Интервью с Игорем Зенкиным: “Это было захватывающее интеллектуальное приключение!”

В июне 2000 года Игорь Зенкин, многолетний друг и коллега моего умершего мужа Саши Петрова, по моей просьбе пришел ко мне домой, чтобы дать интервью.

Саша и Игорь встретились в Институте Биофизики АН СССР, когда Саша в 61 году прошлого столетия с большим трудом туда попал. Игорь к тому времени был аспирантом Физтеха, а Саша студентом пятого курса.

На Физтехе с 4 курса всех студентов прикрепляли к каким-нибудь научным или научно-техническим институтам, на базе которых проходило их дальнейшее обучение. Сашу вместе с группой распределили в закрытое конструкторское бюро КБ -1, которое занималось радиотехническими проблемами. Студентам, как свидетельствует Сашин сокурсник Борис Седунов, постоянно внушалось, в какое престижное место они попали и как должны гордиться и ценить оказанное доверие.

Сашу взяли в теоретический отдел и даже в виде исключения платили полставки. Но ему там было не интересно. К этому времени он уже прославился на Физтехе тем, что успешно выдержал несколько экзаменов по теоретической физике у академика Ландау (теорминимум) до того, как последний попал в аварию.

А тут на Физтехе создали новое направление - биофизику, и Саша решил туда перейти. Но в КБ -1 не захотели его отпускать. Сашину судьбу предопределил Александр Васильевич Беляков: он в то время возглавлял военную кафедру Физтеха. Это был тот самый легендарный герой, чье имя знала вся страна (Байдуков, Беляков и Чкалов), и он считал, что не какому-то КБ решать, что делать его подопечным.

Он сказал Саше и его другу Алику Бабакову, что, если они сдадут все экзамены на одни пятерки, то им будет позволено перейти на другую специальность. И Беляков сдержал свое слово.

Но надо было пройти еще интервью у Михаила Моисеевича Бонгарда, который фактически был идейным руководителем лаборатории Физиологии зрения. Саша и с этим удачно справился.

Заведующим лабораторией официально был Николай Дмитриевич Нюберг, но реально всем заправлял Бонгард, поскольку Нюберг был уже довольно пожилой чело век и полностью доверял Михаилу Моисеевичу руководство коллективом. Бонгард, ставший Сашиным научным руководителем, сразу подключил его к работе над распознаванием образов.

На Физтехе 6 курс отводится на написание диплома. Саша защитил диплом на 5 курсе, в конце первого года работы над совершенно новой для него биофизической тематикой. Насколько я знаю, это был первый случай в институте, когда кто-то раньше срока защитил диплом. Если учитывать, какая на Физтехе напряженная программа, то понятно, что это было совсем нетривиально. И особенно не тривиальным было то, что ведущий сотрудник лаборатории Михаил Сергеевич Смирнов предложил считать работу диссертацией (Саша показал бесперспективность так называемого перцептрона Розенблата для решения задач распознавания зрительных образов, а эту идею разрабатывали в тот момент два института), но Бонгард не поддержал идею Смирнова, сказав, что Петров “напечет еще много подобных работ”.

А спустя 3 года, закончив аспирантуру, Саша вынужден был уйти из ИППИ (Институт проблем передачи Информации АН СССР), куда к этому времени перешла лаборатория Физиологии зрения, ставшая Лабораторией передачи информации в органах чувств.

О причинах этого ухода мой первый вопрос Игорю:

- Расскажи, пожалуйста, о ситуации в вашей лаборатории в те годы, когда там был Саша. Почему Бонгард (как рассказала спустя какое-то время Саше дочка Нюберга) поставил перед последним вопрос: «Или я, или Петров»? Мне кажется, если бы Саша остался в вашей лаборатории, если бы ему не пришлось раздваиваться, занимаясь тематикой Курчатника, куда он пошел работать, и продолжая сотрудничать с тобой, он как ученый достиг бы большего.

- Нет, Саша в науке мог бы достичь в любом месте высших результатов - всего, чего можно достичь в карьере (вот и академик Анатолий Петрович Александров, тогдашний Президент Академии Наук СССР, оценил его очень высоко), но у него просто не было этого желания, не было интереса к этому. Ему было интересно работать, интересно открывать - вот это его увлекало. Ему был интересен сам процесс. А всякие формальности он воспринимал прямо-таки болезненно. Ему было чуждо стремление отвоевывать себе место под солнцем - это и по конференциям чувствовалось, и по общению с людьми.

