Эстер Пастернак

Пылал хамсинный день. Старый Яффо, узкий, как горло змеи, переулок Ворота Никанора, дом скульптора Иры Рейхваргер. Сидели прямо на мраморном полу, так прохладнее, и Миша Генделев читал нам недавно законченную поэму «Бильярд в Яффо».

Ира, улыбаясь: «Мне нравится. Я ведь только шушательница…»

Вечером мы спустились в порт и, сидя лицом к бьющей наотмашь волне, глядели на лунную дорожку, конусом падающую на воду. Ночное море, пульсируя у горла берега листовым серебром, отражалось в волчьих звездах августовской ночи. Мы бродили по узким улочкам старого Яффо, читали стихи, пили восточный кофе и крепкий чай с пахучим листиком мяты, а под утро, усталые, возвращались домой по ступенчатым улочкам с квадратными фонарями.

Остались у меня черновики стихов, а на них беглые правки, сделанные рукой Миши.

Он хотел быть мастером, учителем, законодателем Новой поэтической школы, с толпой последователей, с любящими, а главное – внимающими учениками и поклонниками. Так, как было когда-то, так, как уже не будет никогда.

В то утро, белый от выступившей на коже морской соли, с черными горящими глазами, он после бессонной ночи, боксировал с грушей, подвешенной в углу огромной студии, и, улыбаясь кривой улыбкой, цедил сквозь зубы: «Я Мастер, и сделаю из твоих стихов маргаритку, с условием, что будешь слушать меня беспрекословно. Большой поэт Иосиф Бродский, поэт номер 2…» Привязав к боксерской груше бабочку из серебристого материала (бабочки шил сам) и, обронив: «Я залег спать», – он ушел.

хотя что я знал тогда про прострельные апельсиновые сады

и считал душу чем-то вроде пара в пространстве и музыка дует в щель

предметом для философии он гештальт полагал всерьёз

когда кончаются папиросы дым истончается папирос

Запечатленное мгновенье может стать явлением вечным. Ни с чем не сопоставимое, неопределимое, неуловимое время невозможно себе представить, так же, как невозможно представить реки, вытекающие из рая, так же, как невозможно представить сам рай. Поэтические образы и метафоры стихов - это самостоятельная адаптация творческого человека во времени, дабы не заблудиться в трех соснах.

Художнику для создания картины необходимы свет и тень, природа – постоянная его модель. Поэту, для того, чтобы творить, необходим внутренний свет. Э. Мане говорил, что "цвет это дело вкуса и чувствительности". Нечувствительных поэтов не бывает.

Когда я наклоняюсь над рекой времени, где многочисленные (не счесть!) камни успели обрасти пористым илом, я вижу чуть кривую улыбку и слышу: «Неужели я настоящий, и действительно смерть придет?» )Мандельштам)

Хорошо известный в Израиле и в России в 80-90-х годах талантливый художник и скульптор Ира Рейхваргер не узнала о смерти Миши, трагически уйдя из жизни и канув в реку забвенья раньше его.

Она родилась в Москве в 1951 году, училась в Академии художеств, а в 1973 году репатриировалась в Израиль вместе с мужем, художником Яном Рейхваргером. В Израиле талант Иры приобрёл другое оригинальное направление: впервые она начала создавать своих необычных кукол – удивительные «портреты» из мягких материалов.

И ночь веревкой вилась, а мне хотелось жизнь

Смотреть, как ты наносишь эскиз на белый лист.

Так возник её особый мир, населенный поистине живыми персонажами. Нет, это не было чудом, это, как говорила Цветаева, было «вдохновение и воловий труд». В 1977 году работы Иры выставлялись в галерее Рихтера в Яффо, был шумный успех, а затем владелец галереи вывез всю экспозицию в Европу.

Свет плетет солнечную корзинку из хрупких тростниковых лучей. Идя – «от тени к свету» – (Курбэ), – возможно открыть в себе новые духовные миры и, наклоняясь к воде, – увидать не только себя, но и отраженные в реке – небо, птиц, деревья. И, оторвавшись от серой стены равнодушия, прийти к нетерпению сердца утолить жажду истинную, жажду веры в то, что Творец хочет твое творчество.

Я вижу её сидящей за огромным непокрытым деревянным столом с воткнутыми по краям несколькими кухонными ножами. За этим столом ели, пили, спорили, писали стихи, читали длинные поэмы, набрасывали эскизы будущих ватных кукол в капроновых чулках, рубили зелень и готовили отбивные. С этого стола отдавали псу Лаки лакомые куски, под этим столом он слушал гитару и смешные истории.

Можно писать о человеке, а можно – человека, своеобразным стилем – слово-кисть. Кисть, пальцы, рука, перо, а Творец водит рукой человека по белой поверхности листа, заполняя его чертами природного дарования.

Один из промозглых, осенних вечеров. Миша ушел за сигаретами. За окном дождь с порывами ветра. Ира что-то набрасывает на бристоли. У стола, вытягивая и без того длинную шею, крутится пес Лаки. Вдруг мы отчетливо слышим громкий звук удара в железные ворота. А затем еще раз и еще раз.

«Это Мишка! Он же пальцы отобьет! Вот сумасшедший!» – и она выбегает в дождь.

«Это ветер!» – кричу я вдогонку, но она меня уже не слышит.

