И к имени моему "Марина" – Прибавьте: "мученица"...

Памяти Марины Цветаевой

Даны мне были и голос любый,

И восхитительный выгиб лба.

Судьба меня целовала в губы,

Учила первенствовать Судьба.

Устам платила я щедрой данью,

Я розы сыпала на гроба...

Но на бегу меня тяжкой дланью

Схватила за волосы Судьба!

Как билась в своем плену

От скрученности и скрюченности.

И к имени моему "Марина" – Прибавьте: "мученица"

Цветаева писала о каком-то германском городке, мол, если бы здесь жил, или родился, или хотя бы останавливался Гете, этот городок обрел бы смысл. Марина Цветаева оправдала Елабугу.

Дом, в котором она свела счеты с жизнью, стал местом паломничества сотен людей. Гвоздь в сенцах – толстый, самодельный, с крупной шляпкой, вбитый в перекладину – священной реликвией.

Самоубийство, как известно, не событие, а процесс. Петля на ее шее начала стягиваться задолго до приезда в Елабугу. И даже задолго до возвращения в Москву, летом 1939-года. Из чего свивалась эта петля – история страшная, с длинными отступлениями в далекое прошлое, поэтому начать придется с последнего действия той драмы, о которой видавшая виды Надежда Мандельштам сказала – "Я не знаю судьбы страшнее, чем у Марины Цветаевой".

"Поглотила любимых пучина, и разграблен родительский дом". Один за другим сгинули в пучине Гулага сестра, муж, дочь. Вестей от них нет. У Марины не осталось никого – только Мур. Отец называл его "Марин Цветаев", так как сын и строптивым норовом и одаренностью вышел в мать. Но эта похожесть не мешала ему, молодому "парижанину", сопротивляться ее тиранической опеке. «Вы похожи на страшную больную деревенскую старуху!», – кидает он ей.

Кроме панического страха за сына – нищета, бездомность, скитальчество по чужим углам. Все, кто знал ее в ту пору, вспоминают о ней почти одними и теми же словами: преобладание серых тонов в одежде, низкие каблуки, широкий пояс, янтарные бусы; руки – в серебряных, словно бы скифских, степных браслетах; нездешняя, "парижская", хотя и застиранная косыночка на шее Общее впечатление – нищая элегантность. Многие вспоминают, что походка у нее была прямая, твердая, почти мужская. "Семен Липкин свидетельствовал, что особенно тверд ее шаг стал, когда они пошли в Музей изобразительных искусств, созданный когда-то ее отцом, Иваном Цветаевым. Был декабрь 40-го… Дочку основателя никто не опознал, они долго бродили по египетскому залу, а потом направились в столовую Метростроя – их еще называли "обжорками" – есть суточные щи из кислой капусты".

Прежних ее стихов в России не печатают. Новые не пишутся. В октябре 40-го она заносит в записную книжку: "...Никто не видит, не знает, что я год уже ищу глазами – крюк, но их нет, потому что везде электричество. Никаких «люстр»…. Я не хочу умереть. Я хочу не быть. Вздор. Пока я нужна…»

В том же, 40-м она записывает эти страшные своей пронзительной и спокойной уверенностью в близком конце строки:

Пора снимать янтарь

Пора менять словарь,

Пора гасить фонарь

Наддверный…

С началом бомбежек Москвы Цветаеву с сыном отправляют в эвакуацию в Татарию.

Накануне отъезда Мур записывает в дневнике:

«...Я не ожидал от матери такого маразма. Она говорит, чтобы я "не обольщался школой...". У нее – панические настроения: "лучше умереть с голоду, чем под развалинами". Она говорит, что будем работать в колхозе. Идиотство! Какого чорта работать в колхозе – неужели она думает достать себе пропитание этим? ...Утром я ей совершенно ясно и определенно и точно сказал, что в Татарию не поеду. Она ответила, что меня не спросит...»

Такая обстановка была в семье накануне отъезда.

8 августа 1941 года на пароходе «Александр Пирогов» Марина Цветаева с сыном отплывают в Елабугу. Провожающих двое – Борис Пастернак и Виктор Боков. У Цветаевой плохо запирался чемодан, и она накануне говорила об этом Пастернаку, и он, не забыв, принес с собой бечевку. Чемодан перевязали. А бечевка эта ей потом пригодилась, в Елабуге.

Боков записал разговор на пристани:

– Вы поэт?

– Собираюсь быть поэтом. И тут впервые на близком расстоянии я увидел глаза Марины. Невероятное страдание отражалось в них.

– Знаете, Марина Ивановна, – заговорил я с ней, – я на Вас гадал.

– Как же Вы гадали?

– По книге эмблем и символов Петра Великого.

– Вы знаете эту книгу? – с удивлением спросила она.

– Очень хорошо знаю! Я по ней на писателей загадываю.

– И что мне вышло? – в упор спросила Марина. Как было ответить, если по гадательной древней книге вышел рисунок гроба и надпись: «Не ко времени и не ко двору»!