Мой рассказ о Саше мог бы стать и моей автобиографией более чем на треть века, потому что у нас была очень тесная совместная жизнь - и научная (например, многолетние исследования зрительного последовательного образа), и просто совместные дела (к примеру, путешествие на тростниковом плоту по Аму-Дарье), и всему мы отдавались с таким увлечением, что, если описать все это, то получится приключенческий роман.

О Саше можно сказать, что он был самым настоящим положительным героем своего времени, потому что он обладал лучшими человеческими качествами. Это отмечали все, кто с ним имел дело. Я же хочу рассказать о некоторых конкретных вещах, которые добавят новые штрихи к его портрету.

Представьте, человек очень увлечен наукой… Не зря мы пошли на Физтех, в этот институт, где на самом высоком уровне обучали жить наукой! И это было так глубоко внутри, что действительно, кроме этого, нас ничего не интересовало. В то же время мы были живые, подвижные. Вспоминаются всякие забавные истории того времени. Вот я бегу на встречу с Сашей в библиотеку ГПНТБ, что на Кузнецком мосту. Мы тогда уже в разных организациях работали и все время согласовывали, где и когда нам встретиться, потому что был непрерывный поток проблем, которые нас захватывали, - и экспериментальные, и теоретические. У Саши к тому времени уже семья, маленький ребенок… Я опаздываю, бегу по тротуару, лавируя между спокойно идущими прохожими, и вдруг краем глаза вижу, что кто-то тоже бежит по другой стороне улицы. И кто, ты думаешь? А это Саша! И сколько раз такое было! Все люди как люди - идут. Кто бежит? Бежит Петров и бежит Зенкин, чтобы успеть вовремя встретиться.

Второй образ того времени – работа на ЭВМ. Нам давали ключи от этой машины. Тогда это было очень все сложно, машин было мало, они были громоздкие. Мы работали на машине в Институте теоретической и экспериментальной физики, она занимала двухэтажное здание. Нам давали только ночное время. И опять мы бежим, чтобы успеть на метро и на трамвае к своему времени - к 12 или к часу ночи. Работаем до 4-5 утра и затем сидим-дремлем там до открытия метро.

Машина постоянно ломалась. Мы, бывало, часа четыре версию отлаживаем, вдруг: бах - машина вырубается. Вызываем с первого этажа дежурную. Заспанная дежурная идет вдоль стеллажей блоков, принюхиваясь: ага, вот этот блочок погорел – явный запах горелого. Дежурная заменяет блок, мы начинаем все сначала. И так два-три раза в месяц. Только в молодости можно быть таким упорным, не терять присутствия духа в таких обстоятельствах.

Мы обсуждали многие фундаментальные проблемы физиологии зрения, проводили много экспериментов, и это привело к открытиям. Мы с Сашей сделали три настоящих открытия в области физиологии зрения.

(Но кроме того, Саша у себя в институте делал еще что-то и многого добился: это видно хотя бы по его теоретической диссертации)

И вот мы обсуждаем в ГПНТБ, где обычно встречались, эти серьезные проблемы, но при этом каждый вопрос содержит в себе и что-то не очень серьезное. Один это подмечает, другой тут же подхватывает и кончается тем, что у нас начинается совершенно истерический смех, и мы вынуждены выбегать из читального зала, чтобы не мешать остальным. Потом возвращаемся, смотрим друг на друга, вспоминаем обсуждаемую тему - и снова приступ.

- Я легко могу себе это представить, потому что, когда в домашних условиях или в походе собиралась наша дружная компания, вы вдвоем доводили нас до изнеможения: мы уже и смеяться не могли - только стонали.

- В компании мы друг друга тоже заводили: один затеет, скажет что-нибудь почти серьезное, возникают какие-то ассоциации, мгновенно тема разрабатывается, идет поток уже несерьезных ассоциаций – пропало дело…. Саша сам по себе был прекрасный юморист. Он легко включался в процедуру создания веселья. И часто бывало в лаборатории так, что стоило Саше появиться, как тут же спокойная обстановка нарушалась, мы начинали смеяться, всем становилось весело, потому что он с юмором начинал что-то рассказывать, говорить так, что в самом серьезном всплывало что-то забавное, смешное. И так было всегда. Обсуждение самых серьезных тем проходило в обстановке веселого подъема, иронии, парадоксальности. Иногда эта ирония как бы поддевала кого-то, но все делалось так тактично и по существу, что каждый готов был с этим согласиться, не испытывая чувства задетого самолюбия.

