Что вы скажете мне обо мне?

Воспоминание о зимнем Израиле

В непокрытое темя

Солнце врыло, вмозжило мохнатые жальца.

Здесь Восток, здесь умеют и любят накручивать

время

На незримые стержни, как пейсы на тулово пальца.

В небесах ни соринки,

Состояния дня и души сообразны.

Здесь Восток, здесь барыги так яро базарят на рынке,

Что нет воли не въехать в развязные эти соблазны.

Никакого респекта

Ни в девице, ни в раве, ни даже в солдате.

Здесь Восток, здесь Израиль мотает и мнет

молчаливого некто,

Получая в удел хромоту, как залог благодати.

Не в балладах, так в одах

Растворяя восторг опьянения пеной,

Замечаешь, мозги полоща в этих крапчатых водах,

Как внезапно становится мысль о себе постепенной.

Средиземноморская

Равнодушная ритмика. Род метронома.

Пульс вогнать в резонанс и сидеть, бесконечность

лаская,

Имитируя бойкий процесс разложенья бинома.

Соловею по фену,

Предаюсь безмятежно короткому зною,

И мерещится мне, что вошел, как кирпич в эту

древнюю стену,

И двенадцать колен несгибаемых намертво встали за мною.

Ганней-Авив

Железная дорога непонятно откуда неясно куда

Отдаётся неважно кому в окнах микрорайона.

Самолёты угрюмо ревут, вырываясь веером из

гнезда,

Носящего имя отчества,

в нашем случае - Бен Гуриона.

Нарезаема этим лязгом и визгом местная тишина

Становится порционной, почти что деликатесом,

Прибавить баранье блеянье и картина завершена,

Краски и фон доверим вписать классическим

поэтессам.

Одну я знавал - классический профиль, классическое

клише:

Матом, басом, «Кэмел» взасос и тоже зовут Марина;

Шампанское с пивом, рокфор в шоколаде, повидло

на беляше,

Двухсотсвечовая лампочка в накрапинах стеарина.

Однажды мы пили в парадняке классическое вино,

Справляя классическое ля-ля, то вязкое, то тугое.

- Почему, - спросила она, - мужикам нужно всегда

одно?..

Я не стал возражать и сразу ушёл, мне нужно было

другое...

Но вернёмся к нашим баранам, чей ликующий хор

навис

Над этим стихом две строфы назад в стране, где не

ведают стужи,

Где всё время хочется крикнуть мгновенью -

«Родное, остановись!»,

Потому как следующее за ним обещает быть много

хуже,

Где ты просто обязан быть счастлив, приятель, даже

если душу свело

От неловкой гражданской позиции, даже если

не в масть эпоха!

Свет в конце туннеля, сулящий выход, означает

чаще всего

Иллюминированный тупик, но это тоже неплохо.

Яффский триптих

1.

В изощрениях самоглоданья,

Сквозь туфту поролоновых фраз

Чую – зреет в глуши мирозданья

Нервнопаралитический глаз.

Не имея ни формы, ни цвета,

Не слепя, не язвя, не слезя,

Вызревает, густеет и в это,

Хоть умри, а не въехать нельзя.

Вот и въехал на хилых, но чалых,

Одичалых от вони и лжи,

Забуревших в опревших мочалах,

Означавших когда-то гужи.

Косметическим словом играя,

Раскорячив гнилые резцы,

Вот и въехал, и замер у края,

Тёмный жребий держа под уздцы.

Укрепился и жду своей доли,

Чуя кары верней, чем дары...

То ли время покаяться, то ли

Прежде не было этой дыры,

То ли просто замучили тати,

То ль на веру надежда зажглась,

То ль примстилось, а всё же он кстати,

Этот нервно-заносчивый глаз.

2.

Это здесь, где пути каменисты,

А не там, где страстям вопреки

Волоокие экуменисты

Атеистов питают с руки.

Это здесь, в лабиринтах Леванта,

Где на каждом своя благодать,

Я вобрал до последнего кванта

Знак, что мне повезло угадать...