– Все поняла! – сказала Марина. - Я другого и не жду!..

В Елабуге она сняла маленькую комнату, за занавеской, в доме Бородельщиковых. Понравилось ей, что хозяйку звали, так же, как ее сестру – Анастасия Ивановна. В этом доме она прожила десять последних дней своей жизни.

В августе Цветаева дважды побывала в Чистополе. Встреча с ней, буквально накануне ее самоубийства, гениально описана в очерке Лидии Корнеевны Чуковской "Предсмертие".

Но не менее, может быть даже более бесценны бесхитростные свидетельства о последних земных днях Цветаевой ее квартирной хозяйки – простой русской женщины.

«Я-то расстроилась, – рассказывает Анастасия Ивановна.

– Она мне сперва не понравилась: высокая, сутулая, худющая, седая – прямо ведьма какая-то. Баба-яга. Несимпатичная... Вместе курили. Тогда что было курить? Самосад. В газетку, если достанешь. Я ей папироски крутила. Марина-то Ивановна сама не умела – и сидим дымим вместе».

– Делать она ничего не умела, – говорит Анастасия Ивановна. Я же видела, мы же вместе жили. Нагрею я ей воды, она голову вымоет. Ну, сказала бы мне: "Анастасия Ивановна, подотрите», я бы и подтерла. А то сама тряпкой по полу кое-как размажет – и все. И не готовила никогда. Продукты-то были, а не готовила. У меня хоть керосину нет, но таганок и дрова были и сковородки, посуда – все было. Могла бы сготовить...

– А где же они ели?

– Они в столовую ходили. А в столовой тогда одну бурду давали... А то попросит меня продать ей рыбы – Михаил Иванович заядлый рыболов, рыба всегда была. Купит и просит: "Уж вы мне ее почистьте". Ну, почищу, а она: "Уж вы мне ее пожарьте". И пожарю, не трудно. Когда она умерла, целая большая сковородка жареной рыбы так в сенях и осталась.

Хозяева часто слышали, как мать с сыном ссорились, громко переговариваясь на незнакомом языке (французском). Мур не хотел жить в Елабуге. Корил ее тем, что она против его воли вывезла его из Москвы. У него там был свой круг, друзья и подруги. А в Елабуге не было ничего, кроме спиртового завода. Не было даже школы. Он требовал, чтобы она прописалась в Чистополе, где жили семьи эвакуированных московских писателей. Там ей почти выхлопотали место посудомойки в писательской столовой. В одну из таких ссор прозвучали эти страшные слова Мура: "Ну, кого-нибудь из нас вынесут отсюда вперед ногами!" Сына она любила рабски. Поэтому вынесли ее. "Пока я нужна". Мур был последним, кто хоть как-то привязывал ее к жизни. Ощутив свою ненужность, она освободила его от себя. Не умея спасти его, верила, что сироте помогут скорее, чем сыну Эфрона и Цветаевой. За две недели до того, как она сунула голову в петлю, ее муж Сергей Эфрон был расстрелян в Москве по приговору Военной Коллегии Верховного Суда СССР.

В тот день, 31 августа, Анастасия Ивановна, пришла домой первая, но вынимать жиличку из петли не стала, а вызвала милицию и скорую помощь. На петлю пошла бечевка, та самая... За сам факт самоубийства Анастасия Ивановна квартирантку не осуждала – ей просто казалось, что Цветаева сделала это слишком рано, без крайности.

– Вещей у них было много. Одних продуктов большой мешок: в разных кулечках и рис, и манная, и другие крупы. Сахару с полпуда. Могла бы она еще продержаться. Да вот такой момент у нее, видно, настал... Ну, все равно, могла бы она еще продержаться, – сокрушалась хозяйка. – Успела бы, когда бы все съели...

Запись из дневника Мура за 5 сентября, 1941-года:

"За эти 5 дней произошли события, потрясшие и перевернувшие всю мою жизнь. 31-го августа мать покончила с собой – повесилась. Узнал я это, приходя с работы на аэродроме, куда меня мобилизовали. Мать последние дни часто говорила о самоубийстве, прося ее «освободить». И кончила с собой. Оставила 3 письма: мне, Асееву и эвакуированным.

Содержание письма ко мне:

«Мурлыга! Прости меня. Но дальше было бы хуже. Я тяжело-больна, это – уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але – если увидишь – что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик».

Письмо к Асееву:

«Дорогой Николай Николаевич! Дорогие сестры Синяковы! Умоляю вас взять Мура к себе в Чистополь – просто взять его в сыновья – и чтобы он учился. Я для него больше ничего не могу и только его гублю. У меня в сумке 450 р. и если постараться распродать все мои вещи. В сундучке несколько рукописных книжек стихов и пачка с оттисками прозы. Поручаю их Вам. Берегите моего дорогого Мура, он очень хрупкого здоровья. Любите как сына – заслуживает. А меня – простите. Не вынесла. МЦ. Не оставляйте его никогда. Была бы безумно счастлива, если бы жил у вас. Уедете – увезите с собой. Не бросайте!»