В течение нескольких лет мы с Альфредом Лукьяновичем Ярбусом издавали в лаборатории сатирическую газету «Хрясть!» И вот мы за две недели до Нового Года готовим новогодний выпуск. Приходит Саша, проникает в нашу закрытую комнату и мгновенно включается, точно попадает в нашу струю, начинает что-то добавлять, разукрашивать. В результате из-за дверей этой комнаты на всю лабораторию новый взрыв хохота: «Хрясть» набирает силу!

И все так естественно, полная творческая гармония!

Сколько я помню Сашу, он всегда пребывал в состоянии веселой, иронической, но и очень содержательной выдумки.

В то же время на этом фоне постоянно проглядывал некий трагизм. Его душа страдала. Где-то там, в самой глубине, что-то не давало ему спокойно наслаждаться жизнью. Можно сказать, что он был классный юморист, но далеко не оптимист. Особенно часто это наблюдалось по утрам, когда мы бывали с ним в поездках, на конференциях: как будто все суетное куда-то уходило, а появлялось совсем другое - внутреннее страдание. Иногда могло показаться, что есть какие-то объективные причины: может, случилось что-то. Но нет, это было на фоне полного благополучия и в семье, и на работе. И казалось, это было что-то не просто человеческое, не просто чисто земное. Это было, как бы, связано с чем-то запредельным.

Мы с Сашей много говорили о философии, религии, о проблеме НЛО. Я этим вопросом серьезно занимался почти двадцать лет, и все, что появлялось здесь нового, экстравагантного, тут же выливалось на его голову. Он и сам часто инициировал такие разговоры, и вечером иной раз казалось: все - я его убедил! Он сам уже приводит подтверждающие примеры. А утром встречаемся - все начинай сначала, как будто ничего и не было сказано.

Я понимал, что это было связано с его душевным состоянием. Его душа не получала удовлетворения в каком-то комплексе проблем, было что-то такое, что его не устраивало. Хотя так, как он прожил жизнь… Я убежден, что он-то свое предназначение выполнил, грех жаловаться на судьбу, на небо!

Я, наоборот, всегда чувствовал, что я в глубине души оптимист, и, когда мы занимались вместе каким-либо делом, нам этот оптимизм основательно помогал. У Саши было очень болезненное состояние, когда его, по желанию Бонгарда, «ушли» из лаборатории. Причем все хотели, чтобы Саша остался. Николай Дмитриевич Нюберг в нем души не чаял. Бызов, будущий заведующий лабораторией (после гибели Бонгарда в горах), и мы все, молодые сотрудники, были, конечно, за Сашу – он был наш друг. Вот только с Михаилом Моисеевичем произошел разлад, и никто ничего сделать не смог. Бызов в этот момент вел самостоятельную работу в области физиологии сетчатки и готов был взять Сашу к себе на свою тему, но политически это было бы неправильно: как бы в пику Бонгарду. К тому же Бызов благоговел перед Бонгардом, потому что тот был идеологом. Я знаю точно, как все произошло, и это не было связано с каким-то несоответствием Саши чему-то, как говорил Бонгард.

Михаил Моисеевич Бонгард был человек особый. У него очень сильно было развито «эго». Для того чтобы удовлетворить это «эго», ему приходилось очень много работать над собой, над своей внешностью. Он был довольно слабым в детстве, но заставил себя ходить зимой без пальто, занялся горнолыжным спортом. Он любил театральность. Делал все это он очень умело, производил впечатление на людей. Вот мы сидим на семинаре, он выступает, мы с Сашей переглянемся: «Ну, зачем он дурит нашего брата?» Бонгард умел убеждать не фактами, а блеском своих речей, логикой прекрасной. Если Бонгард хотел, он мог размазать человека по стене, потому что никто не мог противостоять его напору, тем более что уже существовало такое отношение: «Если он сказал, это все!»

- Я помню, Саша рассказывал, как у вас на семинаре выступал Бызов: Бонгард задал ему какой-то вопрос, и Бызов упал в обморок.

- Да, такое было. Единственные, кто этому не поддавался, были мы: Саша и я. Мы могли с ним общаться, но был дискомфорт, дисгармония. Вот с Михаилом Сергеевичем Смирновым, коллегой Бонгарда, напротив, был душевный контакт, мы с полуслова понимали друг друга. У Бонгарда была интеллектуальная эквилибристика, а у Саши душа включалась во все происходящее, поэтому он не мог поиграть, подурить человека ради сиюминутного выигрыша, успеха. Ученым, которые свою честь связали с наукой, было свойственно такое поведение: считалось, что их честь пострадает, если их уличат в неправильности каких-нибудь выводов. Их «эго» было связано с этим. Нам с Сашей не приходилось ни под кого подстраиваться, все было гармонично...

