времени. Граф Илья Андреевич между охотой и картами занят диковинной
стерлядью для обеда в Английском клубе... У Наташи не выходят из головы, сменяя
друг друга, куклы танцовщик Дюпор, сольфеджи и пеленки. У Ростовых нет почти другой жизни, кроме материальной.
И что же? Ростовы все
счастливы, они блаженствуют от вступления в жизнь до ее последней минуты…
Напротив, Болконские все несчастны». Прежде всего, так ли уж невозможно совмещение мысли и счастливого бытия? В России, возможно, это было так.
Но разве большинство здешних читателей-писателей, которые эмигрировали и
которые мыслят, живут так уж плохо? Что дала людям «напряженная духовная
работа» семьи Болконских, не очень сердечных в своих личных отношениях? В
описании же жизни Ростовых Эдуардом мне представляется очень важным слово
«почти», которое я выделил жирным шрифтом в тексте автора. Есть разные виды
духовной жизни, и радостные, тёплые семейные отношения – несомненно одно из
проявлений высокой духовности. Другая - философская, религиозная,
естественно-научная жизнь, ценна сама по себе как способ познания, участия в
Б-жественном творении, как способ отличения человека от животного, но она
недоступна всем и не нужно, чтобы ей занимались все. Но чуть ли не половина
духовной жизни посвящена политическому переустройству общества для конечного материального блага – утопии и действия
Платона, Сен-Симона, Кампанеллы, Маркса, Пол Пота (даже его!) - были направлена
на то, чтобы когда-нибудь обеспечить всех людей «по их потребностям»
«диковинной стерлядью» графа Ильи Андреевича (не брезгуя стерлядью для себя в
их нынешней жизни). Так что у нас нет причины осуждать Ростовых только за то,
что они хорошо, весело, дружно живут и при этом неплохо едят. При выборе
«Ростовы или Болконские?» я отдаю предпочтение образу жизни Ростовых.
Если мне позволят обратиться к другому
автору, то вопрос: Фамусов или Чацкий? Фамусов. Его можно принять за пародию
враждебного сатирика на Ростовых. Служака, обеспечен, хлебосолен, добродушен.
Вначале радостно встречает дальнего родственника Чацкого:
«Здорово,
друг, здорово, брат, здорово!» Чацкий, казалось бы, влюблён в дочку и ни о
чём другом вначале говорить не хочет. Что ж, Фамусов ему даже помогает:
«Скажи, тебе понравилась она?
Обрыскал свет; не хочешь ли жениться?» И первое хамство гостя: «А вам на что?» Но всё-таки:
«Пусть я посватаюсь, вы что бы мне сказали?» Ответ Фамусова – почти твёрдое «Да». Но как
отец в любой стране того ещё не феминистского времени, он хочет быть уверен,
что дочь за таким мужем не пропадёт:
«Сказал бы я, во-первых: не блажи, Именьем, брат, не управляй оплошно,
А, главное,
поди-ка послужи." Совершенно разумные требования. Согласись
Чацкий, Фамусов не заставил бы его ждать 7 лет, как Лаван Иакова, помог бы со
службой и отдал бы Софью. Но не таков наш герой – он парирует:
«Служить бы рад, прислуживаться тошно». (Одна из наших друзей,
прочитав предположение о другом ответе Чацкого, насмешливо заметила, что тогда
не было бы прекрасной комедии. Она права. Но, возможно, и революции не было
бы?) Дорогие читатели, в
большинстве вашей прошлой и настоящей жизни - служивые люди, каким и Грибоедов
был, вам импонирует эта мысль? Зная, что папу, маму и начальство себе не
выбирают, не случалось ли нам идти на компромиссы, которые строгий Чацкий
назвал бы прислуживанием? Правда, Грибоедов не для того писал комедию, чтобы
стать апологетом Фамусова, а потому тут же приводит пример неприемлемого
прислуживания:
«А? как по вашему? по нашему — смышлен.
Упал он больно, встал здорово”.
Но в реальной жизни
такого глупого прислуживания не требовалось даже в царской России. (Скорее, как
у Шварца: Ваше Величество, я - старый
человек, мне бояться нечего, только от меня вы можете услышать всю правду, как
есть: Вы – самый великий человек на свете!)
Но Чацкий просто не
знает, как служить, как имением управлять, только – как «блажить» да жить на
доходы от имения, пока не кончились. Тут же отбросив Соню безличностному
Молчалину (это жених? С её точки зрения?
Фамусова? Не смешите!), он начинает неприглашённое обличение общества и гостей
(«А судьи кто?»), но быстро
освобождает
общество от своего присутствия
драматическим выходом «Карету мне!