Захотелось - вот именно - веры,

А не свары с постылой судьбой,

Чтоб как шторы, раздергивать сферы

И себя возбуждать над собой.

Но в покоях душевного склада

Пыльномордые монстры одни -

Вот и ловишь подобие взгляда

Зверовидному предку сродни.

3.

Только видимость эта пронзила

Толоконный, задумчивый мой,

Как с бугра закричал муэдзила,

А другой подхватил этот вой,

И поехали, плавя гортани,

Надрывая мольбой рупора,

На предмет обязательной дани

Теребя правоверных - «Пора!»,

И просёк я, сквозь эти вот звуки

Безмятежным рассудком скользя,

Что от старости либо от скуки

Угодить в неофиты нельзя,

Что безверия костной мозоли

Не пронзить ни лучу, ни копью,

Что остатки задроченной воли

Лучше я с подлецами пропью.

***

Был уклончив, угрюм, нерадив,

Несогласных бежал и согласных.

Не убив, прочадил, не родив,

Не ища утешенья в соблазнах.

Повторений боялся – и что ж? –

Так никем и не стал в результате.

А была только пресная ложь

Да развязная поза некстати.

Только жёлчная скука была,

Потнорожая сонная склока…

Но зато у чужого стола

Не вострил ты ни зуба, ни ока,

Покаяньем пути не торил,

Подаяньем желудка не пучил,

Да и сам никого не дарил,

Никому добротой не наскучил.

Всё ты морщился важно: – «Толпа!»

Тяжело выговаривал: – «Стадо!»

А сейчас на вершине столпа

Ожидаешь начала распада.

Облаков лиловатый припай,

На глазах ядовитая влага.

Ну, ступай, ради бога, ступай!

Никому ты не нужен, бедняга.

У ОКНА

Мотора нахрап и накрап дождевой,

Простуженный тополь редеет листвой.

Свинина небес, водоёма свинец –

Сезона исход, словно жизни конец.

Прощай, моя радость! Надежды, адью!

Покорно меняю ладью на бадью.

Удел старика - не гулять и шалить,

А квасить капусту да грузди солить,

Плести мемуары дрожащим пером,

Светило нащупывать в небе сыром,

Портретом таращиться в раме окна

И мир ощущать наподобие сна.

Улыбкой раздамся, как лопну по шву,

Забытого друга к себе призову.

Появится тип неприкаянных лет,

Красиво поплачет в несвежий жилет

И тоже упрётся в слепое окно,

Как будто со мною задумал одно.

МЫ

Мы были мы. Нам было мало

Того, что ломовых ломало,

А прочих грызло и сосало,

Мешая раскатать сусала.

И неразгаданная сила

В нас пела и плодоносила.

Мы были нами, были теми,

Кто, подойдя вплотную к теме,

Итогу, существу, предмету,

Вдруг натыкался на примету

Несоответствия, и мигом

Свобода становилась игом.

Благое обретая свыше,

Мы населяли наши ниши,

Где кратковременные крали

Нас брали в долг, а чаще крали.

И вечный праздник недержанья:

Сопенье, бормотанье, ржанье.

Бывало «отомри!» вопили,

И слово тут же воскресало.

Чего мы только не топили:

Камины, бригантины, салою

И шастали почти в исподнем

По всем соседним преисподним.

***

Стяжатель благ, запечный ретроман,

Покорный страху и упрёку!

Кому, скажи, забавен твой роман,

Когда в нём ни судьбы, ни проку?

Выплясывать от первого лица?

Но первое давно сносилось.

Уже в носу не чувствуешь кольца

И тянет не на луг, на силос.

Расплав заката, сопелька росы

Привычной не сулят услады.

Природы безусловные красы

Хрестоматийнее Эллады.

Непоправимость чёрною вдовой

Плетёт тенёта паутины;

Ты – тень, ты – рядовой с передовой,

Ты безымяннее скотины.

Неотвратимых лакировщик плах,

Ничем твой выбор не нарушу.

Лицо второе вязнет в зеркалах,

Ему не хочется наружу.

