Опять о Бродском

Бродский в разговоре сказал, что великое искусство возникало лишь там, где художнику казалось, что его задачи утилитарны: выстроить Храм Божий, исправить нравы, воспеть возлюбленную. Никогда ничего великого не было создано с установкой на величие.

***

Мы не любим тех поприщ, где наша ограниченность, то есть наша несвобода, становится заметной. Не потому ли Толстой не любил стихотворство, а Набоков и Бродский не любили Толстого-философа?

***

Почти все великие поэты были язвительными эпиграммистами. Или просто язвительными. Пушкин, Лермонтов, Бродский. Но не проявляется ли в этом ещё раз их подсознательное убеждение в том, что они посланы на землю тревожить наши души? «Приятно дерзкой эпиграммой...» или «Глаголом жги сердца людей» – так ли уж велика здесь разница?

***

Бродский мог бы подать в суд на американскую медицину: она дважды извлекала его с того света и тем разрушила нормальную биографию великого русского поэта, которому не пристало доживать до шестого десятка.

***

В своей Нобелевской речи Бродский сказал, что, выбирая правителей, мы должны были бы интересоваться не их политическими взглядами, а тем, какие книжки они читают. Подобный панэстетизм весьма соблазнителен. Может быть, всё дело в том, что Нерон плохо пел, Гитлер рисовал невыразительные акварели, а Сталин и Мао-Цзедун были посредственными поэтами?

***

Террор против собственных лояльных граждан – уникальный и непостижимый феномен истории ХХ века. Многие писатели пытались показать нам его абсурдность – Платонов, Орвелл, Набоков, Сароян, Ионеско, Стоппард, Бродский. Но историки продолжают делать вид, будто ничего необычного не произошло, будто всё поддаётся старым объяснениям.

Иосиф Бродский в ссылке

Пушкин и Мицкевич, Цветаева и Рильке, Бродский и Дерек Уолкотт... Поэты по-настоящему способны поддерживать дружеские отношения только с собратьями, пишущими на другом языке. Дружба королей, которые знают, что границу между их царствами преодолеть невозможно.

Игорь Ефимов навещает Иосифа Бродского в ссылке

«Я занят собственным совершенством...» говорит Бродский в стихотворении «Речь о пролитом молоке». Но можно с таким же увлечением заниматься и собственным несовершенством: «Кровь моя холодна, / холод её лютей / реки, промёрзшей до дна. / Я не люблю людей». Эгоцентризм многолик.

***

Невнятица в стихах Бродского порой рождает ощущение необычайной близости поэта с персонажем, с читателем. «Не то, что женихи твои в бою / поднять не звали плотников стропила...» заставляет вообразить, что Мария Стюарт не только слышала свадебную песенку, но и Сэлинджера читала, и всё поймёт с полуслова.

Иосиф Бродский в Нью-Йорке

Знаменитый Чёрный конь Бродского так и не смог найти себе среди нас достойного всадника.

***

В 1989 году Бродский прочитал в виде напутственной речи выпускникам Дартмутского колледжа своё замечательное эссе «Похвала скуке», убедительно разъяснявшее молодым людям, входящим в жизнь, что ничего кроме скуки ждать от будущего не следует. Интересно, позволил бы он, чтобы кто-то прочёл над кроваткой его дочки Ани, например, не менее замечательный рассказ Кафки «Исправительная колония»?

***

Грусть расставания так похожа на грусть любви, что многие люди, обделённые любовью, обожают прощания, разлуки, «несвиданья». Их любимые поэты – Блок, Ахматова, Цветаева. У Бродского можно набрать два увесистых тома стихов, посвящённых расставаниям, куда, конечно, попадёт и стихотворение «Эней и Дидона». Интересно, что Блаженный Августин, легко расставшийся с матерью его сына, когда она ему наскучила, признаётся в «Исповеди», что в юности он тоже любил плакать в театре на сценах расставаний и особенно – над несчастной, покинутой Дидоной.

***

У людей, очень боящихся смерти, любовь к Богу порой приобретает черты «стокгольмского синдрома»: любовь как последнее средство защиты от того, кто распоряжается твоей судьбой. Отношение к Богу как к террористу. Или, словами Бродского, как к «коменданту того острога, в котором всем нам бока намяло, но только и слышно, что дали мало».

***

Слава Бродского вызывает у американской профессуры почтительное изумление: «Смотрите, он всерьёз писал о высоком и низком, о добром и злом, даже о Боге и Дьяволе – и это сошло ему с рук в нашей среде! Чудотворец – не иначе».