Карету!», которая у него, конечно, есть и которую этому проповеднику
«свободной мысли» подадут слуги Фамусова, почтительно открыв перед ним дверцу. «Лишний человек», особенность которого, по словам
Герцена, состоит «не только в том, что он никогда не становится на сторону правительства, но
и в том, что он никогда не умеет встать на сторону народа»? По-моему, не лишний, а импотентный. В службе, управлении,
отношениях с обществом и – с женщинами, потому за Сонечку и не борется.
Будоража мозги, а затем убегая в карету,
он удобряет почву для революционеров. (И Толстой с его побегом из Ясной Поляны
будоражит и сбегает.) Революционерам Софья
Павловна уже не нужна, ибо борьба порой
заменяет им секс. Ленин и Гитлер, кажется, тоже не были заинтересованы в
женщинах (Сталин, вроде бы, был поздоровее – только в этом отношении).
Нормальная жизнь не
нуждается в революции и, вне сомнения, включает в себя материальное
благополучие. Католическое и православное христианство провалилось в его
обеспечении и стало обещать радости на том свете. Евреям это чуждо: мы ожидаем
и боремся за благополучие на Земле. И, оказалось, что протестанты тоже, а
потому они оказались так успешны экономически. Я бы сказал: социальное счастье – это
отсутствие войны плюс фамусовизация-ростовизация всей страны. Возможен ли такой
«золотой век»? В России – навряд ли, за её пределами – отчего бы и нет?
Мандельштам говорил, что если когда-либо и был «золотой век», то это
девятнадцатый. «Только мы тогда этого не знали». Я не уверен. Самый центр
европейской цивилизации Францию раздирали четыре революции. Но в
XVII-XVIII веках существовало почти идеальное
государство, настоящее Эльдорадо! Я говорю об освободившейся от испанского
господства протестантской Голландии. Свобода, процветание, терпимость (нам важно,
что и к евреям), предприимчивость, корабли, огибающие и мыс Доброй Надежды, и
мыс Горн (названный в честь города Гоорн - родного города капитана). И
искусство. Из четырех школ, которые были важны до
XIX века, – итальянской, испанской, нидерландско-фламандской и голландской –
только в последней мало религии, зато много поэзии простой человеческой жизни:
поэзии разливания молока, поэзии подметания улицы у своего дома, чтения письма
у окна-витража, урока музыки, катания на коньках, весёлой пирушки в таверне, к
которой вы бы не побоялись присоединиться и куда вас с удовольствием пригласили
бы, в отличие от фламандской пирушки Питера Брейгеля Старшего (скажет, как в
«Свадебном танце»), на которую лучше смотреть со стороны. И высшее проявление
этой человечности у Рембрандта: там
блудный «сын» Чацкий возвращается и принимает тёплый приём «отца»
Фамусова, там мы без зависти радуемся счастью не очень молодой и не очень
красивой Данаи (не то, что красотка Тициана!), дождавшейся своего золотого
дождя. Аристотель, задумавшийся у бюста Гомера. И никакого тебе толстовства с
его логикой и ограничениями. Да и в теперешней Голландии мне не случалась приостановиться на улице с картой, чтобы тут же не услышать по-английски: «Не могу ли я вам помочь?» На арендованном на станции велосипеде езжу по деревням – всюду как бы голландская живопись наяву и тюльпаны. (И в Оттаве - тюльпаны, подаренные Канаде в благодарность за приют королевской семьи во время войны.) Большое пресное озеро, отвоёванное у океана, сыры и деревянные башмаки, неописуемый шоколад, купленный в магазинчике у дельфтского собора. «Низменный» шоколад и высокий дух готического собора?! Чацкий бы не одобрил:
«Когда
в делах - я от веселий прячусь,
Когда
дурачиться – дурачусь,
А смешивать
два эти ремесла
Есть
тьма искусников, я не из их числа». А почему бы и нет? Почему бы не смешивать и
не трудиться с юмором? Мы, впрочем, не видим у Чацкого ни деловитости, ни
дурачливости, а только скучную дидактику. Насколько ярче это видел А.К. Толстой,
которому импонировали предки, «что с
потехой охотно мешали дела» («Поток-богатырь»). Это может показаться странным, что я отрицаю, казалось бы, консервативные взгляды Льва Толстого на землевладение. Отрицаю. Они – не консервативные, а революционные и ведущие к голоду. А я за стерлядь, хотя мои личные вкусы больше склоняются к бифштексу. * «Семь искусств», №9/2012 |
|
|||
|