Два этюда

Диалектик и барышня

Фантазия на темы Марка Шагала

Гений отдыхал. Он сегодня потрудился, впрочем, как и во все предыдущие дни. Вела ли его в трудах фантазия, или существовал какой-то план – никто не может этого знать. Да это и неважно. Все, что случалось, могло быть легко отнесено к естественным событиям. Оживший внезапно вулкан на острове Борнео; пятикилограммовый гриб, найденный в прошлую субботу жительницей деревни Выхово, что под Могилевом; слегка озадаченный каирский мусорщик, жена которого родила ему одновременно двух чудных девочек и такого же чудного мальчика, - кому пришло бы в голову связать эти события с чьей-то мрачной или веселой фантазией? Никому. Тем более, что самому Гению понятия славы и авторского права были совершенно незнакомы.

Был он сегодня с утра занят вопросами воздухоплавания, и кое-что в этом направлении совершил. Возможно, он даже гордился бы этим актом, как одним из самых изящных своих творений, если бы знал, что такое «гордиться». Он не гордился, он просто отдыхал.

В этом месте автор намерен слегка изменить направление рассказа, и просит принять, как данность, утверждение, что настоящий диалектик, даже если он парит над землей, всегда обнаружит связь между явлениями.

Взявшись за руки, двое летели не быстро и не высоко, где-то на уровне пятого этажа. Они догадывались, что с земли их не было видно, и это, как ни странно, не казалось им удивительным или чем-то необычным. Диалектик подумал: человек - приспособленец по натуре своей, до чего же легко он привыкает к новым жизненным обстоятельствам! Вот ходили по земле, смотрели себе под ноги, лишь изредка поднимая глаза к небу, чтобы проверить, не собирается ли дождь. И вот, пожалуйста! Свободно оторвавшись от земли и почувствовав в первый момент легкое головокружение, они затем почти обыденно продолжали этот полет.

Он вспомнил какую-то старую историю о том, как один человек, приглашенный в дом богатого и просвещенного вельможи, встретил там женщину, которая поразила его своей красотой, умом и замечательной музыкальностью. Разговаривать о пустом с ней было стыдно, но пустых разговоров и не было. Ее речь выдавала в ней человека образованного, тонкого, и, пожалуй, остроумного. Она прекрасно играла на клавикордах, ее необыкновенного тембра голос проникал в самую душу и будил в нем давно забытые и смешные чувства.

Прошло время. Дела и личные обстоятельства заставили его уехать из города в деревню - и он забыл эту женщину.

Очередной поворот судьбы вернул его в город, где он раньше жил. Однажды он ехал в карете по улице и догнал двух простолюдинок-прачек. Они несли тяжелые корзины с бельем. Обогнав их, он почему-то обернулся, и лицо одной из них показалось ему знакомым. Это была ОНА, он узнал ее по родинке на левой щеке. Часто потом эта картина возникала у него в памяти, и он никак не мог объяснить метаморфозу, случившуюся с этой женщиной.

Время шло, он опять забыл о ней. Через три или четыре года в город, где он продолжал жить, приехал театр. После первых представлений разнеслись слухи о талантливой актрисе, приме этого театра. Народ повалил на спектакли. Пошел и он. Читатель, конечно, уже догадался, что замечательной актрисой оказалась ОНА.

Диалектик не помнил точно, каким образом открылась история жизни этой необыкновенной женщины из легенды – познакомился ли тот человек с актрисой, или кто-то рассказал ему подробности, - но все оказалось и обыденно, и драматично. Она была фавориткой того самого вельможи, в доме которого блистала. Потом связь почему-то расстроилась, а может быть, вельможа разорился, и она, не имея средств к существованию, опустилась на несколько ступеней по жизненной лестнице. Следующий поворот судьбы, как уже понятно, был связан с театром, где оценили ее незаурядные таланты.

Диалектик как человек, имеющий склонность к незамысловатому философствованию, тут же приспособил всплывшую в памяти историю к своему полету и к тому чувству, что никаких особых чувств полет у него уже не вызывал. И тут же мысленно закруглил эту философскую конструкцию, как любят делать люди благоразумные и положительные, повторив про себя сентенцию о том, как быстро, почти мгновенно, человек приспосабливается к сюрпризам, которые подбрасывает жизнь. И еще он подумал о том, как правильно и гибко устроено наше сознание, ибо, если бы было иначе, человек терял бы себя на любой жизненной ухабе, или, просто говоря, сходил с ума.

Впрочем, полет продолжался, и его спутница, женщина молодая и чувствительная, сумела обнаружить в пикантном приключении свежие впечатления для своей художественной натуры. Теперь она думала о том, как сохранить их в душе, не расплескать. Так часто бывало раньше, в ранней молодости: хороший фильм или удачные страницы романа снимали какую-то корочку, нарастающую внутри, освежались чувства, и обострялось зрение. Так случалось, что закрыв книгу или выйдя из кинотеатра по окончании сеанса, она вдруг остро и немного отстраненно впускала в себя как будто умытый и освеженный окружающий мир. Хотелось любить, хотелось жить как-то искреннее, полезнее что ли. И очень, ну, очень хотелось запечатлеть это чудное мгновение в картине или в стихах. Бывало именно мгновение, такая вспышка просветления, и если не удавалось сразу же излить впечатления на бумаге или изобразить на полотне, они остывали, блекли и уходили, как сон, который забывается через минуты после пробуждения.

