Юрий Нагибин: «Наука дальних странствий/ Островитянин (Сон о Юхане Боргене)»

«Маленький Лорд» вышел в свет в 1955 году, имел огромный успех. Читатели хотели знать, что же будет дальше с Вилфредом Сагеном. Уступая давлению читательской массы, Борген написал ещё два тома о своём герое – получилась трилогия. Но в художественном отношении новые романы – шаг назад. Борген не должен был поддаваться читательскому давлению. И мы в дальнейшем будем говорить только о первом романе трилогии, о «Маленьком Лорде».

В теплице. Как диковинный цветок в теплице, растёт Вилфред – единственный ребёнок в богатой буржуазной семье. Семья – относительно свободомыслящая, не связана ни с церковью, ни с королевским двором. У Вилфреда «есть всё», и – лучшего качества. У него была гувернантка, его обучали домашние учителя. Затем его приняли в привилегированную частную школу. Его водили в театр и на концерты. «Ведь ты был со мной (с матерью – И.К.) в Национальном театре, слушал «Лоэнгрина»! Кому еще из твоих товарищей посчастливилось слушать эту оперу?». В их доме на стенах – картины современной живописи: «в Норвегии ни у кого ведь нет таких картин». Дядя Рене, знаток современной живописи, просвещает мальчика, «и они вдвоем углубляются в замечательные книги по искусству и вместе подробно разбирают «Даму в голубом» или какой-нибудь натюрморт Брака, вызывающий у Вилфреда дрожь восторга, стоит ему мысленно расположить все беспокойные элементы картины согласно скрытому в ней музыкальному принципу».

На музыкальные четверги у дяди Рене «часто приходили те, чьи портреты печатались в «Моргенбладет» − элита музыкального, художественного мира Христиании, и Вилфред «измерял время четвергами». Став постарше, «на музыкальных вечерах он играл Букстехуде и по собственной инициативе прочел несколько лекций о полифонии».

Но не только искусство – новинки техники тоже тянутся к Вилфреду, как к магниту. Французский электрический карманный фонарик – тот самый, который так поразил оборванных мальчишек в Грюнерлокке. Английский велосипед, столь непохожий на норвежские, что попадает в поле зрения полиции. Купленные в Берлине швейцарские наручные часы (во всей Норвегии ещё в ходу карманные). Вилфред – единственный из жителей Христиании, кого французский лётчик берёт с собой в показательный полёт, с мёртвой петлёй.

Стоит ему захотеть, и он становится первым учеником в школе и в консерватории. И когда ему случилось серьёзно заболеть (невроз немоты), его повезли лечиться не к кому-нибудь, а к самому Фрейду. Словом, всюду он первый и всё ему удаётся, этому баловню судьбы.

Но это совсем не значит, что у него счастливое, безмятежное детство. Никто не догадывается о его внутренней раздвоенности, о том, что видимая удачливость, лёгкость – это маска, носить которую бывает нестерпимо тяжело. С пятилетнего возраста, если не раньше, испытывал впечатлительный мальчик унижения от своих близких. Унижения, наносимые по «толстокожести» и простоте душевной. А отца, который бы защитил и помог, рядом не было. Очень рано стал мальчик строить защитную психологическую стену между собой и своим окружением, очень рано познал манящие и пугающие глубины психологизма.

«В то лето единые прежде чувства раздвоились для Вилфреда: радость через мгновение окрашивалась печалью, а страх – блаженством.

Унижение может обернуться удовольствием – пожалуй, если поразмыслить, Вилфред понял это очень давно». И даже больше того: «Хорошо было идти ко дну и думать, что никогда не всплывешь на поверхность, хорошо было гибнуть (речь идёт о попытке утопиться, предпринятой Вилфредом в детстве – И.К.). Но всплыть на поверхность вопреки всему, вновь войти в соприкосновение с окружающим, с тем, что по-настоящему хорошо, с теми, кому хорошо от хорошего, − вот это было совсем неприятно. Очень неприятно».

Да, внутри тепличного цветка завелась червоточинка. Потому завелась, что у Вилфреда нет отца. Потому завелась, что окружающие хоть и любят Вилфреда, но не понимают его, и он вынужден носить маску, чтобы успокоить их и чтобы они не лезли к нему в душу.

Кстати, не только Вилфред раздвоен, но и – как это ни странно – дядя Мартин. Дядя Мартин – владелец «солидной экспортно-импортной фирмы», чьи деловые интересы охватывают Берлин, Лейпциг, Вену, Париж, Марсель, а его дети учатся в Англии. Интересы фирмы защищает французский адвокат. Словом, дядя Мартин – международный делец и финансист, «акула капитализма». Но эта «акула» читает… социал-демократическую газету, и её взгляд на многие вещи – социал-демократический. Например, о детской преступности: «Дядя Мартин, ссылаясь на свою неизменную «Сосиал-демократен», заявил, что общественность не потерпит, чтобы выгораживали детей имущих классов. Бедные дети, вздохнула мать».

Или – о грядущих временах: «Мой дядя Мартин говорит, что близятся большие перемены, что трудящиеся классы… Словом, что настанут совсем другие порядки и таким, как мы, которые живут тем, что им досталось от старых времён, придется чертовски скверно, а народ потребует своих прав».

В окружении Вилфреда дядя Мартин – единственный, кто видит симптомы близящейся европейской войны, и говорит о ней. «Акула капитализма», а взгляды – социал-демократа.

