Современники

Sine ira et studio

(окончание, начало в № 6/2012 и сл.)

ОТКРЫТИЕ № 112

5 апреля 1972г. в Государственном реестре под номером 112 было зарегистрировано открытие турбулентного нагрева и аномального сопротивления плазмы, и в дипломе значились два коллектива во главе с Е. К. Завойским и академиком Украинской Академии наук Я. Б. Файнбергом. Это М. В. Бабыкин, П. П. Гаврин, Б. А. Демидов, Л. И. Рудаков, В. А. Скорюпин, С. Д. Фанченко (ИАЭ) и В. А. Супруненко, Е. А. Сухомлин, Е. П. Волков (ХФТИ). В формуле открытия говорилось: «Установлено неизвестное ранее явление аномального увеличения сопротивления и турбулентного нагрева плазмы электрическим током, обусловленное взаимодействием частиц с плазменными колебаниями, возбужденными током. Научное значение открытия состоит в том, что обнаружено и исследовано фундаментальное свойство плазмы, которое может быть использовано для получения высокотемпературной плотной плазмы с целью решения проблемы управляемого термоядерного синтеза. Практическое значение открытия заключается в том, что оно в настоящее время является одним из наиболее эффективных методов нагрева плазмы до термоядерных температур. Эффективность турбулентного нагрева достигает 30%, причём нагретая плазма может быть удержана в магнитных ловушках в течение времён, определяемых свойствами ловушек». Приоритет открытия был установлен по дате доклада на Зальцбургской конференции МАГАТЭ – 9 сентября 1961 г.

Диплом на открытие явления турбулентного нагрева плазмы

Сохранился «Отзыв на работу Е. К. Завойского и др., объединенные в цикле с названием «Турбулентный нагрев», представленные для регистрации в качестве открытия». Отзыв был написан академиком Украинской ССР Я. Б. Файнбергом: «В настоящее время наиболее эффективными методами нагрева плазмы до термоядерных температур являются бесстолкновительные методы нагрева, основанные на использовании коллективных взаимодействий потоков заряженных частиц с плазмой: пучковый и турбулентный. В основе этих методов лежит явление потоковых неустойчивостей, обусловленное резонансным взаимодействием заряженных частиц с волнами, распространяющимися в плазме. В результате развития неустойчивостей происходит возбуждение интенсивных колебаний и волн в плазме, сопровождающееся очень быстрым и сильным уменьшением упорядоченной энергии потоков электронов. При этом электроны и ионы плазмы приобретают в электрических полях возбуждаемых волн значительную энергию. Наиболее важными потоковыми неустойчивостями являются пучковая неустойчивость, теоретически предсказанная Ахиезером и Файнбергом в 1949 г. и экспериментально обнаруженная при взаимодействии первоначально немодулированных пучков с плазмой в ФТИ АН УССР, в Сухумском ФТИ (1959 г.), неустойчивость Будкера (1956 г.)-Бунемана, ионно-звуковая неустойчивость. Так как в электрических полях возбуждаемых колебаний и волн электроны и ионы плазмы приобретают значительную энергию, то естественным явилось предположение о возможности использования потоковых неустойчивостей для нагрева плазмы. Такое предположение высказывалось не только Бунеманом (1952 г.), как указано в заявке, но Р. З. Сагдеевым, Е. К. Завойским. Центр тяжести в решении проблемы коллективного нагрева несомненно находится в области эксперимента. Пучковый нагрев был экспериментально обнаружен в работах ФТИ АН УССР (1961 г.), турбулентный – Е. К. Завойским и сотрудниками (1961 г.).

Основными особенностями турбулентного метода нагрева является то, что потоки электронов, возбуждающие в плазме колебания и волны, создаются с помощью внешних электрических полей (сильные магнитозвуковые волны, импульсные поля), а нагрев плазмы обусловлен ионно-звуковыми и будкеровско-бунемановским неустойчивостями. В работах Е. К. Завойского и др. было впервые экспериментально обнаружено явление турбулентного нагрева электронов и ионов плазмы как с помощью сильных магнитозвуковых волн, создающих потоки электронов перпендикулярно магнитному полю, так и с помощью электрических импульсных полей в прямых сильноточных разрядах и тороидальных системах, в которых потоки электронов движутся вдоль магнитного поля. Авторами была впервые установлена связь между аномальным сопротивлением и развитием неустойчивостей в этих системах и построена соответствующая теория. В экспериментах производилось измерение электронной температуры тремя различными способами, ионной температуры, проводимости плазмы, эффективной частоты соударений. Измерены спектры возбуждаемых колебаний, произведена идентификация неустойчивостей, определен уровень возбуждаемых колебаний, поставлены специальные эксперименты, позволившие исключить влияние парных соударений на процессы нагрева и проводимость плазмы. В результате проведенных экспериментов установлено:

1.Существует критическое значение упорядоченной скорости электронов плазмы, выше которого возбуждаются неустойчивости, в результате чего сопротивление плазмы становится аномально большим.

2. Благодаря диссипации энергии тока на аномальном сопротивлении плазмы в течение очень короткого времени происходит интенсивный бесстолкновительный нагрев плазмы с плотностью 10¹²-10¹⁴ до 10¹⁶-10¹⁷. Эффективность турбулентного нагрева достигает 30%, причём нагретая плазма может быть удержана в магнитных ловушках в течение времён, определяемых свойствами ловушек.

3. Явление аномального сопротивления и турбулентного нагрева объясняется теорией (Л. И. Рудаков), основанной на возбуждении в плазме током ионно-звуковой неустойчивости.

Следует сделать следующие замечания. В. А. Супруненко, М. Д. Борисовым и др. представлена на открытие работа, в которой авторы впервые наблюдали эффект аномального сопротивления в прямом сильноточном разряде. Первое экспериментальное доказательство того, что этот эффект обусловлен ионно-звуковыми и будкеровско-бунемановскими неустойчивостями, было дано в работе Е. К. Завойского с сотрудниками. Считаю правильным, если не поступит возражений авторов, включить заявку В. А. Супруненко и др. в рецензируемую работу.

В заключение необходимо отметить, что Е. К. Завойским и сотрудниками был впервые экспериментально обнаружен турбулентный нагрев, являющийся в настоящее время одним из наиболее эффективных методов нагрева плазмы до термоядерных температур. Работа Е. К. Завойского с сотрудниками представляет собой одно из важнейших достижений в области физики плазмы и управляемого термоядерного синтеза. Считаю возможным зарегистрировать эту работу в качестве открытия с такой формулировкой: «Экспериментальное открытие явления турбулентного нагрева, заключающееся в том, что при движении электронных потоков, созданных внешними электрическими полями, через ионный остов плазмы, в результате возбуждения ионно-звуковых и будкеровско-бунемановских неустойчивостей происходит интенсивный бесстолкновительный нагрев электронов и ионов плазмы до термоядерных температур, а сопротивление плазмы становится аномально большим». 30 июля 1970 г. Член-корреспондент АН УССР Я. Б. Файнберг».

ВЫЕЗДНАЯ СЕССИЯ ООФА В МИНСКЕ

Весной 1972 г. отец мой дал согласие на участие в выездной сессии Отделения общей физики и астрономии АН СССР в Минске, где он должен был выступить с докладом «Энергетика на быстрых термоядерных процессах». Позже доклад его был опубликован в журнале «Успехи физических наук»[1]. Вообще-то он подготовил обширный, состоящий из трех частей материал, две из которых были направлены им в журнал «Доклады АН СССР», но напечатаны они почему-то не были. Недавно В. А. Скорюпин, которому я принесла «Часть II» для планирующейся публикации, спросил, где же первая. Я не смогла ничего ответить. Припомнились только слова академика Н. Н. Сироты о том, что доклад отца в Минске произвёл на него лично глубокое впечатление из-за анализа возможных последствий от аварий на атомных станциях. Николай Николаевич написал об этом в своей статье уже после Чернобыльской катастрофы[2]. В архиве отца сохранился черновик, озаглавленный «Энергетика на быстрых термоядерных процессах. Краткое содержание доклада на заседании ООФА, Минск, 1972». Но речь в нём шла не об атомных, а о термоядерных станциях, т. е. о станциях будущего. Вот что тогда писал Евгений Константинович: «Если говорить о ближайшей перспективе термоядерной энергетики, то следует иметь в виду 2000 год. К этому сроку мировая потребность во всех видах топлива определяется приблизительно в 10²¹ Дж/год. Весьма вероятно, что будет необходимо построить с этой целью примерно 100 термоядерных станций, так что мощность одной станции составит пр. 3·10¹⁰ Вт. Станция такой мощности будет сжигать ~ 1 см ³ Д-Т – смеси в секунду.

По современным представлениям стационарная термоядерная станция такой мощности должна иметь удерживающее магнитное поле не менее 10⁵ Гс при плотности плазмы 10¹⁵ см^-3 и температуре 10⁸ C. Отсюда можно определить объём горячей плазмы – 3·10⁹ см³. Если для термоядерного реактора будет использована тороидальная ловушка, то малый диаметр тора будет не меньше 10 м, а длина внутренней оси тора примерно 10² м. Хотя сооружения такого масштаба привычны, однако вся эта гигантская камера сначала заполнена сильным магнитным полем, которое затем вытеснено горячей плазмой из камеры и прижато к её стенкам. Заметим (для масштаба), что тепловая энергия плазмы реактора достаточна для нагревания 10 тонн меди до температуры 1000⁰ С. Состояние такой системы должно быть устойчивым в такой степени, чтобы станция могла работать долгие годы без единого внезапного крупного нарушения равновесия между плазмой и магнитным полем. Действительно, быстрое нарушение этого равновесия приведёт к проникновению магнитного поля в область, занятую горячей плазмой, что возбудит внутри камеры и в соленоиде, создающих магнитное поле, перенапряжения, энергия которых эквивалентна взрыву около 200 тонн взрывчатки. Если такой взрыв разрушит стенку тора, то в атмосферу из плазмы может поступить сразу до 8 г трития. Нарушить это равновесие может развитие макроскопической неустойчивости плазмы, связанное, например, с «дужением», быстрым охлаждением плазмы за счёт локального испарения стенки тора, срывом со стенки камеры металлических частиц, нарушением питания магнитного поля (замыкание витков соленоида) и пр. Пока не будут найдены совершенно надёжные защитные средства, термоядерная станция с магнитным удержанием будет представлять заметную опасность для окружающей местности, и каждая авария такого масштаба будет наносить значительный экономический урон. В этой ситуации, учитывая также многие другие нерешённые проблемы удержания и нагрева плазмы, кажется маловероятным сооружение 1000 таких станций до 2000 года.

Альтернативой стационарной термоядерной энергетике являются микровзрывы, которые будут иметь и специфические области применения. Физической основой получения энергетически выгодной термоядерной реакции при взрыве служит следующее соображение. Быстро нагретая конденсированная Д-Т-мишень за время разлёта τ = r₀ /с_s , где r₀ – радиус мишени, с_s =  – скорость разлёта мишени, успевает, согласно критерию Лоусона, τ N₀ = 10¹⁴, где N₀ – концентрация ядер в мишени, выделить больше энергии, чем было затрачено на нагревание Д-Т смеси. В последнее время появились два возможных способа осуществить нагрев микромишени до термоядерных температур. Имеются в виду сверхмощные лазерные импульсы света и пучки релятивистских электронов. Хотя ни в том, ни в другом методе, как известно, пока не достигнуты необходимые энергии и мощности, но нет сомнения, они могут быть получены. Если при том удастся сделать ядерное или электронно-лучевое устройство работающим без разрушения периодически, то это должно существенно изменить представление о роли быстрых термоядерных процессов в энергетике ближайшего будущего. Обсуждению этого вопроса будет посвящён предложенный доклад»[3].

Об этой поездке остались мамины дневниковые записи. Вот, например, запись от 8 июня: «С утра осматривали Институт физики твёрдого тела и полупроводников, директором которого является академик Н. Н. Сирота. Мы ходили около шести часов. Очень-очень интересно, особенно мне: я ничего никогда не видела. Плёнки, нейтронография, рентгенография, ЭПР, ЯМР, масс-спектрометрия, печи – донная плавка (на них обиделся Верещагин, так как они разработали метод получения деталей к фрезерным станкам), криогенная лаборатория, магнитные плёнки, образование доменов и т. д. Жене подарили гексагон нитрида бора. Мы без ног. Я обещала прислать рефераты…»[4]

ГОСТЬ РЕСПУБЛИКИ

В июне 1972 г. родители собирались поехать в Казань. Папе надо было выяснить какие-то дела. В один из дней у нас в квартире раздался телефонный звонок. Звонил Б. М. Козырев, он хотел узнать, в каком составе мы приедем в Казань. Я сходу выпалила: «Все», т. е. родители и мы с дочкой. Отец, уже подходя к телефону, услышал моё «все» и тут же высказал своё неудовольствие. Так мы всей семьёй попали в Казань и провели там три чудесных дня. Надо сказать, что папа был приглашён туда по научным делам как гость республики, а мы оказались «примкнувшими». Нас поселили на Новиковой даче, в доме для высокого начальства. В первый день состоялся великолепный обед в узком кругу в присутствии папиных друзей Б. М. Козырева и С. А. Альтшулера. Стол ломился от вкуснейших национальных блюд, приготовленных под руководством знаменитого на всю Казань повара Ю. А. Ахметзянова. В тот же день родители ездили по делам в КФАН, а у нас с дочкой была своя программа: нам показывали город. Погода была жаркая. Пятилетняя дочь поднывала от усталости. Я же наслаждалась тем, что спустя четверть века снова вижу город моего детства.

Едва я окунулась в казанскую атмосферу, у меня возникло смутное предчувствие, что это наша последняя совместная с папой поездка в Казань. Оно завладело всем моим существом, и я ни о чём другом не могла уже думать. Любое внешнее впечатление – будь то роскошные розы в саду на Новиковой даче, будь то поездка на волжский остров на теплоходе, встречи с папиными друзьями, – всё это, как песня припевом, сопровождалось тоскливой мыслью: «Это никогда больше не повторится. Никогда!»

22 июня ранним утром мы отплыли на теплоходе в Москву. Казанцы смогли исполнить папино желание: среди лета достать билеты на теплоход – это было настоящим чудом! В порту нас провожали родственница Н. С. Ачкасова с дочкой Таней, М. М. Зарипов, С. Ф. Коротков и Р. Ш. Нигматуллин.

Теплоход – не пароход старого образца. Его металлическая конструкция раскалялась под солнцем, как сковородка на плите. Спастись от дикой жары было негде. Выручали только остановки в городах Чебоксары, Горький, Углич, у древнего Ипатьевского монастыря под Костромой…

Я знала, что с Чебоксарами у моего отца связано было ужасное воспоминание о том, что в 1932 г. он был направлен в тамошний университет читать лекции. И всё было бы ничего, но командировочных денег ему не выдали. Знакомых в Чебоксарах не было. «В Чебоксарах я едва не умер от голода», – рассказывал он.

