Вернуться в прожитую жизнь

Продолжение. Начало в №8/2012  и сл.

Воспоминания о дачных сезонах

"Культура дачного общества была повторением русской культуры в целом,

но в меньшем масштабе. Она носила разговорный характер.

Мнение каждого вырабатывалось в беседах с друзьями, иногда в спорах,

которые не вели к вражде, но создавали интеллектуальную индивидуальность каждого".

Д.С.Лихачев.

Здравствуйте, дачники,

Здравствуйте, дачницы!

Съемки у нас уж давно начались…

Из пьесы “Дни Турбиных” по М.Булгакову.

Надо сказать, что основные линии моей жизни зарождались именно в дачный период. Это могло происходить и в латвийской Юрмале и в эстонском Пярну, но прежде всего в ленинградских пригородах - Сестрорецком Курорте, Репино и, конечно, особенно мной любимым Зеленогорске, который я и поныне считаю своей второй (после Баскова переулка) малой родиной. И в последнем случае отнюдь неслучайно:

Я на исходе лета был зачат –

В том городке, уже сменившем имя,

На финском мхе, под соснами чужими,

Качавшимися в солнечных лучах

До позорной “неизвестной” зимней войны, развязанной кремлёвским диктатором, этот уютный городок носил финское название Териоки. Именно здесь , как и на популярном месте отдыха у водопада Иматра местное население гостеприимно приняло петроградских евреев в дни февральской революции 1917, когда пронёсся слух, что свержение монархии может привести к погромам, направленным против еврейской общины Российской столицы. Отвлекаясь от темы, попробую опровергнуть до сих пор существующее представление о том, что евреи дореволюционной России жили лишь за чертой оседлости и, только при советской власти получили возможность ринуться в большие города и занять лидирующие позиции во многих сферах рабоче-крестьянского государства. Необходимо отметить, что по мере развития русского капитализма, несмотря на формально существовавшие чудовищные для начала ХХ века антисемитские законы, евреи накануне Первой мировой войны играли уже заметную роль в банковском деле, промышленности, медицине, строительстве, торговле, культуре и искусстве Империи. Достаточно просто полистать Ежегодник “Весь Петербург” за 1914 и больше доказательств уже не потребуется.

Теперь, вернемся к моим летним открытиям.

Так, шахматами я увлекся в Пярну, где довелось в детстве сыграть в сеансах одновременной игры с легендарным Паулем Кересом, чей портрет украшает сейчас эстонскую крону. Мог ли я тогда подумать, что спустя четверть века стану победителем первого заочного “Мемориала Кереса”. Кстати великий эстонский шахматист в юности также увлекался игрой в шахматы по переписке и даже был победителем чемпионата Европы в этом своеобразном аналитическом виде шахматного искусства.

Первые мои рифмованные тексты появились в Зеленогорске, там же я познакомился со своей первой женой Верой Михалевич, а затем Рощино (расположенное двумя остановками дальше в сторону Выборга) подарило мне вторую супругу - Наталию Герцберг. Она уже много лет живет в Тель-Авиве, но, несмотря на два последующих брака, и поныне носит мою фамилию.

Дачная тема стоит того, чтобы посвятить ей отдельное исследование. Недаром великие русские писатели и драматурги конца 19-начала 20 века часто переносили место действие своих героев именно на дачные участки. Достаточно вспомнить пьесы и рассказы А.Чехова или М.Горького. Начиная со времен НЭПа, выезд на дачу становится обязательным ритуалом у обеспеченной части ленинградцев. В те годы, когда Карельский перешеек принадлежал Финляндии, и государственная граница проходила по Сестре-реке, а “волны мирового океана разбивались” о станцию Белоостров, кроме Сестрорецкого курорта, у отдыхающих были популярны города Пушкин (Царское Село), Павловск с его роскошными парками и Петродворец (Петергоф). После окончания второй мировой войны ситуация изменилась. И здесь любопытен и социологический и демографический аспект. Практически все интеллигентные семьи среднего достатка выезжали на лето из Ленинграда в съемные дачки, комнаты, сарайчики, но обязательно на Финский залив. Личных дач тогда практически в этом социальном слое не было. Исключение составляло Комарово, где отдыхала тогдашняя элита – академическая и литературная.

Все остальные, погрузив свой скарб и детей на грузовики, направлялись в Разлив (где в 1917 году в шалаше вместе с Зиновьевым законспирировался вождь мирового пролетариата), в Сестрорецкий Курорт или, чуть подалее, в Зеленогорск. Думаю, что по плотности еврейского населения на квадратный километр, эти места летом могли поспорить с Брайтоном или Тель-Авивом. Вспоминается такой эпизод. В начале лета 1959 года моя мама поинтересовалась у своей, тогда еще молодой, коллеги (впоследствии известного ленинградского адвоката и юридического консультанта великого Георгия Товстоногова) Эллы Калманович, где она сняла дачу на этот сезон.

- На Сестрорецкой улице, в доме, где живет русский полковник, - последовал мгновенный ответ. По тем временам, это было достаточным ориентиром, так как уважаемый ветеран был единственным представителем титульной нации на всей довольно длинной, и, усеянной коммунальными домиками, в основном, дореволюционной постройки, курортной улице.

Недаром юдофобы переименовали известный курорт в “жидорецк” Бытовала и такая шутка:

Думал, едет он в Разлив,

А приехал в Тель-Авив.

Вот какой рассеянный –

Муж Евы Моисеевны.

Летние месяцы, ставшие для меня фактическими синонимами дачных сезонов, привнесли в мою жизнь больше событий, чем зимы и весны вместе взятые. Потому что, по значимости и числу новых встреч и знакомств они были явно насыщеннее, чем ровная городская жизнь с учебой или работой. Особенно, если при этом учесть ленинградский климат и мою склонность к домоседству. Поздними вечерами я редко выходил из дома даже в зрелые годы, не говоря уже о детстве. Интересно, что уже набрав эти строки я случайно набрел в Интернете на статью Ларисы Найдич, посвященную 90-летию выдающегося филолога – слависта Ильи Захаровича Сермана, которого я неоднократно видел на днях рождения у моего первого товарища и соседа по дому Гарика Левинтона.