И не забудем, что это Мартин нашёл «венского врача», списался с ним. И не дал домашнему врачу Сагенов, доктору Мунсену, сбить себя с толку: «Доктор Мунсен выражал сомнения по поводу чудодея-доктора, о котором рассказывал дядя Мартин. Мунсен говорил что-то о скандальной славе и очковтирательстве. Говорил о хорошей порции березовой каши».

Всё это не мешает Мартину оставаться капиталистом, но зато позволяет чувствовать себя современным и прогрессивным. Можно назвать это своеобразным буржуазным лицемерием (неосознанным). Можно – психологической раздвоенностью (опять-таки неосознанной – и даже благодушной).

Борген и его версия. В 1886 году вышел в свет роман (скорее, повесть) англо-американской писательницы Ф.Х.Бёрнетт «Маленький лорд Фаунтлерой». Главным героем повести был семилетний мальчик Седрик, сразу завоевавший читательские сердца. Ещё только через одиннадцать лет появится чеховский (вернее, доктора Астрова) афоризм о том, что в человеке всё должно быть прекрасно, а в маленьком Седрике всё прекрасно уже сейчас: прекрасны его локоны, прекрасно его доброе сердце, прекрасен его врождённый демократизм – впрочем, отлично уживающийся с манерами аристократа, которые тоже прекрасны.

Написанная в духе сентиментализма, повесть Ф.Бёрнетт являла собой, быть может, наивысшее его достижение – и была очень характерна для «наивного» девятнадцатого века. Борген, создавая своего Вилфреда, учитывал опыт Ф.Бёрнетт – и критически переосмыслял его.

Оба мальчика, Седрик и Вилфред, единственные сыновья, теряют отцов в раннем детстве, и потому очень сближаются с матерями; оба очень привлекательны внешне. Но при всём том насколько же они разные! Ф.Бёрнетт пошла по пути наименьшего сопротивления: её Седрик прекрасен потому, что просто не знает зла – ни внешнего (социального), ни внутреннего. Он не прошёл через унижения, ни через искушения – и даже не знает, что это такое. А Вилфред – о! Вилфред знает… «И когда он крал, было то же самое – и страшно, и сладко. В эти годы, полные мучительных страхов, он часто крал. Однажды в теплый июльский день, когда море лежало в легкой дымке, мать поехала в город за покупками и взяла его с собой… Потом они вошли в магазин, и он правой рукой держал за руку мать, которая разговаривала с продавщицей, а левой крал с прилавка маленькие солонки из разноцветного стекла со звездочкой на дне: желтые, зеленые и красные солонки. И ему было хорошо и приятно».

Тут даже нельзя сказать, что правая рука не знает, что делает левая: знает!

Седрик всегда один и тот же – и с графом, и с бакалейщиком – он всегда равен себе. Вилфред же никогда не равен себе, и этим он напоминает героев Достоевского, в особенности – героя «Записок из подполья». Достоевский, биографически пребывая в XIX веке, создавал героев – ХХ. Вилфред, созданный Боргеном, тоже герой ХХ века. Седрик же, наивный и прекрасный, принадлежит веку XIX.

Овеществление метафоры. У Боргена некоторые слова обладают повышенной значимостью. Между различными значениями (прямым и переносным) таких слов могут возникать мосты: сюжеты. Простейший пример – слово немой (немота). В словосочетании «немая клавиатура» слово «немая» стоит в переносном значении. Вилфред играет на немой (переносное значение) клавиатуре. Вилфреда поражает немота, он становится немым (прямое значение). Здесь мы видим, как переносное значение материализуется, воплощается в первичном, прямом значении.

Более сложный пример – слово «сеть». Близкие хотят «поймать Вилфреда в свои сети» − переносное значение. Наряду с этим в тексте встречается и прямое значение: рыбацкие сети. В таких сетях запутался утонувший смотритель маяка Фрисаксен, такие сети висят на стене в домике фру Фрисаксен. Долгое время переносное и прямое значения сосуществуют, не вступая в контакт. Но вот Вилфред оказывается зимой в домике умершей фру Фрисаксен. Чтобы согреться, он снимает с себя мокрую одежду, «надевает» сети. Он «попался в сети»! – произошла материализация переносного значения, переносное и прямое значения слились воедино.

Слово «паутина» может употребляться в переносном значении («Она обратила к Вилфреду загорелое лицо в паутине морщинок»), а может – в прямом. В последнем случае оно примыкает по смыслу к слову «сеть» в его переносном значении: «С потолка бесшумно спускался паук, он ткал паутину, потом еще одну … нитка за ниткой, паутина. Сеть – еще немного, и будет поздно. Пока еще Вилфред может вырваться … На глазах Вилфреда рождалась сеть, закрывающая отверстие … Паук работал усердно. У него был крест на спине и злые глаза. Он остановился и поглядел на Вилфреда. Так они и смотрели друг на друга – тот, кто ткал сеть, и тот, кто хотел из нее вырваться».

Ещё один пример – слово полёт/летать. Долгое время оно применяется лишь в переносном смысле, в основном при описании любовных переживаний Вилфреда («Он чувствовал, что она дрожит. И сам он дрожал тоже. Теперь из комнат доносились отчетливые крики. Несколько голосов звали: «Вилфред!», «Маленький Лорд!» − Беги скорей! – шепнула она <…> Она с силой подтолкнула его в спину, и он тут же скользнул в комнату, прокравшись между золотистыми портьерами <…>

− Где ты был? Что ты делал? – сыпались вопросы, в них не было упрека, только любопытство. Собрав все свои силы, он ответил, что ему стало жарко и он вышел подышать. А сам подумал: «Я летал»). Пока не появляется французский лётчик. Ну, тут уж совершается самый настоящий полёт, в самом буквальном смысле.