...И вот мы сидим на семинаре и видим: Бонгард увлек всех, все в его ауре, он сейчас может выдумать что угодно, и все будет принято: все уже в его власти. Это такие парапсихологические явления: всегда были личности, которые так действовали на людей. Мы с Сашей этому не поддавались, хотя человеческие отношения оставались положительные. Вообще, Бонгард был замечательный чело век, но при этом были и вот такие нюансы. Это Сашу не устраивало. И вот однажды Бонгард, выступая на семинаре (может быть, эта была даже их совместная работа), позволил себе сказать какую-то неправду: она очень логично встраивалась, красиво, и поэтому как бы помогала Бонгарду убедить всех присутствующих в правильности выводов.

Когда мы в машине Бонгарда возвращались после семинара, Саша сказал ему: «Михаил Моисеевич, зачем Вы так делаете? Ну, ладно, мы в чем-то оказались не правы, не додумали, не заметили… Нет, нужно и здесь обязательно выиграть!» Бонгарда это очень задело, и, как Cаша потом говорил, именно этот разговор все определил. Этого принципа, из-за которого они разошлись с Бонгардом, Саша придерживался всю свою жизнь.

- Да, действительно, он этого принципа придерживался всю свою жизнь, но, возможно, именно история с Бонгардом научила его действовать не столь прямолинейно. Он даже стал признанным виртуозом в общении с начальством: умело обходил острые углы, не загоняя оппонентов в угол, но и не роняя себя.

Один пример: когда мы были в Корее, выяснилось, что принимающая сторона, воспользовавшись незнанием Саши, не прописала в контракте с ним какие-то вещи, которые ему были положены, - кажется, не предоставила ему отпуска.

Он не стал возмущаться, обличать виновных, а просто сказал: «Это или ошибка, и тогда исправьте ее, или это сознательный обман, и в этом случае я буду вынужден прекратить работу с вами, потому что не хочу иметь ничего общего с обманщиками». Конечно, корейцы воспользовались предоставленной лазейкой и признали происшедшее своей ошибкой. А потом даже выразили ему благодарность за корректное разрешение недоразумения.

Игорь, я хочу тебя спросить - может, это даст дополнительный оттенок тому, что ты сейчас говорил. На основании рассказов Саши у меня сложилось свое представление об этом конфликте. Он как-то мне говорил (может, даже об этом самом семинаре), что Бонгард, делая сообщение о Сашиной работе, запутался, попытался выкрутиться, на ходу придумав что-то, и пришлось Саше вмешаться и объяснить, в чем дело. И Бонгард не простил ему этой неловкости: оказывается, он не понял, не вник в ту работу, которую он представлял как руководитель!

- Да, Фая, это вполне могло быть так. Кстати, нередко было нелегко понять смысл того, что говорил Саша, и, как правило, потом оказывалось, что он прав.

- Я знала эту его особенность очень хорошо: он часто говорил, пропуская какие-то звенья рассуждения. Когда Саша что-то для себя открывал, ему это начинало казаться настолько тривиальным, что он думал, что все вместе с ним перескочат через такие очевидные этапы. Но людям, не прошедшим с ним весь путь, трудно было принять готовые выводы, и отсюда порой возникало недопонимание.

Что касается отношений с Бонгардом, то, как мне кажется, тут два момента: с одной стороны, вы не поддавались интеллектуальному давлению Бонгарда, а с другой - у него, может, возник страх: как бы то, что он делал с другими (размазывание по стене), вы не сделали с ним, специально этим не занимаясь, а просто потому, что оказались интеллектуально сильнее его?

- Ну, у нас не было такого свойства. Но то, что мы могли независимо от него обсуждать вопросы, которые его тоже интересовали, и могли иметь свое собственное обоснованное мнение, которое не совпадало с его, он чувствовал…

Я сначала работал у Бызова, потом у Бонгарда стал заниматься распознаванием образов. А Саша сразу пришел на распознавание, он этим увлекся и очень скоро получил значимые результаты. И Мика (Бонгард - ФП) это очень оценил. Саша быстро сделал диплом. Все шло хорошо. Сейчас я понимаю, что он им всем очень помог: до Саши они шли от одного красочного, порой эффектного, заблуждения к другому. А Саша, поскольку не увлекался внешними эффектами, а интересовался существом дела, сразу эту проблему раскусил и написал статью, которая все поставила на своё место. Если бы он дальше стал одним этим заниматься, то результаты были бы еще более значимы.