Встретившийся мне текст - откровенный и трогательный, потряс меня смысловой и интонационной близостью. Впечатление было таково - что автор этих строк не только моя современница или, как раньше было принято говорить, - представительница одной социальной прослойки, но более того – моя близкая родственница. Иногда мне казалось, что отдельные эпизоды и действующие в них знакомые лица, взяты из моего собственного детства. Сравните хотя бы мои воспоминания о дачных сезонах и такую цитату из Найдич:

“Лето было не просто каникулами, лето было дачей. Как только кончался учебный год, мы заказывали большой грузовик, погружали туда всё необходимое и уезжали на дачу. Собственных дач, конечно, не было ни у нас, ни у большинства наших знакомых. Даже Жирмунские (семья академика, признанного ученого с мировым именем) долго снимали дачу в Комарове, и только потом у них появилась существующая до сих пор дача на Кудринской улице. Родители и их друзья не имели обыкновения ездить в отпуск на юг, и, несмотря на постоянные дожди, выбирали Карельский перешеек. Объясняется это, по-видимому, не материальными причинами (за три месяца в Зеленогорске или в Комарове приходилось немало платить), а тем, что все они продолжали в отпуске свою работу, более того, использовали отпускное время, когда не нужно было "являться в присутствие", для интенсивных научных штудий и литературного творчества. В основном это были люди гуманитарных специальностей… Традиции дачной жизни существовали и до революции. В финских поселках Куоккала (Репино), Келломяги (Комарово), Терийоки (Зеленогорск) летом поселялись петербуржцы. Было принято общаться, ходить друг к другу в гости, обсуждать новинки культурной жизни. Хотя семьи, проводившие лето в этих излюбленных местах отдыха, давно рассеялись по всему свету, и облик этих дачных мест совершенно изменился, традиция дачного интеллектуального общения сохранилась”.

Академик Дмитрий Сергеевич Лихачев дал четкую характеристику феномену российской дачной традиции: "Культура дачного общества была повторением русской культуры в целом, но в меньшем масштабе. Она носила разговорный характер. Мнение каждого вырабатывалось в беседах с друзьями, иногда в спорах, которые не вели к вражде, но создавали интеллектуальную индивидуальность каждого".

Удивительно, но воспоминания Ларисы Найдич о посещениях зеленогорских кинотеатров просто являются калькой с моих детских впечатлений:

“Одним из наших дачных развлечений было кино. В Зеленогорске было два кинотеатра: Летний - в парке у моря - и “Победа” - переделанная финская церковь. Фильмы в Зеленогорске шли первым экраном, то есть еще до их появления на экранах Ленинграда. В советское кино в начале 60-х проникали новые веяния, и мы увлекались хорошими советскими фильмами. Фильм о школе "Друг мой, Колька" подкупал прежде всего тем, что там исполнялась песня о барабанщике Окуджавы - "Встань пораньше" - на несколько измененный мотив и переосмысленная, особенно для непосвященных, под пионерскую. Но все-таки Окуджава! Звучит с экрана - и ничего! Но и содержание фильма (дипломной работы никому тогда не известного Александра Митты), направленного против школьного формализма и тирании, радовало, казалось близким и новым. Восхищались мы все и фильмом "Человек идет за солнцем" Михаила Калика, который смотрели дважды всей компанией… Фильм Данелия "Я шагаю по Москве", который вышел на два года позже и по своему настроению напоминает фильм Калика (последний, к сожалению, не завоевал такой популярности, хотя - а может быть и потому что был тоньше, сложнее) мне запомнился еще и тем, что мы ходили на него большой компанией, включавшей и мою бабушку. Живо обсуждали мы и американскую экранизацию "Войны и мира". Споров не было. Все признали, что Одри Хепберн похожа на Наташу Ростову, очень мила и обаятельна; а всё остальное весьма слабо и имеет мало общего с Толстым и с русской жизнью вообще”.

К этим прекрасным заметкам могу только добавить, что в Зеленогорске был еще один - третий кинозал в Доме Культуры. Он находился немного в стороне от “светской жизни” курорта. Надо было свернуть с главной, в любом советском поселке, улицы Ленина (в финскую бытность именовавшейся Большой дорогой), перейти через деревянный пешеходный мостик, и, затем, пройдясь по песчаной дорожке, оказаться у дощатого дома, числившегося под номером 2 по улице Красных Курсантов. В 1907 году на этом месте находился вместительное здание с залом и оборудованной сценой, получившее название Народного дома. Содержалось оно на пожертвования рабочих. В Народном доме часто собирались большевики, бывал здесь и В.И. Ленин. Дом сгорел в 1920 году. После войны на его месте и воздвигли местный очаг культуры, покрашенный ядовито синей краской.

Впрочем, на модный фильм порой и там выстраивалась длинная очередь дачников. Основным контингентом этого заведения были пенсионеры и школьники. И на то было серьезное объяснение: на дневные сеансы билеты стоили по 10 копеек. Вместо привычных кресел с подлокотниками там рядами были расставлены обычные канцелярские стулья, а у стенки, прямо в зрительном зале притулилась печка, которую в ленинградские холодные дни августа, заботливо протапливали перед вечерними сеансами. Высокий уровень Дома культуры подтверждался и наличием туалетов внутри помещения, что, несмотря на постоянно распространяемое амбре, было по тем временам, редким для дачных поселков, проявлением комфорта.

 Что касается фильма “Война и мир”, то американская киноверсия великого романа, проходила под грифом “До 16 лет вход запрещен”. Во всяком случае, так было написано поверх типографской афиши, украшавшей грубо сколоченный рекламный щит у дверей Зеленогорского Дома Культуры. Тем не менее, бабушка, перечитывавшая свое любимое произведение Л.Н.Толстого ежегодно, чуть ли не до девяноста лет и моя мама, относящаяся к подобным официальным запретам с внутренним отвращением, решили взять меня с собой на “фильм для взрослых”. Две ретивые контролерши, вышколенные еще при сталинском режиме, грудью перекрыли нам вход в зал.

- “Вы что, неграмотные? Объявления не читали? С детьми не велено!”

Бабушка деликатно промолчала, но у моей мамы был другой характер:

- “Я сама решаю, что моему сыну можно смотреть, а что нельзя!”

Одна из служительниц, услышав уверенные нотки в голосе у наступавшей противницы, решила не обострять ситуацию, и перешла на примирительный тон:

“Вот сами-то Вы фильма еще не видели, откуда же Вам знать, что там показывают”, - видимо такой аргумент показался ей убедительным.