Во всех трёх примерах происходит одно и то же: переносное значение рано или поздно материализуется, становится прямым.

В этот список, возможно, следует включить ещё одно слово: «разоблачение». Мы говорим «возможно», потому что норвежские слова oppdagelse и avsløring, которые переводчица Ю.Яхнина передавала русским словом разоблачение, не обладают, кажется, отчётливо выраженным (как в русском языке) прямым, «первичным» значением – раздевание, обнажение. Однако сюжет «Маленького Лорда» построен так, как если бы эти норвежские слова этим прямым значением – обладали. Долгое время эти слова встречаются лишь в привычном переносном смысле (вернее, в переносном смысле русского слова разоблачение): Вилфред опасается, что будут разоблачены его проделки (например: «Каждое утро он напряженно ждал у дверей почтальона – вдруг он принесет письмо, которое разоблачит подмену первого письма») – и вдруг Вилфред оказывается голым в Экебергском лесу: «Он лежал голый, по нему ползали муравьи». Неопределённые вилфредовские опасения разоблачения – сбылись пугающе-прямым образом.

Скрытые имена. Мы не будем расследовать, почему (или – с какой целью) то или иное имя было Боргеном скрыто (табуировано). Мы просто отметим факты сокрытия. Таких скрытых сознательно имён мы обнаружили два. Первое «появляется» при описании музыкальных четвергов: «Однажды на вечер к дяде Рене был приглашен поэт, и Маленький Лорд весь день ходил, робея от ожидания. Он знал взрослых, которые писали музыку, но стихи – никогда. Но когда поэт в перерыве начал читать стихи, оказалось, что это похоже на музыку…. И вот когда он читал в перерыве «Гобелен», а потом о девушке по имени Эльвира, которая собирается на бал, Маленький Лорд подумал, что слова – это иногда еще больше, чем музыка, потому что они и музыка, и слова».

Нетрудно установить, что этот поэт – Бьёрнстьерне Бьёрнсон, классик норвежской литературы, несколько лет назад ставший нобелевским лауреатом. Вот возле каких взрослых вертится Вилфред, вот в какой тепличной атмосфере он растёт.

Второе имя – имя венского врача, к которому Вилфреда привозят лечиться от невроза немоты. И опять-таки, раскрыть имя врача не составляет труда: Зигмунд Фрейд. Не берёмся утверждать с полной определённостью, но, похоже, это первый в мировой литературе случай, когда Фрейд изображён реальным человеком (хотя и без имени) – то есть, является действующим лицом. До сих пор речь могла идти лишь о наличии в том или ином произведении фрейдовских мотивов. Первым таким произведением стала, по-видимому, новелла Артура Шницлера «Traume Novelle», 1926 («Новелла о снах». По ней Стэнли Кубрик снял свой последний фильм «С широко закрытыми глазами»). Вторым – рассказ Карела Чапека «Эксперимент профессора Роусса», 1928, где описано применение «метода свободных ассоциаций». У Боргена в 1955 году венский врач «материализовался», стал персонажем, действующим лицом – правда, безымянным. Имя он обрёл лишь в 1959 году, в пьесе Сартра «Фрейд», но опубликована она была только в 1984, когда ни Сартра, ни Боргена уже не было в живых. И, наконец, в 1992 году Фрейд оказался полноправным персонажем интереснейшего романа Ирвина Д. Ялома «Когда Ницше плакал» (список не претендует на полноту).

Датирование и Фрейд. В «Маленьком Лорде» события, как правило, не имеют ни года, ни даты (датой мы называем сочетание месяца и числа). Ну, год, допустим, можно определить благодаря дяде Мартину, который говорит сестре: «Но я готов побиться об заклад, что ты даже не взглянула на последние опубликованные данные о числе погибших на «Титанике». Стало быть, 1912-й. А вообще-то указывается либо сезон («В ту весну среди знакомых и родственников фру Саген…». Или: «А осенние ночи, когда сумерки плотно обступали дом…». Или: «В то лето единые прежде чувства раздвоились для Вилфреда…». Или: «В эту зиму он всячески избегал испытующего и сочувственного взгляда тети Валборг»), либо месяц без числа: «Назойливое августовское солнце слепило глаза». Могут указываться неопределённые «однажды», «в тот день», «в ту пору».

Даты же в романе встречаются дважды. Первый раз – когда речь идёт об отце Эрны и движении бойскаутов: «изучал во время ежегодного пребывания в Англии…. там в некоем институте с 15 по 30 июня сообщались дополнительные сведения по вопросам воспитания». Речь идёт об Англии, которая где-то далеко, поэтому можно, «в виде исключения», использовать даты, которые к тому же относятся не к единичному событию, а к временнόму интервалу длиной в полмесяца – таким образом, нечёткость, размытость временны́х характеристик, столь характерная для романа, здесь в какой-то степени присутствует. Точная же дата единичного события в романе всего одна: «Когда мы поедем? (Курсив здесь потому, что онемевший Вилфред не произносит, а пишет свой вопрос – И.К.).