Всё реже свет, бесплоднее пыльца.

Всё бесполезнее подкова;

И скоро от четвёртого лица,

От пятого, от никакого.

***

Чужому никогда не стать своим, –

На том взросли и до сих пор стоим,

И собственную жизнь перележим.

А свой на раз становится чужим.

Ещё вчера незыблемый костяк,

Но вот словцо, гримаса, жест – пустяк

С попавшей под незримый хвост вожжой,

С нечаянно затоптанной межой,

С мажорной ржачкой, чужерожей ржой –

И он уже практически чужой.

Когда бы страннопол, невернокров,

Умом неряшлив, духом нездоров,

А то ведь слово, -- повторяю, -- жест;

Допустим, потен, бледен, шумно ест,

И всё - чужой, чужак, буквально, враг.

А ежели родство, законный брак,

Барак, острог, усиленный режим,

Где сам себе становишься чужим…

И сколь там нетерпенье ни туши,

Нужна стерилизация души,

Чтоб впредь не отвлекали пустяки.

Уймись, слезой нечаянной стеки

И приморгайся. Все мы таковы:

Поставим на авось, и вдруг – увы!.

И гасим свет. И зеркалам грозим,

Где каждый невпопад неотразим.

ПОРТРЕТ

Подванивание жратвы сквозь

                                   позванивание бокалов.

Соусом или чем-то там

                                   затруханная штанина.

Козлы играют сплошных козлов,

                                   шакалы только шакалов,

Лишь он представляет всегда и везде

                                   достойного гражданина.

Какой-то такой безупречно свой,

                                   цвет, построенье жеста.

Из тех, кому встарь прививали стиль

                                   по корпусам, лицеям.

Не столько заложник календаря,

                                   сколько держатель места,

Стяжатель шелестящих похвал,

                                   стрелок по незримым целям.

Он может судить обо всём с ленцой

                                   присяжного эрудита,

Ну как бы вот так: чем чакра мощней,

                                   тем грандиозней карма.

Он знает, когда распавлинить хвост,

                                   когда подождать кредита,

Когда недостаток такта сойдёт

                                   за переизбыток шарма.

Неважно, что тексты слегка гнусны,

                                   что позы карикатурны,

Что каждый выверт, каждый извив

                                   смурным отдают Роденом,

Зато он такие на всём скаку

                                   выламывает котурны,

Что так бы и вздыбил встречный курбет,

                                   да только куды нам, где нам.

Он тёмное место в общем ряду:

                                   не ищет, не рвёт, не просит,

При этом способен как бы невдруг

                                   намёк отоварить стансом.

Но вот он нацедит пойла в фужер,

                                   уронит угрюмо «Прозит!»

И в воздухе остро, как, скажем, мочой,

                                   запахнет последним шансом.

***

Что вы скажете мне обо мне?

Как я выгляжу, двигаюсь, пахну,

Как над злаком души своей чахну,

Как мычу и потею во сне,

Как, дойдя до зловещей черты

Бесконечнобезвыходнолетья,

Начинаю вот именно тлеть я,

Суекрылый заложник тщеты.

А возможно вы скажете: « – Дед

Дал бы дуба, так не дал бы крена.

Полюбуйтесь на старого хрена,

То он впахан, то вмазан, то вдет.

Деловой, словно мышь на гумне,

Перестигший возможности срока,

И об этом весьма многостроко

Возвестивший. Весьма и вполне...»

Неба нету. Повсюду зима.

За окном то трепещет, то гнется.

Время вышло и вряд ли вернется,

и в суставы вошла сулема.

Это значит – пора упрощать,

Обращать упованье в говенье,

То есть, чем бесконечней мгновенье,

Тем единственней способ прощать,

То есть жить, то есть верить и ждать,

Становиться навязчиво вещим.

Благо поводов сплошь, то есть есть чем

Непонятно кого утруждать.

«Кто там с горних зудит на трубе?» –

Вдруг спросить в изумленьи игривом

И прибавить с тревожным надрывом:

«Что ты скажешь себе о себе?»