Для доказательства того факта, что содержание романа “Война и мир” моим близким уже известно, потребовалось все адвокатское красноречие. К тому же, наша сторона получила мощную поддержку в лице маминой коллеги и приятельницы - Зои Николаевны Топоровой, прославившейся своей смелой и принципиальной позицией в качестве защитницы на показательном процессе Иосифа Бродского. Она вместе со своей сестрой снимала комнату на летний сезон совсем неподалеку от нашего любимого кинотеатра, и конечно, мы часто оказывались на одном и тот же сеансе. Насколько я помню, сына известной адвокатессы – Виктора Топорова - блистательного переводчика, филолога-германиста, язвительного и одиозного критика, но, в целом, многогранно одаренного человека, на том, премьерном показе американского фильма, с нами не было. В юности мы с Виктором Леонидовичем были добрыми товарищами, играли в одних шахматных соревнованиях. У нас было много общих друзей. Более того, он придерживался странной гипотезы, будто бы у нас один и тот же отец. Но, позднее мне удалось его переубедить, сообщив, чьим сыном он был на самом деле. В студенческие годы мне нравились его лирические стихи. Развела нас политика. Его, мягко говоря, негативное отношение к А.А.Собчаку, а затем и к Б.Н. Ельцину, на фоне травли развязанной против них в отвратительном невзоровском духе, было для меня невыносимо. И, постепенно, наши контакты прекратились. Хотя, я благодарен Виктору за редактирование перевода моей работы “Искусство упрощений” на немецкий язык и за дарственную надпись на сборнике, в частности, и его переводов,- ”Английская поэзия в русских переводах ХХ век”:

”Когдатошнему юному поэту от когдатошнего юного шахматиста с наилучшими, включая Weltmeisterschaft, пожеланиями”. 26.01.1986.

Первое своё лето (а появился я на свет в преддверии белых ночей - в конце мая) пришлось провести мне дома – на Басковом переулке. В те, послевоенные годы, его булыжная мостовая еще не была загружена автомобильным транспортом, и, лишь звонки трамваев, проходящих по улице Восстания, нарушали эту, необычную для центра огромного города, тишину. Зеленых насаждений, если не считать нескольких старых лип, неведомым образом переживших холодные блокадные зимы и бомбежки и устало накренившихся в самом конце переулка, ведущего к ларькам и лавчонкам тогдашнего Мальцевского рынка в нашем микрорайоне, не было. Наверно, тем летом меня носили (детские коляски тогда были недоступным дефицитом и передавались из семьи в семью “по наследству”) в Прудки - ближайший сквер, огороженный невысокой, но изящной ажурной решёткой. Именно здесь спустя 7-8 лет учился я кататься на своём первом двухколесном велосипеде. Сейчас этот сад носит имя Некрасова, что монументально подтверждено не очень удачным, по моему мнению, памятником поэту. А вот о Греческой церкви, которая была истинной доминантой этого уголка Петербурга напоминает только название Греческого проспекта, некогда разделявшего два района российской столицы на “Литейную часть” и “Пески” (ныне и, видимо, во веки веков, судя по истории, приключившейся в Москве с шашлычной) - Советские улицы, построенные по номерам от первой (счёт идёт от Невского проспекта) до десятой, перешагнувшей за улицу Некрасова. Храм был снесен в связи со строительством концертного зала “Октябрьский” к 50-летнему юбилею всё той же советской власти.

И все же, важнейшим и любимейшим оазисом в центре родного города для меня был и остаётся тенистый жарким летом и украшенный белизной зимних заснеженных прудов и протоков,- Таврический сад. Он парадоксален своим совершенно не петербургским ландшафтом, с насыпными горками и изогнутыми дорожками, с неожиданными кустами сирени и просторными лужайками, внешне безыскусный и неухоженный, но удивительно уютный, на фоне роскошных, но холодных особняков, окружающих его по периметру.

Годовалым был я вывезен по привычному для моей семьи сестрорецко-белоостровскому направлению в небольшой посёлок Александровская. С тех пор, и на долгие годы, Финляндский вокзал стал для меня постоянной точкой отправления в мир летних радостей и приключений. Совсем рядом находилась станция Разлив, название которой в нашей стране долгое время произносилось с историко-благоговейным трепетом. Еще бы, здесь, в июле 1917 года, на берегу одноимённого озера в легендарном шалаше “скрывался от ищеек Временного правительства вождь мирового пролетариата” и, как выяснилось значительно позднее, вместе со своим товарищем по партии Григорием Зиновьевым.

Два последующих лета 1949 и 1950 годов были проведены во Всеволожске. Сейчас это уютное дачное место неподалеку от северной столицы скорее можно отнести к разряду городских поселков, мало пригодных для отдыха. Снимали мы часть домика у писателя Воробьева. Я, конечно, его не запомнил, но с помощью нескольких, совсем крошечных любительских фотографий, где я сижу на плечах у деда или по его выражению – “на кокурках”, эти сезоны документируются и, даже, в какой-то мере, реставрируются в моей памяти, которая еще не была включена на “Record”.

1951 год. Первый поезд дальнего следования. Первая в жизни ночь, проведённая в вагоне под стук колес и шумные вздохи тормозов. Первый выезд за пределы малой родины. Первое почти заграничное путешествие в столицу Латвии – Ригу. Этот уютный город никогда не был моноэтническим. Так распорядилась его бурная и драматическая история. Основанный немецким епископом в 1201 году он входил и в Речь Посполиту и в Ганзейский Союз, и в Шведское Королевство и в Российскую Империю. Был центром и Ордена Меченосцев, и Лифляндской губернии, и рейхскомиссариата Остланд. Дважды был столицей Латвийской ССР и дважды (теперь уже можно надеяться - навсегда) столицей независимого государства - Латвийской республики. В начале прошлого века петербургские женихи направлялись в Ригу в поисках хозяйственных и чистоплотных невест, а столичные франты заказывали элегантные смокинги и фрачные пары у знаменитых рижских портных. В те времена на берегах Даугавы звучала языковая многоголосица. В центре города чаще всего можно было услышать немецкий, русский и еврейский говор. В пригородах больше общались на латышском и польском языках. Достаточно перечислить имена людей, родившихся в этом старинном городе и принесших ему славу в ХХ веке, чтобы понять насколько разнообразным был демографический состав его населения: бывший президент Академии наук СССР, математик Мстислав Келдыш, физико-химик, лауреат Нобелевской премии Вильгельм Оствальд, пионер ракетной техники Фридрих Цандер; философ — теоретик либерализма Исайя Берлин; поэтесса Ирина Одоевцева, музыкант Гидон Кремер, скульптор Вера Мухина, кинорежиссёр Сергей Эйзенштейн, звезды балета Михаил Барышников и Марис Лиепа, Аркадий Райкин, композитор Раймонд Паулс, певица Лайма Вайкуле, шахматисты — претендент на звание чемпиона мира Арон Нимцович и восьмой чемпион мира по шахматам Михаил Таль, родоначальник сюрреализма в фотографии — Филипп Халсман;

С Ригой тесно связаны судьбы гения танго Оскара Строка и великой актрисы Вии Артмане.