Мартин вынул маленький карманный календарик…. «17 февраля. Через три дня». Единственный раз в романе появляется календарик – настолько важна точная датировка отъезда в Вену, к венскому врачу. Причём она важна не только сама по себе: она позволяет точно датировать ещё два события, «находящиеся по обе стороны от данного». Всего, стало быть, три события. Итак: 14 февраля 1913 года Мартин сообщает племяннику дату их отъезда в Вену. 17 февраля – отъезд. 18 февраля – прибытие в Вену, приём у Фрейда, к Вилфреду возвращается дар речи.

Кроме того, независимо от точных датировок, один раз указывается месяц: «За окном под шагами прохожих и колесами телег поскрипывал февральский морозец». Отметим, что не все месяцы года удостоились упоминания в романе: отсутствуют январь, март, май и декабрь. Так что можно, пожалуй, сформулировать правило: Когда речь идёт, прямо или косвенно, о Фрейде, точность датирования возрастает.

Вероятно, это происходит потому, что Фрейд не только врач, но и учёный, которому подобает точность. Появляясь в тексте, Фрейд (пусть даже не называемый по имени) приносит с собой точность, наделяет ею текст.

Зачем Боргену Фрейд? Появление Фрейда в «Маленьком Лорде» − не случайно. Во-первых, Борген всегда интересовался психоанализом. Во-вторых, Фрейд нужен, чтобы объяснить Вилфреда, феномен Вилфреда. Вот, например, фрекен Сигне Воллквартс, учительница Вилфреда, его не понимает: «Ее вдруг поразило его сходство с одним из рафаэлевских ангелов: правильный, мягко очерченный профиль, слишком длинные загнутые ресницы, очень темные по сравнению со светлыми локонами, горделивая и грациозная осанка. Во всем его облике было что‑то неземное, и однако… Она не знает, в чем тут дело, эта порода ей не знакома. Ни следа угодливости, просто воспитанный, исполнительный мальчик, хотя его нельзя назвать по-настоящему послушным. И, однако, под этой изысканной оболочкой скрывается почти что грубость….

Ей никак не удавалось отчетливо сформулировать свою мысль, больше того – ей не хотелось мириться с тем, что поведение Вилфреда Сагена выходит за рамки ее жизненного опыта и воображения».

Выходит за рамки её опыта и воображения! А ведь фрекен Сигне – женщина образованная, современная. Её отцом был профессор-дарвинист. Но Дарвин тут не помощник, тут нужен Фрейд – и Фрейд появляется.

Или взять вопрос об отношениях Вилфреда с матерью. В них не разобраться без привлечения «эдипова комплекса»: «Вилфред упивался безмятежной радостью при мысли о том, что у него нет отца. Он чувствовал нечто вроде благодарности к матери: ведь это она устроила так, что их только двое». «Мальчиком он однажды попытался нарисовать своего отца. Взрослые вскрикнули от изумления – он нарисовал мать». «Они (Вилфред с матерью – И.К.) подошли к дому обнявшись – Вилфред испытывал при этом опять какое-то новое чувство счастья. Оно было плотским, но лишено того тревожного томления, какое теперь постоянно владело им. Ее волосы на каждом шагу щекотали его щеку. Они шли, точно старая любящая пара, охваченные безмятежным будничным покоем, который не хочет знать никаких страстей».

Еврейская тема. Она возникает уже во второй (из десяти) главок первой части, когда в отдалённом районе города Вилфред подчиняет своей воле стайку мальчишек из бедных семей: «− Ладно, ребята, − бросил он в темноту. – Что будем делать?

Он услышал незнакомые нотки в собственном голосе, услышал голос незнакомого парня, того самого Вилфреда, с которым изредка ему удавалось свести знакомство, почувствовал в себе силу этого парня, его стремление верховодить <…>

− А что, если двинуть в молочную на углу? – холодно сказал он.

– К Юнсону? – переспросил кто-то.

– А то к еврею, папироснику, − наугад предложил он. Он помнил, что где-то на улице Тофте была табачная лавка, фамилия владельца кончалась на «вич». Он делал ставку сразу на все – на неприязнь к «еврею», на охоту покурить, которую он смутно угадывал в мальчишках, на жажду приключений…

− Пошли к еврею, − произнес сиплый голос из темноты».

Вилфред организует налёт на еврейскую лавку не потому, что заражён антиеврейскими предрассудками (и Вилфред, и всё его семейное окружение национальных предрассудков лишены), а потому, что таковые предрассудки имеются у мальчиков в Грюнерлокке, и он цинично оборачивает это обстоятельство в свою пользу.

Появившись неожиданно и резко чуть ли не в самом начале романа, еврейская тема тут же и затухает, и долгое время никак себя не проявляет. Она возникает вновь лишь в последней главке второй части, возникает тихо и спокойно: «В консерватории Вилфред познакомился с девочкой по имени Мириам, она занималась по классу скрипки, ее отец держал магазин трикотажных изделий».

«Тихо и спокойно» − потому что спокойствие исходит от Мириам: «Маленькая кареглазая девочка с пушистыми ресницами излучала странное спокойствие, передававшееся и ему. Она рассказывала о житье‑бытье у них дома, об отце, правоверном еврее, который ходит в синагогу. Музыка переполняла все ее существо, звучала в ее голосе, в ее движениях. Мириам играла на благотворительных концертах в бедных кварталах и рассказывала Вилфреду, как блестят глаза у ее слушателей. Рассказывала, как соблюдается дома суббота, как затихают в этот день родители и братья».

