Вернуться в прожитую жизнь

Продолжение. Начало в №8/2012  и сл.

В нас - точно в комплексном числе -

Все так вещественно и мнимо,

Так непонятно все и зримо –

В любви, в дороге, в ремесле.

И в мире брани и оваций

Бывает трудно разглядеть -

Вещественность своих субстанций

И мнимых гимнов злую медь.

Но в плоскостях координатных,

В изломе жизненных осей, -

Мы все становимся ясней

Из уравнений непонятных.

Июль 1975

“В изломе жизненных осей”

Во время работы над своими воспоминаниями, я постоянно задаю себе вопрос, а могут ли они вызвать интерес у кого либо, кроме достаточно ограниченного круга людей, знающих меня лично, то есть, говоря высоким слогом, привлекут ли они общественное внимание. Мемуары не та литературная форма, которая может быть отнесена к явлениям высокого искусства. В острополемической работе с весьма актуальным для обсуждаемой темы, названием “Письма без адреса”, Г.В. Плеханов дал такое определение: “Искусство начинается тогда, когда человек вызывает в себе чувства и мысли, испытанные им под влиянием окружающей его действительности и придает им известное образное выражение…

Само собой, что в огромнейшем большинстве случаев, он делает это с целью передать передуманное и перечувствованное им другим людям”.

Эта формулировка, очень близкая по смыслу и к философско-эстетическим взглядам Л.Н.Толстого, вполне соотносится и с жанром литературных воспоминаний, правда при немаловажном и жестком условии - придании им “известного образного выражения”!

Герой драматургического произведения или романа интересен зрителю или читателю, если по ходу развития сюжета, ему приходится преодолевать препятствия, стоящие на его пути к цели. В теории драмы есть понятие – перипетия. Этим термином обозначается внезапное или неожиданное изменение в судьбе действующего лица, как правило, противоположное тому, что можно было ожидать или предполагать.

Таких “изломов жизненных осей” в моей жизни было немало.

Первый из них произошел в августе 1962 года, когда двигавшийся по намеченному гуманитарному курсу, пятнадцатилетний капитан, резко изменил маршрут своего корабля. Причины такого решения были весьма прозаичны, и какие бы то ни было аналогии с романтическими, или ищущими приключений, героями произведений Жюля Верна, пожалуй, здесь, неуместны.

Тем летом передо мной встал важный вопрос: где продолжить свое образование. Дело в том, что моя школа N 193, несмотря на то, что она гордо несла имя своей выпускницы - Надежды Крупской, была преобразована в восьмилетку. Партийный руководитель города Григорий Романов затеял превратить культурную столицу России в одно большое ПТУ, и во многом, в этом преуспел. Да и кто же мог предположить, что в старинном особнячке на Басковом переулке, уже начал проходить свои первые университеты парень из соседнего двора, которому предстоит в конце XX- го века возглавить нашу огромную страну. А тогда его звали просто Володя, и оба мы, хотя и в разное время, с особым интересом изучали немецкий язык у молодой учительницы – Веры Дмитриевны Гуревич, которая стала для меня не только прекрасным педагогом, но и очень близким человеком. Именно она, спустя каких-то сорок пять лет, вела юбилейный вечер, посвященный моему 60-летию, а мне недавно довелось быть тамадой на семейном торжестве в честь, еще более значительного, юбилея моей учительницы.

Восьмилетку я закончил с Почетной грамотой, но для поступления в престижный “физический класс” школы-одиннадцатилетки N195, располагавшейся неподалеку от Таврического Дворца, пришлось пройти сложное собеседование. Идея перехода именно в эту школу принадлежала склонному к точным наукам, Аркадию Рабинову - моему однокласснику, с которым мы когда-то были очень дружны.

Занятия в этом классе проходили по особому графику, причем, один день в неделю учащиеся проводили непосредственно в лабораториях знаменитого Института полупроводников, носившего имя великого российского физика Абрама Федоровича Иоффе. Мне казалось символичным, что именно ему, молодому ассистенту Санкт- Петербургского Политехнического института имени Императора Петра Великаго (сохраняю историческое название и транскрипцию) сдавал курс физики мой дед – студент Иосиф Альтшулер в 1911-1912 годах.