В Риге мирно соседствовали кирхи и костелы, православные церкви и синагоги. Центр Лифляндской губернии отличался межконфессиональной толерантностью и, лишь с приходом нацистов к власти в Берлине, отношения, в тогда еще свободной, Латвии начали обостряться. Первые еврейские погромы, организованные штурмовиками по всей Германии, бумерангом ударили по немецкой диаспоре в Латвии, где сионистские организации были достаточно сильны и хорошо организованы. О событиях тех тревожных лет рассказывал мне их очевидец – обаятельный собеседник Гирш Бах - отец нынешнего руководителя Российской шахматной федерации Александра Баха, по приглашению которого мы с моей второй женой- Наталией Герцберг и остановились проездом на пару дней в Риге. Целью нашей поездки в Латвию в 1973 году было посещение концертов в Дзинтари, где гастролировал Симфонический оркестр Ленинградской Филармонии, в струнной группе которого было немало наших друзей. Гостеприимный хозяин опекал нас – почти молодоженов,- по-отечески. Уступил нам свою спальню, а в семь часов утра (в Прибалтике во все времена вставали очень рано), деликатно постучав в нашу дверь, сообщил, что уходит на рынок и интересуется, что мы предпочитаем на завтрак – молочное или мясное. Как известно, иудейская религия не позволяет смешивать эти виды продуктов. Те, кто бывал в Израиле, обращал, наверно, внимание, что такое правило соблюдается даже на самом роскошном шведском столе в местной гостинице любой звездности. Запомнилось, с какой нежностью вспоминал Бах-старший о своей жене, так рано ушедшей из жизни. Ее прекрасный портрет запечатлелся у меня в памяти.

Тогда маленькие курортные городки, окружавшие этот город не были объединены в один – Юрмалу, а каждая станция имела свое название. Я как сейчас помню такие названия как Дзинтари, Майори, Лиелуппе, Кемери. Название последней стации Кемери я, должно быть, слышал и раньше – там была знаменитая грязелечебница, где лечился мой дед, у которого от курения развился эндартериит ног. Он курил в молодости очень много, а – во время войны и вовсе любую траву, даже шалфей… И лишь диагноз, поставленный строгим хирургом, который предупредил его о том, что если он будет продолжать курить, вскоре он может потерять обе ноги, заставил его на следующий же день резко бросить курить – на все оставшиеся ему 30 лет. Иногда он так, из баловства, просил у мамы сигаретку – делал затяжечку, что носило характер тактильной ностальгии по старой привычке. Он оказался довольно сильным человеком. Моя мама, могла только в моменты каких-то волнений стрельнуть папироску (сигарет тогда ещё не было, первые, болгарские появились позднее – «Стюардесса», «Опал». На эту тему бытовала популярная мало приличная шутка: «У Вас стюардесса? – Нет, у меня опал». У соседки, Ольги Лазаревны Фишман, знаменитого китаеведа. У неё были желтые от “Беломора” пальцы – она, должно быть, выкуривала пачки три в день.

Итак, 51 год. Юрмала. Там отдыхала моя тетя - двоюродная сестра моей мамы, несколько младше её. Отец её, Абрам Лапковский, был очень деловой человек, сели так можно сказать для советского времени, бизнесмен – представитель НЭПовской буржуазии. Ему, одному из немногих, удалось сохранить определенные ценности. Они были обеспеченные люди, но в начале 50-х годов показать свою обеспеченность в Ленинграде было опасно и почти невозможно. Поэтому для них поездки в Латвию были возможность хоть месяц пожить на том уровне, который они себе могли обеспечить, но не могли продемонстрировать. Там у них была машина, водитель, там они могли хорошо одеваться, бывать в ресторанах, а уже тогда в Латвии, как в части все же западного мира, западной культуры, как и все прибалт. республики, там была большая свобода для таких понятий как варьете. Знаменитый ресторан «Лидо»,где выступал известный исполнитель песен на идише Александрович. То есть, там на фоне сталинского чудовищного режима была почти вольница. Там можно было почувствовать себя если, конечно, не свободным человеком, то во всяком случае человеком без Уха большого брата. И там они месяц кутили, ходили по ресторанам и так далее. Моя же семья не принадлежала к этому слою, как тогда говорили, «артельщиков», «деловиков», моя семья была преподавательской интеллигенции, у нас таких возможностей не было, но тем не менее, мы сняли хорошую по тем временам дачу, причем взяли с собой даже домработницу. И я помню, что перед нашим домом была роскошная клумба, где я любил срывать красивые цветочки, к сильным жалобам хозяйки.

В Сталинские времена, надо отдать должное тому режиму, отношение в профессуре, к ученым, к научным работникам, если они не попадали в жернова идеологические, было в целом уважительное и во всяком случае, материально они были обеспеченным очень неплохо. Мой дед имел оклад 4800 рублей, по тем временам большие деньги и два месяца отпуска, накануне которого он получал отпускные, на которые мы и отдыхали.

Вечерами на пляже собиралась интересная яркая публика. Тогда были очень модны такие шёлковые набивные халаты – я помню, у бабушки был черный халат с серыми цветами, у мамы более яркий, кажется, с розами. На подкладке, с запахом – богатые халаты. В них было очень модно гулять по набережной. Однажды я гулял там со своим дедом, и мне захотелось мороженого. Продавалось оно прямо с лотка у пляжа, стояла небольшая очередь, мы встали за высоким худым элегантным стариком, стоявшем с двумя девочками – как я тогда подумал, внучками, одна держала его за палец левой руки, другая - за палец правой.