Как Фрейд приносит с собой точность, так Мириам – спокойствие. Теперь еврейская тема (тема Мириам) будет исчезать и появляться, и каждый раз спокойно. И только в последней главке романа снова возникнет резкость, назойливая и какая-то скрежещущая, ибо речь снова пойдёт о тех мальчиках в Грюнерлокке… Вообще, интересно было бы рассмотреть сквозную еврейскую тему «Маленького Лорда» как тему музыкальную.

Но, конечно, не так уж евреи десятых годов интересны Боргену сами по себе, и вряд ли еврейская тема вообще возникла бы в «Маленьком Лорде», написанном в пятидесятые, если бы не события сороковых. Для Норвегии, с её Квислингом, чьё имя стало нарицательным, с её великим Гамсуном-коллаборантом – события времён гитлеровской оккупации, и в частности – преследование евреев, суть болевая точка. (И надо помнить, что преследование и депортация евреев проводились по инициативе норвежских фашистов, а не под давлением оккупантов). События времён оккупации бросают обратный свет на «безмятежные довоенные» годы, и вот почему в романе о десятых годах возникает еврейская тема.

По-видимому, своеобразным изводом этой темы можно считать и появление венского врача.

Открою притчей уста мои, произнесу загадки из древности (Теиллим, 78:2).

Имя Вилфред ничего не даёт для понимания нашего героя. Это просто обозначение. Прозвище же Маленький Лорд даёт довольно много. Оно, напоминающее о Маленьком Лорде Фаунтлерое, касается и внешности Вилфреда, и его внутренних – моральных качеств. Причём относительно последних – благонравное прозвище вводит в заблуждение. Так же, как прозвище рафаэлевский ангел: под внешностью ангела таится, может быть, «белокурая бестия». Оба прозвища слишком абстрактны, слишком доверяют внешности нашего героя.

Что ж, добавим от себя ещё одно прозвище. Оно, как нам кажется, ни в чём не будет уступать двум вышеназванным, а кое в чём, может быть, и превзойдёт их: Иосиф Прекрасный. Оно тоже говорит о внешности. Но оно ещё и указывает на важнейшее качество Вилфреда (которым обладал библейский Иосиф): умение угадывать, умение видеть сокрытое, умение настраиваться на волну окружающего мира и понимать его.

«Она в замешательстве поглядела на него. Он высказал вслух ее собственные мысли, он часто высказывал вслух ее мысли как раз в тот момент, когда они рождались в ее голове».

«Маленький Лорд видел всё это явственнее, чем наяву, и слышал отчётливее, чем если бы и впрямь голоса звучали с ним рядом».

«Он видел сквозь закрытую дверь, как дядя Рене, повесив пальто, потирает свои узкие руки, переплетая пальцы…»

«Он по-прежнему держался южного направления с небольшим уклоном на восток. У него было какое-то физическое ощущение направления»

Но у него есть и особое ощущение времени. «Каминные часы под стеклянным колпаком показывали пять минут второго. Он посмотрел на свои собственные часы. Они по-прежнему показывали час. Очевидно, остановились в ту минуту, когда он проснулся». Это можно сформулировать иначе: как только остановились часы, он проснулся.

Итак, новое прозвище уподобляет Вилфреда – библейскому Иосифу, толкователю снов, прозорливцу. Но в таком случае можно пойти дальше и уподобить стеклянное яйцо (очень сложный, многозначный образ) – серебряному кубку: гадальной чаше Иосифа. Интересно, что у обоих предметов обнаруживается одно общее свойство: их «крадут». Отец Вилфреда, умирая, держал в руке стеклянное яйцо. Затем, как говорит Сусанна Саген, «кто-то, верно, взял яйцо… Украл…». И, видимо, передал яйцо мадам Фрисаксен или её сыну Биргеру. Возможно, кражу совершила одна из служанок в доме Сагенов – по просьбе мадам Фрисаксен, считавшей, что яйцо предназначалось Биргеру. Так или иначе, украденное яйцо оказывается у Биргера, сводного брата Вилфреда.

Гадальная же чаша Иосифа подкладывается в суму одного из его братьев – с тем, чтобы затем быть обнаруженной и чтобы этого брата можно было обвинить в краже. Эта ситуация обыгрывается в начале романа Л.Фейхтвангера «Успех», где говорится о картине «Иосиф и его братья, или Справедливость».

Если в «Успехе» история Иосифа послужила лишь зачином, то Томас Манн развернул её в огромную тетралогию. С этого момента она – история Иосифа – становится заметной и неотъемлемой частью новой европейской литературы. В роман Боргена история Иосифа не вошла, если не считать, краткого упоминания о «старом сгнившем колодце, куда братья бросили Иосифа». Не вошла, но «стоит на пороге и стучится в дверь».

История с географией. «Опустив письмо (поддельное, от имени матери – И.К.) в почтовый ящик, Маленький Лорд с легким сердцем двинулся дальше по улице…. Все вокруг, казалось, излучало радость, стремилось радовать именно его, потому что он намеренно вступил на опасную дорожку. А теперь Вилфред решил навестить своего друга Андреаса, тот жил на Фрогнервей, в одном из доходных домов у самого парка». «Этим весенним днем Вилфред брел по длинной печальной улице <надо полагать, Фрогнервей? – И.К.>, испытывая ленивое блаженство…. Теперь он знал, почему ему пришло в голову навестить Андреаса. Он сделает вид, будто хочет узнать, что задано на завтра по географии <!! – И.К.>, но на самом деле он хочет украдкой поглядеть на отца Андреаса». Своего отца у Вилфреда нет, так он хочет «украдкой» поглядеть на чужого – казалось бы, всё ясно. Но нет, не всё ясно.