Загадочное слово “полупроводник” звучало тогда так же “круто”, как сейчас термин “нанотехнология”. Учиться там было непросто, но все же в середине сентябре я вновь появился во Дворце пионеров, о чем свидетельствует запись в специальном гроссбухе, который ведется в шахматной школе с начала пятидесятых годов прошлого века, и хранится под замком у старшего тренера Бориса Гобермана. Выяснилось, что в один день со мной регистрацию проходили будущий гроссмейстер, многократный чемпион Ленинграда Марк Цейтлин, сын великого режиссера и будущий руководитель ряда известных учреждений культуры и искусства Николай Товстоногов, мой коллега и соавтор Леонид Шульман. Все они стали моими друзьями, и за это я тоже благодарен шахматам.

На практике в прославленном институте было довольно интересно, но на школьных уроках я предпочитал играть бесконечные партии со своим новым одноклассником Юрием Горским.

Вскоре я перешел в спортивное общество “Динамо”, где моими соперниками были уже не сверстники, а опытные бойцы старших поколений, такие как Евгений Черепанов или Марк Гордеев. В личных юношеских соревнованиях больше я участия не принимал, хотя с удовольствием защищал спортивную честь школы или района.

По итогам динамовских турниров, я завоевал право на участие в соревнованиях в Одессе. Выглядела такая поездка очень заманчиво. Но у моего деда, который всю жизнь придерживался принципа - “Береженого Бог бережет”, предстоящее самостоятельное путешествие энтузиазма не вызвало. Кажется, я не очень бурно оспаривал его мнение. С приходом весны я как-то охладел к шахматам. Меня стало больше тянуть к литературным и музыкальным компаниям, театрам, концертам и модным в хрущевскую оттепель, капустникам и устным журналам.

В Одессу я попал лишь двадцать лет спустя, но, о той, упущенной поездке, никогда не жалел, потому что впереди меня ждало удивительное зеленогорское лето 1963 года - может быть самое веселое и счастливое лето моей жизни.

Мой Ваня

Первая встреча с Ваней состоялась довольно неожиданно. Мне позвонил мой старый знакомый, известный спортивный комментатор Геннадий Орлов, в настоящее время заведующий кафедрой футбола в Академии им. Лесгафта, и спросил, кого из питерских тренеров я могу рекомендовать для занятий с мальчиком 8-9 лет. Сказано это было как-то просто, без особых подробностей, почти невзначай. Я ответил, что мне так, экспромтом,- трудно назвать кого-то конкретного, но все же перечислил несколько фамилий, и потом, словно спохватившись, решил, что стоит посмотреть на этого мальчика, оценить его возможности и интересы, и только после личного знакомства дать определенные рекомендации.

Этот, как потом выяснилось, во многом судьбоносный для меня разговор, состоялся накануне Нового 1999 года. Предпраздничные хлопоты, школьные каникулы, елки – (и в непопулярные ныне 90-ые годы - долгий отдых: от католического Рождества до Старого Нового года уже стал входить в российскую традицию) – все это отодвинуло нашу встречу на середину января наступившего 1999 года- года, для меня очень значимого и в личном и в творческом плане. Достаточно только напомнить, что всего через восемь месяцев после описываемых событий Александр Халифман триумфально  завоевал в Лас-Вегасе звание чемпиона мира ФИДЕ.

Итак, раздался звонок, я открыл дверь и Орлов познакомил меня с Вадимом Евсеевичем Сомовым. На фоне двух солидных, представительных мужчин Ваня смотрелся совсем ребенком. Он выглядел явно младше своего возраста – такой тонкий, субтильный, с чудной улыбкой, но скорее напоминающий будущего танцовщика, чем шахматиста или, тем более, спортсмена, хотя потом я узнал, что Ваня увлекается, и не без успеха, различными игровыми видами спорта, особенно, футболом.