Одни говорили, что самоубийство, вторые – несчастный случай; третьи понимающе молчали.

При жизни понять большого художника редко кто может, зато после смерти многие берутся объяснить.

Величие искусства не в его объяснении, а в умении принять его неограниченность, суть его оригинала, а для этого надо подняться до уровня непостижимого в его самом сложном подчинении – подчинении материалу с целью возвысить его духовно и эстетически – вдохнуть в материал смысл… жизни. На такой осмысленный душой шаг редко кто из читателей или слушателей способен.

Опоясанная туманом Москва, прибитые осенней непогодой листья. Неожиданно налетает порыв ветра, сметая с парковых дорожек влажные листы газет, расправляя и скручивая чей-то подмокший и надорванный портрет.

Поднимаемся на седьмой этаж к другу Боре Викторову. (Друкер)

Первый сборник стихов Б. Викторова с дарственной надписью

Горят, обливаясь стеариновыми слезами, свечи. Пьем круто заваренный чай, читаем стихи и говорим о чем-то незначительном. Бархатка ночи, с туго приколотыми звездами, заглядывает в незанавешенные окна.

Я стою у раскрытой настежь балконной двери, лбом прижавшись к холодному косяку.

- А если не смогу, если перестану писать?! – почти кричу я в отпрянувшую тьму.

- Не перестанешь, не можешь. Ты будешь в Иерусалиме. Я завидую тебе.

Я завидую твоему утру, когда на рассвете набегающего апрельского дня ты проснешься как от толчка, встанешь и подойдешь к окну, и увидишь низко распахнутую синеву неба, услышишь ранних птиц, и лицо твое встретит горный воздух Иудеи. Тебя проберет ознобом неизъяснимого восторга, но холод лезвия коснется сердца, - ноздри твои ощутят пыль пустыни, по которой шли твои предки – ты вскинешь ладони к глазам, чужим от режущего солнца, и орел, превратившись в черную точку, сольется с горизонтом. Ветер хлопнет створкою окна, и на зеркальной глади стекла ты увидишь человека, в котором прошлое слилось с настоящим.

В то утро ты прикоснешься к тому, для чего пробудилась твоя душа и позвала на землю Авраама, Ицхака и Иакова. И ты будешь писать прекрасные стихи.

…А разлука, что зоб пеликаний, и жертвенник сытый остыл.

Это блики осели на грунт посеревших холстин.

Боря любил терпкое молдавское вино, любил путешествовать налегке – с собой только книги, тетрадь и гроздь прозрачного, как слеза, солнечного винограда. Один из живых колоритов бессарабской, плодородной земли, он переносил её краски в мерцающие, как короткие южные ночи, стихи.

В начале 70-десятых годов я впервые услышала его – поэты Борис Викторов и Наум Каплан вели литературное объединения «Орбита». Спустя некоторое время, в возрасте 25-ти лет, оригинальный и хороший поэт Наум Каплан трагически погиб в автокатастрофе, и Боря лишился близкого друга.

Борис и Ольга Викторовы с другом – поэтом Наумом Капланом(1947-1978) Кишинёв, 1977

Когда втроем с Борей мы появлялись в незнакомом месте, то излюбленной шуткой было: он представлялся - Борис и, указывая на моего мужа, добавлял: Пастернак.

В начале 70-х годов в Академии наук, в газетах и журналах, явно чувствовалось засилье физиков и лириков с фамилиями, не оставляющими двух мнений: Чайковский, Бродский, Беринский, Пастернак, Маркус, Полингер, Капович, Рафалович. Прошло время и многие из них взошли в землю обетованную, некоторые обошли ее, поменяв привычный юг на непривычный север, а некоторые ушли, укрывшись лунной рябью воды в реке времени.

Боря приезжал в Израиль, но, практически, страну не видел. В то время он уже был безнадежно болен и, вернувшись в Москву, прожил чуть больше года.

Марина Цветаева, в письме к Борису Пастернаку, высказываясь по поводу отношения Пруста к «утраченному времени», называет последнего: «Гениальный врач безнадежно больного пациента».

События, затронувшие человечество или лицо частное, не тонут в реке времени, а только относятся течением, и отсчет времени, как уход в прошлое, означает лишь потерю власти над ним.

Мы пишем о тех, кто был, и совсем немного о тех, кто есть. Почему? Это страх или непонимание? Писать о современниках - это писать о будущем. Поэтическое зрение, оно сейчас, здесь, и завтра.

А теперь несколько слов о новостях культуры и моды.
Многие тоскуют по временам Советского Союза. Вспоминают преимущества социализма, но совершенно забывают, в какой нищете жил народ, как скудно одевались, какие убогие были цвета одежды на улице. Купить что-то в магазине было, практически, невозможно, в ходу было слово "достать". А качество одежды? По одежде невозможно было отличить мальчика от девочки. Да и во взрослой одежде никакого различия между полами особенно не делали. Если человек идет в телогрейке и резиновых сапогах, поди, отличи мужчину от женщины! О таких цветах, как в магазине leboutique.com, даже мечтать не могли. Посмотрите, например, на эту курточку:

Может быть, самое заметное изменение после всяких революций 90-х годов – изменение детской одежды. Она стала яркой, красивой, индивидуальной. И онлайн-магазин брендовой одежды Ле Бутик - лучшее тому доказательство!


	Номер 2(27) - февраль 2012
Эстер Пастернак