Мой дед нагнулся ко мне и сказал: «посмотри и запомни: это – знаменитый Вертинский с двумя своими дочерьми».

Мама тогда уже фактически была в разводе - мой отец к тому времени уехал - вернулся к себе на Родину, на Украину. Они расстались, когда мне было три года. Я помню, что у неё был роман с директором Рижского завода Шмакаловым, кажется. Он приезжал к нам на дачу на машине, катал меня и мою маму. Высокий русский красавец.

К нам в гости приезжала моя тетя, Тамара Альтшулер, тогда студентка химического факультета педагогического института им. Герцена (где она и проработала всю жизнь до отъезда в Америку). Она очень любила своего племянника и баловала меня. Помню, как-то бабушка строго-настрого запретила ей покупать мне мороженое – я был, должно быть, простужен. Тамара дала обещание, которое ей вскоре пришлось нарушить под давлением моих просьб. «Только дома не рассказывай, что мы ели мороженое» - в свою очередь попросила она меня. И я, предовольный, вбежал в наш дом, крича «Бабушка, мы мороженое не ели!». Тут я, действительно, тётю «не подвел», а вот свою няню подвел.

Днем меня отправляли гулять с нашей домработницей Акулиной Матвеевной, которая уже появлялась в моем рассказе как очень верующая христианка. Дело в том, что моя бабушка стала обращать внимание, что я гуляю-гуляю весь день с ней, а прихожу домой какой-то бледный и очень усталый, совершенно не обветрившийся. Бабушка стала спрашивать, где же мы гуляем и время проводим. Я ответил, что мы ходим в большой Рижский Православный Храм, где я вместо прогулки стоял в духоте, проводя свой летний отдых, пока она молилась. Загореть там, действительно, было невозможно. Акулине Матвеевне крепко тогда попало, и больше меня ей не доверяли. В дальнейшим я гулял только со своими родными. Позже – с друзьями.

Пожалуй, это все воспоминания о Юрмале.

В 1952 году начался мой роман с Зеленогорском. И хотя большую роль в моей жизни сыграло Пярну, много времени я провел в Сестрорецке, но все-таки Зеленогорск я считаю моей второй «малой родиной». Потому, что очень много друзей приобрел я там, много событий моей жизни связаны с Зеленогорском. Я страшно любил зеленогорский пляж, летний кинотеатр в зеленогорском парке, старый кинотеатр в кирхе на улице Ленина в центре города. И, может быть, здесь голосит генетика, потому что и зачат я был в зеленогорском лесу в августе 46 года. Я даже примерно знал это место. Сейчас там уже все застроено, но в 60 годы мама показывала мне ту лесную опушку, где произошло это историческое событие, для меня во всяком случае. Ну и для моей дочери, конечно.

Закрывая глаза, я хорошо вижу этот город.

В качестве ресторана использовался веранда советской столовой «Жемчужина». Когда я стал старше, я, будучи заядлым преферансистом, каждый день играл на пляже. У мамы была своя огромная компания, в которую входили её одноклассник Д.Гурвич, её подруга Земфира Барштак, Абрам Новиков. Все знали друг друга с раннего детства, тогда, уже во время Хрущевское, время бедное, но не страшное, они были молоды и веселы, у многих были живы родители.

Я играл в карты. Не крупно, но на деньги. Проигрывал крайней редко, как правило, немножко, но ежедневно зарабатывал. Нам с мамой хватало этого, что во время пойти пообедать на веранду «Жемчужины» а не внутрь, в столовую. Мы брали салатики, ромштексы, лимонад, а когда я стал чуть старше, и «Пиногри», я любил это вино. Изредка, когда игра складывалась очень удачно, можно было позволить себе и порцию черной икры. С моим в будущем товарищем и коллегой и по шахматам, и по преподавательской деятельности Давидом Гурвичем мы играли в разных компаниях, но иногда, после удачно закончившихся «пулек» мы видели друг друга за соседними столиками ресторана (Чтобы ещё раз подчеркнуть, насколько своеобразным образом происходят события, совершенно, казалось бы, не связанные в жизни, я должен сказать, что его жена, Ирина Ивановна сейчас занимает должность зав. кафедрой философией – именно ту должность, которую в те годы занимал наш друг А.И.Новиков).

Компании сложились огромные. Сначала мы были приложением к компании взрослых, примыкали к ним. Cтав старше, мы отпочковались, хотя на пляже у нас были те же привычные места: слева от второй бетонированной дорожки все знали, что меня можно найти летом во время хорошей погоды – на этом забитом мной месте я провел 10 лет от школьника до последнего курса в вузе. Мы перестали ездить в Зеленогорск только после 70 года, когда в зеленогорской больнице умер мой дед – бабушке было тяжело вновь ехать туда, где все напоминало о её любимом муже. Поэтому после этого трагического события в нашей жизни мы перебазировались в Сестрорецк. Хотя бывали иногда и в Пярну, и в Эльву – прекрасное место, менее раскрученное, чем Пярну, место более любимое москвичами – там мы подружились со многими замечательными семьями из столицы. К сожалению, все эти контакты давно утеряны.

Лето 1953 года – «Холодное лето 53 года», переломный, как известно, год в истории Советского союза – в марте было объявлено о смерти «Вождя всех народов» И.В.Сталина.

Во время учебного года 52-53 года, школьником я тогда ещё не был, я ходил в учебную детскую немецкую группу, которой руководила Татьяна Владимировна, сестра академики Руднева, построившего Московский Университет (мемориальная доска о том, что он когда-то жил неподалеку от нас, до сих пор расположена на доме Кирочной улицы).