Мы сели за дубовый большой стол, надежно сработанный немецкими мастерами в конце ХIХ века. Я предложил гостям коньяк - самый обычный трехзвездочный, армянский – который мои гости, лишь из вежливости, пригубили (пока я еще не понимал, с кем имею дело). Ваня продержался за столом недолго, швырнув куда-то в угол куртку, он буквально ворвался в мой кабинет, к шахматной доске. Он хотел играть, и играть немедленно - это был хороший признак.

Я должен сказать, что похожим образом в начале 1987 года в моей квартире на Басковом появился и Гата Камский – уже известный в то время вундеркинд, по ряду причин оставшийся в этот период без тренера. Гата также уверенно прошел в кабинет, но его интересовала отнюдь не игра со мной в шахматы, а шахматная библиотека, тем более, что в те годы ему еще были недоступны западные журналы, заполнявшие полки моих стеллажей.

Он был уже вполне самодостаточен и, схватив югославский «Информатор» и наверняка впервые увиденные им толстые фолианты Year book’ов голландского «New in Chess», стал быстро, с какой-то жадностью, перелистывать их страницы и, углубившись в чтение, казалось, просто, забыл о моем существовании.

Ваня вел себя совершенно по-иному. Он был игрок. Ему интересно было играть – с кем угодно, сколько угодно и когда угодно. Ему просто хотелось играть в шахматы. И, удивительнейшим образом, в моей тренерской работе с Ваней, главным методом (необычным для подготовки юных шахматистов) было просто разыгрывание бесконечных легких, тренировочных, а позднее - блиц-партий с гандикапом по времени. Ваня не любил зазубривать варианты самостоятельно, по книгам. Нет, это было не его. Для Вани шахматы были, конечно, не наукой, а, прежде всего, спортивной игрой. Он обладал таким особым, «игроцким» характером.

Сразу почувствовав эту безумную любовь к шахматной игре, я использовал ее, как великолепный стимул для занятий, стараясь во время, таких легких партий, постоянно давать какие-то комментарии, оценки, указывать на ошибки, объяснять, иногда, смысл моих ходов. Таким образом, обучение проходило без скучной для него дидактики, как бы незаметно - только в процессе практической игры. Конечно, демонстрировались какие–то варианты, острые дебютные схемы. У Вани была прекрасная память, и многое он схватывал, то, что называется, слету, но вот записывать и заучивать он ленился. Это была не его стихия, для него самое важное было играть, и чем сильней был соперник, тем с большим азартом и интересом он играл. Наверно, мы с ним сыграли за эти годы тысячи партий…

 Есть шахматисты совершенно другого типа, скажем, как Александр Халифман, которые вообще предпочитают заниматься самостоятельно, с детства умеют работать с книгами, а затем и с компьютером. Для таких шахматистов лучшим спарринг-партнером является он сам, а тренер скорее играет роль психолога, консультанта, но никак не партнера по игре. Здесь сказываются и индивидуальные свойства характера, и отношение к шахматам, и, даже, разные формы шахматных дарований. Задача тренера – найти тот стиль работы с юным подопечным, который дает наилучшие результаты, и наиболее приятен и интересен самому ученику. Конечно, обучая музыке, приходится заставлять ученика разыгрывать бесконечные гаммы, но, когда дело доходит до исполнения оригинальных композиций, стоит предоставить юному музыканту определенную свободу самовыражения, стараясь подбирать для него произведения, наиболее соответствующие его эмоциональному строю. Допустима ли такая аналогия? Слово – за музыкальными педагогами.

Конечно, Ваня был честолюбив, – что, с моей точки зрения, является необходимым качеством не только для спортсмена, но и для всякой успешной личности. Надо отметить, что у Вани это здоровое честолюбие не было эгоистичным. Оно удивительным образом распространялось на близких ему людей. Он искренне радовался победам любимой команды в футбольном матче или команды родного завода “Кинеф” в чемпионате страны по водному поло. А как он болел за Александра Халифмана в Лас-Вегасе! Гордился он и своим отцом - человеком многогранного таланта и твердого, целеустремленного характера.