Но сейчас я думаю, что мир к нам расположен всегда дружественно, все происходит для нашего блага. Случай с Сашей - подтверждение. Бонгард решил его не брать, и Саша какое-то время оказался не у дел и в некоторой растерянности. Потом он устроился и многого добился на новом месте…

Но еще какое-то время - года три, наверное, - это была для него психологическая драма. Именно тогда мой оптимизм помогал справляться.

- Конечно, то, что ты, единственный в ИППИ, поддержал его, и не только душевно, но и делом, продолжая с ним сотрудничать, то есть он не остался в пустоте, было очень важно для него. Я думаю, ему помогла и моя поддержка, вера в него, и его любовь к семье, к маленькой дочери. Если бы не все это, он бы просто свихнулся, потому что у него была очень ранимая психика.

- Да, это так. У него действительно начинался психоз, который мог привести к серьезным психическим нарушениям. И я совершенно сознательно занимался тем, что выводил его из этого состояния. Встречаемся - он в совершенно разбитом состоянии, может говорить только об этом: «А вот Бонгард…» И требовалось часа два, чтобы привести его в равновесие. И так изо дня в день, изо дня в день… Бызов говорил мне: «Ты давай подбадривай его, подбадривай!» Бызов тоже переживал эту ситуацию, хотя не знаю, понимал ли он, что произошло.

- Дима Вайнцвайг (сотрудник лаборатории – ФП) сказал, что Саша как бы нарушил гармонию.

- Может, ее и сначала не было, нечего было нарушать. И Саша другой бы стиль ввел, если бы остался у Бонгарда. Этого захватывающего, впечатляющего театрального действия не было бы. Это был бы строго честный стиль. Я вспоминаю наши встречи с Вадимом Давыдовичем Глезером - он был физиологом, многого в физике и математике не понимал, хотел, чтобы мы ему помогли. Мы над ним подтрунивали. Как-то обсуждали вопрос: «Как надо писать статьи?» Его сотрудник говорит: «В статье всегда надо писать только научную истину». Это нас очень рассмешило: «При чем тут истина? Кто знает ее? В статье мы можем писать только свои предположения. И об этом надо писать честно, то есть писать то, что ты считаешь правильным в этот момент. Ты можешь заблуждаться, конечно».

- А вот была ситуация с Иваном Пигаревым (сотрудник лаборатории – ФП)... Саша мне рассказывал, что Иван проводил экспериментальную работу, основываясь на теории, которую разработали вы с Сашей. Потом Саша от этой идеи отказался, а Иван уже сделал свою работу, и ему очень не хотелось от нее отказываться, хотя результаты были неопределенные, не четкие.

- Да, был такой момент: Саша отказался, а я нет. А Иван действительно был спровоцирован нами и что-то нашел. Но это уже другая тема. Можно написать второй том о том, какие разногласия у нас возникали и как занимательно мы их разрешали. Разрешить можно было только экспериментально, но не было такой возможности. Те эксперименты, которые мы могли проводить, не давали однозначного ответа.

Постепенно у нас начались теоретические разногласия, но в результате все-таки мы достигали определенных результатов. Например, торзионные движения глаз. Это наше открытие. Проверить идею, которая вписывалась в нашу же концепцию принципов движения глаз, предложил Саша, быстро додумались до того, как это проверить. Рассказали об этом Ярбусу (сотрудник лаборатории – ФП), который воспринял идею довольно скептически. Провели первый пробный эксперимент. Полностью все подтвердилось. Это было опубликовано и у нас, и за рубежом, и вошло в учебники. Наш аспирант, Варлам Галоян, через несколько лет защитил на этом диссертацию.

Второе открытие связано со «зрительным последовательным образом» (ЗПО). Оно звучит так: “Стабильность «богатого» ЗПО в отличие от бедного образа”. Этот “богатый» образ возникает, если сидишь в темноте, затем очень короткая яркая вспышка света (например, от лампы-вспышки фотоаппарата), и при этом освещается вся обстановка, затем снова темнота, и человек через 3-4 секунды начинает видеть эту обстановку, как реальную. Причем картинка стереоскопическая и настолько живая, что человек не подозревает, что сидит в полной темноте. Всем испытуемым казалось, что лампа гаснет постепенно и продолжает все освещать. Вот такая феноменология.

Оказалось, что эта яркая вспышка ослепляет рецепторы, рецепторы запасают световую энергию. Когда через 3-4 секунды ослепление проходит, эти рецепторы начинают выдавать нормальный электрический сигнал, и этот сигнал интерпретируется мозгом. Получается, что это как бы «замороженное» на сетчатке истинное изображение обстановки. Зрительная система синтезирует из остаточных сигналов фоторецепторов образ – трехмерный и совершенно реальный, живой. И парадокс состоит в том, что, если во время наблюдения обстановки испытуемый переводит взгляд с одной точки фиксации (слабая реально светящаяся точка от микролампочки) на другую, то богатый ЗПО остается неподвижным, а реальные точки фиксации совершают в пространстве нереальное перемещение, и человек теряет ориентацию направления. Бедный ЗПО в этих условиях перемещается вместе со сменой точки фиксации.