Город кончился, и теперь они летели над какими-то оврагами, над редкими и жалкими рощицами. Кое-где под ними проплывали зеркальные чаши водоемов. По берегам, у кромки воды иногда попадались какие-то строения, но в густеющем вечернем воздухе трудно было разобрать, дома это или сараи. Живого света из окон нигде не было видно, впрочем, это почему-то не удивляло их, как не удивляло и то, что не попадались больше ни поселки, ни деревни. Они парили, держась за руки, и каждый думал о своем. В какой-то момент искра тревоги пробила их одновременно, они вздрогнули и взглянули друг на друга. Что это было? Догадка пронзила ли их, предчувствие ли были им спущено – на мгновение стало зябко и страшно. Это не длилось долго, тревога ушла, и путешествие, если его можно так назвать, продолжалось.

В воздухе был разлит какой-то легкий, но необычный запах. Диалектик, увлеченный в последнее время модным поветрием – эфирными маслами, вызывал в памяти знакомые ему ароматы и пытался сопоставить с нынешним. Не сопоставлялось. Откуда-то – Бог весть! - выплыло слово «первобытный». Первобытный запах. Он понимал, что нашел странное определение тому, что чувствовали рецепторы носа, но слово почему-то легко вписалось в ощущения. Возможно, так пах папоротниковый лес, в котором водились птеродактили.

И звук! Иногда до их слуха доносился звук, напоминающий нежное позвякивание полотна ручной пилы, если его сгибать и разгибать. Что ж, нужно признать, что оформление этого полета, как если бы это был спектакль, было сделано с большим вкусом.

Спектакль без зрителей – что может быть печальней.

Взошла луна. На невысоком холме стоял Гений и наблюдал полет двух людей. Бывших людей. Он не вернет их на землю. Почему он выбрал этих двоих, зачем снабдил их способностью к парению? Я, рассказчик, не знаю, и спросить не у кого. Может быть, это был каприз Гения, а быть может, холодно задуманный и безжалостно исполненный эксперимент.

Впрочем, это наша человеческая смешная привычка - наделять Гения человеческими же свойствами: любовью, состраданием, желанием наказать или поощрить. Мы, люди, верим и не верим одновременно, что наш видимый и осязаемый мир – это единственная реальность.

Мы верим во всемогущество науки и одновременно верим в сказки, даже если убеждаем себя и других, что не верим в них.

Автор в детстве летал во сне и сожалеет, что больше эти сны к нему не приходят.

Этюд номер пять

Подъезжая под Ижоры, я взглянул на небеса. То, что я увидел, мне не понравилось. Тучи, набухшие влагой, смотрели грозно. Темные вертикальные полосы на горизонте, воронье, молча носившееся кругами, не оставляли надежды на то, что ненастье пройдет стороной.

Я едва успел распрячь своего верного Нисана - он еще пофыркивал добродушно, остывая - как грянул ливень с молниями. Нет никакой возможности адекватно описать грозу после того, как это сделал Петр Ильич с помощью двух литавр и трех мрачных подсурдиненных тромбонов. Кстати, на той знаменитой премьере в Дворянском Собрании я сидел третьим во вторых скрипках. Музыка сводит меня с ума. Звучание большого мажорного септаккорда мне милее стрекота кузнечиков и свиста иволги. Я знаю, мой вкус могут назвать пошлым, но рукотворная гармония пьянит меня, как пунш на дружеской пирушке. Соловей вызывает во мне лишь приступ ипохондрии.

Сейчас или никогда, - запирая ставни, подумал я. Темны речи, странны лицы, нотный стан, как стан девицы, - подумал я. ''Тьмою здесь все занавешено, и тишина, как на дне..."

Бумага разложена, карандаши заточены, но нет, включу-ка я лучше алгебраическую машину. 1,0,1,1,0,1 – это же песня, вернее, ее припев, - подумал я. Программа Finale-2002 – в действии. Хвостики, крючочки, палочки и точки. Лес хвостиков, модная лавка крючочков, точки и кружочки. Это красиво, как полет Уточкина.

Никогда еще мне не работалось так легко. Сначала из тьмы выплыла идея. Она не имела четких контуров, но форма угадывалась. Хотелось чего-то нежного, отчасти неуловимого, слегка щемящего. Си минор представился мне. Восходящие секвенции, как бесы окружали меня со всех сторон. Лавируя между ними со сноровкой, приобретенной многолетней практикой, я вырулил на хорошенькую фразу, которая показалась мне свежей. Только бы не замучить ее, тогда утром я пойму, верно ли было первое впечатление. Гармония пришла сама и поначалу радовала меня, пока я не выловил отклонение в ля минор. Бесы, бесы, - огорчился я. Всегда толкают на наторенную дорожку, соблазняют якобы красивым ходом. Сколько раз я уже оказывался слаб? Два, три? Это становится неприличным. Прочь от заколдованного места.

Основная тема набросана, с кодой – вот еще один камень преткновения – повоюю в следующий раз, а пока – два-три варианта про запас. Замес для подголоска в сексту, квинту и октаву, разберемся. Три, два, один, ноль, запускаю player, цифровое чудо, - Александру Николаевичу очень бы понравился для его цепных гармоний. Так, третий такт подправить, кода нехороша, но потом, потом. Можно приглашать Ипполита Михайловича, Сереньку и, пожалуй, Дуняшу позову. Она хоть и из дворовых, но востра, чертовка.

Гроза, между тем, закончилась. Я распахнул окно. Воздух пах фиалками и еще какой-то дрянью. В душе пели виолончели: виа – ля –ля – ре – до. Какая странная и дивная картина, пылинка я, приставшая ко дну. Земля, в лучах Вселенной утонув, то бирюзой зальется, то кармином.

Живем, господа.