Но в этой сыновней гордости не было ни капли зазнайства или кичливости. Он гордился и своими первыми успехами. Но, как мне казалось, в большей степени потому, что его победы приносили радость нам, его близким.  Помню его торжествующую улыбку после выигрыша трудного эндшпиля на турнире в Дортмунде или во время вручения ему бронзовой медали на Европейской Маккабиаде в Шотландии, когда больше тысячи спортсменов из всех стран Европы по разным видам спорта стоя аплодировали самому юному участнику соревнований.

В такие моменты мы оба были счастливы.

Ваня был абсолютно не обидчив, над ним можно было легко подтрунивать, он прекрасно ощущал доброжелательную интонацию собеседника, да и с чувством юмора у него было все в порядке. Именно, поэтому, поражения, во всяком случае, внешне, не выводили его из себя.

Это прекрасные качества обещали, что из него вырастет добрый и открытый человек, что, конечно, не могло не радовать. К сожалению, среди юных шахматистов стали появляться такие маленькие волчата. После поражения они начинают ненавидеть своего соперника, и их истинная сила проявляется лишь тогда, когда на первый план в их борьбе выходит спортивная злость. Иногда это приводит к успехам, но в человеческом плане симпатичнее такие люди, каким был незабвенный Михаил Таль, который, даже после обидного поражения, мог с улыбкой и доброй самоиронией часами анализировать со своим соперником только что неудачно проведенную партию. Приходилось встречаться и с антиподами рижского кудесника. Потерпев поражение, часто вполне заслуженное, они скидывают фигуры с доски, и со злостью, не простившись, выходят из турнирного зала. Такое поведение не украшает ни самих шахматистов, ни шахматы, которые, несомненно, остаются явлением гуманитарной культуры, несмотря на то, что в последние годы, в них все больше, превалирует спортивная составляющая.

Сейчас уже трудно вспомнить наш первый совместный турнир. Мы с Ваней много ездили: он играл на турнирах в Финляндии, Германии, Шотландии, Испании, Дагомысе и, конечно, в Ленинградской области.

Мы разбирали все его партии, но основным средством роста для него оставались по-прежнему наши учебные поединки. Многочисленные поражения отнюдь не отвращали его от игры, скорее, наоборот, - он желал играть еще и еще, в душе веря, что, придет время его реванша. И мне приходилось относиться к игре с ним все внимательнее. К.С. Станиславский часто повторял своим ученикам и молодым артистам: «Умейте любить искусство в себе, а не себя в искусстве». Многие молодые шахматисты не следуют этому мудрому указанию великого реформатора театра, а Ваня как раз любил шахматы (как, впрочем, и другие виды спорта или танцы) в себе. Это удивительное свойство маленького мальчика меня поражало. Я также постоянно отмечал про себя, странную, почти экстрасенсорную интуицию при оценке взрослых людей. При общей доброжелательности, он сразу чувствовал фальшь и лицемерие в людях с “прейскурантом на лице”, которые годились ему не только в отцы, но и в деды.

Привлекало к Ване и его умение быть замечательным товарищем и для сверстников, и для людей, много старших его по возрасту. Мало кто так радовался моим успехам и огорчался моим болезням и неприятностям, как этот маленький мальчик. Все это, к огромному сожалению,– совершенно нехарактерно для большинства представителей нынешнего молодого поколения, которое редко испытывает подобное сопереживание даже по отношению к своим близким, не говоря уже о, казалось бы, совершенно чужом человеке. Сейчас редко услышишь прекрасное русское слово “сострадание”, да, и само это благородное чувство как-то незаметно вышло из моды, и, более того, стало почти неприличным. Хотя в это понятие входят два лучших человеческих качества - понимание и доброта. Кажется Рерих сказал: ”Сорадоваться могут только ангелы”. Если принять эту мысль за аксиому, то Ваня был ангелом.