Всё дело – в географии. А конкретно – в улице Фрогнервей. Вернёмся в школу сестёр Воллквартс: «Вилфред уверенно давал поясненя к висящей рядом с доской таблице, а сам думал: «Она напишет домой, я знаю. Она напишет сегодня же вечером и опустит письмо на углу Лёвеншолсгате и Фрогнервей». Это – первое упоминание опасной улицы Фрогнервей. И когда Вилфред, «опустив письмо в почтовый ящик» (очевидно, тот же самый, «на углу Лёвеншолсгате и Фрогнервей»), направляется к Андреасу, живущему на Фрогнервей (!), он поступает, как преступник, бродящий вокруг места преступления.

Всплывшие числа. Августовским днём 1913 года Вилфред, вместо того, чтобы вернуться из города на дачу к матери, начинает поход по трактирчикам и ресторанам Христиании, её припортовой части. (Тем самым он бессознательно подражает походу с матерью в Тиволи, после последнего выпускного экзамена в школе сестёр Воллквартс, этому «хождению в народ», приобщению к его немудрёным грубоватым развлечениям). Впрочем, Вилфред держит про запас одно любопытное психологическое объяснение своей тривиальной тяге к вину: «Забегаловки с грязными скатертями … этих мест было много: какие-то кафе, молчаливые мужчины, перед ними маленькие бутылочки, и краснолицые, до смерти усталые мужчины за большими стаканами. Их было много, этих кафе, похожих на узкие пещеры, и все населены отцами. Вилфред с жадным любопытством разглядывал их, надеясь что-то узнать… В маленьких трактирчиках, потягивая вино, он пытался выведать тайну отцов».

Последняя, заключительная главка романа. Субботний вечер, август. Вилфред сидит за столиком ресторана-варьете, в компании двух подозрительных парней, пьющих с ним – за его счёт. Он уже порядком нагрузился. Парни «подбили его на разговор». И Вилфред рассказывает о своём отце. На первый взгляд, то, что он рассказывает – это просто пьяный трёп. Будто бы у отца был дворец в Бенгалии и дом в Хюрумланне… Десять жён и шестнадцать лошадей… Но, вслушиваясь в этот трёп, можно различить, как это ни странно, твёрдую фактическую основу, можно даже, говоря высоким слогом, прозреть истину.

Итак, что же он рассказывает? «…он рассказал о своем суровом отце, который отстегивал манжеты перед тем, как высечь сына…». Ничего этого не было. Отец покончил с собой, когда сыну было три года, сын его совсем не помнит. Но интересно, что сын рассказывает «о манжетах» и наказаниях – как бы в похвалу отцу. Вилфред, выросший в «женском доме», с матерью и женской прислугой, с гувернанткой, учившей его французскому – Вилфред, оказывается, «всю жизнь» тосковал по отцу, по твёрдой мужской руке, пусть даже наказывающей… Стало быть, его отношение к отцу двойственно: с одной стороны, хорошо, что у него нет отца. Вот у Андреаса есть отец – и что в этом хорошего? «Он чувствовал нечто вроде благодарности к матери: ведь это она устроила так, что их только двое». А с другой стороны, он хотел бы, чтобы у него был богатый и могущественный отец, восточный шейх. Причём атрибуты этого могущества Вилфред берёт готовыми из своего детства.

«− А про его револьвер я рассказывал? И он всегда носил с собой хлыст … он много путешествовал. Верхом. У него было шестнадцать лошадей … Шестнадцать лошадей и десять жен … Он вообще-то был магометанин … И его любимую жену звали Аннасус».

Дворец в Бенгалии – откуда он взялся? Он – из обстановки дома на Драмменсвей: «Огни ламп освещали медный поднос, и страшные бенгальские маски, которые давно уже перестали его пугать…». А дом в Хюрумланне действительно есть, это Сагенов дачный дом.

А револьвер – откуда? А из револьвера отец застрелился.

А почему лошадей – шестнадцать? Потому что «шестнадцать мальчиков сидели вокруг стола в пятом классе частной школы сестер Воллквартс».

А почему жён – десять? Ну, это память о вылазке в Грюнерлокке: Вилфред плюс девять мальчиков. Число десять вообще играет в романе особую роль:

Монетки в десять эре появляются чаще других.

«Однажды, давным-давно – ему тогда было десять лет, – когда гости пили кофе и пальцы дяди Рене особенно ловко играли тонкой кофейной чашкой…». «твои сверстники, мальчики лет десяти-двенадцати, написано в газете…».

«Он знал, что лучших результатов ему не достигнуть. Знал, что когда ему исполнится десять лет и их поведут на трамплин в Лилле Хеггехюль…».

«Но в этом не было нужды, у него в запасе не меньше десяти минут».

«Останься он здесь еще минут десять, и он будет причислен к педагогическим “казусам”…».

«Все тот же господин сказал: “Он уже десять минут пробыл в воздухе”. – “Десять минут! – подхватила пугливая дама. – Значит, ему никогда не вернуться на землю”».

«…он проснулся и посмотрел на часы. Прошло десять часов».

«В десятый раз он втолковывал Вилфреду, что тот не должен бояться врача, к которому они идут».

«Консультация была назначена на десять».