АВГУСТ 1972 ГОДА

5 августа у моего отца случился сердечный приступ, закончившийся тяжелейшим инфарктом миокарда[5]. Тот невероятно жаркий август был первым на нашей жизни в Москве, когда весь город окутал дым торфяников, горевших где-то на востоке от него. Отвратительный запах был разлит в воздухе, и от него нигде не было спасения. Отцу моему пришлось очень трудно. Дышать и так-то было нелегко, а тут приходилось вдыхать эту гадость. За четыре месяца нахождения в обычной городской больнице он пережил многое. После больницы он поехал в академический санаторий «Узкое», а затем к брату: у него в доме был лифт, а папа без жуткой одышки не мог подняться и на три ступеньки. Мы жили на третьем этаже в доме без лифта, построенном пленными немцами в 1947 г. Четыре года, что были отпущены отцу моему судьбой, были годами борьбы за жизнь. Сердечные приступы случались часто. Были врачи, больницы, были горы лекарств. И всё это время, как часовой на посту, рядом с папой была мама.

В моем рассказе я почти не упоминаю маму, ведь моей задачей является описание работы отца. Но это вовсе не значит, что я недооцениваю её роль в нашей семье. Её любовь к папе и к нам, детям, не знала границ. Для меня родители были образцом супружеской пары. Я долго никак не могла понять, что в жизни это очень-очень редкое исключение. Мне казалось, что иначе и быть не может! Их связывали глубокая любовь и уважение друг к другу. Восемнадцатилетней девушкой моя мама влюбилась в папу с первого взгляда, в тот самый момент, когда она принесла подавать свои документы в приёмную комиссию Казанского университета, а он, тогда молоденький доцент, как раз дежурил. Просто сказать, что мама любила папу, – это слишком мало: она его обожала. Я не помню ни одной «сцены» между родителями за всю свою жизнь. Мама была помощницей папе всегда и во всем. Химик по образованию, она недолгое время работала с ним вместе как раз в те годы, когда папа трудился над электронным парамагнитным резонансом. Она очень хорошо училась и мечтала осуществить своё желание – создать лекарство, чтобы люди жили как можно дольше. В Казани вся тяжесть довоенного, военного и послевоенного быта лежала на ней (хождение с ведрами за водой, колка дров, многочасовое стояние в очередях за хлебом, «отоваривание» продовольственных карточек, обмен на базаре водки, которую вместо зарплаты выдавали преподавателям КГУ, на что-то съедобное и т. д.). По приезде в Москву мама очень тяготилась тем, что не могла пойти работать. Здесь надо сказать, что место, где расположилась Лаборатория № 2, не было связано с Москвой, транспорт к нему не подходил. Таксисты же не хотели ехать в эту глушь, особенно вечером. Все жители нашего посёлка –«Академии», – так его называли жители соседнего «военного городка», так и говорили: «Еду в город». От Покровского-Стрешнева к самому ближайшей станции метро «Сокол» ходили трамваи, и это было всё. Был, правда, служебный автобус, ходивший до метро «Сокол». Он имел остановку прямо напротив старого, а тогда единственного выхода станции «Сокол». Шофёр, если его спрашивали, куда идёт автобус, насмерть молчал. Своеобразным паролем была плата за проезд: «Сорок копеек». Произнесёт входящий «сорок копеек», значит «свой». Добираться, скажем, до улицы Горького, теперешней Тверской, требовало столько сил и времени, что разговор о работе мерк сам собой. Ни школы, ни больницы, ни магазинов, ни аптек, ни ремонтных мастерских, ровным счётом ничего не было рядом с нашими домами. К этому надо добавить существование продуктовых карточек, по которым в то время советские граждане получали продукты питания только в определённых магазинах. Мы с мамой (папа жил в Сарове) были прикреплены к магазину где-то в области метро «Автозаводская».

ВЫДВИЖЕНИЕ НА ГОСУДАРСТВЕННУЮ ПРЕМИЮ

Осенью 1972 г. руководства Института атомной энергии и Харьковского физико-технического института начали оформление документов на выдвижение Е. К. Завойского и Я. Б. Файнберга с их коллективами на Государственную премию 1973 г. Руководителем и инициатором работ был назван Евгений Константинович. Работа шла под названием «Открытие и исследование аномального сопротивления и турбулентного нагрева плазмы». В группу номинировавшихся входили М. В. Бабыкин, П. П. Гаврин, Б. А. Демидов, Л. И. Рудаков, В. А. Скорюпин, С. Д. Фанченко (ИАЭ) и Е. Д. Волков, В. А. Супруненко, Е. А. Сухомлин, Я. Б. Файнберг (ХФТИ). В представлении, направленном в Комитет по присуждению Ленинских и Государственных премий, говорилось: «Представленный цикл работ был выполнен в ИАЭ им. И. В. Курчатова и ФТИ АН УССР в период с 1961 по 1971 гг. Результатом этого цикла работ явилось открытие, исследование и применение для получения высокотемпературной плазмы в крупных экспериментальных термоядерных установках неизвестного ранее явления эффективного нагрева бесстолкновительной плазмы электрическим током, диссипирующим свою энергию на аномальное сопротивление, которое возникает в результате развития в плазме мелкомасштабной турбулентности, возбуждаемой самим электрическим током.

В представляемом цикле работ получены фундаментальные результаты в области физики турбулентной плазмы и обнаружен ряд принципиально важных эффектов. Было установлено, что при достаточно больших электрических полях и плотностях тока удельное электрическое сопротивление плазмы аномально велико и определяется не парными, а коллективными взаимодействиями заряженных частиц. При этом было экспериментально показано, что в плазме развивается сильно турбулентное состояние с широким спектром колебаний. В этих условиях диссипация энергии тока на аномальное сопротивление приводит к быстрому и эффективному нагреву плазмы, названному авторами «турбулентным нагревом». Явление аномального сопротивления и турбулентного нагрева плазмы было объяснено в рамках теории, основанной на механизме возбуждения в плазме током ионно-звуковой неустойчивости.

Главными направлениями исследований, входящих в представляемый цикл работ, является, во-первых, изучение фундаментальных свойств турбулентной плазмы и, во-вторых, применение аномального сопротивления и турбулентного нагрева для получения высокотемпературной плазмы в опытах по управляемому термоядерному синтезу.

Для изучения свойств турбулентной плазмы авторами развиты оригинальные и тонкие экспериментальные методы, которые обеспечили возможность детального исследования сложной картины физического состояния плазмы и его эволюции во времени. В теоретических работах цикла были развиты общие физические представления о коллективных взаимодействиях и нелинейных эффектах в плазме при развитии токовых неустойчивостей и дана количественная интерпретация результатов экспериментов.

Возможности применения турбулентного нагрева для получения высокотемпературной плазмы были исследованы авторами в магнитных ловушках различного типа. Было экспериментально показано, что новый метод позволяет за короткое время и с высокой эффективностью нагревать плазму до температур электронов и ионов в несколько десятков миллионов градусов как в открытых, так и в замкнутых системах магнитного удержания.

Работы представляемого цикла имеют большое значение для развития исследований в области управляемых термоядерных реакций. Эти работы докладывались на многих научных конференциях как в нашей стране, так и за рубежом и получили широкое признание…» Это представление подписано директорами и председателями Учёных советов ИАЭ и ФТИ АН УССР академиками А. П. Александровым и В.Е. Ивановым[6].

Судя по выступлению А. П. Александрова на заседании Учёного совета ИАЭ (14 ноября 1972 г.), он и был инициатором этого выдвижения. «Эти исследования в настоящее время общепризнанны во всём мире как крупнейшее научное достижение в физике плазмы», – заявил он. По завершении Совета было проведено тайное голосование. Из 23 присутствовавших «за» проголосовали 21, «против» – 2. Голосование прошло также и в Филиале ИАЭ (председателем Научно-технического совета там был тогда член-корреспондент Е. П. Велихов).

Интерес представляет справка о творческом вкладе Завойского Е. К. в цикл данных работ: «…Е. К. Завойский предложил и впервые осуществил постановку опыта по турбулентному нагреву плазмы интенсивной магнитно-звуковой волной. Этот опыт был задуман так, что волна проходила через плазму за время, меньшее времени кулоновского столкновения. Поэтому экспериментальное обнаружение диссипации энергии волны и нагрева плазмы позволило Е. К. Завойскому ярко и убедительно доказать практическую возможность нагрева плазмы за счёт коллективных взаимодействий без участия обычных парных столкновений. Эти результаты имеют выдающееся значение не только потому, что с них началось развитие нового направления в физике плазмы, но также и в связи с тем, что новым методом был осуществлен эффективный нагрев плазмы до температур, представляющих интерес с точки зрения проблемы управляемого термоядерного синтеза.

В дальнейшем Е. К. Завойским была выполнена широкая программа исследований турбулентного нагрева плазмы в разнообразных вариантах с целью выявления основных закономерностей и природы явления. Он лично участвовал в постановке и проведении экспериментов, а также проанализировал и обобщил данные, полученные в результате проведения программы исследований в целом.

 В развитие первого опыта по турбулентному нагреву плазмы волной Е. К. Завойским были поставлены эксперименты по адиабатическому сжатию турбулентно нагретой плазмы, продемонстрировавшие возможность длительного устойчивого удержания и сжатия такой плазмы в открытой магнитной ловушке.

Затем Е. К. Завойским была высказана идея турбулентного нагрева плазмы током, текущим вдоль удерживающего магнитного поля открытой или замкнутой ловушки. Эта идея, впервые осуществленная на опыте Е. К. Завойским и возглавляемым им научным коллективом, оказалось весьма плодотворной. Если опыт по турбулентному нагреву магнитно-звуковой волной стимулировал постановку экспериментов по нагреву плазмы волнами в ряде термоядерных исследовательских центров, то метод турбулентного нагрева током вскоре получил широкое применение для повышения эффективности и скорости нагрева и ныне успешно используется для получения высокотемпературной плазмы в крупных термоядерных установках.

Важным этапом исследования турбулентного нагрева плазмы током, направленным вдоль магнитного поля, явились поставленные Е. К. Завойским на установке ТН-5 опыты по изучению турбулентного нагрева ионов. Е. К. Завойский провёл тонкие измерения энергетического распределения ионов плазмы, используя предложенные им оригинальные методики диагностики, в частности. Измерение энергии и импульса нейтральных атомов перезарядки методом конденсаторного микрофона. Он впервые показал, что при турбулентном нагреве током ионы плазмы с плотностью порядка 10¹³ частиц на см³ могут быть нагреты до температуры 30 миллионов градусов, сравнимой с температурой электронной компоненты плазмы. Этот результат имел первостепенное значение как для развития теоретических представлений о природе аномального сопротивления и турбулентного нагрева, так и для выяснения перспектив применения метода в термоядерных исследованиях с целью получения плазмы с горячими ионами.

Анализ экспериментальных результатов по турбулентному нагреву плазмы позволил Е. К. Завойскому сделать фундаментальные выводы о высокой эффективности нагрева этим методом как электронов, так и ионов, о возможности удержания турбулентно нагретой плазмы в магнитных ловушках, о механизме явления, связанном с переходом плазмы в турбулентное состояние за счёт развития токовых неустойчивостей…»[7].

Кроме приведённого представления интересен отзыв директора Института ядерных исследований АН УССР академика АН УССР М.В. Пасечника, подписанный им 24 октября 1972 г.: «… Открытие ФТИ АН УССР и ИАЭ им. И.В. Курчатова вызвало огромный интерес среди учёных всего мира. Свидетельством этого является появление специальных секций по турбулентному нагреву плазмы на всех международных конференциях по УТС последних лет (начиная с 1968 г.). В настоящее время работы по турбулентному нагреву плазмы интенсивно развиваются в крупнейших лабораториях США, ФРГ, Японии, Англии, Голландии. Эксперименты, выполненные там, подтверждают данные, полученные авторами открытия, и способствуют ещё большему развитию работ по турбулентному нагреву плазмы за рубежом.

Идеи авторов открытия используются в настоящее время для объяснения ряда явлений в космосе (солнечные вспышки, магнитные бури, взаимодействие «солнечного ветра» с межзвездной средой и т. п.).

Пока ещё трудно оценить полностью значение данного цикла работ, выполненных учёными ФТИ АН УССР и ИАЭ им. И. В. Курчатова. Однако уже сейчас ясно, что их исследования положили начало новому направлению в физике плазмы и дали ряд новых идей для других разделов физики …»[8]

Работа была послана также на рецензию профессору М.С. Рабиновичу (ФИАН). Он писал: «Новым фундаментальным явлением в физике плазмы явилась возможность использования коллективных процессов для нагрева плазмы. Эти методы, таким образом, противопоставляются классическим соударительным или ускорительным методам (омическому, циклотронному и т. п.).

Совсем неочевидным является возможность использования коллективных методов для нагрева плазмы, так как обычно коллективные процессы приводят к неустойчивостям и, следовательно, не только к нагреву плазмы, но и к ускорению процессов переноса. Боязнь неустойчивостей в шестидесятых годах настолько сильно укоренилась в среде физиков, что, естественно, предложение об использовании неустойчивостей для нагрева потребовало от авторов смелости и большой физической интуиции.

В основе предложенных методов лежит явление потоковых неустойчивостей, обусловленное резонансным взаимодействием заряженных частиц с волнами, распространяющимися в плазме. В результате развития неустойчивостей происходит возбуждение интенсивных колебаний и волн в плазме, сопровождающееся очень быстрым и сильным уменьшением упорядоченной энергии потоков электронов. Наиболее важными потоковыми неустойчивостями являются: пучковая неустойчивость, неустойчивость Бунемана, ионно-звуковая неустойчивость.

Впервые идея использования потоковых неустойчивостей предложена была Е.К. Завойским (потоковая неустойчивость во внешних полях), Р.З. Сагдеевым (потоковая неустойчивость на фронте бесстолкновительной ударной волны), Я.Б. Файнбергом (пучковая неустойчивость).

Е.К. Завойскому и сотрудникам принадлежит концепция турбулентного нагрева, получившая мировое признание. Турбулентный нагрев плазмы, по определению авторов, – это «трансформация упорядоченного движения частиц в плазме в хаотическое тепловое за счет диссипации энергии на турбулентных пульсациях возбуждаемых этим упорядоченным движением» (Труды Международной конференции по УТС и физике плазмы. Мэдисон. 1971. Т. II. С. 4). Под это определение попадают не только потоковые неустойчивости, упомянутые выше, и ВЧ, и СВЧ аномальный нагрев плазмы.

«Таким образом, – пишут авторы, – турбулентный нагрев в настоящее время охватывает широкий класс экспериментов, объединённых между собой по тому признаку, что диссипация энергии внешнего электромагнитного поля в плазме происходит не за счёт парных, а за счёт коллективных взаимодействий. Прогресс в столь широкой области исследований связан, с одной стороны, с установлением общих закономерностей для явлений, которые могут различаться в деталях, с другой стороны, в детальном анализе частных случаев с теоретическим объяснением всех особенностей механизма явлений».