***

В Средневековой Европе Кампанелла спасся от костра, разыграв безумие. В Советской России Бродский тоже пытался спрятаться от суда в психушке. Не вышло.

***

Племя «Здесь и сейчас» почуяло в молодом Бродском полномочного посла державы «Везде и всегда» и погналось за ним дружной сворой без всякого науськивания со стороны КГБ.

***

Политика – искусство возможного.

Художник – всегда порыв к невозможному.

***

Именно поэтому художнику так трудно не презирать политиков. Именно поэтому только великие художники умели разглядеть отблеск метафизического величия в политических событиях: Гомер, Софокл, Данте, Гёте, Державин, Байрон, Пушкин, Мицкевич, Гюго, Томас Манн, Бродский.

***

В христианском учении отчаяние считается тяжким грехом. Понадобились усилия гениальных безбожников, чтобы приукрасить и облагородить отчаяние: Гёте, Кафки, Сэлинджера, Бродского.

Иосиф Бродский

Снобизм – это тоже своего рода попытка «брать нотой выше». Не потому ли Бродский питал слабость к снобам да и себе не отказывал в этом удовольствии?

***

Русский патриотизм еврея Бродского проявлялся в том, что он умирал от стыда за вторжения в Чехословакию, Афганистан и прочие мерзости советского режима. В отличие от него, Татьяне Толстой, Вайлю, Генису и сотням других интеллигентов казалось диким принимать на себя какую-то ответственность за то, что творила коммунистическая диктатура. «Разве это были мои танки?», говорила Толстая чехам на литературной конференции в 1990 годы.

***

Когда человек слишком быстро поднимается из морских глубин наверх, кровь его вскипает – это называется кессонова болезнь. Видимо, то же самое происходит, когда человек заныривает слишком глубоко в духовные глубины: начнёшь подниматься слишком быстро – душа вскипит отчаянием. Примеры: Экклезиаст, Паскаль, Гоголь, Кьеркегор, Кафка, Сэлинджер, Бродский.

***

Конец января в истории русской литературы отмечен смертью Пушкина, Достоевского, Бродского. Кто следующий?

***

Русская литература ХХ века переполнена выдающимися литературными секретарями. Ходасевич был секретарём у Горького, Евгений Шварц – у Чуковского, Найман – у Ахматовой, Довлатов – у Пановой, Гандельсман – у Бродского. Если напишут книгу об этом феномене, называться она будет «Секретариат».

***

О женщине, которой посвящены «Новые стансы к Августе»: очень рано, своим русалочьим умом, она поняла, что удержать Бродского можно только непрерывно уплывая от него, погружаясь в пучину Непредсказуемого, Непокоримого. И так продержала его сердцем привязанным на берегу своего пруда дольше всех – почти двадцать лет.

***

Бродский обожал покорять людей. Не в этом ли секрет его одержимости Мариной Басмановой? Она была навеки непокоримая, поэтому её можно – и нужно – было покорять снова и снова.

Марина Басманова (предположительно)

Когда мы – безвестные и бесправные молокососы – кидались на защиту молодого Бродского, в запуганных душах средних советских чиновников это рождало тревогу: «А вдруг им ПОЗВОЛИЛИ вступаться? Вдруг это новые веяния, которых мы ещё не знаем?» И опасались душить нас до конца.

***

Уже в октябре 1964 года, во время ночных разговоров в деревне Норенская, Бродский говорил о близком ему духе искусства. Вот то, что мы видим вокруг себя и среди чего живём, – это как частичка, ископаемая косточка от какого-то огромного целого, и по ней мы восстанавливаем это целое ничтожными долями, устремляемся наружу, во вне. Всё, в чём не содержится такого устремления – хоть немного, – чуждо ему и неинтересно. Ещё он говорил, какая это жуткая штука – самоконтроль, взгляд на себя со стороны, осознание собственных приёмов и ходов, отвращение к себе за эти приёмы до отчаяния, до ненависти к работе, и единственное, что может спасти здесь, это величие замысла. То есть надо ломиться через все эти стыда и страхи – с последующим подчищением, с возвратом назад, – идти ва-банк, рискуя полным провалом и неудачей, очертя голову кидаться, может быть, в пустоту, может быть, в гибельную – но только так. Позже я замечал, что возвращаться назад и подчищать он не очень склонен и что, действительно, некоторые вещи разваливаются от несоразмерности, кончаются неудачей, катастрофой, но даже эти катастрофы – великолепны в своей подлинности, как развалины Колизея или Парфенона.