Так для нас стала высвечиваться проблема непредметных механизмов инвариантности (НМИ), обеспечивающих стабильность зрительного поля при постоянно происходящих в обычных условиях скачках глаз.

Дальше следовала проблема механизмов константности. Именно эксперименты с ЗПО и НПИ позволили многие детали этих механизмов прояснить. Мы начали писать книгу об этом, но не завершили работу.

Третье фундаментальное теоретическое открытие основано на интерпретации феномена «подводной иллюзии» - видимое увеличение размеров объектов в воде при подводном плавании с маской. После долгих и тщательных экспериментов Саша в своих теоретических исследованиях нашел решение подводной иллюзии. Он вывел формулы, мы их проверили в экспериментах количественно, и практически все совпало с теорией. Это окончательно сформировало нашу концептуальную модель работы зрительной системы человека, которая и была основной целью всех наших многолетних исследований.

- Забавно, что впервые эту идею Саша, который очень увлекался подводной охотой, высказал на берегу моря: «Почему рыба под водой кажется огромной, а на берегу оказывается жалкой рыбешкой?» Нашей дочери Ирине в то время было лет 12. Она организовала «Петровскую Академию Наук» и журнал «Домнов», предложив нам писать туда статьи. Саша написал о подводной иллюзии. Tак что все началось с игры.

- Ну а в Москве это вылилось в то, что мы с Сашей, каждый у себя дома, наливали полную ванну, надевали маски и смотрели, что и как. Однажды, случайно закрыв один глаз, я обнаружил, что иллюзия пропадает. Тут же позвонил Саше и уже через несколько дней в лаборатории появился большой аквариум, поскольку стало ясно, что этот эффект бинокулярного происхождения. Через какое-то время Саша мне показал свои формулы, и стало ясно, как это работает. Это было здорово, красиво. Изучение этого эффекта привело к пониманию тончайшего эффекта, который рождается на границе раздела двух сред – воздуха и воды. Его можно было только теоретически рассчитать. Саша это сделал. Были известны приблизительные коэффициенты. Стали проверять. Было полное совпадение: когда увеличивается, когда уменьшается, когда меняет свой знак.

И вот тогда мы с Сашей пришли к выводу, что работа зрительной системы - это сугубо вычислительная процедура, совершенно необозримой для нас мощности, которая прекрасно синтезирует из очень противоречивых сигналов зрительных рецепторов модель мира, которая по качеству приближается к реальной.

Занимаясь зрительными образами, мы поняли, что у зрительной системы имеется как бы экран, в котором в связи со скачками глаз возникают перемещения одних проекций относительно других. И этого достаточно, чтобы как бы скомпенсировать. Ведь почему, когда глаз скачет, мы не видим, что скачет обстановка? Потому что вместе со скачками глаз происходит скачок координат, то есть во время скачка происходит смена координат, а во время фиксации все остается стабильным. Так возникла теория скачков и фиксаций. Очень простая модель механизмов стабилизации зрительного поля.

Иван Пигарев стал искать константный зрительный экран (КЗЭ) у кошек. Казалось, что что-то он там нашел. Но после осознания механизма подводной иллюзии возникли новые теоретические сомнения в таком прямолинейном подходе к поиску КЗЭ, хотя окончательно от него отказаться не удавалось.

Стало ясно, что зрительная система фактически реализует потрясающей глубины и тонкости вычислительную процедуру с входным потоком сигналов, который кажется необозримым, если учесть, что у нас в каждом глазу по сто тридцать миллионов фоторецепторов. И эти сто тридцать миллионов каналов обрабатываются параллельно в реальном времени! Если бы люди это знали, они, может быть, больше стали себя уважать, потому что для обслуживания этих ста с лишним миллионов рецепторов у человека в зрительном системе только в первичных ее отделах имеется несколько миллиардов нейронов, при том, что каждый нейрон не просто вычислительная машина, а целый вычислительный комплекс. Это сотни тысяч контактов, тысячи разветвлений у каждого нейрона. Вся эта невообразимая по сложности система занята только одним - интерпретацией очень противоречивых входных сигналов: глаза совершают два-три скачка каждую секунду, изображение на сетчатках постоянно скачет, свет меняется, предметы двигаются, размеры меняются, выражение лиц меняется, и это все надо непрерывно обрабатывать и передавать в высшие отделы в свою уже законченную зрительную модель мира.