В рассматриваемой работе из всех методов турбулентного нагрева довольно искусственно выделяется наряду с первой работой М. В. Бабыкина, Е. К. Завойского, Л. И. Рудакова и В. А. Скорюпина, в которой рассматриваются общие принципы, только работа по токовому турбулентному нагреву.

В своей одной первой работе указанные авторы ссылаются на своих предшественников Р. З. Сагдеева и Я. Б. Файнберга. В частности, они пишут: «Ниже излагаются результаты исследования нового принципа нагрева плазмы без столкновений, в основе которого лежит явление, известное под названием «пучковой» или «потоковой» неустойчивостей. Впервые предложение о возможности такого механизма диссипации сильной волны в плазме было высказано Сагдеевым» (ЖЭТФ. 1962. Т. 43. С. 411). После первых работ Е. К. Завойского, Р. З. Сагдеева и Я. Б. Файнберга и их сотрудников появилось такое несметное количество работ (разного качества), поэтому нужно было при отборе отграничиться каким-либо признаком.

Из сказанного ясно, и при желании можно было бы ещё написать очень много, что само открытие и исследование турбулентного нагрева представляет одно из крупнейших открытий в области физики плазмы, создавшее новое направление. Приоритет советской школы в этом вопросе признан.

Но я как рецензент должен ограничиться работами, представленными на премию.

Представлено 35 работ очень неодинаковых по значению и качеству. Авторами этих работ вместе с 11 учёными, выдвинутыми на премию, являются ещё более 20 учёных, среди них много широко известных имён. Среди представленных работ есть лишь косвенно относящиеся к делу.

Полностью поддерживая выдвижение работы на премию, я бы категорически возражал, чтобы на всех представленных работах стоял штамп: «Работа получила Государственную премию». В качестве примера можно привести работу тринадцати авторов «Поведение высокотемпературной плазмы при токовом нагреве в стеллараторе с большим широм «Ураган» или работу двух авторов «Оценка степени турбулентности плазмы по собственному излучению и комбинационному рассеянию электромагнитных волн» (Атомная энергия. 1966. Т. 20, вып. № 6. С. 518) и другие.

Эти работы не могут претендовать на премию, и каждый, кто прочтёт их, может легко в этом убедиться.

Основные выводы:

1) Работа, безусловно, заслуживает Государственной премии.

2) Следует ещё раз вернуться к авторскому коллективу. По-моему, в составе авторов должен быть Р. З. Сагдеев.

3) Следует критически рассмотреть 35 статей, представленных на премию, и оставить среди них не более 10 самых основных и принципиальных.

8 мая 1973 г.»[9].

Государственная премия выдвинутому коллективу присуждена не была[10]. Абсолютно точно могу сказать, что отец мой никакого участие в составлении бумаг, обсуждении и т. д. не принимал, так как в это время состояние здоровья не позволяло ему этого делать. Я, например, и не слышала тогда о выдвижении на эту премию и о неудаче с ней. Значительная часть документов, поданных в Госкомитет, в архиве отца оказалась случайно: сотрудница его сектора Т. А. Косинова после кончины Евгения Константиновича передала их на время моей маме, а она их переписала.

СМЕРТЬ АКАДЕМИКА Л. А. АРЦИМОВИЧА

1 марта 1973 г. от болезни сердца скончался академик Л. А. Арцимович. Со стороны Академии наук его некролог был подписан А. П. Александровым, Б. Б. Кадомцевым, В. Д. Шафрановым, Е. П. Велиховым, И. Н. Головиным, М. А. Леонтовичем, П. Л. Капицей, Р. З. Сагдеевым и С. П. Капицей [11]. В «Правде» –всей самой высокой советской номенклатурой, включая первое лицо государства.

В августе того же года в Москве состоялась шестая Европейская конференция по исследованиям в области УТС и физики плазмы, и по решению Европейского физического общества первое её заседание было посвящено памяти выдающего советского учёного и организатора науки академика Л.А. Арцимовича. «По общему признанию, – писала газета «Правда», – он оказал огромное влияние на развитие термоядерных исследований»[12].

СОГЛАШЕНИЕ ПОДПИСАНО

21 июня 1973 г. в «Правде» было опубликовано Соглашение между СССР и США в научно-техническом сотрудничестве в области мирного использования атомной энергии. Оно было подписано генеральным секретарём ЦК КПСС Л. И. Брежневым и президентом США Р. М. Никсоном сроком на десять лет[13]. Среди прочего Соглашение предусматривало разработку высокоэффективных источников энергии.

ТРАВЛЯ АКАДЕМИКА А.Д. САХАРОВА

Летом 1973 г. отец жил на даче в академическом посёлке Ново-Дарьино, которую он приобрёл за несколько лет до этого у вдовы академика В.А. Каргина. Мы часто ездили с папой на ближайшую станцию Перхушково встречать приезжавшую на электричке маму. Она продолжала работать в своём ВИНИТИ[14].

Вечером отец слушал радио и узнавал новости. Тогда в Ново-Дарьино хорошо ловился «Голос Америки», а «Свобода» редко и плохо. Отец особенно ценил взвешенные передачи «Би-Би-Си». В один из последних дней августа мы приехали на станцию Перхушково, и я увидела, как папа сразу направился к газетному киоску. К машине он вернулся чем-то встревоженный. Оказалось, что в купленной им газете «Советская Россия»[15] было опубликовано письмо членов Академии наук по поводу академика А. Д. Сахарова. «Своё» возмущение и осуждение его позицией и выступлениями выразили академики Н. Г. Басов, Н. В. Белов, Н. Н. Боголюбов, С. В. Вонсовский, Б. М. Вул, Н. П. Дубинин, М. В. Келдыш, Г. В. Курдюмов, А. А. Логунов, М. А. Марков, Б. Е. Патон, А. М. Прохоров, Ю. Б. Харитон, П. А. Черенков и другие. Фамилии всех академиков-подписантов, как тогда их окрестили (было и другое словцо), были хорошо известны в стране. С ними со всеми мой отец был так или иначе знаком.

Письмо коллег-учёных разделило Академию на тех, кто письмо подписал, и тех, кто по той или иной причине этого не сделал.

Меня всегда интересовал вопрос, могли ли столь высоко стоявшие академики противостоять решению ЦК КПСС «выпороть» прилюдно своего коллегу. Академия наук не выступила в защиту Сахарова. Она покорно уступила его «верхам», но сначала сама надавала ему своих академических пинков. Или это был манёвр: может быть, сдав Сахарова, Академия спасала себя от роспуска?[16]

Чем же объяснить появление подписей академиков против Сахарова? Убежденностью, что он неправ? Страхом? Равнодушием? Слышала версию, что так его думали защитить (!). Я видела и Б. М. Вула, и С. В. Вонсовского, и А. М. Прохорова, и А. Н. Тихонова, и М. Б. Храпченко, и М. А. Маркова[17]. Спокойные, уверенные в себе люди. Милые и умные собеседники. Я могла бы понять, если бы письмо подписали одни философы, историки, филологи. Им в недавние времена приходилось подписывать и не такое. Но основная масса подписавших то письмо – это физики, математики, химики, биологи.

За несколько дней до конца августа в нашей московской квартире раздался телефонный звонок из Академии наук. Спрашивали отца. Я, ничего не подозревая, ответила, что он находится на даче по болезни. Это была сущая правда. Больше меня ни о чём не спросили. Отец, узнав о звонке, разволновался и тут же спросил, что хотели и что я ответила. Он, оказалось, знал о начавшейся травле Сахарова, а меня не успел предупредить.

Газета «Известия», считавшаяся в то время более либеральной, чем «Правда», также запустила ляпуху грязи в крамольного академика[18]. Некто К. Петров писал уже «О поведении академика А. Сахарова». Тут же появились новые подписанты в виде членов ВАСХНИЛ. Порцию подписантов добавила и «Правда». Ну, а за ними вприпрыжку побежали бригадиры, трактористы, поэты, маресьевы, товстоноговы, симоновы, разные академии наук. Да, ещё композиторы и актёры. Наверное, многие сожалели потом о содеянном, но что-то их извинения мне на глаза не попадались, кроме слов академика С.В. Вонсовского.

Я понимаю, что можно заставить рабочего кондитерской фабрики или токаря с фрезеровщиком подписать то, что кем-то «сверху» было написано и спущено «в низы». Но что могло или кто мог заставить таких независимых людей, какими я помню тех милых, умных академиков, подписать явно «нехорошее» письмо?

Сахаров ли позорил имя учёного? Может быть, всё получилось как раз наоборот? Передо мной статьи из газет, которые собрал в то время мой отец. Будучи молодым, сколько таких «завываний» и «улюлюканий» он повидал. И вот на склоне лет – снова 37-ой? Каждая газета, видимо, покопалась в своём архиве и вытащила на свет божий заголовки типа: «Гнев и презрение народа», «Цена предательства», «Позор клеветнику»… Наверное, так оно и есть: деньги, получавшиеся за эти «шедевры», для газетчиков ничем не пахли ни в 1937-м, ни в 1973-м.

Я поняла бы, если бы Сахарова позорили, припомнив ему создание смертоносного оружия и желание применить его как можно скорее на враге. Но нет. За создание водородной бомбы он стал национальным героем. За вмешательство в политику ему грозили расправой.

Отец мой хотел выступить на стороне Сахарова. Он позвал нас с мамой к себе и поставил перед нами вопрос: как мы посмотрим на то, если он выступит в его защиту[19]. В то время папа уже был тяжело болен, он не смог бы выдержать то напряжение, которое потребовалось бы ему в новой ситуации. Нам с мамой, возможно, грозило бы увольнение с работы. Не говоря уже о мерах к взбунтовавшемуся академику.

Наверное, больше мамы испугалась я, так как я одна растила дочь, и оказаться без работы не могла никак. Мама поддержала меня. Будь отец здоров, он, и, не спрашивая нас, сделал бы то, что задумал. Увы, силы его были уже на исходе.

Помню, в те же годы, то ли в том же 1973, то ли в 1974 году мама послала меня в Академию наук оформить подписку на газеты и журналы[20]. Тогда выписать на почте юмористический журнал «Крокодил» (это был любимый «научный» журнал отца), например, или «Неделю» было практически невозможно: в очередь вставали с вечера, отмечались, устраивали переклички, писали номерки на ладонях. А в Академии наук с этим было просто: каждый член Академии выписывал то, что хотел, даже такой дефицитный журнал, как «Америка», но тогда требовалось подписаться на газету, предпочтительнее на «Правду».

Я вошла в уютный зал на втором этаже старого здания Президиума Академии наук, где роились академики и их жены. Все были заняты оформлением подписки. Я тоже стала заполнять бланки. Неожиданно на противоположной стороне столика возник какой-то мужчина. Ему показалось мало места на столике, и он отодвинул мои бумаги. Я решилась взглянуть на «захватчика» и узнала в нём соседа по дому А. Д. Сахарова. Он-то меня вообще не знал, а в тот момент и не видел. Он был чем-то занят, углублён в себя (не в подписку же). Возвращаясь домой, я увидела, как Сахаров переходил Ленинский проспект (тогда подземного перехода ещё не было), как гордо он нёс свою голову, какая отрешённость была на его лице. Но мне тогда подумалось, что улыбка украсила бы его больше.

ВТОРОЕ ПИСЬМО А. П. АЛЕКСАНДРОВУ

6 сентября 1973 г. Е.К. Завойский составил заявление об уходе из Института, сославшись на состояние своего здоровья. А директору он написал особо: «Глубокоуважаемый Анатолий Петрович! Я вынужден вторично обратиться к Вам с просьбой об освобождении меня от работы и переводе на пенсию. Это необходимо для приведения в ясность моих отношений с ИАЭ. Я очень благодарен Вам и особенно Александру Ивановичу Васину[21] за заботы обо мне в острый период моей болезни. Однако зарплату, которую выписывают мне по Институту, я не могу получать по вполне понятным причинам, и эти деньги прошу использовать по Вашему усмотрению. Быть же консультантом и не иметь возможности работать – для меня невыносимое бремя»[22]. Не сразу, но на этот раз просьба Евгений Константиновича была удовлетворена, и он официально вышел на пенсию.

КАК Б.М. КОЗЫРЕВ СПАС КАЗАНСКИЙ ФИЗТЕХ

В конце 1974 г. до моего отца дошли сведения, что над Казанским физико-техническим институтом нависла угроза переориентации его тематики и превращения его в металловедческий сателлит завода КАМАЗ. Сохранились документы, проливающие свет на эту ситуацию[23]. По этому поводу 30 января 1975 г. происходило заседание Президиума Академии наук. В обсуждении вопроса о судьбе Казанского физтеха принимали участие президент АН академик М. В. Келдыш, члены Президиума академики Н. Г. Басов, П. Л. Капица, А. М. Прохоров, М. Б. Храпченко, Н. М. Эмануэль и «другие», как записано в стенограмме. От Казанского Филиала АН СССР присутствовали председатель КФАН, доктор физ.-мат. наук М. М. Зарипов и член-корреспондент Б. М. Козырев.

Проект переориентации представил академик-секретарь Отделения общей физики и астрономии А. М. Прохоров, Нобелевский лауреат. Согласно стенограмме, он сказал: «Казанский физико-технический институт действительно хороший институт, там хорошие кадры. Но дело в том, что там (в Татарии. – Н.З.) сейчас развивается автомобильная промышленность, строится мощный КАМАЗ, мощные авиационные заводы. Поэтому возник вопрос, как направить физику, для того чтобы эти всесоюзные стройки обеспечить физическими исследованиями, которые могли бы помочь этой отрасли народного хозяйства в Казани. Было решено вместе с казанским руководством, что надо развивать физику металлов… Методы, которые они развили, очень подходят для этого. Очень важно, чтобы научные исследования давали практический выход. К сожалению, у нас чисто физические исследования почему-то не находят практического применения, а находят применение за границей… Мы хотим, чтобы научные исследования, которые проводятся на высоком уровне, давали высокий практический выход». И далее: «Я хочу, чтобы там исследования были широкого профиля, не только узко – для ЯМР, ЭПР, а использовались более широкие методы для того, чтобы сделать более фундаментальные выводы. Оставаясь на позиции ЯМР, вы глубоких выводов не сделаете, потому что нет аппаратуры для этого, чтобы всесторонне использовать».

Однако президент Академии наук не был склонен поддерживать предложение академика-секретаря А. М. Прохорова. Он назвал тенденцию заменять заводские лаборатории академическими институтами неправильной и опасной. «Академический институт должен иметь универсальное значение, а не локальное», – заявил он. Сформулировав своё отношение к вопросу, М. В. Келдыш захотел выслушать мнение Б. М. Козырева, который чётко сказал: «Поворачивать наш институт на физику металлов – значит закрыть его и образовать на пустом месте новый».

То же заседание было описано Б. М. Козыревым, который, вернувшись в Казань, написал моему отцу письмо. Оба документа, стенограмма и это письмо, прекрасно дополняют друг друга и полно характеризуют создавшуюся ситуацию.