Умение сопереживать я всегда ценил очень высоко, так как сам вырос в семье, где все “сорадовались” и “соогорчались”, постоянно. Это было самым верным проявлением любви и заботы друг о друге, и, когда, моих близких не стало, у меня возникло чувство эмоционального вакуума, которое во многом удавалось преодолеть с появлением в моей жизни Вани Сомова. Такие добрые, тёплые отношения между учителем и учеником возникают нечасто, и, несомненно, благотворно влияют на то дело, которым они увлечённо занимаются, будь то живопись, математика или шахматы. Ваня любил бывать у меня и на Басковом переулке в Петербурге, и, позднее в Саарбрюкене.

Спустя несколько месяцев после трагедии, когда боль утраты чуть притупилась, моя жена Светлана рассказала мне о таком характерном эпизоде. Ваня гостил у нас в маленькой квартирке на Метцерштрассе. Стояло жаркое лето, добираться до бассейна было лень, и я решил принять душ. Прохладные струи придали бодрости, и, забыв о госте, я запел что-то из Верди. На песенку Вертинского моего музыкального слуха кое-как могло ещё хватить, но оперная ария была явным перебором для моих скромных возможностей. Находившиеся в комнате Светлана и Ваня, дружно расхохотались, и, Ваня неожиданно и искренне воскликнул: “Я его просто обожаю!”

Конечно, он очень любил своих близких, особенно маму - замечательную тонкую и тактичную женщину, боготворил и восхищался своим отцом, старался ему во всём подражать и, всё же чуть-чуть побаивался этого строгого, волевого и, иногда, труднопредсказуемого человека-лидера в любом коллективе, и в любой компании. Со мной же можно было, и пошалить, и подурачиться, и, просто поиграть в блиц. Я прекрасно отдавал себе отчёт в том, что Ваня переоценивал и мои знания в разных областях, и моё понимание шахмат, и всё-таки, такое отношение, не по годам умного и смышленого мальчишки, было приятно даже прожившему большую жизнь и уже, мягко говоря, не очень молодому человеку.

Бывало в обычном шахматном споре кто-то заявлял “здесь, по мнению такого-то гроссмейстера, лучше было сделать рокировку” и, если Ваня знал мое мнение по поводу обсуждаемой позиции, то следовала его безаппеляционная реакция: ” А Геннадий Ефимович считает, что здесь с рокировкой лучше повременить”, и для него это была высшая экспертная оценка. В юности мы часто создаём себе героев и, по-детски восторженно идеализируем их. С годами и опытом такая идеализация проходит и уступает место более критическому взгляду на своего былого кумира. Главное, чтобы в сердце оставалось чувство благодарности к нему.

Был ли я для Вани только тренером по шахматам? Нет. Скорее воспитателем, если воспринимать это понятие в широком смысле слова. И когда один из моих известных подопечных подтрунивал надо мной, называя меня гувернёром, я вспоминал другого “гувернёра “- Василия Андреевича Жуковского, который, незаметно вводя наследника в мир великой гуманитарной культуры, сумел воспитать самого демократичного и благородного самодержца в истории России- Александра Второго-Освободителя. Были ли у меня такие честолюбивые планы?- об этом умолчу. Но, уверен, что у моего воспитанника были все предпосылки для того, чтобы стать крупной и достойной личностью.

Конечно, у Вани были явные пробелы в знаниях, особенно, в области гуманитарных дисциплин. Иногда, он мог задать вопрос, сама постановка которого, казалось мне невероятно наивной, а то и просто смешной. Например: "А будут ли принимать участие в первенстве Европы шахматисты Бразилии?” или “Входила ли Испания раньше в Советский Союз?” Надо понять, что Ваня рос в момент резких катаклизмов и социальных и геополитических. У многих и более взрослых людей в голове возникала полная неразбериха. Появились новые ещё неустоявшиеся понятия СНГ, ближнее и дальнее зарубежье. Я ставил перед собой задачу расставить, разложить по полочкам, заполнить явные лакуны в истории, географии и, особенно, политике, которые на момент нашего знакомства существовали в его представлении об окружающем мире.

