Мой личный бог

***

У тебя распорядок, работа, стремления, дети,

у тебя биография – нечего ставить на вид.

У меня – словно черная сотня чудовищных йети

поселилась в душе, превращая ее в неликвид.

Ты неплохо живешь и доволен судьбою своею,

ты настолько здоров, что не знаешь дороги к врачу.

Я себя заразила тобой и все время болею,

я в хронической стадии, то есть, себя не лечу.

У тебя даже ангел-хранитель холеный и гладкий,

безмятежно расслабившись, курит кальян в стороне.

У меня настроения – ноль, и пальто без подкладки,

и под ним, отморожено, сердце щемит по весне.

Но не видит никто, как поспешно, неловко, нелепо

в суете не беря ничего из поклажи дневной,

вот из этого теплого, тихого, светлого склепа,

оставляя горящим пространство за влажной спиной,

ты сбегаешь ко мне, без остатков надежды и веры,

в мой затерянный мир непогоды под крышей дождя.

Так бегут от любви светоносной прекрасной Венеры,

с наступлением тьмы к Прозерпине в Аид приходя.

***

Разомкни недоверчиво веки:

незнакомые реки текут

в двадцать первом безвизовом веке.

Что ты, бестолочь, делаешь тут?

То ль в потемках взобрался на плаху,

то ли пуля попала в висок –

в общем, умер, а значит, с размаху

опрокинься на влажный песок.

Кто сказал, будто небо в алмазах –

лишь пустой речевой оборот?

Видишь – ночь. Из кошачьего глаза

полумесяца лодка плывет.

Всё не так, все глупее и проще,

чем казалось: смешная игра...

Кто-то там, в тропосфере, полощет

скоростных облаков глиссера.

Исчезает страна, как страничка,

оторвавшись от книги времен,

будто гаснет последняя спичка.

Ты нелеп, неуклюж, неумен

чьим-то щучьим ли, сучьим веленьем...

Но рассвет - как удар бечевой:

так, проснувшись, поймешь с удивленьем,

что среда, что замерз, что живой,

что маршрут, оказалось, неблизкий,

что душа прохудилась, болит,

за отсутствием местной прописки

получив на нежительство вид,

что, прорвав непролазные сети,

временное похерив тавро,

заблудился без карты в столетье,

как в бермудском московском метро.

***

В матово-млечном свете Большого Пса,

в звуке сверчковых скрипок, совиных арий,

длинные ноги-улицы разбросав,

спит коматозный город-гаргантюарий.

Выйду из дома и побреду к утру,

к выжженому июлем забору леса,

там с добротой и жалостью, как сестру,

спрячет меня сосновых ветвей завеса,

там от невидных глазу глубоких ран

лечатся все бродяги, бомжи, подранки,

там по ночам редактор (большой тиран)

нового светодня выверяет гранки,

и, отработав смену свою сполна,

падает спать без спальника и палатки,

там предрассветно-ветреная волна

нежно на лбу его расправляет складки,

там, подгоняем зовом больших дорог,

легкий, как будто враз потерявший в массе,

встав из сухой травы, отдохнувший бог

бодро пойдет попутку ловить на трассе.

Мне бы за ним, догнать его, но увы,

только смотрю, недвижимая, чужая:

к майке его пристал узелок травы,

всё совершенство мира отображая.

И ни к чему бежать, остается мне

эту картину мира поставить в раму.

Словно пучок травы на его спине

делает из беды моей мелодраму...

***

Приснилось, что ты не вернулся ко мне,

пошел покурить и исчез в тишине,

но призрак в квадрате балкона,

замешкавшись будто, с тобой не исчез,

прилег, обретя твою форму и вес;

и я приняла благосклонно.

Сочувствуя, чем-то стараясь помочь,

сгустилась сильнее тягучая ночь,

чтоб я не заметила, кто ты

и как постепенно, живое губя,

чумной обездушенный призрак тебя

во мне заполняет пустоты.

Но хлопнула вдруг незакрытая дверь,

и страшно: как будто неведомый зверь,

там кто-то маячит в проеме.

Моя под тобою немеет рука,

и хлопьями падает снег с потолка

в за ночь отмороженном доме.

Глаза приоткрою, проснувшись на треть -

я все поняла и хочу посмотреть,

как дикая снежная стая

сожмет нас в своем леденящем кольце.

И снег на твоем заостренном лице

лежит аккуратно, не тая.

***

Перелетом успешно поправ

неизменный закон бытия,

по которому время съедает любое пространство,

задыхаясь от запаха трав,

это будто бы я и не я

прохожу по бесславным местам своего хулиганства.

Сладкий воздух вдыхаю взаймы,

задавая (себе на беду)

те пустые вопросы, которым не будет ответа.

Знают всё, оттого и немы,

только лебеди в тихом пруду.

Расскажите, откуда вы, лебеди, знаете это?

У моста раздает по ветле

проходящим хмельной старичок.