Письмо Б. М. Козырева датировано 6 февраля 1975 г. Борис Михайлович писал: «…Теперь о нашем институте. На заседании Президиума АН произошёл совершенно счастливый поворот в нашу пользу. Проект будущего направления деятельности его, продиктованный Зарипову Прохоровым, предполагал практически полную перестройку института и перевод его на рельсы прикладного металловедения. Из этого проекта Прохоров изъял даже упоминание (подчеркнуто Б.М. Козыревым. – Н.З.) о резонансных методах. Оно и сыграло прекрасную роль в последующем ходе событий. После заслушания доклада Зарипова о работе Филиала и хвалебного доклада Эмануэля, бывшего председателем комиссии, проверявшей Филиал, где было признано, что институт является ведущим по радиоспектроскопии, квантовой акустике, теории пластин оболочек, президент сказал, что считает совершенно неудовлетворительным проект решения о направлении работ по физике и попросил об этом высказаться «члена-корреспондента, директора института», решив, видимо, что я директор. Так как слово «член-корреспондент» было сказано, то я сейчас же выступил и сказал весьма категорично, что абсолютно согласен с Келдышем; что проект, по сути, означает закрытие нашего института и создание на голом месте нового с совершенно неопределёнными функциями, так как по физике металлов уже есть ряд институтов. Вслед за мной выступил Зарипов, которому ничего не оставалось делать, несмотря на его страх перед Прохоровым, как согласиться со мной. Прохоров начал бурно и весьма путано возражать, говоря, что у нас нет серьёзных практических приложений. Келдыш сказал: «Вот и хорошо. Приложения резонансных методов используются у нас и везде, а Академии надлежит в первую очередь заниматься фундаментальными исследованиями». Прохоров ещё что-то лепетал; после него выступили Марков и Капица, поддержавшие президента. В итоге Прохоров, весьма разозлённый, но смирившийся, сказал: «Ну, раз Вы так приказываете, я подчиняюсь», после чего решение о направлении работ Филиала было переписано самым идеальным для нас образом (в редактировании помог и Котельников, ещё усиливший акцент на радиоспектроскопии и квантовой акустике). Таким образом, всё обошлось превосходно. Из всего происшедшего для меня теперь абсолютно ясно, что единственным инициатором (подчеркнуто Б. М. Козыревым.– Н. З.) ломки института был именно А. М., а вовсе не наши местные власти, так как, к счастью, на заседании Президиума присутствовал один из секретарей Обкома, который высказался в пользу фундаментальных исследований… Ну, а подробности я расскажу, дорогой Евгений Константинович, при личной встрече»[24].

В личном деле Е. К. Завойского, которое хранится в Архиве РАН, есть запись его самого, касающаяся инцидента с академиком А. М. Прохоровым: «Участвовал в обследовании КФТИ АН СССР. Результатом этого явилось, насколько я могу судить по подготовленным материалам обследования, сохранение за институтом радиоспектроскопического направления и отказ института от перехода на совершенно необоснованную тематику по прочности материалов. Если бы такой переход состоялся (а это уже был почти факт), то наша страна лишилась бы ведущего радиоспектроскопического института, потеряла огромный запас ценной информации, и вместо этого приобрела бы ещё один беспомощный институт»[25]. Эти слова, полагаю, были написаны специально для академика А. М. Прохорова, академика-секретаря Отделения общей физики и астрономии.

Добавлю, что Казанский физтех жив и здравствует до сей поры. С 1988 года его возглавляет крупный специалист в области радиоспектроскопии член-корреспондент РАН К. М. Салихов, сделавший так много для пропаганды детища Завойского – ЭПР. Ежегодно осенью к дате рождения Е. К. Завойского в Казань съезжаются физики из многих стран мира на конференции, посвящённые различным аспектам ЭПР и ЯМР. Ежегодно присуждается Международная премия имени Е. К. Завойского. Вручение премий всегда происходит торжественно в присутствии многих гостей. В эти дни Казанский университет принимает участников конференции, и в актовом зале обязательно состоится концерт классической музыки, в котором принимают участие и гости Казани: физики Йорг Форрер (Швейцария, Высшая техническая школа Цюриха) и Уве Айххоф (Германия, представитель фирмы «Брукер)». Оба они – замечательные исследователи и отменные музыканты (флейта и кларнет).

В 2007 году Казань отметила 100-летие со дня рождения Евгения Константиновича Завойского. Этому событию была посвящена «Неделя Завойского». От Российского научного центра «Курчатовский институт» в Казань с докладами ездили академик В. П. Смирнов, ученик Е. К. Завойского, и ведущий научный сотрудник Ю.Н. Смирнов.

Казань. Памятник Е.К. Завойскому. Скульптор А.А. Бичуков

ОТЧЁТ О НАУЧНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЗА 1974 г.

Академия наук СССР выплачивала своим членам дополнительные к их основной зарплате деньги, и в конце года академики и члены-корреспонденты должны были предоставлять отчёты о проделанной ими научной работе. Так как мой отец уже был уволен из ИАЭ и никаких экспериментов по плазменной тематике вести не мог, хотя, конечно, продолжал обдумывать разные подходы к решению термоядерной проблемы, то свой отчёт он почти полностью посвятил ЭПР. Он писал: «После тяжёлой болезни я по рекомендации врачей в 1974 г. отказался от административной работы в ИАЭ. Однако состояние здоровья позволяет мне продолжать научную работу и нести некоторую общественную нагрузку.

1.                   В 1973 г. был вновь пробуждён интерес к проводимости растворов натрия в аммиаке в связи с работами по поиску высокотемпературных сверхпроводников. Обнаруженная высокая проводимость растворов при 60⁰ К и выше сохранялась несколько минут после приготовления препарата. Авторы[26] не смогли дать ответ о причинах как самой проводимости, так и временнóго хода её. Обсуждению этого вопроса были посвящены выступления на научной сессии ООФА в 1974 г.

По моему предложению член-корреспондент АН СССР Б. М. Козырев исследовал эти растворы методом ЭПР. В Казанском ФТИ эта работа была выполнена очень быстро и качественно, т.к. там уже проводились исследования этим методом подобных растворов. Результаты работ подтвердили главные положения указанной выше работы, но позволили заключить, что из растворов выпадает металл в той области температур, где наблюдается резкое изменение проводимости. Однако необходимы дальнейшие исследования, и КФТИ по моей просьбе включил их в планы, которые мы подробно обсудили с Б. М. Козыревым.

После того как в Казани были поставлены эти работы, в Phys. Rev. Letters и в Рhys. Rev. начали публиковаться исследования с помощью ЭПР веществ класса TTF-TNCQ и пр.[27] Целью этих исследований ставится также подход к поиску высокотемпературной сверхпроводимости. Кроме этого, вновь появился интерес к более широкому исследованию природы металлической проводимости с помощью ЭПР как в чистых металлах, так и в пограничных областях между металлами, приведёнными в контакт[28].

Независимо от этих работ, но в связи с общей проблемой, в 1974 г. я начал изучать вопрос о свойствах тонких слоёв диамагнитных металлов, нанесённых на намагниченный ферромагнетик. Оказалось, что диффузия поляризованных электронов проводимости ферромагнетика в металл и обратная диффузия из металла в ферромагнетик создаёт намагниченность диамагнитного металла, эквивалентную такой, которая может быть получена только во внешних магнитных полях 10⁸-10⁹ Гаусс. Но в столь больших полях в металле должны почти исчезнуть хаотические магнитные поля, создаваемые электронами проводимости. Это открывает уникальную возможность выделить компоненту проводимости металла, обязанную магнитному взаимодействию между электронами, а также ионным остовом металла (ядерными спинами) и электронами проводимости. Эффект должен быть особенно интересен в изотопах металлов с ядерным спином 0.

В этой работе рассматривается ещё раз свойство плёнок, часть из которых доступна прямому изучению с помощью ЭПР. Намечена программа таких исследований в КФТИ. Статья сдана в печать.

2. Выполнена и сдана работа по закрытой тематике.

3. Продолжалось исследование принципа электрон-

но-оптической хронографии в области предельного разрешения 10^-13-10^-14 с. Статья будет сдана в печать в 1975 г.

4. Написана и сдана популярная статья по ЭПР для общества «Знание». Размер статьи около 2 печатных листов.

5. Веду работу по редактированию книги по электронно-оптическим приборам и их применениям в науке и технике. Рукопись готова на 85%, и работа над ней будет закончена в 1975 г.

6. По просьбе кафедры радиоспектроскопии Казанского университета выполнены эскизы и некоторые макеты первых установок по ЭПР. Работа будет закончена в I-м квартале 1975 г.

Пункт 7 содержит слова, приведённые выше, об обследовании Казанского физтеха.

8. Дан ряд отзывов на книги, журнальные статьи для редакций, даны многочисленные консультации и проведены обсуждения ряда планов работ по отдельным проблемам. 2 февраля 1975 г.»[29].

ПОБЕДИТЕЛИ

4 июля 1975 г. в Дубне открылось совещание, организованное МАГАТЭ и Госкомитетом по использованию атомной энергии СССР, где должны быть обсуждены четыре проекта так называемых демонстрационных термоядерных реакторов. В совещании принимали участие учёные десяти стран: СССР, США, Франции, ФРГ, Италии, Бельгии, Нидерландов, Швеции, Японии. В связи с этим событием «Правда» опубликовала совместную статью академиков Е. П. Велихов и Б. Б. Кадомцев, где они писали: «Исследования УТС вступают в новую фазу… Можно ожидать решения этой проблемы на физическом уровне в течение пяти-шести лет… Тогда на конец века можно будет планировать начало создания термоядерной энергетики, определить её место и роль в общем энергетическом балансе СССР. В преддверии ХХV съезда КПСС учёные Института им. И. В. Курчатова будут трудиться с ещё большим творческим подъёмом[30]».

Одновременно газета «Известия» поместила интервью академика Б. Б. Кадомцева, которое он дал корреспонденту газеты Б. Коновалову. «Сейчас, – сказал Кадомцев, – исследования по управляемому термоядерному синтезу во всём мире обрели очень быстрые темпы… Все четыре проекта… – это системы типа «токамак». Давать прогнозы всегда рискованно, но я думаю, что если не случится ничего непредвиденного, то примерно к 1980-1982 годам первый испытательный, или демонстрационный термоядерный реактор будет создан. А ещё через пять лет можно уже будет ставить вопрос о создании энергетического термоядерного реактора, а, может быть, даже термоядерной электростанции. Во всяком случае, я уверен, что до конца столетия они появятся»[31].

К тому времени Евгений Константинович уже сделал свой выбор.

В сентябре 1975 г. была опубликована газетная статья президента АН СССР А.П. Александрова, в которой он писал: «Развитая под руководством академика Л.А. Арцимовича идеология удержания и нагрева тритий-дейтериевой плазмы в тороидальной магнитной ловушке «токамак» сейчас получила общее признание. Во многих странах сооружены и строятся ловушки типа «токамак», однако лидирующую роль сохраняет коллектив, созданный Л.А. Арцимовичем, работающий под руководством его учеников – академиков Е. П. Велихова и Б. Б. Кадомцева»[32].

ДОКЛАД П. Л. КАПИЦЫ И ОТВЕТ Е. К. ЗАВОЙСКОГО

Будучи в бессрочном отпуске и на пенсии, Евгений Константинович много работал. Несмотря на то, что от эксперимента он был отлучён, он продолжал обдумывать проблему, над которой работал с 1957 г. – проблему управляемого термоядерного синтеза. Как мне недавно сказал один из его учеников, никто в институте так глубоко не понимал физику плазмы, как понимал её мой отец. Как я представляю себе, объективно обстоятельства сложились так, что его знания и опыт оказались в противоречии к вектору деятельности верхов Института и курировавшего его Министерства. Они исповедовали оптимистическую концепцию: проблема управляемого термоядерного синтеза должна вскоре решиться, а всё, что звучало с этой концепцией в диссонанс, просто отбрасывалось.

Но не только проблема УТС занимала тогда Евгения Константиновича. Мысль его простиралась в будущее. Однажды он вспомнил, как в юные годы, рассуждая о прогрессе со своим другом Б. М. Козыревым, они пытались представить себе город будущего. Мне запомнилось, что в этом городе им виделись благоустроенные дома, а тротуары были превращены в «бегущие дорожки», чтобы пешеходы не затруднялись по ним передвигаться. На склоне лет такие простые, «радужные» картинки сменили полные тревоги полотна, охватывающие не города, а весь земной шар. Евгению Константиновичу не довелось читать западных футурологов (их книг в ту пору негде было достать). Не попали в его руки и книги «отца футурологии» Германа Кана, с концепцией которого о «нулевом приросте» человечества перекликаются его размышления о будущем человечества.

8 октября 1975 г. академик П.Л. Капица сделал доклад «Энергия и физика» на научной сессии, посвящённой 250-летию Академии наук СССР, в котором он проанализировал способы получения энергии в виду неизбежности глобального энергетического кризиса. До этого, в августе Капица прислал текст предполагаемого доклада Е.К. Завойскому, и Евгений Константинович ответил ему письмом[33].

Если в своём подходе к проблеме будущего существования человечества на Земле Капица оставил в стороне основного потребителя энергии – человека и сосредоточил внимание на источниках энергии, то суть письма Завойского заключалась в том, что он не считал научно-техническую революцию «безусловным благом» и подошёл к проблеме с другой, социально-политической точки зрения. Оба письма хорошо дополняют друг друга.

Прежде всего, Завойский писал о том, что надо ограничить изменение среды обитания человека, что «проблема выживания человека в будущем становится проблемой уже сегодняшнего дня, общечеловеческой, социальной. Первый вывод – это сокращение населения Земли, необратимо расходующего природные ресурсы в крупных масштабах». Он считал, что «перспектива неудержимого роста населения мира неизбежно приведёт к глобальному конфликту человека с природой... Этот путь – путь социальных и национальных конфликтов, принимающих всё большие масштабы с течением времени, который должен перерасти в катастрофический взрыв». Далее он писал, что «одна из иллюзий в этом мире: всё распределять поровну и порцию каждого урезывать… прогрессивно, такое состояние неустойчиво и означает регресс человеческий. Мир должен быть построен так, чтобы человек мог, пока это позволяет астрономическая ситуация, постоянно развиваться, а общество прогрессировать. Это условие устойчивости. А это возможно только тогда, когда человек бесконечно может познавать окружающий мир и использовать его для совершенствования общества людей. Этого вечно будет требовать его интеллект, пока он останется человеком».

Возвращаясь к вопросу о неизбежности ограничения роста населения мира, Евгений Константинович писал, что «средствами ограничения ни в каком случае не могут быть глобальные войны или процессы типа геноцида и прочее, чем бы то ни было вызванные… Процесс сокращения населения Земли может идти только эволюционным путём, путём понятой необходимости, без войн и общественных катаклизмов. Но человечество не готово к этому в данный момент».