Никого не интересует, что происходит с глазами, всем интересно, что в мире происходит. И это стало потом мировой проблемой - так называемый «анализ сцен». Саша этим тоже занимался.

И тогда мы попытались вычислить, какой должен быть компьютер: мы как бы хотели узнать, сколько стоит наша зрительная система технологически. И мы подсчитали, что, поскольку самая крошечная часть нашего зрительного поля, так называемая фовеола, которая имеет размер примерно 100 на 100 рецепторов, по своей мощности превосходит самый мощный тогда в Советском Союзе компьютер - БЭСМ-6, то даже эта только система должна была бы стоить миллион. Сейчас компьютеры подешевели, мощность их возросла, казалось бы, невероятно, но ясно, что до сих пор это невозможно сделать.

И дело не только в вычислительных мощностях, но и в алгоритмах, т.е. в программах, которые должны этот процесс обслуживать.

- 31 декабря 1991 года Саша выступал на Международной конференции в Израиле, в Тель-Авиве. Владимир Нечитайло, муж моей бывшей сотрудницы, специально приехал из Иерусалима, чтобы послушать Сашин доклад. Когда мы с ним возвращались после конференции (Саша задержался, чтобы поговорить с коллегами), Володя сказал мне: «Я в этом кое-что понимаю (он бывший физтех, оптик, доктор наук), и я просто потрясен услышанным. Я не мог предположить, что Человек может поставить такую задачу перед собой, а тем более - ее решить». Саша говорил в своем докладе о том, как устроено человеческое зрение. Вы ведь именно этой проблемой в широком смысле этого слова занимались с Сашей, если я правильно понимаю?

- Да, именно этим. Наш выигрыш был в том, что мы действительно занимались коренной проблемой зрительного восприятия, поэтому нас все интересовало. Прошло время, и Саша занялся цветным зрением. Он занимался и восприятием движения. Мы очень много занимались объектным зрительным восприятием, и здесь тоже было не столько открытие, сколько изобретение: мы придумали алгоритм и внедрили его, и компьютеры, обладающие этим алгоритмом, получили преимущество. Это тоже был значимый результат.

Саша всегда брал проблему по существу, не увлекаясь сиюминутными, может, очень выигрышными эффектами. Мы мало что опубликовали. Там была не одна докторская диссертация. Мы могли защищаться хоть по техническим, хоть по психофизиологическим, хоть по биологическим или математическим наук. Если бы мы были больше привержены не науке, а научному социуму, то, конечно, продвинулись бы больше в этом направлении. В нашем содружестве в этом плане я играл не очень положительную роль, потому что я еще меньше, чем Саша, был привязан к социальным сторонам науки. Он же, став начальником лаборатории, руководителем людей, вынужден был отвечать перед начальством за выполнение работ, в основном, прикладного характера по тематике Курчатовского института, должен был служить интересам этого института.

Я-то остался более свободным, так как отвечал только за себя, но ни он, ни я ничего не поимели, кроме как по одной кандидатской диссертации.

- Когда я однажды заикнулась о докторской (а меня многие просили повлиять на него - и Тихонов, тогда заместитель директора Института прикладной математики АН ССР, оппонирующей организации на защите Сашиной диссертации, и Бызов, и Александровы - Анатолий Петрович и Петр Анатольевич, непосредственный Сашин начальник в последние годы его работы в Курчатовском институте), Саша мне ответил: «Ты знаешь какие-либо другие формы научных работ, кроме диссертаций? Вот я всеми ими и занимаюсь!»

Больше мы эту проблему с ним не обсуждали.

- В йоге есть понятие карма-йоги - действие без привязанности к результатам. Это наибыстрейший путь к высоким состояниям сознания. Если посмотреть на всю жизнь Саши, то мы увидим: все новые и новые достижения и открытия. Это можно понять, просто перечисляя все пласты, которые он поднимал. Он открывал пласт за пластом, вскрывал их и - вперед. А что будет дальше - пусть решает небо. Если кого-то заинтересует, то, пожалуйста, работайте! Это феномен какой-то - сколько всего Саша наработал! Он создал целое направление в науке – компьютерная психофизика зрения.

- И не было людей, которые бы все это двигали дальше.

- Нас очень многие не понимали. Мы были все-таки в этой области основательно продвинуты, но очень мало предпринимали усилий, чтобы что-то из этого донести другим.