Все участники нашей группы формировались по определенному принципу: все должны были жить в одном микрорайоне, где-то у Таврического сада, все должны были иметь отдельные квартиры, в каждой из этих семей должна была быть домработница или няня. Связано это было с тем, что сама Татьяна Владимировна, человек уже пожилой, бытовыми проблемами не занималась, базы у нашей группы не было, и мы (там было 5 или 6 ребят) по очереди ежедневно, сменяя свое месторасположение, встречались в одной из квартир - естественно, в коммунальной квартире это было бы невозможно, а няня была нужна за тем, чтоб согреть и подать ланч, из тех продуктов, которые каждому ребенку давали с собой на учебный день. Гуляли мы обычно в Таврическом саду, и вот, помню, в морозное весенней утро, мы шли по Суворовскому проспекту, сворачивая на одну из Советских улиц, которые идут перпендикулярно, направляясь домой к девочке Ире – в тот день была очередь её квартиры принимать нашу группу. На углу Советской улице и Суворовского, как во многих местах Ленинграда 40-50 годов, находились радиорепродукторы – и неожиданно из одного из них потекла грустная мелодия и за тем диктор трагическим, подавленным голосом сообщил о смерти «любимого Вождя». Люди внимательно прислушивались к этим сообщениям, собирались группами у этих «радиоточек», настроение у всех на улицах было близкое к истерике. Но когда меня привели домой – в этот день всех забрали очень рано, понимая, что произошло событие эпохальное и особое - помню, что у нашего старинного радиоприемника, который стоял на камине (где, кстати говоря, находится и сейчас), взгрузились мои близкие и внимательно слушали сообщения о смерти, бюллетень заключения о смерти, заявления советского правительства. Если говорить о настроении в нашем доме, я бы его охарактеризовал как напряженное: не было, конечно, никакой печали и грусти, но не было и чувства веселья, описанного в некоторых произведениях. Как правило, если мы видим фильмы того времени, показаны невероятное горе народа, слезы, знаменитая давка во время похорон – то есть, было состояние полного хаоса и истерии.

У нас в доме, уход из жизни коварного тирана, особенного оптимизма не добавил. Никаких проблесков надежды приход нового руководителя, а по общему мнению, им должен был стать Берия, в нашем кругу не вселял. Его зловещая фигура, благодаря многочисленным слухам, была превращена в страшное чудище из русских народных сказок. Трусливый и жестокий сатрап с чуждой и непонятной ментальностью, он вырос в сознании народа до образа самого дьявола в поблескивающих стеклами пенсне, и ничего кроме страха и отвращения не вызывал. Так что будущее рисовалось в весьма черных красках, и, повторяю, настроение было весьма тяжелое, но все-таки чувство удовлетворения, что даже такой, казалось бы, бессмертный, Кощей Бессмертный, который, казалось, будет править и держать страну в этом страшном ледовом царстве вечно, все-таки эта смерть рассеяла этот страшный миф, это страшное чувство, и какие-то, может быть, надежды рождало у тех, кто был в лагерях и так далее. Над нами, этажом выше, хотя бы, жила семья очень близкая нам, наши друзья Ольга Лазаревна Фишман, китаевед и её муж литературовед, переводчик А.Г.Левинтон, он был арестован в 49 году, когда их сыну Гарику не было ещё и года. Как вспоминала моя мама, когда у них в квартире шел обыск, несмотря на мощные перекрытия построенного в 1902 году дома, старинная кузнецовская люстра нашей квартиры раскачивалась, как маятник, на толстом вбитом в потолок крюке, как сердце дома (А.Бо). Чудовищный обыск, хотя что там искали сказать трудно, потому что он был арестован гостях у своих друзей Cерманов, известных антифашистов, которые воевали в Испании в интернациональных бригадах, там была большая компания ученых-гуманитариев, и, то ли Ахилл Левинтон рассказал анекдот, то ли, по другой версии, сказал, что, дескать, в Израиле «не так плохо живется», а к этому времени отношения с Израилем уже испортились: если в момент создания государства Сталин поддерживал идею организации еврейского государства на Ближнем Востоке, считая, что он станет форпостом для проникновения туда через еврейскую эмиграцию наших агентов и он станет таким центром влияния на соседние страны Востока, которые были тогда не свободными, а колониями Британской империи, Французской республики. Была идея даже направления в Израиль бывших советских офицеров, прошедших фронт и имевших большой опыт борьбы – поначалу была идея записи добровольцев, желающих отправиться в новое государство для его защиты – это была идея, поддержанная, а, скорее всего, и разработанная Сталиным, и мой отец и его брат такую мысль лелеяли. Но, к счастью, не предприняли никаких усилий на этот счет, потому что все, кто это сделать успели, были через некоторое время расстреляны.

К этому моменту отношения с Израилем уже испортились.

Мой дед, который даже к таким трагедиям относился с такой черной иронией, говорил: «какой же это антисоветчик? какой же это борец с режимом?! Если бы в этот день у него было бы несварение, и он бы не пошел в гости, и не похвалил бы Израиль – он остался бы дома, остался бы известным советским переводчиком». И эта страшная ирония подчеркивала отношение ко всей абсурдности происходившего, потому что в лагеря попадали люди, которые не были истинными диссидентами – жена Левинтона, Ольга Фишман была секретарем комитета комсомола в университете. Получалось, что преследования происходили либо по национальному признаку, либо просто по случайному доносу на людей, которые совершенно не занимались борьбой с режимом. И эта дедушкина, повторюсь, может быть, очень черная шутка соответствовала тому Абсурду, который творился в стране.

Так что, ситуация у наших соседей была очень тяжелая, потому что не только он был арестован – первоначально ему дали 5 лет лагерей, а потом по протесту прокуратуры – прокурор посчитал, что это слишком мягкий приговор – ему дали 25 лет. И ожидать, что режим в ближайшее время станет мягче, и будет реабилитировать осужденных, не приходилось…

Весной 1953 года мама поехала в Зеленогорск снимать дачу для того, чтобы мы лето могли провести на воздухе. Ну, это отдельный рассказ – как снимались дачи. Дачная эпопея начиналась где-то в феврале – уже в феврале представитель семьи выезжал загород, туда, где планировался отдых, и начинались поиски дачи. Выезжали в Зеленогорск, Сестрорецк, Репино, в Разлив, потому что своих дач в тот период практически ни у кого не было и поиски – это сейчас мы говорим «дача», на самом деле это были комнатушки, сараюшки, без всяких удобств, иногда без водопровода, но, тем не менее, традиция выезда загород сохранилась ещё с дореволюционных времен у этого слоя ленинградцев. И после нескольких попыток – как правило, приходилось ездить несколько раз, чтоб найти что-нибудь подходящее – маме удалось снять называемую дачей комнату, вместе со своей подругой Земфирой Барштак, преподавательницей истории в школе. Мы сняли две комнатки в доме на привокзальной улице и лето 53 года проводили именно там. Я уже рассказывал, что именно в этот год мама Земфиры, Софья Яковлевна Барштак, уже очень пожилая дама, врач-стоматолог, сделала меня поклонником карточной игры – сама она без карт не проводила ни минуты свободного времени: либо раскладывала пасьянс, либо с огромным удовольствием играла в любые карточные игры, играла серьезно, причем, как со своими сверстницами, так и с представителями молодежи.