«Вилфред закурил сигарету, десятую за то время, что они сидели на скамье».

«А такая, как Мириам, к тому времени уже десять лет будет матерью».

И, наконец, первая часть романа (то есть, та, где и рассказывается о Вилфреде и девяти мальчиках) сама состоит из десяти главок.

А откуда «египетское» имя Аннасус? А это Сусанна, прочитанная справа налево. Раз десять жён, то магометанин, а раз магометанин, то и читает справа налево.

Мы видим, таким образом, что пьяный трёп Вилфреда есть краткий конспект его жизни.

Поиски отца. Вилфред вырос без отца. И в его жизни много места занимают «поиски отца». Он присматривается к отцу Андреаса – каков он? Он присматривается и к «отцам» вообще: «По дороге Вилфред забавлялся тем, что заглядывал в окна первых этажей. Он видел там мужчин без пиджаков, которые читали за обеденным столом при свете керосиновой лампы, отбрасывающей унылый свет на стол и на читающего человека. Кое‑где он видел детей, на цыпочках крадущихся по комнате, или кончик листа пальмы‑латании, прячущейся в углу. Он знал, что склонившийся над столом читающий человек – это отец.

Это из-за него ходили на цыпочках дети. А строгие мужчины, взирающие с фотографий на стенах в рамке света, отбрасываемой висячей лампой, – это отцы отцов. Они красовались на стенах, взывая к продолжению неукоснительной строгости».

Но самое интересное – это то, что и влечение Вилфреда к Кристине содержит «поиски отца»: ведь имя Кристина есть женский вариант имени Кристиан, как звали отца Вилфреда. И не случайно в заключительной любовной сцене присутствует портрет Кристиана Сагена:

«− Ты похож на него, − прибавила она и, улыбаясь, отстранила его лицо <…> Она смотрела перед собой – куда-то в глубину комнаты, пронизанной последними отблесками осеннего солнца. Он невольно проследил за ее взглядом; казалось, она видит кого-то, неизвестного и незаметного ему.

Косые лучи падали на портрет отца, стоявший на стуле у самой стены. Красные отсветы играли на бородке и придавали мазкам недостижимую жизненность».

«Познавая» Кристину, Вилфред – сам того не зная – обретал отца.

Гадкие лебеди, золотистая вода. Стремление Вилфреда к одиночеству во многом обусловлено его презрением к людям. Но совсем не обязательно презрение ведёт к одиночеству в буквальном смысле. Зачастую оно ведёт к тесным отношениям, в которых бы, однако, он непременно главенствовал. Характерный пример: Вилфред и мальчики из Грюнерлокке: «Эти мальчишки говорили на другом языке. Учиться они ходили после обеда в какую-то народную школу. Они во всем отличались от него, и каждый раз, встречаясь с ними, он испытывал глубокое отвращение. Сегодня он умышленно решил надеть свое новое серое пальто, чтобы не просто разозлить их, а привести в бешенство».

И тем не менее: « − Вы будете моими адъютантами, − бросил он тем двоим, кто шел ближе к нему.

Кого он имел в виду? Те, что были посильнее, хоть и шли позади, пробились вперед к самому выходу из дощатой пещеры.

− А я? А я?

− Ты будешь телохранителем, − небрежно кивнул Вилфред верзиле с сиплым голосом. Это он наступал ему на пятки, он первым пытался зажечь фонарь. Теперь сиплый голос повторил:

 − Телохранителем».

Не столь яркий, но достаточно характерный пример – неравная дружба с Андреасом, в которой Андреасу отведена роль благодарного оруженосца при благородном рыцаре, рыцарь же оруженосца держит на расстоянии.

Вот отец Андреаса говорит Вилфреду: «– Андреас часто рассказывает о тебе. Это хорошо, что вы дружите.

Вилфред сидел как на иголках. От слова «дружите» его чуть не вывернуло наизнанку».

Свою внутреннюю червоточину Вилфред проецирует вовне, стремясь найти смешное или злобное – в прекрасном. Вот сцена на берегу пруда, в котором плавают лебеди (тут естественно и неотвратимо возникает аналогия с «Лебединым озером» − что, по-видимому, очень раздражает Вилфреда): « – Неужели ты не чувствуешь, как он ломается, этот ваш Моцарт, как он ломается и кривляется, чтобы угодить публике? Я прямо так и вижу, как он пресмыкается перед своим хвастливым папашей, – и так всю жизнь <…>

Мириам улыбалась.

Ее удивляла его злость, откровенная несправедливость почти всех его утверждений. Казалось, Вилфред умышленно старается быть несправедливым <…>

– И вся эта болтовня об изяществе, гармонии… − Вилфред закурил сигарету, десятую за то время, что они сидели на скамье, и устремил враждебный взгляд вдаль.

«Но ты погляди, как они преследуют, как мучат друг друга. И смотри, какие у них безобразные глаза, какие-то узкие щелки, наверное для того, чтобы они поменьше видели и вечно подозревали друг друга».

«Он <…> вернулся в парк. Бросил камень в лебедей. Не попал. Откуда ни возьмись появился сторож и строго спросил:

– Кто бросил камень в лебедей?

– Я, – заявил Вилфред. – Хотите записать фамилию?<…>

– Ну и взгляд! – пробормотал сторож».