- Я думаю, что тогда еще не пришла пора для этих идей. Уже позже Анатолий Петрович Александров, в то время Президент Академии наук СССР и директор Курчатовского института, пытался помочь Саше развить это направление, было выездное заседание Совета Министров в Курчатовском институте, где это обсуждалось, и выяснилось, что всех мощностей страны недостаточно, чтобы обеспечить работы по этой проблеме в промышленном масштабе. А еще позже, по-моему, это было в 1995 году, крупнейшая американская компьютерная фирма Хьюллет Паккард заинтересовалась Сашиными идеями, мы приезжали на переговоры, но, как объяснил нам с сыном уже после смерти мужа Джон МакКанн, крупный специалист по цветному зрению, работавший в этой фирме консультантом, у них в это время были финансовые проблемы, и они тоже не отважились на те вложения, которые требовались.

Между прочим, на международной конференции в Америке, одним из главных организаторов которой как раз был МакКанн, мы с Сашей жили в снятом Джоном двухэтажном номере (он на первом, а мы на втором этаже). Заседания оргкомитета конференции обычно проходили в этом номере, и я лично слышала, как МакКанн сказал: «Удивительно, у нас такие возможности, а человек номер один в мире в нашем деле оказался русский Саша Петров!»

Я еще вот, о чем подумала: мы с тобой, похоже, одинаково реагировали на такое качество Саши: он, бывало, бросит походя какую-то идейку, а что касается решения, то ему это скучно, требует времени и энергии, которые он предпочитал тратить на другое. А мы с тобой подхватывали, развивали, доводили до конца. Помню, он как-то говорит: «Хорошо бы поехать в Прибалтику, отдохнуть с детьми, но денег нет, ничего не получится». А я начинаю думать: «А сколько надо денег? Может, я поработаю в детском санатории смену (1,5 месяца) и сможем поехать?» И все это делается. У тебя, я знаю, схожая ситуация была с яхтой.

- Да, это было. Я помню, мы сидели на Новой площади около здания ЦК КПСС в сквере на лавочке, тепло, солнце светит, и Саша мне говорит: «Я в «Комсомолке» прочел про Чичестера: он в одиночку вокруг света плывет».

И мы потом неоднократно об этом говорили, и в какой-то момент возникла идея строить яхту по технологии, которую разработали в Киеве. И мы за семь лет ее действительно построили на даче у Пигаревых и плавали на ней.

- Я знаю, что Саша иной раз подкидывал людям идеи, которые становились делом их жизни. Так было, например, с покойным Борей Мазо (директором фирмы «Окрус», созданной Петровым, Зенкиным и Мазо, которая занималась распознаванием образов, в частности, текстов, в том числе и рукописных - ФП).

- Это было и в науке. Иной раз, бывало, он действительно что-то скажет, а заняться этим некогда, спустя какое-то время вспомним, друг друга заведем и начинается… Это было связано с тем, что он живо был увлечен всеми жизненными процессами, и при этом у него совершенно не было привязанности к получению каких-либо социальных благ.

Эта наша общая тесная научная жизнь была очень и очень счастливой.

А какой он был за столом! Веселый, остроумный! Помню, как он, поднимая рюмку, говорил: «Душа, отойди в сторонку!»

- Там еще продолжение было. У него это звучало так: «Душа, отойди в сторонку, а то оболью!»

Когда Саша страдал из-за расхождений с Бонгардом, я тоже страдал. Бывало, мы встречаемся, и кто-то из нас говорит: «Душа болит!» и указывает на поддых. Это длилось очень долго… Душа действительно болела.

Восточные врачи считают, что это энергетический центр. Все восточные единоборства основаны на развитии, активизации этого энергетического центра. Бонгард нас тогда так задел, что почти вся наша энергия оказалась на какое-то время израсходованной.

- Я тоже помню это его выражение. Он его употреблял и много позже тех событий, о которых ты вспоминаешь: например, тогда, когда его что-то сильно задевало в общественной или политической жизни.

И все-таки наша жизнь была такой увлекательной, насыщенной! Саша скажет что-то - ух, ты, дух захватывает! И все: завелись, начинаем думать над этим. Мы не часто вербализовали наш психоанализ: «А я вот подумал…» Есть люди – один раз подумают, а потом десять раз напоминают об этом. Мы же в этом потоке находились постоянно: думали, думали, поняли, сказали, пошли дальше…

Действительно, все наше многолетнее сотрудничество было как одно увлекательное интеллектуальное приключение!

А были и другие, уже чисто туристические приключения. Например, наш поход на тростниковом плоту по Амударье. Или плавание на построенной нами яхте. Но это уже другой разговор…