«Энергетический кризис, вызванный колоссальным техническим прогрессом, – продолжал Е.К. Завойский, – начал вызывать глобальные национальные и социальные конфликты. Однако пока этот кризис вызван только близкой перспективой истощения обычных видов топлива, но на смену ему, когда будет освоена ядерная или термоядерная энергетика, придёт неизбежное ограничение потребляемой энергии за счёт угрозы изменения среды обитания, если рост численности населения не будет остановлен. Это будет кризис более глубокий, чем теперь, так как ограничение энергетики не оставит обходных путей, какие теперь открылись при замене химического топлива на ядерное».

Несколько позже в соавторстве с Б. Б. Кадомцевым, Л. Б. Окунем и Б. М. Смирновым была написана статья «Человек и окружающая среда – проблемы будущего»[34]. Кто именно был инициатором этой работы, мне неизвестно. Авторы выделили две основные глобальные для существования человечества на Земле проблемы: это истощение природных ресурсов при росте численности населения и влияние человека на окружающую среду. Они писали: «Важную роль в решении глобальных проблем взаимодействия человека с окружающей средой призвана играть физика».

НАЗНАЧЕН ГЛАВНЫМ РЕДАКТОРОМ УФН

8 апреля 1976 г. Евгений Константинович был назначен на должность главного редактора журнала «Успехи физических наук». Решение принимала секция физико-технических и математических наук и направила представление об этом назначении в Президиум АН СССР. Мама расстроилась, услышав об этом. Но отец твёрдо сказал, что раз он получает академические деньги, он не имеет права отказываться. Мне рассказывали очевидцы-сотрудницы УФН, как новый главный редактор впервые появился в редакции. Он приехал и спросил секретаря. Того на месте не оказалось, тогда Евгений Константиновичи скромно сел в уголочке стал ждать. Когда сотрудница его спросила, по какому вопросу он хочет видеть секретаря, он назвался, дамы смутились и забегали.

ПИСЬМО КОЛЛЕГИ

19 сентября в нашем почтовом ящике оказалось письмо от академика М.А. Леонтовича. Оно было прислано не по почте. Это был довольно мятый лист бумаги, а само письмо было написано карандашом. В нём говорилось:

Глубокоуважаемый Евгений Константинович!

Пишу Вам в связи с тем, что Вы теперь главный редактор УФН, и я надеюсь, что Вы займётесь устранением досадных дефектов этого журнала. Хотел бы изложить Вам мои критические замечания в адрес редакции УФН. Вероятно, разумнее поговорить об этом при свидании. Сейчас очень кратко.

1.                   Отбор матерьяла и объём, отводимый ему, часто субъективен (это меньше всего относится к первому разделу журнала, где, вероятно, обзоры могут быть «в стиле О. Д. Хвольсона», т.е. «ещё этим вопросом занимался А. И. Ф. и F. G. R.»

2.                   Кажется, что нужно избегать печатать дискуссионные статьи. Пример: в т. 110 напечатана статья Д. В. Скобельцына (40 стр.), и в т. 118 два члена редакции, В. Л. Гинзбург и В. А. Угаров, возвращаются к этому же вопросу и по существу критикуют первую статью. О чём думала редакция, помещая эту первую статью?

3.                   В отделе «Методические заметки» есть ненужные статьи. Пример, статья Болотовского и Угарова (отв. ред.) (т. 119): зачем разъяснять затруднения, специально надуманные? Ещё: совсем глупая статья И. П. Базарова (т. 118). Ко мне обратился некий автор с жалобой на редакцию УФН, хотя я в неё не вхожу, отвергшей его критику этой статьи (тоже глупую).

4.                   Когда-то, когда Л. Д. Ландау был ещё жив и здоров и был членом редакции ЖЭТФ, он высказал такой афоризм: «Есть два антагонистических класса: угнетающий класс авторов и угнетённый класс читателей. Редакция – это орган, стоящий на страже интересов угнетённого класса».

Вероятно, это верно даже по отношению к журналу для оригинальных статей и, тем более для такого журнала, как УФН. Наши авторы часто пишут небрежно, длинно и поэтому мутно. Пример: статья Д. А. Киржница – по-моему, очень интересна, но мутно написана, вероятно, была бы более уместна как оригинальная статья, напр., в ЖТЭФ.

Многое, что я Вам сейчас написал, я говорил и Гинзбургу, и Кадомцеву и др., поэтому я надеюсь, что это письмо не будет расценено как «донос главному редактору на членов его редакции». Ваш М. Леонтович».

Через три дня Евгений Константинович послал М. А. Леонтовичу свой ответ:

«Глубокоуважаемый Михаил Александрович!

Благодарю Вас за заботу об УФН, тем более что мнения, высказанные Вами, мной разделяются почти полностью: Вы пишете, что отбор статей часто субъективен. В этом я не вижу особого недостатка, т. к. состав редакции включает специалистов в разных областях физики, связанных с большими научными коллективами. Но не все члены редакции одинаково активны.

Вам кажется, что надо избегать дискуссионных статей. Однако всё зависит от научного уровня дискуссии и правил её ведения. Вы помните, конечно, начатую по Вашей инициативе дискуссию Карчевским. Вы как заместитель главного редактора ЖЭТФ не посчитали нужным ни разу поговорить со мной о безграмотных статьях Карчевского, хотя в них отрицались наши выводы из экспериментов. Вы также знаете, каким фиаско кончилась эта дискуссия: наши измерения во всех деталях оказались правильны и положили начало экспериментальному изучению турбулентной плазмы и т. н. турбулентного нагрева. Этой теме посвящаются международные конференции и многие сотни научных работ.

Всё это я пишу Вам не в качестве упрёка, но в надежде, что Вы со мной согласитесь, что вредны не дискуссии, а уровень их и форма проведения. Без дискуссий замирают некоторые науки, почему же физика должна быть причислена к ним?

Редакция УФН хочет поместить высказывания видных учёных об экологических проблемах будущей энергетики. Эти высказывания, безусловно, отразят субъективные мнения разных лиц и будут носить характер дискуссии, однако это не снизит к ним интереса научных работников и широкой общественности.

Наконец, Вы говорите о необходимости писать статьи ясно. Здесь не может быть двух мнений, и дело в том, как удержать авторов от многословия, жаргона и других погрешностей. Это постоянная и очень трудная работа редакции, но её следует всё время настойчиво вести. Ваш Завойский. 22 сентября».

ПРОЩАНИЕ С КАЗАНЬЮ

В конце сентября 1976 г. мои родители поехали в Казань. Несмотря на болезнь, отец продолжал курировать казанские работы по радиоспектроскопии. Консультировал своих коллег из ИАЭ. Поездка была связана с предложением первого секретаря Татарского обкома КПСС Ф. А. Табеева создать Поволжское отделение АН СССР. Насколько я поняла, надо было успеть оформить статус Филиала Академии наук в Казани[35]. Родители вернулись утром 28 сентября, как раз в день рождения отца.

КОНЧИНА И ПАНИХИДА

Утром 9 октября 1976 г. папы не стало. Он скончался за своим письменным столом. Он работал над статьей по плазме. Карандаш выскользнул из его рук, и фраза осталась незаконченной.

Без боли не могу вспоминать гражданскую панихиду. Она проходила в колонном зале Физического института, а не в Курчатовском институте. Так получилось, что выбирать место её проведения пришлось мне. Мама была не способна принимать какие-то решения. Она была убита горем. Она безмерно любила мужа. Позвонили из организованной комиссии и спросили, где бы родные хотели, чтобы проходила панихида. Первым был предложен Дом культуры Курчатовского института. Я замялась с ответом, и это было воспринято как несогласие. Тогда тут же последовало предложение с ФИАНом. Панихида проходила в колонном зале ФИАНа[36]. Звучал «Реквием» Моцарта, от которого плакалось в три ручья. Первым у гроба моего отца выступил президент АН СССР академик А. П. Александров. При всей погружённости в горе я не смогла не заметить фальшь, прозвучавшую в его словах. Все присутствовавшие услышали, что Евгений Константинович был единственным из членов Академии наук, который покинул свой пост, почувствовав нездоровье. Что правда, то правда: пост он свой покинул, и, должно быть, был единственным, кто из членов Академии это сделал, но покинул он его не из-за болезни (болезнь случилась позже), а совсем по другой причине. Уж мы-то с мамой да и, я думаю, все присутствовавшие имели об этом хоть какое-то представление (не говоря об академике Анатолии Петровиче Александрове, который лучше всех знал ситуацию да и, что греха таить, был непосредственным, если не участником, то свидетелем травли). Моей мгновенной мыслью было не подать президенту руки, что было положено по церемониалу. Но я проиграла внутреннюю борьбу сама с собой, не выдержала напряжения и подала Анатолию Петровичу руку, за что себя виню по сей день.

Похоронен папа на Кунцевском кладбище. Институт поставил надгробие из лазурита и отдал «детали», оставшиеся от закладки памятника И.В. Курчатову на площади, носящей его имя.

Учёный секретарь Института атомной энергии доктор физ.-мат. наук лауреат Ленинской и Государственной премий С.А. Баранов, хорошо знакомый с обстановкой в его стенах, написал басню «Скворец и лань», посвящённую памяти Евгения Константиновича. Собранный мной материал достаточно сложный. Меня успокаивает то, что вымысла в моём рассказе нет, что каждое утверждение, каждое событие подтверждается ссылками на источник. Басня же почти целиком была опубликована, братом Евгения Константиновича, которому её подарила вдова С.А. Баранова Тамара Михайловна[37].

ТАЙНЫЕ ЗАПИСКИ

Отец мой оставил яркие воспоминания о Казанском университете 30-40-х годов[38]. Насколько мне известно, они являются едва ли не единственным «нелакированным» свидетельством событий, происходивших в то время в стенах одного из крупнейших университетов страны. Назвать те годы сложными, противоречивыми, – значит, ничего о них не сказать. Здесь стоит вспомнить «Архипелаг ГУЛАГ» А. И. Солженицына, «Колымские рассказы» В. Т. Шаламова, «Колымский трамвай» Е. С. Глинки, «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург[39]. Кстати, Евгению Соломоновну мой отец упомянул в своих записках. В ту пору успешная представительница кафедры общественных дисциплин КГУ даже и помыслить не могла, что ей придётся испытать, чтобы стать обличительницей эпохи сталинского террора.

У отца моего не было резкого перелома в мировоззрении, как у Е.С. Гинзбург и многих сограждан. В его памяти навсегда запечатлелись события в постреволюционной Казани: зверства, чинившиеся и белыми, и красными в годы Гражданской войны; чудом спасшийся от расстрела любимый отец, доктор медицины, затем его ранняя смерть от истощения и болезней. А потом годы пребывания в полной нищете на родине прародителей, на Вятке, где его как сына военного врача царской армии не хотели принимать в советскую школу.

Отчего мой отец счёл нужным поведать о событиях, имевших место в Казанском университете в 30-40-е годы? Он любил университет и чувствовал ответственность свою перед будущими поколениями, которые должны знать истинное положение вещей, а не разглядывать с умилением ловко раскрашенные словесные картинки того времени, благо таких «художников» было предостаточно. Он считал, что только знание того, что было в реальности, может воспитать настоящего гражданина и не позволит будущим обскурантистам (а такие, как известно, не переводятся) чувствовать себя безнаказанными. Наказанным хотя бы словом.

Память отца хранила долгие годы воспоминания о тех годах. Не были забыты действующие лица. Писать эти записки отцу было непросто: у него под рукой не было ни единого документа[40]. Он много беседовал с друзьями-казанцами: Б.М. Козыревым, С.А. Альтшулером и Б.Л. Лаптевым. Они вместе вспоминали отдельные эпизоды, чему были также свидетелями. Не знаю, были ли они посвящены в планы написания воспоминаний. Сейчас может показаться непонятным, а кому-то даже комичным, что папа свои записки никогда не оставлял дома, если мы все уезжали на дачу. Но люди его поколения хорошо помнили уроки страшных лет.

Однажды (это было в 1964 г.) папа начал рассказывать казанский эпизод своим сестрам и брату, а я быстро схватила лист бумаги и начала за ним записывать. По-моему, именно после этого отец всерьёз задумался о записи воспоминаний. Да, ещё известно, что его начинание поддержал В.Д. Шафранов[41].

Незадолго до кончины он показал мне свои записки, содержание которых было мне известно, и сказал, что он передаёт их мне с надеждой, что я смогу их опубликовать. Я обещала это сделать, но высказала сомнение, наступят ли на моём веку другие времена. Я обещала отцу, что обязательно сохраню его записки и, если будет подходящий момент, то обязательно их опубликую. А если не смогу этого сделать, то передам в надёжные руки. Не прошло и пятнадцати лет после его кончины, как повеяли новые ветры, и я смогла выполнить волю отца. Посоветовавшись с папиным другом академиком М. А. Марковым и проректором КГУ М. А. Тепловым, я предложила материал газете Казанского физтеха, которая тут же его и опубликовала[42].

Рассказывали, что сотрудники Казанского физтеха ждали выхода номеров газеты, где печатались записки отца. При этом говорили, что знали его как крупного учёного, а тогда узнали, что и как человек он был порядочный.

В своих заметках Евгений Константинович передал то напряжение, которое существовало в профессорско-преподавательском составе КГУ. Два лагеря. Два подхода к науке. Для одних наука продолжала существовать как нечто святое. Другие, не блиставшие знаниями, но партийные, видели в ней способ сделать карьеру, отвоевать себе место под солнцем. Старая профессура, заставшая лучшие времена, продолжала воспитывать молодёжь в духе традиций Просвещения. Она сопротивлялась, где могла, натиску идеологии, впивавшейся, как клещ, даже в самые сокровенные высоты науки. Но и её успели исковеркать жернова истории. На Учёных советах уже никто не осмеливался во всеуслышание заявить, что «проповеди» марксистов-ленинистов-сталинистов не имеют ни малейшего отношения к науке. По КГУ, как и по стране в целом, катилось мощное цунами доносов, преследований по политическим причинам, ссылок, расстрелов…

ФИЗИКИ И ВЕРА

В советское время вопрос о вере отдельного советского человека нигде и никогда не мог быть освещённым. Сейчас другое время. От цензуры, если что и осталось, то разве одни рудименты, которые, может быть, кому-то и хотелось бы воскресить.

В опубликованной несколько лет назад, а затем не раз переизданной книге «Последний старец» автор написала[43], что академик Л. А. Арцимович имел духовника отца Павла (Груздева) и исповедовался у него, приезжая в Верхне-Никульское, что неподалёку от посёлка Борок.

Л.А. Арцимович с дочерью Милой и священником Павлом

Первопричиной приезда туда академика всё же разумнее считать проводившееся в посёлке с 1956 г. строительство Геомагнитной станции для Института физики атмосферы и Института физики Земли АН СССР г. в преддверии Международного геофизического года. В той же книге повествуется о визите отца Павла к Арцимовичам и о том, что у последнего находился в это время академик М. В. Келдыш, и ещё, что сам президент Академии наук А. П. Александров «решил завернуть к отцу Павлу, кто ему запретит?» Не собираюсь оспаривать утверждения автора о духовнике Арцимовича. Дело это сугубо личное. Но поистине, «нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся». В «Слове» митрополита Климента на открытии II Оптинского форума «Наследие и духовный выбор российской интеллигенции» (2007 г.) снова «зазвонил» детский испорченный телефон. По митрополиту Клименту Калужскому и Боровскому, у отца Павла Груздева исповедовались (!) также академики И. В. Курчатов и М. В. Келдыш. Ни одного из академиков уже нет в живых, и спросить у них не спросишь, так ли это или их имена без их не то согласия просто используют в угоду современных чаяний РПЦ.