В величавой лебединой красоте Вилфред находит изъяны. «Зато» находит красоту в грязной воде из дорожной колеи: « – Ты заметила, что она золотистая? – смеясь, спросил он Мириам. Она стояла насмерть перепуганная. Она видела, как пронесся фургон.<…>

– Вот эта самая вода, – ответил он, показав на свои брюки, – эта грязь, которую нашей служанке Лилли придется счищать с моих брюк, была золотистой в свете заката, ты не заметила?».

Короче говоря, Вилфред ищет – и находит! – то, что парадоксально противоречит общему мнению (и, тем самым, как бы подтверждает его, Вилфреда, особость и исключительность).

Путешествие в страну мёртвых. Сон – младший брат смерти. В конце 1912 года, зимой, потрясённый разговором с матерью, Вилфред впервые в жизни принимает снотворное – и на десять часов проваливается в сон. Наутро, с тяжёлой головой, он отправляется в дачную местность, где живёт фру Фрисаксен.

Удача не сопутствует ему. То «физическое ощущение направления», которое помогало ему в Грюнерлокке, куда-то пропало. Он с трудом находит дом, наполовину занесённый снегом. Фру Фрисаксен мертва – «Она, очевидно, умерла уже давно». Он пытается найти дорогу к какому-нибудь обитаемому жилью, чтобы позвонить ленсману, но снег «из стеклянного яйца» занёс все дороги, Вилфред вынужден вернуться в дом, где лежит мёртвое тело. Чтобы согреться, он снимает с себя мокрую одежду, набрасывает на себя рыбацкую сеть. И забирается на кровать, ложится. На этой же кровати лежит труп.

Это очень важный момент. Вилфред завёрнут в сеть, как был завёрнут Фрисаксен, когда его нашли. И вот он, Вилфред, оставивший в городе мать, с которой его, до вчерашнего вечера, связывали узы эдипова комплекса, − занимает место Фрисаксена «на брачном ложе»: в стране мёртвых заключается брак. Брак Вилфреда Сагена с женщиной его отца, Кристиана Сагена (снова эдипов комплекс).

Вилфреда спасли, извлекли из страны мёртвых. Но мета этой страны пребывает на нём: немота. Обитатели страны мёртвых немы.

Человек в пещере. Если попробовать очень кратко, «стоя на одной ноге», определить, о чём этот роман, «Маленький Лорд», то ответ может быть примерно таким: о том, как человек выстраивает храм своего одиночества.

«Реальным», пространственным образом «человека в храме одиночества» может служить образ «человека в пещере». Такой образ встречается в романе несколько раз. Первый раз при описании вылазки в Грюнерлокке. Это ещё не вполне пещера – вернее, пещера, но искусственная, рукотворная: дыра в штабелях досок. Потому и одиночество не полное: Вилфред, «этакая фитюлька из богатых кварталов» – и девять мальчишек-оборванцев. Но само это слово, «пещера», уже присутствует в тексте – правда, пещера не настоящая, а сказочная. « − Вот так, − сказал Маленький Лорд, нажав кнопку. Дощатый свод осветился вдруг, как сказочная пещера, и в мерцающем свете лица мальчишек изменились до неузнаваемости».

В другой раз пещера появляется вскоре после того, как Вилфред становится обладателем стеклянного яйца. «Нырнув под скалистый навес, он бросился ничком на землю и перевел дух. Так он лежал долго. Здесь было что-то вроде пещеры, куда всевидящий глаз не мог заглянуть».

В третий раз пещера, на сей раз именуемая нишей, появляется в последней главке романа, когда Вилфред, избитый и раздетый, пытается скрыться от людей: «… позади высилась какая-то стена, в ней зияла глубокая ниша. Он вполз в эту нишу … Он вполз поглубже, опираясь на колени и на здоровую руку». «Они были где-то рядом, но не могли найти нишу, они ходили и искали ее. Потом рука. Просунули длинную палку. Шлюпочный багор, чтобы поймать дикого зверя. Багор шарил в темноте, уткнулся в стену. «Никого». Багор убрали».

Кроме того, своеобразной – символической – пещерой является стеклянное яйцо. Мы уже говорили, что стеклянное яйцо – очень сложный образ. Это и глаз, которым мир смотрит на Вилфреда: «Вилфред стоял, сжимая в руке стеклянное яйцо и все ещё не смея взглянуть на него. Ему опять казалось, что какие-то существа вокруг него видят его насквозь. Рак без панциря. Равнодушный взгляд фру Фрисаксен сменился взглядом отовсюду, громадным зрачком, и Вилфред оказался внутри этого огромного, всевидящего зрачка, которому он был открыт со всех сторон». «Да нет, ведь это дождь. Это дождь шуршит у входа в пещеру, где притаился Вилфред. Наконец-то он начался, живительный летний дождь, слезы громадного глаза, окружившего Вилфреда со всех сторон».

Это и аналог гадальной чаши библейского Иосифа – материализованная, овеществлённая способность Вилфреда прозревать, угадывать, видеть сокрытое.

И это, наконец, символ одиночества, символ отъединённости от мира, замкнутости внутри ограниченного пространства – то есть, внутри «пещеры». Домик (человеческое жильё) замкнут, спрятан в пещере стеклянного яйца, и любая попытка пошевелить яйцо, разгадать его тайну, проникнуть внутрь – немедленно вызывает снегопад, окончательно скрывающий, заносящий снегом человеческое жильё.

Короче говоря, стеклянное яйцо есть символ того «храма одиночества», который Вилфред долго, старательно – и, в конечном счёте, безуспешно – пытался выстроить для себя.