Словно ставшая праведной жертвой чьего-то коварства,

примостившись на теплой земле,

прижимая щекой кулачок,

моя родина спит под амбарным замком государства.

Но сниму на мгновенье затвор

с навсегда не оставленных мест -

из-под крыши испуганный голубь вспорхнет шестикрылом.

Мои исхоженный маленький двор,

мой парадный хрущевский подъезд...

И по-взрослому я неуклюже качусь по перилам.

***

А пятничный полдень привычно берет рубежи,

сгребая по ходу спешащих в большие ладони,

и кажется, будто телегу с названием жизнь

везут, закусив удила, мохноногие пони;

торчит из воды Посейдон, на крючок наживив

кофейню у моря, приезжий паркуется робкий,

и кажется, хмурит задумчивый лоб Тель-Авив,

порывистым ветром сдувая дорожные пробки;

зима, притворясь ноябрём, заунывно-строга,

дождем и грозой заряжает свои многостволки,

и кажется, будто у моря сошлись берега

и падает – вдребезги – небо, сверкают осколки.

А мне хорошо: потерявшись в потоке большом,

ступаю по стеклам и так ощущаю – живая,

и каждый нечаянный встречный идет нагишом,

прозрачным листком болевые места прикрывая...

***

Задремало земли полушарие,

в карауле - одни фонари.

Открывай же глаза свои карие,

посмотри на меня, посмотри

сквозь тончайшую ткань электричества,

сквозь душевный удушливый мрак.

Ах, агония, ваше величество,

ну нельзя же безжалостно так...

Cловно точечной сваркою спарены -

на двоих даже нервный озноб,

мелкокрапчатой сеткой испарины

покрывает горячечный лоб,

под которым увязло в извилинах

и теперь недоступно уму

сочетание слов обессиленных,

не пригодных уже ни к чему.

Молча падаешь в истину топкую

без привычных тяжелых вериг,

и невидимой легкою штопкою

стянет старые раны на миг.

Только вырвется крик одичалости,

все сомнения разом губя,

словно призрак врожденной усталости

первый раз позабыл про тебя.

***

Петропавловский шпиль поутру проколол небосклон,

белолицые строгие сфинксы - как в сговоре сестры,

на бродячих туристов глядят с триумфальных колонн,

не стесняясь ничуть, гологрудые девушки-ростры.

Грибоедов канал наблюдают крылатые львы,

старомодно бегут по железной дороге трамваи.

Наплутавшись во всех рукавах многорукой Невы,

настоящее время неспешно в века уплывает.

Только где те века... Потому и не быть рубежу -

никогда не подточит вода этот камень живучий.

Подпусти меня, город, давай над тобой подержу

навесное отекшее небо за краешек тучи.

Но нельзя притяженьем земли насовсем пренебречь -

это риск, и обманывать физику станет не всякий.

Только с той неземной высоты, где рождается речь,

можно слышать, о чем горделиво молчит Исаакий,

и смотреть, не ослепнув, на солнце в его вышине.

Не иначе как здесь побывала рука Демиурга...

И кружит над Сенатской спокойная тень Фальконе,

охраняя земное величие Санкт-Петербурга.

***

Мой личный бог не носит пиджаков,

ни галстуков, ни запонок франтовых,

он очень юн, беспечен и рисков,

«гроза морей» для местных участковых.

Бездельник, самоучка-лицедей,

имущества - лишь старая рубаха

да пара поднебесных лошадей.

Но черт возьми, как он играет Баха!..

Храни меня, мой странный талисман,

мальчишка, распоясанный шпанёнок,

пусть будет сладким праздничный обман,

как память о приснившемся - спросонок.

Выбрасывай с небесной высоты

к моей душе веревочные сходни,

гостей сегодня будет - только ты,

и музыка, и фокус новогодний.

Играй же! Пасадобль или фокстрот,

неважно, лишь бы что-нибудь звучало,

по мне, любая музыка сойдет,

чтоб только жизнь - с мажорного начала.

И, камертон настроив по судьбе,

без спичек запалив на кухне свечи,

мой личный бог играет на трубе,

архангелом прикинувшись на вечер.

***

Уходя уходи, все свое забирая с собой,

отложи ненадолго дурацкую маску героя:

иногда чтобы выиграть последний решающий бой,

лучше просто исчезнуть, совсем отказавшись от боя.

Где трагедия, где буффонада, а где водевиль,

не понять в переменчивом ритме дрожащего пульса;

от любви до любви бездорожье на тысячи миль -

из ушедших по этой тропе ни один не вернулся.

По расхлябистой почве в безлюдье уводят следы,

в те края, над которыми нет человеческой власти;

в этом мире, большом и несказочном, столько беды,

что ее никакое количество счастья не застит.

Колокольчик звенит – угасающий звук бытия,

справедливости нет и не будет в его теореме;

это где-то вдали исчезает карета моя,

запряженная тройкой: судьба, одиночество, время.