Надо сказать, что Ваня взрослел в замечательной семье, дружбой с которой гордились и гордятся выдающиеся представители науки, культуры и искусства нашей страны, люди с мировыми именами. Постоянное общение с такими яркими личностями не могло не отразиться и на младших представителях семьи Сомовых. Но, даже такое окружение, не могло компенсировать недостаточность и ограниченность объёма гуманитарных знаний, получаемых в киришской школе. Кроме того, частые отъезды на соревнования и выступления приводили к пропускам большого количества занятий, и эти пробелы надо было возможно скорее ликвидировать.

Я старался привить Ване интерес к русской литературе и, особенно, к поэзии. И опять таки, это было облечено в игровую форму. Например, я мог процитировать какое-то стихотворение и предлагал проанализировать услышанное. Приходилось объяснять смысл, подчас скрытый, в какой-то фразе, а иногда, и в отдельном слове. Потом я читал весь текст целиком, и, Ваня, обладавший прекрасной памятью, стремился его запомнить и повторить стихотворение самостоятельно.

Однажды, мы очень подробно разбирали шахматные сонеты Владимира Набокова, достаточно сложные, и по форме, и по содержанию. В них великий кудесник слова скрыл немало загадок, нерешённых и поныне. Накануне последнего тура на шахматном фестивале в Дортмунде, Ваня неожиданно перед сном прочитал мне эти сонеты наизусть, и, чувствовалось, что они глубоко запали ему в душу. Мне показалось, что он как-то быстро повзрослел и многое в этой жизни понял. В турнире самый юный участник сыграл удачно и даже завоевал свой первый в жизни денежный приз, который, к несчастью, оказался и последним.

 На выходе из гостиницы мы встретили Александра Борисовича Рошаля: «Ну, Ваня, на что ты решил истратить честно заработанные деньги?”

Ваня улыбнулся своей солнечной улыбкой и, не задумываясь, ответил: ”На подарок маме!”

После покупки сувениров мы направились в огромный книжный и аудио магазин, расположенный в самом центре старинного немецкого города. Здесь наши пути ненадолго разошлись, - сказалась разница в музыкальных пристрастиях.

Ваня бросился в отдел, где продавались диски с саундтреком к модному тогда фильму “Люди в чёрном”, а я,- в отдел ретро, где сразу обратил внимание на большой альбом с записями концертов Марлен Дитрих. В номере у нас был только один плейер, поэтому, мы поступили демократично: сначала послушали несколько хитов с актуального диска, а потом, я мог наслаждаться удивительными интонациями великой Марлен, не забывая при этом, перевести или, хотя бы, вкратце объяснить Ване содержание давно знакомых песенок. В тот вечер я читал и свои стихи, и мне показалось, что, внимательно слушая их, двенадцатилетний мальчик многое понял и в моей жизни…

Изменился Ваня и внешне. Во время чемпионата мира, в Москве, где играл Александр Халифман, мы жили в отеле «Рэдиссон Славянская», и вечером, когда участники и почётные гости турнира приходили ужинать, Ваня в элегантном бархатном костюмчике от “Армани” уже не был похож на того киришского мальчика, бросившего куртку на пол в моей прихожей. Нет. Своими манерами он скорее напоминал героя знаменитого романа Френсис Барнет “Маленький лорд Фаунтлерой”, которым в начале прошлого века увлекались наши бабушки-гимназистки. Мы гордились друг другом и были счастливы…

Ваня прожил невероятно короткую, но яркую жизнь. Девизом её была – скорость. Он был стремителен во всём – в учёбе, в шахматах, в танце, в футболе. Когда он декламировал стихи, знакомые строчки, как волны при морском прибое, набегали друг на друга, как будто боялись опоздать к берегу.

Эта вечная спринтерская гонка вместила столько встреч, событий и впечатлений, сколько не дано познать обычному человеку, прожившему долгую размеренную жизнь.

Скорость была неотъемлемой частью его бытия и на знакомой лесной тропинке стала роковой для него.

Как изменился этот мир

С уходом маленького Принца!

А на столе осталась пицца,

И недоигранный клавир.

(продолжение следуе)