Что же касается моего отца, то ему вроде бы на роду было написано быть верующим: несколько поколений Курочкиных-Завойских, по крайней мере, с начала XVII века были священниками на Вятке. Но этого не случилось. Ни его родители, ни он сам, хотя и были крещёными (раньше загсов не существовало, и свидетельства о рождении выдавала церковь) не были людьми верующими. Никто из них в сознательном возрасте церковь не посещал. Посвятив всю свою сознательную жизнь служению физике, мой отец познавал законы Природы, не допуская мысли, что они вообще непознаваемы. Ему самому пришлось вкусить всю тяжесть познания нового. И те явления природы, которые ему выпало счастье открыть, служат людям. Теперь в поликлиниках обыденно звучит слово «ЯМР-томография». А ведь он был первым человеком на земле, который смог увидеть на осциллографе заветный изгиб кривой, над получением которого бился несколько лет.

Бытует расхожая мысль, что любое научное достижение рано или поздно становится смешным в глазах следующего поколения, а то и своего собственного. Такого нельзя сказать о достижениях рыцаря науки Е. К. Завойского[44]. Да, его первая установка по наблюдению магнитного резонанса по сравнению с современными спектрографами, стоящими миллионы долларов, кажется примитивной, но ведь именно на ней впервые в мире был получен первый сигнал ЯМР, а затем на другой – первый сигнал ЭПР.

Его турбулентный нагрев применяют астрономы при объяснении космических явлений. И как знать, может быть, и турбулентный нагрев принесёт ещё свои земные плоды. Одно открытие – «земное», другое – пока остаётся «внеземным».

Жажда познавать новое, неизвестное была его страстью. Это отметили практически все знавшие его в своих воспоминаниях. Проторенных кем-то дорог он не любил. Таким он был и в сложных житейских делах. В простых же терялся, как малое дитя. Он сам говорил мне, что ему, привыкшему держать в памяти множество величин, формул, а также производившему в уме сложные вычисления, особенно трудно приходилось в продовольственных магазинах: он совершенно терялся под взглядами продавщиц, которые чутьём угадывали в нём непрактичного чужака, ну, а как они умели показать такому своё превосходство, моё поколение ещё хорошо это помнит.

В голодные двадцатые годы, когда, овдовев, моя бабушка со стороны отца вынуждена была уехать с детьми из Казани к родственникам в городок Слободской, что на реке Вятке, священник А. П. Катаев сделал попытку приобщить племянника к церковной службе. Видимо, он не смог осознать, что новая власть уже начала жестокую расправу с религией и её приверженцами. Через десяток лет Катаев сам пал жертвой этой расправы. Отец мой был в ту пору подростком, и тогда он сделал свой выбор: вместо сбора подношений от прихожан, что он посчитал для себя унизительным занятием, записался в бригаду лесорубов и всё лето тяжело трудился, чтобы заработать семье на хлеб.

Убеждённость в познаваемости сложного мира, способность находить оригинальные решения возникавших перед ним проблем были надёжной защитой не только от религиозных воздействий, но и давали уверенность в научных спорах.

КАКИМ ВИДЕЛСЯ ЕМУ МИР?

О таких сложных материях, как устройство мира, отцу со мной говорить было неинтересно, всё равно не пойму. А с мамой они об этом беседовали, и мама как-то записала его слова. Отец признавал бесконечность Вселенной. Земная же цивилизация, по его мнению, конечна. Её конец он связывал со столкновением небесного тела с Землей или с грозными природными явлениями на ней.

Пережив в детстве смерть горячо любимого отца, он остро понимал хрупкость жизни живых существ. Как физик, причём принимавший участие в создании первой атомной бомбы, он чувствовал свою ответственность перед сообществом людей. Когда я, уже будучи взрослой, задала ему вопрос, как он мог участвовать в таком деле, он ответил мне, что всю жизнь ждал от меня этого вопроса и коль скоро я его задала, то должна знать, что он попал в Саров, «как кур во щи». Дав согласие перейти на другую работу в Москву, он и не предполагал, какую цену ему придётся заплатить за те блага, которые ему посулили. Но мы никогда не говорили о том, согласился ли бы он уехать в Москву, если бы всё знал заранее. Ещё в феврале 1949 г., задолго до взрыва атомной бомбы он писал маме в больницу, где она лежала после рождения сына Константина: «Я думаю, что его будущая специальность не должна быть физика: эта специальность становится гнусной, и значительно лучше ему заняться физиологией человека или астрономией. Впрочем – это я смеюсь»[45]. И когда он слышал демагогические рассуждения о том, что термоядерные станции не представят для людей никакой угрозы, он выступил против этого, за что и был бит сообществом «теоретиков»-демагогов.

ЛИХТЕНБЕРГ-ЗАВОЙСКИЙ

На 60-летний юбилей подарок папе придумывала я. Евгений Николаевич Бабулевич, главный инженер ИАЭ, нашёл в Институте умельца, сделавшего красивую деревянную коробку, на которой я выжгла силуэт Казанского университета. А в коробку мы положили блокнот и гусиное перо. Это был намёк, что надо записать те рассказы о КГУ, которые мы слышали. На первом листе мой муж Б.П. Коновалов написал цитату из Лихтенберга: «Быть человеком – значит не только обладать знаниями, но и делать для будущих поколений то, что предшествовавшие делали для нас». Когда отец увидел эту запись, он тут же отпарировал её, написав: «Быть человеком – значит обладать знаниями и не делать для будущих поколений то, что предшествовавшие делали для нас» и подписался. О ходе мыслей Г. К. Лихтенберга только догадываюсь, но знаю, что папа имел в виду сталинский террор. А вообще-то афоризмами говорить он не любил.

КАКИМ ОН БЫЛ, МОЙ ОТЕЦ?

Почти всё, что было здесь раньше написано, касалось Е.К. Завойского – учёного-физика. Теперь же я попробую нарисовать словесный портрет моего отца.

Так получилось, что я как старшая считалась папиной дочкой, а мой брат, моложе меня на 11 лет, – маминым сынком. Нет, родители нас нежно любили обоих, но всё-таки эта незаметная стороннему глазу черта нас разделяла. Мы - дети и впрямь были разными. На меня огромное влияние оказывал отец. Причём для меня это происходило совершенно незаметно. Я и не чувствовала его «давления», которое, конечно же, было. Костя ничьего давления не выносил, он сам желал оказывать давление на всех окружающих, но это у него получалось плохо. Отсюда ранние неурядицы, переросшие со временем в серьёзные конфликты[46].

Мой отец был прекрасным отцом, я бы сказала, не преувеличивая, идеальным. С родителями я прожила под одной крышей почти сорок лет, и папа поссорился со мной только один раз, да и то из-за его нежелания просто меня выслушать. После этого незначительного, но запомнившегося мне на всю жизнь инцидента он понял, что со мной нельзя поступать, категорично заявляя, что он старше и поэтому прав. С тех пор, а это был год 1951/1952, никакие кошки между нами не пробегали. Хотя с высоты моих теперешних лет понимаю, что какими-то поступками я, наверняка, причиняла моим родителем душевную боль.

Е.К. и В.К. Завойские с детьми. Фото А. А. Скворцова

Я благодарна моим дорогим родителям за всё: за их безграничную любовь, за воспитание и образование, за приучение и уважение к труду, за внушённое чувство ответственности за свои слова и поступки, за привитую любовь к искусству, к книге, за друзей, которые были мне ими подарены, за привитый интерес к новому, к путешествиям… За всё-всё.

Итак, отец мой был не очень высокого для мужчины роста (168 см), крепкого сложения. В юные годы он, судя по фотографиям, был тщедушного телосложения. Волосы у него были белокурые, но они начали рано выпадать. Пышной шевелюры я уже не застала. Голова у него была большая, шапки он носил 60-го размера. Бросался в глаза его огромный высокий лоб. Выражение лица никогда не было злым, недовольным, напряжённым, ехидным. Возле глаз сложились многочисленные маленькие морщинки, говорившие о приветливости и дружелюбии. А глаза были голубые и добрые. Движения мягкими, несуетливыми.

Мама говорила, что папа всегда был молчуном. Ну, а потом прибавилась «секретность». Жить по её правилам, наверное, было непросто. Например, вы хотите обсудить интересный результат или задуманный эксперимент. У вас душа горит поделиться с кем-нибудь, не сотрудником лаборатории. Стоп! Вы этого сделать не можете: вам это строго запрещено, ведь враг бродит где-то поблизости! Да за вами ещё и следят первые и всякие другие секретные отделы, а вы этих людей наверняка и «вычислить» не можете. За годы пребывания в Сарове он научился «чувствовать» охранников за версту. Как-то мы с ним шли по улице вдоль институтского забора, и он указал мне на человека, сказав, что вот это и есть охранник. Я, конечно, не замедлила спросить, как это он определяет, ведь это незнакомец. Оказалось, по стандартной одежде.

Отец мой был сверхзастенчивым человеком. При его-то статусе он мог вознестись, ох, как высоко, но этого не случилось. Он патологически не любил привлекать внимание к своей персоне. Для него было, например, настоящим мучением фотографироваться. Других фотографировать он любил, но когда речь заходила о смене фотографа, чтобы запечатлеть его самого, даже в компании, то почти всегда следовал мягкий отказ. Он никогда не отмечал на работе своих дней рождения, даже юбилеи. Он и дома старался поступать так же, но, конечно, это у него не получалось. Мама пекла его любимый капустный пирог, и торжественный вечер в семейном кругу начинался с вручения какого-нибудь подарка. С подарками всегда было непросто. В зрелые годы папа любил художественные альбомы художников-модернистов. После наступления «оттепели» и до известной сцены Н. С. Хрущева в Манеже они продавались в букинистических магазинах, а потом снова исчезли. Причём сразу все. Остались Рафаэль, Шишкин, Левитан… А папа любил Модильяни, Мане, Моне, Брака… Здесь они с мамой не совпадали. Она отдавала предпочтение русским передвижникам. Сколько её не уговаривал папа, что надо научиться понимать не только реализм, но кубистов, импрессионистов, экспрессионистов и современных художников и скульпторов, она переубеждаться не желала.

Из поэтов прошлого папа особенно любил А.С. Пушкина и А.К. Толстого. Многие произведения и того, и другого он знал наизусть. Мог читать их наизусть целыми страницами. В самом раннем детстве я слышала «В Академии наук заседает князь Дундук» и про упрямого Галилея. Это были военные годы, когда многие академические институты были в эвакуации у нас в Казани. Видимо, какие-то жизненные ситуации заставляли отца прибегать к пушкинским образам. В ту пору я, конечно, не знала, что такое Академия наук и кто такие Дундук и Галилей. Для себя же я твёрдо решила, что мой папа академик. Не в будущем, а именно тогда.

Сказать, что отец следил за новинками художественной литературы, не скажу. Эту функцию выполняла у нас мама. Она рассказывала нам о прочитанном, как понравившемся, так и нет. Я же всегда удивлялась её терпению: зачем читать то, что уже с самого начала не нравилось? В ответ получала, что она хотела полностью осознать весомость данного произведения.

У нас была настоящая семья. Как было принято и в семье его отца, так и у нас, обычно мы все собирались за ужином. Это был маленький семейный форум. Папе, конечно, принадлежала ведущая роль и тут. Он много читал, внимательно следил за новинками научной литературы и часто рассказывал на понятном для нас языке об интересных достижениях науки и техники. О своей работе, к великому сожалению, он почти ничего не рассказывал. Да и о тех, с кем работал. Но дом – пространство замкнутое. Чего-то ты и не должен знать, но невольно услышишь в телефонном разговоре.

В самом начале нашей московской жизни номера телефонов в нашем посёлке состояли всего из трёх цифр. Конечно, они прослушивались: тогда говорили, что на наших телефонах «сидят собаки». Помню, что после встреч Нового года ему звонил И. В. Курчатов, и они всегда долго разговаривали. Курчатов был, вероятно, наслышан, что Завойский не пил вина, и поэтому даже у новогодней ёлки не было препятствий говорить с ним на серьёзные темы. Игорь Васильевич сам был великим трудоголиком и находил понимание у папы.

На праздники (Новый год, первомайские дни и, конечно, свободные ноябрьские) все Завойские собирались всегда у нас дома. Пока мои двоюродные брат и сестры были маленькими, они тоже присутствовали. Потом у них завелись свои молодёжные компании. Я была закоренелой домоседкой и редко уходила по праздникам из дома. Мои друзья и знакомые собирались обычно у меня. Родители никогда не уходили из дома, обязательно приветствовали молодёжь, и, посидев недолго за праздничным столом, уходили к себе в комнату. За мою молодёжь мне никогда не приходилось краснеть перед родителями. Один такой праздник запомнился особо: из далёкого Анадыря вернулась моя подружка с мужем-журналистом, который рассказал тогда необыкновенную историю, поразившую всех присутствовавших. Попробую, как можно полнее, вспомнить её. Было это в начале 1950 годов. Исторический факультет Ленинградского университета закончила дочь профессора Г. Кузнецова. Валя буквально бредила Чукоткой и решила, во что бы то ни стало, побывать там, чтобы записать предания местных жителей-чукчей, повидать настоящих шаманов, в общем, познать couleur locale. Её отговаривали все, от родителей до друзей. Ничто не помогло. Девушка настояла на своём и улетела в г. Анадырь. На месте выяснилось, что выполнить её желание не так-то легко. Те, к кому она обращалась, выслушивали её молча. Ей удалось узнать, что чукчи-оленеводы тщательно скрывают своё местопребывание. Начальство мирилось с этим и именовало их «кочующим колхозом». Валентине было сказано, что оленеводы в Анадыре появляются в определённые месяцы, пригоняют своих оленей на сдачу и забой. Она дождалась срока и нашла чукчу, который согласился за мзду (это был одеколон, который чукчи охотно употребляли вместо водки) отвезти девушку к аборигенам. Всё своё европейское одеяние Валя оставила в Анадыре. Приобрела соответствующую морозам одежду и отправилась в своё авантюрное путешествие с чукчей. При ней были только незамерзающие чернила, ручка с перьями и бумага. А дальше, как выяснилось много позже, произошло следующее. После отъезда Вали из Анадыря никто не мог сказать, где она, что с ней, жива ли. Следы девушки затерялись. Родители делали запросы, но это ни к чему не привело.