Письмо к эвакуированным:

«Дорогие товарищи! Не оставьте Мура. Умоляю того из вас, кто сможет, отвезти его в Чистополь к Н.Н. Асееву. Пароходы – страшные, умоляю не отправлять его одного. Помогите ему с багажом – сложить и довезти. В Чистополе надеюсь на распродажу моих вещей. Я хочу, чтобы Мур жил и учился. Со мной он пропадет. Адр. Асеева на конверте. Не похороните живой! Хорошенько проверьте"»

На похороны, по словам хозяев, никто не пошел. Мура тоже не было, хотя в этот день он еще был в Елабуге. Кладбищенские книги в то время не велись, поэтому могила Цветаевой неизвестна.

Памятник Марине Цветаевой, который стоит сразу у входа, всего лишь указатель, что она покоится где-то в этом месте кладбища. Анастасия Ивановна Цветаева, приехав в Елабугу в 1960 году, пометила то место, где были захоронения 41-года, крестом с надписью: «В этой стороне кладбища похоронена Марина Цветаева».

Может быть, в том, что настоящей могилы ее не существует, есть некий знак судьбы, приведший к исполнению ее истиной воли. Ибо задолго до смерти, придумывая себе эпитафию, она завещала в очерке "Хлыстовки":

"Я бы хотела лежать на тарусском хлыстовском кладбище, под кустом бузины, в одной из тех могил с серебряным голубем, где растет самая красная и крупная в наших местах земляника. Но если это несбыточно, если не только мне там не лежать, но и кладбища того уж нет, я бы хотела, чтобы на одном из тех холмов, которыми Кирилловны шли к нам в Песочное, а мы к ним в Тарусу, поставили, с тарусской каменоломни, камень: Здесь хотела бы лежать МАРИНА ЦВЕТАЕВА"

В 1988 году на высоком берегу Оки, в том месте, где во времена цветаевского детства было хлыстовское кладбище, установлен камень из тарусского доломита с надписью «Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева». Так, спустя более 50 лет, исполнилось ее воля.

P.S. Последнее написанное ею по возращении в Россию стихотворение посвящено Арсению Тарковскому, которым она увлеклась тогда без малейших шансов на взаимность со всем пылом своей ненасытимой на новые любови души. Наверное не только я каждый год 31 августа перечитываю эти кровоточащие письмена, которым выпало стать последними поэтическими строками, выведенными на земле ее рукой...

"Я стол накрыл на шестерых..."

Все повторяю первый стих

И все переправляю слово:

– "Я стол накрыл на шестерых"...

Ты одного забыл – седьмого.

Невесело вам вшестером.

На лицах – дождевые струи...

Как мог ты за таким столом

Седьмого позабыть – седьмую...

Невесело твоим гостям,

Бездействует графин хрустальный.

Печально – им, печален – сам,

Непозванная – всех печальней.

Невесело и несветло.

Ах! не едите и не пьете.

– Как мог ты позабыть число?

Как мог ты ошибиться в счете?

Как мог, как смел ты не понять,

Что шестеро (два брата, третий –

Ты сам – с женой, отец и мать)

Есть семеро – раз я на свете!

Ты стол накрыл на шестерых,

Но шестерыми мир не вымер.

Чем пугалом среди живых –

Быть призраком хочу – с твоими,

(Своими)... Робкая как вор,

О – ни души не задевая! –

За непоставленный прибор

Сажусь незваная, седьмая.

Раз! – опрокинула стакан!

И все, что жаждало пролиться, –

Вся соль из глаз, вся кровь из ран –

Со скатерти – на половицы.

И – гроба нет! Разлуки – нет!

Стол расколдован, дом разбужен.

Как смерть - на свадебный обед,

Я – жизнь, пришедшая на ужин.

...Никто: не брат, не сын, не муж,

Не друг – и все же укоряю:

– Ты, стол накрывший на шесть – душ,

Меня не посадивший – с краю.

6 марта 1941

Эпиграф был выбран ею по первой строчке стихотворения Тарковского:

Стол накрыт на шестерых,

Розы да хрусталь,

А среди гостей моих

Горе да печаль.

И со мною мой отец,

И со мною брат,

Час проходит. Наконец

У дверей стучат.

Как двенадцать лет назад

Холодна рука

И немодные шумят

Синие шелка.

И вино звенит из тьмы,

И поет стекло:

"Как тебя любили мы,

Сколько лет прошло!"

Улыбнется мне отец,

Брат нальет вина,

Даст мне руку без колец,

Скажет мне она:

– Каблучки мои в пыли,

Выцвела коса,

И поют из-под земли

Наши голоса.

Какая пропасть разделяет талант и гений. Кто мог знать, что изящная безделица Тарковского переживет свой век только оттого, что ей случилось быть запевом последней бессмертной песни Марины Цветаевой.

Сан-Франциско