Мама иногда уезжала в город, по делам, немножко пыталась работать, искала работу в качестве юрисконсульта Райпищеторга. А я с дедушкой и бабушкой после начала каникул проводил время на даче. Именно в этот период произошел любопытный инцидент, который также описывает психологическое состояние людей в тот период в нашем городе. Мама возвращалась вечером с дачи, у Финляндского вокзала поймала такси, было уже поздно, села в машину, и вдруг шофер, старый человек, обратившись к ней, говорит: «Ну что, Берии-то - хана?! Шпионом английским оказался». Мама подумала, что это провокация и сделала вид, будто ничего не слышит. Тогда он громче и уверенней удивленно спросил: «Вы что не слышала сегодня радио?». Она говорит, нет, на даче у нас нет радио. «Что Вы не знаете, что Берию сегодня арестовали!? Поделом ему!».

У мамы зуб на зуб не попадал во время такого разговора. Она промолчала, а доехав, вбежала по лестнице дома, дрожащими руками открыла квартиру, заперлась на все засовы и уже была готова собирать вещи, уверенная, что её вскоре арестуют. Включила радио и узнала, что слова старого таксиста были правдой. В нашей стране Абсурда иногда можно верить даже таким невероятным сообщениям. Спустя некоторое время её прописка была восстановлена, но на работу в адвокатуру её долго не возвращали, потому что, после того, как она была отчислена вместе со 150 евреями-адвокатами Ленинграда, среди которых был и её учитель, светило ленинградской адвокатуры Яков Семёнович Киселев, мой дед, уже после смерти Сталина, поехал в Москву, добился приёма у министра юстиции, рассказал ему всю эту историю – времена уже были не столь жесткие – и министр, выслушав всё это, изменил формулировку увольнения с политической статьи на увольнение по собственному желанию. Впоследствии этот его либеральный шаг сыграл с мамой злую шутку: уже во времена Хрущева, когда начались реабилитации, восстановления в должностях и званиях мою маму не восстановили в адвокатуру, объясняя это таким иезуитским образом, что она, дескать, ушла с этой работы по собственному желанию, поэтому не может быть восстановлена на основании закона о реабилитации. Борьбу за восстановление она вела вместе с известным адвокатом Михаилом Марковичем Шубиком. Он был старше мамы на 18 лет, они познакомились, когда вместе ехали в Москву бороться за восстановление в адвокатуру, и с этого начался их удивительный, своеобразный, сложный союз, который продлился до конца его жизни. Шубик происходил из еврейской буржуазной семьи, был очень интересным мужчиной, немножко похожим на де Голля, горбоносый, с гладко выбритым черепом и с голубыми на выкате глазами. Пользовался огромным успехом у женщин, и не упускал возможности контакта со своими интересными молодыми клиентками, но его в ранней юности по договоренности с родителями невесты женили, как это было принято в еврейских местечках, по сговору двух семей. Жена была старше его, видимо, отношения между ними давно были прерваны, у него был сын, доктор медицинских наук, очень одаренный человек. Он очень любил своего сына, внука, но семейная жизнь у него не сложилась, но, с другой стороны, у него не хватило силы воли уйти из семьи, и, как я уже говорил, его отношения с моей мамой продолжались до последнего его часа. Он прекрасно относился ко мне, очень любил мою бабушку, мамину маму, с огромным уважением относился к моему деду, считая его одним из самых мудрых людей, которых он встречал. Он был очень близким мне человеком, я называл его «Миша», был с ним на «ты», несмотря на огромную разницу в возрасте – практически, он годился мне в деды. Был период, когда он был направлен на работу в адвокатуру города Новгорода, он уезжал туда один, и звал туда маму, будучи готовым оставить семью, но я был ещё маленький сравнительно, мама была ко мне невероятно привязана, и для неё оторваться и от родителей, и от меня, пусть и на некий промежуток времени были невозможно.

Всё закончилось трагически, я помню, что был какой-то праздник, Михал Марковичу уже было под восемьдесят, он оставался у нас после праздника, утром уехал к себе домой – он тогда жил в Сестрорецке, был заведующим юридической консультации этого города – утром я ушел в Институт, и, уже дойдя до улицы Восстания, вдруг увидел бегущую за мной маму. Рыдающая, она догнала меня: только что ей позвонили общие знакомые и сказали, что утром Михал Марковича не стало. Мы с мамой вернулись домой, я в этот день не пошел в институт, понимая, что надо быть с ней. И - вот удивительная женская психология! – ей уже было за 60, она сказала странную горькую фразу: «Самое страшное, Геня, что меня в жизни больше никогда никто не поцелует». Эти слова я запомнил на всю жизнь. И сейчас, когда я сам в возрасте, в котором была тогда моя мама, для меня в этом нет ничего удивительного, а в тот момент эти слова меня поразили.

Уже позже, когда мы бывали в Сестрорецке, во второй половине 80-х годов, мы с мамой часто приходили на знаменитое сестрорецкое кладбище, где почти в самом конце кладбища, на холме стоит памятник и Михаилу Марковичу, и его жене, и их сыну, и их невестке, которые очень рано ушли из жизни. Для меня это место не только памятно, но, в какой-то мере, и свято, потому что там похоронен человек, которого мама любила в течение долгих лет.

В дальнейшем моя мама продолжала борьбу за восстановление в адвокатуру. Успехом это завершилось лишь в 58 году, когда уже давно закончились все процессы реабилитации, вернулись из лагерей выжившие, в том числе, и Ахилл Левинтон. Тогда вторым секретарем Обкома партии Ленинграда был С.П.Митрофанов, он хорошо известен в городе как впоследствии ректор института Точной Механики и Оптики, доктор наук. Редкая фигура для Обкомовского работника тех лет. Его родители, так же как мои дедушка и бабушка, преподавали в промышленной академии вместе ещё до войны. Моему деду удалось попасть к нему на прием, рассказать всю эту историю о, якобы, уходе из адвокатуры по собственному желанию. Он вызвал своего помощника, спросил, кто возглавляет городскую адвокатуру – председателем коллегии был тогда некто Соколов, который дважды отказывал маме в восстановлении. Митрофанов потребовал, чтоб его соединили с ним. Говорил с ним жестко, резко, говорил, что необходимо прекратить издевательства над молодым специалистом, что ему прекрасно известно, какие происходили нарушения законности во времена Культа Личности, что Наталья Несис – дочка очень уважаемого в городе человека, который всю жизнь готовил специалистов для советской промышленности… Уже дня через два мама была на приеме у этого Соколова, который не глядя на неё со злобой подписал заявление о приеме на работу.