В стойбище чукчей, куда её привёз оленевод, Валю, конечно, никто не ждал. Мало того, её встретили враждебно: её присутствие могло, по мнению старейшин, причинить неприятности всему стойбищу. Шаман был человеком старым, но ещё крепко держал власть в своих руках. Через переводчика Валя объяснила ему цель своего приезда. Старец согласился рассказывать ей предания своего народа, но при условии, что она станет его женой. Выбора у Вали не было, и она согласилась. Она начала понимать, что является по сути дела пленницей. У чукчей существовал обычай: старик-отец должен просить старшего сына убить его, а сын должен был отказываться. Я не специалист по этнографии, но мне представляется, что для кочевых народов старики были обузой. Отсюда и обычай, но уже в смягчённой форме. Вот шаман и начал эту «игру», а сын его отказывался. Но на Валину беду старец внезапно скончался. Старейшины обвинили в этом Валю. Они устроили ей поистине варварское испытание: она должна была съесть печень шамана, и если была бы повинна в его смерти, то должна была от этого умереть. Но Валя осталась жива. Изначально ненависть к ней, чужой, была затаённой. А когда не стало шамана, Валю пустили по рукам. Женщины-чукчи не считались за людей, скорее, за собак. Они никогда не сидели рядом с мужчинами за едой, а те бросали им обглоданные кости. Их никто никогда ни о чём не спрашивал. Так Валя просуществовала три года. За ней зорко смотрели, чтобы она не убежала: боялись, что выдаст их местонахождение. Дальше случилось совершенно неожиданное: в тёмную полярную ночь возле стойбища упал самолёт. Лётчик с переломанными ногами дополз до огней и стал звать на помощь. Чукчи высыпали из своих чумов. Вышла и Валентина. Услышав русскую речь, она спросила лётчика, есть ли у него ружьё и карта. И то, и другое нашлось. Изумлённому лётчику, услышавшему в таких-то краях русскую речь, Валя велела направить ружьё на аборигенов, а сама быстро собрала сани, погрузила раненого, и они понеслись на собаках прочь. По дороге Валя рассказала лётчику свою историю и кокетливо спросила, сколько, он думает, ей лет. Мужчина не хотел огорчать свою спасительницу и ответил: «Пятьдесят». Вале было всего двадцать пять.

После возвращения из этой трагической экспедиции Валентина Г. Кузнецова защитила кандидатскую диссертацию[47]. О дальнейшей судьбе исследовательницы мне ничего хорошего неизвестно. Знаю, что её диссертация попала в спецхран, т. е. чтобы с ней ознакомиться, надо было иметь письмо-разрешение с места работы. Ещё бы: писать, как жили в середине ХХ века советские чукчи, можно было только в духе социалистического, а не истинного реализма.

Надо сказать, что папа любил быть красиво одетым. Погони за модой у него, конечно, не было, а вот элегантная строгость присутствовала, даже в трудные казанские годы. Одежду предпочитал простую, но современного покроя.

Не скажу, чтобы родители были заядлыми театралами, но репертуар и Малого, и МХАТа они знали. Спектакли выбирали классические. Современные советские пьесы в основном смотреть было невозможно, поэтому на них и не стремились. С появлением студии «Современник» начали ходить туда.

Киноманами никто в нашей семье не был. Кинофильмы мы смотрели в основном по телевизору. Помнится, что фильм «Девять дней одного года» вызвал у отца всплески смеха, когда актёры произносили «заумные» реплики, содержание которых оставалось для них непонятным. В этой малости они со Львом Андреевичем Арцимовичем вполне совпали. Как я понимаю, отец мой воспринимал фильмы иначе, чем обычный зритель: его, например, всегда раздражало, когда звук не совпадал с артикуляцией. Замечал он и нестыковки монтажа, короче говоря, профессиональный взгляд экспериментатора, привыкшего фиксировать малейшие изменения в показаниях приборов, не позволял ему просто погружаться в содержание фильмов, особенно посредственных. Тогда сыпались сплошные замечания, отодвигалось кресло, и отец уходил к себе, за письменный стол.

В те годы по телевизору очень часто «крутили» постановки пьес А. Н. Островского в исполнении замечательных актёров Малого театра. Мы с отцом пересмотрели их почти все, а некоторые по несколько раз. Помню, как-то раз он и его бывший студент-океанолог, гидронавт О. Н. Киселёв, обсуждали вопрос, являются ли артисты (в том числе и Большого театра, в дачном поселке которого они тогда только что побывали) подлинными творцами, и пришли к заключению, что их к таковым они бы не причислили.

Отец очень бережно относился к русской речи. Так было принято в семье его родителей. Совершенно не выносил бранных слов, считал, что это засоряет ум и недостойно интеллигентного человека. Мне говорили, что на работе в его присутствии никто не решался рассказывать сальные анекдоты.

Ну, и последний штрих к портрету отца: он не выносил табачного дыма. Дома у нас «дымила» бабушка Вера Владимировна, что папа скрепя сердце молчаливо терпел. В ИАЭ заседания и собрания проходили в ту пору в табачном дыму. Это я знаю потому, что папа после них довольно часто заболевал, так как на таких мероприятиях садился у открытого окна, а домой приходил, напрочь прокуренный.

ОБ УЧИТЕЛЯХ

Единственное, за что мне хочется попенять отцу, это то, что он не написал ничего о своём учителе. Главном учителе, который определил его судьбу. Я вообще считаю, что каждый интеллигентный человек должен оставить потомству рассказ о своём Учителе. Профессор Всеволод Александрович Ульянин (1863-1931) был достойной фигурой. Крупный учёный, он многое сделал для Казанского университета. Время, которое ему было отведено прожить (я имею в виду советские годы), отличалось особой жестокостью, неблагодарностью. Мне понадобились несколько лет, чтобы буквально по крохам собрать мало-мальски приличную его биографию. Она была не раз опубликована. Так что пробел восполнен.

Профессор В.А. Ульянин

Что касается Л.А.Арцимовича, то в вышедших сборниках воспоминаний совершенно обойдён вопрос о годах его учения в Минском университете и о том, как он, едва окончив его, внезапно оказался в Ленинграде сотрудником академика А.Ф. Иоффе.

Вопрос, как молодому человеку удалось попасть к Иоффе, с большой долей вероятности может быть решен довольно просто: в год, когда Арцимович заканчивал университет, в Минск по рекомендации А. Эйнштейна прибыл его многолетний сотрудник Якоб Громмер, который через своего бывшего шефа был знаком с академиком Иоффе. Вот он-то и рекомендовал ему юного выпускника.

КУСОЧЕК ИСТОРИИ

Эта рукопись, я надеюсь, осветит хотя бы слабым светом небольшой кусочек большой истории знаменитого института. Слабым – это не уничижение, а только признание, что большее сделать мне просто не под силу.

Жаль, что мой отец, соблюдая условия «подписки о неразглашении», не написал ничего о своей работе в институте. Я уверена, что настоящая история Института атомной энергии имени академика И. В. Курчатова «не живёт» в выпускаемых лакированных изданиях. Я также уверена в том, что она никогда и не будет написана. Старые сотрудники уходят в мир иной, а вместе с ними теряется драгоценная связь с прошлым. Недаром мудрый И. В. Курчатов, бросивший свою жизнь на амбразуру – отечественный атомный проект, писал: «Нужно начинать писать. Настало время рассказать о наших делах. Нужно обязательно написать обо всём, что было и как было, ничего не прибавляя и не выдумывая. Если теперь этого не сделаем, то потом всё переврут, запутают и растащат – себя не узнаем». Академик И. В. Курчатов сказал это много лет назад. Документы, касающиеся советского атомного проекта, начали публиковать, рассекретив их, с 1996 г. Но документы – это всё же бумаги…

Пусть эта рукопись будет небольшим кирпичиком в сложной, противоречивой, закрытой истории Института атомной энергии. Что могла, то и сделала.

Выражаю мою глубочайшую благодарность всем, кто помогал мне и словом, и делом при создании этой очень тяжело давшейся мне книги. Тяжесть состояла не столько в том, чтобы найти что-то новое, не известное ранее, неопубликованное. Не в том, чтобы написать книгу, доступно изложив сложные научные материи. Это прошлое, которое для меня свежо, несмотря на то, что прошло уже много лет и даже десятилетий. Получилось по Пушкину: «Всё прошлое я вновь переживаю».

Мои благодарности – О. В. Каргиной и В. Г. Богорову; С. И. Дёгтеву и Е. А. Тюриной (РГАЭ); Г. В. Яковлеву, директору НТК «Электроника» РНЦ «КИ», изо всех сил помогавшему мне в работе; И. Н. Давыдовой, Ю. В. Позднякову (РГАНТД, г. Самара); В. П. Визгину, И. С. Дровенникову А. В. Кессениху, О. Д. Симоненко, К. А.Томилину (ИИЕТ); И. В. Овчинникову, К. М. Салихову (КФТИ); Н. Е. Бабулевич, П. И. Блинову, С. Е. Воиновой, Л. Г. Голубчикову, Б. А. Демидову, Г. А. Котельникову, С. Н. Множину, В. А. Павлову, В. К. Попову, В. А. Скорюпину, В. П. Смирнову, Ю. Н. Смирнову, С. Н. Соколовой, Г. В. Шолину (РНЦ «Курчатовский институт»); И. И. Давлетчину, Г. М. Михайловой, В. И. Ритусу, А. А. Рухадзе, В. П. Силину (ФИАН); Е. Д. Волкову, В. И. Карасю, В. Т. Толоку (ХФТИ); А. А. Власову мл., Н. П. Даниловой, В. В. Птушенко, (МГУ); И. В. Тункиной и А. А. Анфертьевой (ПФА РАН); В. Д. Гахову (Госархив Томской области), Н. Н. Лезновой (издательство «Наука»); С. И. Фокину (СПб. университет), а также моему внуку Андрюше Завойскому.

Добавлю, что присутствие столь уважаемых лиц в этом перечне вовсе не означает, что крыла их авторитета делают этих лиц ответственными за содержание рукописи.

ДОБАВЛЕНИЕ

28 СЕНТЯБРЯ 1982 г.

28 (15) сентября – это день рождения моего отца. В тот год ему исполнилось бы 75 лет. Но уже шесть лет мы жили без него. В Институте этот день отметили открытием мемориальной доски на здании, где он работал. Родственников (маму, мою дочь, брата Костю и меня) разрешили пропустить на территорию института. Нас подвезли к зданию 102 на автобусе. Никого, кроме Г.Е. Смолкина, папиного сотрудника, там ещё не было. Геннадий Ефимович, да и все остальные, конечно, изменились. После похорон отца я никого из его сослуживцев не встречала. Теперь это солидные учёные мужи. Смолкин тут же вспомнил о нашем с ним споре о слове «компонент». У них в совместной статье, содержание которой было мне совершенно непонятно, фигурировала «компонента», т. е. слово женского рода. Мне как филологу это резало ухо: в словарях оно всегда было только мужского рода. Мы оба посмеялись, вспомнив нашу запальчивость (это был редчайший случай, когда обсуждение статьи происходило у нас дома).

Постепенно собрались сотрудники из других отделов института. Из здания 102 повалила молодежь в рабочих халатах. К нам подходит деловой, улыбающийся В.А. Скорюпин. За ним западноевропейский Леонид Иванович Рудаков. Он меньше всех изменился. Его белокурые пряди волос свисают на лоб, заслоняя глаза. Он тонок и подтянут. Здоровается. Находит, что моя дочь сильно подросла. «И Митька тоже», – добавляет он о своём сыне.

Подъезжает Атом-конь (на самом деле это уже не первоначальный Атом-конь, а потомок), на котором одетые в спецовки женщины привозят в телеге цветы для украшения мемориальной доски. Сама доска закрыта белой материей и завязана белой лентой. Все ждут появления директора института академика А. П. Александрова. Наконец, появляется и он. Я вижу Л. В. Буланую, вдову папиного друга Д.Л. Симоненко, С.Д. Фанченко, Наташу Бабулевич, Таню Косинову… И понимаю, что большинство пришедших – это совершенно незнакомые мне люди, но что-то же привело их сюда. Нахожу глазами С.Ф. Короткова, учёного секретаря Казанского ФТИ. На площадку, где сходятся две лестницы, ведущие в здание, поднимаются академик А.П. Александров, доктора С.Д. Фанченко, В.А. Скорюпин, Л.И. Рудаков и ещё кто-то незнакомый. А.П., загорелый, строгий, с нахмуренным лицом, начинает митинг. Он говорит о своём первом знакомстве с Евгением Константиновичем, Поводом был резонанс, который ещё не носил названия ЭПР. «Я ни черта не понял», – произносит с трибуны Александров. Затем выступили Л.И. Рудаков и В.А. Скорюпин, приехавший из Казани профессор Б.И. Кочелаев, В.Е. Голант из Ленинградского физтеха. Все выступавшие подчеркивали скромность и интеллигентность папы. Затем Анатолию Петровичу протянули поднос с ножницами, и он начал разрезать ленту на закрытой мемориальной доске. Белая материя падает, и доска предстаёт перед собравшимися. Она обычная, с обычными словами. Тогда я и не заметила, что датой ухода отца из Института в ней значился 1974 год.

Утром, перед выходом в ИАЭ я купила очень красивые красные гладиолусы и астры. Костя и Алёна пошли поставить цветы к доске. Митинг закончился. Потихоньку собравшиеся начали расходиться. Нас ждал большой автобус, чтобы подвезти к другому зданию («на ногах»), где должен был состояться Научно-технический совет, посвящённый памяти папы. Зал заседаний небольшой, с низким, давящим потолком, Стены окрашены в темно-бордовый цвет. Заседание открыл директор. Сказав немного слов, он предложил собравшимся посмотреть фильм, заснятый Н.Н. Кузнецовым, начальником отдела кинофотоматериалов. У него уже был японский видеомагнитофон. Тогда это воспринималось как настоящее чудо: огромная камера на мощном плече Николая Николаевича снимает сюжет, и это всё можно тут же увидеть. Фильм цветной. С отличным текстом. Инициатором съёмки был С.Д. Фанченко. Показаны здания, где работал мой отец: медсклад и здание 102. Показана лаборатория, где он любил работать в качестве лаборанта. Записаны речи сотрудников. П.П. Гаврин рассказал о своём перочинном ноже: однажды Евгений Константинович пришёл к коллегам-экспериментаторам и спросил, есть ли у них ножи. «Нет у нас ножей», – хором ответили они. Через день шеф пришёл на работу и принёс им три перочинных ножа в подарок. «Этот нож, – сказал Павел Павлович, – я храню до сих пор». И крупным планом показан ножик с едва заметным рисунком. Нож папа считал основным орудием физика-экспериментатора. Текст за кадром читал С.Д. Фанченко. Он показал установки, на которых работал отец. Сергей Дмитриевич рассказал об ЭОПах и показал запись в лабораторном журнале, сделанную рукой папы. «Этот лист сохраните для истории», – сказал он тогда. В фильме показано любимое папино кресло, в котором он обычно занимался дома, картины, приобретённые у казанского художника А.А. Аникеёнка, папина акварель, изображавшая кровавый закат, фотографии: папа с сыном, с внучкой, его работа на английском языке, свиток, присланный из Канады, в котором говорится о посмертном присуждении ему премии Международного Общества магнитного резонанса (1977 г.).

Фильм получился тёплым и добрым. Затем А.П. Александров извинился перед собравшимися и удалился, сославшись на дела. Докладчикам были сотрудники папы Л.И. Рудаков, В.Д. Русанов, И.И. Гуревич, Д.Д. Рютов и казанец Б.И. Кочелаев. Он, бедняга, немного опоздал и заблудился на территории института. Борис Иванович говорил о значении Завойского для Казани и казанских физиков, о том, что найдена установка, на которой Завойский работал в Казани, о том, что Лобачевский и Завойский стоят для Казани на одном уровне.

Прекрасно говорил И.И. Гуревич о пяти страстях Завойского. Он говорил о широчайших интересах папы, о его терпимости и уважении к мнению других: он радовался, когда узнавал, что по какому-то вопросу есть и другие мнения. Не настаивал на своём как единственно верном решении.

Л.И. Рудаков, говоривший о совместной работе с Евгением Константиновичем, отмечал его увлечённость, энтузиазм, эрудированность. Рассказал, как быстро он мог менять тематику: в течение одного дня какая-то идея могла стать для не неинтересной, неперспективной, и коллектив был вынужден отказываться от дальнейшей разработки проблемы. Закончил он так: Завойский ушёл от работ, так как не умел работать над большими, требующими приложения сил коллектива проблемам. Он классик-одиночка. Вот так всё получалось по Рудакову. Вероятно, он забыл, что работы по плазме вместе с автором идеи подписывала большая группа сотрудников? И не только подписывала, но и работала. Так где же камерность? А сколько кандидатов и докторов наук вышло из сектора Завойского? Это тоже камерность одиночки? Эффектный конец речи, но действительности не соответствует.

Было предложено премировать работу Леонида Усманова премией имени Завойского, которой так и нет и, может быть, не будет. В связи с этим слово взял академик И.К. Кикоин, который говорил очень невнято. Он возразил, что формулировка «за оригинальность, за красоту и за исполнение простым способом» подходит к любой работе, которую выдвигают на премию по институту. После этих слов вопрос о премии повис в воздухе. Заседание закончилось, Нас провожали до проходной В.А. Скорюпин, Т.А. Косинова и А.И. Настюха. Последний сказал, что то, что говорилось на заседании, не очень-то верно, и тот, кто произносил речь, сам содействовал трагедии в жизни учёного. Александр Иванович был единственным человеком, кто осмелился это сказать, пусть даже и в приватной беседе.

2 ноября 1987 г. Учёный совет Отделения релятивистских пучков (РЭП) провёл заседание, посвящённое 80-летию со дня рождения Евгения Константиновича. С основным докладом выступил теоретик Л.И. Рудаков. Он рассказал о работах, которые продолжались уже после кончины Е.К. Завойского. Были найдены некоторые интересные явления и закономерности в процессе развития направления, у истоков которого стоял его учитель. Затем выступил В.Д. Русанов, который рассказал об особенностях методологии научного поиска нетривиальных решений проблем, возникающих при развитии идей Завойского. С краткими сообщениями выступили А.С. Кингсеп и М.В. Бабыкин.

Следующее заседание, посвящённое памяти Е.К. Завойского, состоялось через 20 лет, в октябре 2007 г.

О ТОМ, КАК ИЗДАВАЛИСЬ «ИЗБРАННЫЕ ТРУДЫ»

Осенью 1985 г. я поступила на работу в Институт атомной энергии на должность инженера, в отдел научно-технической информации. До этого почти четверть века я отработала в МИФИ, преподавала немецкий язык студентам-вечерникам. Смену деятельности переживала сложно. На прежней работе я была на своём месте, а тут чувствовала себя не у дел. Мои знания требовались изредка, что-то нужное я выполняла тоже нечасто. И я начала усиленно думать, чем же я могу заняться с толком и надолго. Я имела доступ ко всему богатству научно-технической библиотеки института, существенную часть которой составляли вывезенные из Германии в 1945 г. книги и журналы. Книги – это вообще моя страсть, а тут такое богатство! Но ведь я чистой воды гуманитарий. Радоваться-то было нечему. Если что и сумею понять, то дальше Маркса с Энгельсом не смогу пойти («классики» также были в ЦНТБ). Тогда я задумала, что соберу все статьи папы, опубликованные в журналах и книгах, сделаю три комплекта копий: один для ИАЭ, другой для КГУ и третий для нас с мамой. Тогда были трудности с ксероксом, но я их как-то преодолела. Получилось по 5 толстых томов в каждом комплекте. Один такой том я привезла показать Виталию Лазаревичу Гинзбургу. А он мне в ответ: «А почему бы Вам не издать труды Евгения Константиновича?» – «Да, что Вы, Виталий Лазаревич! Я же филолог». – «Вам помогут его сотрудники». На том и порешили. Я начала действовать. Тогда текст надо было печатать на пишущей машинке, компьютеров не было. Какое-то время ушло на эту работу, какое-то на перефотографирование рисунков и чертежей. И вот, наконец, рукопись готова. Надо сказать, что в то время ещё действовала хорошо отработанная советская система издания трудов академиков и формальности были минимальными. Основная работа поэтому была сосредоточена на редактировании рукописи. В 1990 г. под неусыпным наблюдением редактора издательства «Наука» Н.Н. Лезновой и учёного секретаря ООФА В. Д. Новикова «Избранные труды» моего отца увидели свет[48].

После издания «Избранных трудов» мы с мамой задумали издать сборник воспоминаний об отце. С казанцами всё было просто: они писали охотно и быстро. В Казани уже давно процветал культ ЭПР: ведь Казань – его родина. Там масса физиков в КГУ и КФТИ работала и работает по этой тематике. По-другому обстояло дело в ИАЭ. К тому же, видимо, обстоятельства, связанные с уходом Евгения Константиновича из Института, играли здесь какую-то роль. Но, к счастью, сбор воспоминаний я начала с И.Н. Головина, которого чисто случайно встретила на тенистой тропинке территории института. Знакомы мы с ним не были. Он тут же, на тропинке, согласился написать и сказал, что всё будет готово через две недели. Так оно и было. Это был мой настоящий ход конём: когда сотрудники узнавали, что сам Игорь Николаевич уже написал свой рассказ, то редко кто отказывался написать свой. К тому же я давала желающим читать его «опус», что тоже стимулировало писательскую деятельность. Однако никто дипломатично не затрагивал тему ухода моего отца из ИАЭ.

Не могу не сказать, что мне очень помог Виталий Дмитриевич Шафранов. Он не только написал свои воспоминания, но и направил меня к сотруднику ФИАНа Г.А. Аскарьяну, сказав, что Гурген Ашотович сможет написать острый материал. Кроме того, одному из рецензентов не понравилась басня С.А. Баранова, тогда уже покойного учёного секретаря ИАЭ, да и не только она, и он представил неположительный отзыв. И тут мне помог Виталий Дмитриевич. Мы решили убрать басню как слишком откровенную, и он написал свой взвешенный отзыв.

Вообще с авторами было интересно работать, и я им всем очень благодарна. Я строго соблюдала правило ничего не править без согласия автора, поэтому никаких нареканий потом не получила. Только однажды я взяла на себя смелость исправить в тексте одного очень крупного учёного явную нелепицу с положительно заряженными электронами. После такого казуса я начала относиться к статьям столь высоких людей без излишнего пиетета, по-деловому. Один из авторов пошутил: «Всех надо проверять, даже академиков».

Теперь требовались деньги, а с этим всегда хлопотно, особенно для меня, совершенно незнакомой со способами их «выбивания». Документы оформлены, а финансирования нет. И вот под Новый 1993 г., когда уже остался час от старого, что-то заставляет меня отправиться на помойку, чтобы вынести мусор. Ночь морозная, безлунная. Спускаюсь по лестнице, пахнущей елками и пирогами. Над контейнерами одиноко покачивается тусклая лампочка. И тут в темноте замечаю, что от соседнего дома в мою сторону движется чья-то высокая фигура. Я решаю не трусить и бодро иду к контейнеру. Фигура уже совсем близко, и вдруг я узнаю: да это же академик Спартак Тимофеевич Беляев, который теперь живёт в квартире Арцимовича! Редкая удача! Ведь именно с ним мне и надлежит держать связь насчёт финансирования книги. Несмотря на столь неакадемическое место встречи, я моментально решаю, что помимо новогоднего пожелания надо напомнить об издании сборника. И напоминаю. Смущённый случайным, нелепым свиданием, академик отвечает, что будет действовать. С пустыми вёдрами мы идём восвояси каждый к своему дому. И снова ти-ши-на. Проходит январь, за ним февраль с мартом. И вот снова случай: я спешу на работу, а мне наперерез летит академик Беляев. Вижу, что ему некогда, но упустить судьбоносный шанс не могу. Вопрос: быть или не быть? решаю мгновенно: здороваюсь и произношу только одно: «А когда?» На что слышу: «А разве до сих пор нет?». Я киваю. «Я поговорю с Кадомцевым». И через пару дней жернова, наконец, завертелись! Спустя короткое время мне вручили долгожданную «платёжку», и я отправилась в издательство «Наука». Там мне выписали счёта, и я счастливая, вышла из здания. Моросил дождик, но я всё равно открыла папку с полученными документами, чтобы полюбоваться победой. Увы! Счета оформлены на книгу, которую написал о моём отце его брат[49]. Пришлось вернуться в редакцию и всё переделать. При моем легкомысленном отношении с канцелярскими бумагами я могла бы спокойно запустить их в бухгалтерию, и тогда прощай мой сборник.

Дальше пошла редакторско-корректорская работа, и вскоре «Чародей эксперимента» благополучно увидел свет. Спустя несколько месяцев вышло и второе издание сборника с тем же названием, но с изменённой концовкой: вместо именного указателя была напечатана документальная повесть о военном враче Константине Ивановиче Завойском, моём деде, которую я тогда только что закончила. Второе издание было осуществлено за счёт семьи.

История со вторым изданием «Чародея» закончилась тем, что тираж книги пришлось забирать из Питера самостоятельно. Эту трудоёмкую операцию помогли мне осуществить Н.Н. Лезнова и А.М.Бондарь, которые самоотверженно в товарном отделении Ленинградского вокзала под палящими лучами солнца занимались оформлением и упаковкой пачек книг в увесистые объёмы для отправки в Москву.

ЭТО УЖЕ ИСТОРИЯ

В перестроечный 1994 год в журнале «Наука и жизнь» появилась статья Льва В. Альтшулера[50], в которой упоминалось имя моего отца в связи с работой в секретном Сарове и была даже приведена схема его установки. Через Любу, дочь Андрея Дмитриевича Сахарова, я узнала номер телефона Льва Владимировича и, представившись, поблагодарила его за упоминание имени отца. На другом конце провода прозвучало: «Правда, Вам понравилась моя статья? Я ответила утвердительно. «А Евгений Константинович Вам ничего не говорил о нас? – «Нет, ничего». – «Совсем ничего?» – «Да, совсем ничего». На другом конце провода вздох то ли удивления, то ли облегчения. Не подозревая подводных камней, я договорилась о встрече, чтобы мы могли подарить друг другу изданные книги: он – «Знакомого незнакомого Зельдовича», а я – «Чародея эксперимента».

И вот мы сидим в комнате, где папа обычно принимал гостей. Передо мной убелённый сединой мужчина. Мы пьём чай и мирно беседуем. Лев Владимирович рассказывает мне, как они, молодые и горячие, ставили на своих секретных чертежах код «СЗ». «Вы знаете, что это означает?» – спрашивает он меня. Я, конечно, не знаю. Я вообще ничего не знаю о кодах в конструкторских бюро, тем более, секретного Сарова. «СЗ» – это означало «Смерть Завойскому». При моей любви к отцу я и представить не могла, что кто-то даже в шутку мог такое выдумать. Ещё мне было сказано, что один из сотрудников моего отца по Сарову (Иван Константинович Панёвкин) утверждал, что на объекте «почти не слышно русской речи, а опыты Цукермана противоречат марксистской диалектике». Вид у Льва Владимировича извиняющийся. Он понял, что его рассказ меня шокировал.

Услышав эту исповедь, я должна была что-то ответить: ведь передо мной сидел пожилой кающийся человек. Я помолчала и на выдохе произнесла: «Что было, то было. Это уже история». И мы пили чай и беседовали дальше. Пришла пора прощаться. Я проводила Льва Владимировича до автобусной остановки. Больше мы никогда не виделись.

Каково же было моё изумление, что всё это: и о коде, и о порче воздуха, и о нерусской речи я обнаружила в подаренной мне книге. Я-то и представить себе не могла, что это можно было поместить в книгу. Зачем было запечатлевать свои молодеческие шалости в сборнике воспоминаний об известном учёном? И никак не спасала положение фраза Льва Владимировича в его статье: «Наши дискуссии не всегда велись вполне корректно». Мой отец действительно никогда ничего не говорил об этой стороне пребывания в Сарове да и вообще о Сарове. За всю мою жизнь я не слышала от него слов «о нерусской речи» на объекте. При чём был мой отец, если один из сотрудников его лаборатории говорил о противоречии опытов Цукермана «марксистской диалектике»? Ведь он не выбирал себе сотрудников. Каких ему присылали, такие и работали: антисемиты ли, закалённые ли марксисты или ни то и ни другое. Сам Евгений Константинович никогда не был ни тем и не другим. Как написал мне в письме мой добрый вятский знакомый, которому я поведала эту историю: Лев Владимирович Альтшулер сам забил гол в свои ворота…

Но о той встрече и покаянии знаю теперь я одна. Льва Владимировича уже нет. Слова же, запечатлённые в книге о Зельдовиче, продолжают порождать кривотолки. Все эти подробности я могла бы и оставить без внимания, но не так давно услышала от одного физика моего поколения «об известном конфликте между Завойским и руководством атомного проекта». А несколькими днями позднее – что-то туманное, но в том же духе. Детьми мы все играли в «испорченный телефон»…

БАСНЯ ПОСВЯЩАЕТСЯ АКАДЕМИКУ Е.К. ЗАВОЙСКОМУ

С.А. Баранов

Спросила Лань у старого Скворца:

«Скажи, дружок, где домик Мудреца?»

Ответил с грустью ей Скворец:

«Ох, дома нет, погиб Мудрец.

Порядочность не любят ныне,

Он всё грустил о славном сыне,

И мудро Правду защищал,

Грозу и бурю предвещал.

Его не слушали, глумились,

И, видно, силы надломились.

Упал с вершины мудрости своей,

И не собрали мы костей.

А дом его мгновенно растащили…

Лишь волки здесь недавно выли».

«Прости, Скворец, моё незнанье,

Я причинила Вам страданье.

Но где же были те друзья,

Когда над ним смеялись и глумились?

Неужто все они не устыдились?

При аморальности такой

И сонный потеряет свой покой!».

«О, Лань, я разделяю твой прекрасный гнев.

Но справедливость ныне не в почёте.

Начнёт рычать какой-нибудь подонок-лев,

И все друзья останутся в начёте».