Она была направлена в юридическую консультацию №1 Невского района, на проспект Обуховской Обороны, где проработала до пенсии. Что касается этого Соколова, то его судьба была плачевна: выяснилось, что он принимал в адвокатуру только тех, кто давал ему взятки, он был арестован, получил 10 лет тюрьмы и умер в заключении. Трагическая, но закономерная развязка.

За 6 лет мытарств по восстановлению в адвокатуру моей маме пришлось сменить много работ и профессий. Как человеку одаренному и легко обучаемому, ей удалось заниматься совершенно разными делами: она была и юрисконсультом Райпищеторга Дзержинского района, и преподавала логику и психологию в техникуме, и даже читали курс «нормирование текстильного производства» на городских бухгалтерских курсах, которые располагались на нашем Басковом переулке, в той же парадной, в которой находилась квартира Геннадия Сосонко, чьё имя часто встречается на страницах моих воспоминаний.

Работала мама и корректором в типографии, и преподавателем немецкого языка, так что у неё достаточная бурная трудовая биография.

Понятие Трудовая книжка у адвокатов отсутствовала – одна из немногих негосударственных профессий.

 В 54 году, не помню, уж кто нам присоветовал, но мы решили, поехать отдыхать в эстонский город-курорт Пярну. Помню конец мая 54 года – это было последнее лето перед школой, только что отпраздновали мой День Рождение – 22 мая мне исполнилось 7 лет. И я стал свидетелем такого разговора: мой дед набрал 07 – телефон международной службы и заказал международный разговор с городом Пярну Эстонского ССР, с администратором гостинцы «Выйд»

- Кристина Карловна? Здравствуйте, уважаемая! Вас беспокоит профессор Альшшшшууу– невнятно произнеся фамилию, как он часто делал, когда впервые кому-нибудь представлялся – профессор из Ленинграда. Вы знаете, к Вам в Пярну собирается моя жена с внучонком, нельзя ли заказать им номер в Вашей гостинице на 2-3 дня, пока они подыщут квартиру на лето для всей нашей семьи?..

С этого телефонного монолога моего деда началось моё длительное познание Эстонии. Впоследствии мы отдыхали там неоднократно, затем я бывал там на шахматном сборе сборной команды СССР, бывал я в Пярну и в качестве тренера-секунданта Александра Халифмана на мемориале Пауля Кереса. А Таллинн я посещал несчетное количество раз, но об этом рассказ впереди. А сейчас, когда моему деду удалось по телефону забронировать места в гост., были заказаны 2 билета, потому что в середине июня, когда мы выезжали в Пярну, и мама, и дед, в бытность свою преподавателем, как и все вузовские работники, ещё работали – отпуска начинались только с июля. Было решено, что они присоединяться к нам позднее.

Итак, началось наше с бабушкой путешествие. Мы сели в сравнительно комфортабельный поезд, по тем временам, в нашу компанию входила ещё бабушкина знакомая стоматолог Рафилия Ильинична со своим внуком, моим тезкой, прыщавым высоким парнем десятиклассником, который явно скучал в нашей компании. Таким квартетом мы выехали с Балтийского вокзала поездом Ленинград-Таллинн. Тогда в Таллинне проживал известный таксист, звали его Яков Давидович. Его работа летом заключалась в том, что ООН подвозил ленинградцев, прибывавших рано утром в Таллинн с вокзала в Пярну на отдых – расстояние около 150 км. У Якова Давидовича была определенная такса с каждого человека, ему можно было заранее написать открытку, послать из Ленинграда, и он уже ожидал у поезда. Впоследствии мы часто пользовались его услугами, но в этот раз мы просто взяли такси. Когда я был маленький, я очень плохо переносил автомобильный транспорт – любой: автобус, автомобиль… Очень слабый вестибулярный аппарат – уже через 20 минут меня начинало тошнить, и никакого удовольствия от поездки, разумеется, ни я, ни сопровождающие меня не испытывали. Однако, то, что со мной творилось по дороге из Таллинна в Пярну трудно даже пересказать: машину приходилось останавливать каждый 10-15 минут, меня безумно рвало, я помню, как бабушка старалась мне помочь. Она человек была очень тактичный, ей было неудобно и перед водителем, и перед своей знакомой, она очень переживала за меня и за мое здоровье. Но все же мы добрались до гостинцы «Выйд» - это старинное здание, и позже бывая в Пярну, уже когда Эстония стала самостоятельным государством, я часто проходил мимо этого здания и вспоминал свой первый приезд – это вообще был мой первый гостиничный номер в жизни. Когда мы зашли в вестибюль, очень своеобразный запах кухни гостиничного ресторана как-то сразу обратил на себя внимание и запомнился. Надо сказать, что в гостиницах, где ресторан расположен на первом этаже, в маленьких гостиницах, всегда вестибюль пропитан этим запахом кухни. Аромат был располагающий: прекрасный запах жареного мяса. Он остался со мной навсегда.

Мы направились завтракать, недалеко от нас находился молочный бар с прекрасными молочными продуктами, очень вкусными булочками, и я вскоре забыл о всех неприятных ощущениях, связанных с дорогой, и постепенно стал входить в эту европейскую среду, новою для меня. Надо сказать, что пригороды Риги, они были всегда русскоязычными, более русифицированными, а Эстония всегда оставалась, может, и провинциальной, но очень европеизированной страной. Поэтому нас туда и тянуло. От наших зеленогорских сараев, от запахов деревянных домиков, расположенных вне домов и не имеющих водопровода, от запаха клопов. Конечно, попадая в Эстонию мы попадали в другой мир – мир маленьких детей, прекрасно одетых, делающих книксен девочек, выставляющих ножку с поклоном мальчиков.

(продолжение следует)