Охапка света

 Охапка света

Как знать: то - отзвук, или звук
трубы, что всуе не играет -
моя планида гулевая,
как полосатый бурундук,
раздула щёки-паруса,
с небесной музыкой знакома:
не по закону дяди Ома
сопротивляется лиса
охотнику, что крез и знать,
но по фазанам вряд ли сможет
в промозглом небе непогожем
глагол высокий распознать.
И осенило "чужака"
пойти с молитвами к руинам,
чтоб слова мелкого «чужбина»
не стало в наших языках.
И вот по всей земной оси
цвета глядят птенцами с веток:
- Не стой, бери охапку света,
по белу свету разноси -
в барак, в палаты королю,
в стаканы, в царскую посуду -
чтоб вместо «Здравствуйте» повсюду
звучало «Я тебя люблю»

Говори

Говори о столетиях, словно о прожитом дне
на скалистых отрогах, где небо всегда голубое,
где бездомные ветры разносят молитву гобоя
и противно хихикают скрипки при полной луне.

Говори, чтоб земля, под ногами танцуя, плыла,
чтобы звёзды - шальные детишки синьора заката
колыбельку луны не меняли на яркое злато -
в жарких лапах земного огня очень мало тепла.

Говори, словно тысяча юношей разом поёт
о немыслимо страшной, отчаянной девушке-боли,
что в театре подлунном играет заглавные роли -
твёрдый знак, неумело себя выдающий за йот.

Говори, даже если крикливым земным языкам
не обучен, скитаясь по гаваням, докам, причалам,
чтобы время немое, что тысячи вёсен молчало
прошептало: «Люблю тебя и никому не отдам...»

Осеннее прощание

(сонет)

Разлука с летом или просто - осень,
когда забыться - легче, чем забыть.
Сентябрь лает, а предзимье носит
и тянется связующая нить

от вечностей, которые по краю,
до крайностей, которым нет конца,
где не жалеют - там в любовь играют,
где не зовут - там ловят на живца.

Запорошило времени излуку,
снежинки проступили невзначай,
и сколько ни тяни прощально руку
к прошедшему и сколько ни скучай -

рассеется в осенней ворожбе
весь белый свет... но не любовь к тебе.

А. Ф.

Снеговерть! Снеговей! Пятый день полыхает зима -
то послушница в белом - метелица, божья невеста
разыгралась, да так, что не стало ни оста, ни веста -
на три тысячи вёрст снеговая одна кутерьма.

Мне приснился июль, бирюзовая лампа небес
на отрогах, с которых речушки слетаются в стаю,
в неземной глубине невесомые трели витают,
и к земному легко навсегда потерять интерес.

Не рисуй тишину - неуместна её красота:
здесь молчать не спешат, а возможно, уже опоздали,
и гремит полонез башмаков и багровых сандалий -
Карфаген опустел, но осада ещё не снята.

Я ещё разглядел в неразгаданной дрёме своей
неприкаянный штиль, над которым хихикает чайка -
одиночества нимфа, морского раздолья хозяйка
королева на час устремившихся прочь кораблей…

Это марево сна ледяному под стать хрусталю,
этот пёстрый Эдем - не чета босоногому раю,
но из тысячи снов я тебя навсегда выбираю,
среди тысячи грёз лишь в одной я тебя узнаю.

Зима настала...

Зима настала,
зима случилась -
её не ждали.
На дне бокала
слепая сила
из Цинандали.

Пестрела фреска -
дела и мысли,
палитра планов,
но как-то резко
они зависли
на дне стакана.

На что ты годен -
вчерашним блеском
глядишь устало...
И правда, вроде,
За занавеской
зима настала.

Дымка

Тени вешние - чик-чирик -
серебро - под ребро шайтану.
Папироску восход-старик
прикурил и в лазури канул.

Новый день, словно старый мим,
словно девочка-невидимка -
то ли облако, то ли дым,
то ли марево, то ли дымка.

Нет. Никто не сошёл с ума.
Да. Здоров, то есть, да, богато.
Нет. Весна. То есть, да, зима
без морозного маскхалата,

приодетая в солнцеклёш
из холодного ниоткуда
насыпает в ладошки рощ
бесконечные изумруды.

Немелодией недождя
невесна расплескалась в мире.
Невосторги твои щадя,
глуше глуши и шире шири.

Далеко-далеко, мой друг,
небо близко (поверишь в это?)
Там восход миллионорук:
золотые стрижи рассвета

разлетаются кто куда,
далеко-далеко, навеки.
Незнакомка и незвезда
неземные прикрыла веки...

...Этот сон, этот старый мим!
Успокойся, моя любимка -
это облако, этот дым -
только марево, только дымка.

Тишина

Тишина - это самый отчаянный крик. Привет,
равнодушное пламя, бесцветный, как воздух, дым.
Кто молчит обо мне, кто придумал немой сюжет
с горячительным кофе, не греющим дух спиртным?

Зреет добрая драка в сердцах, в зеркалах темно,
и разбитым корытом шатается в буднях быт.
Не припомню значения множества слов давно,
да и сам я словами, наверно, давно забыт.

Конденсатор тепла на штампованной плате - труп.
Лоскутами надежды играет сирокко лет.
Одиночество - это в затылок любви шуруп,
но померкнет и тьма, постепенно сойдя на свет.

Ложь и правда фомы для ерёмы - никчёмный спам,
поцелуй бультерьтера, сошедший с экрана вождь.
Вынося приговор по известным не нам делам,
ветер рвёт занавески, тоску исполняет дождь.

То, что галстук верблюду, то мне колокольчик - блажь:
и в гробу я, наверное, вряд ли поверю в тишь -
я любил тебя, слышишь, мой самый глухой мираж
и, надеюсь, за это ты вряд ли меня простишь.

Утешение зиме

Я помню, из небесной ямы
легла снежинка на ладонь
«Зима! Зима!» - кричал я маме.
Мать улыбалась – «Не трезвонь»…

Не плачь зима! Прощальным снегом
воспоминаний не буди!
Твою размеренность и негу
накрутит март на бигуди -

весна рассыплется в щедротах
и, наклевавшись от щедрот,
любой кулик в своих болотах
Красотке здравицу споёт.

Но переменчивость куплетов -
что конвертация валют -
с весёлым криком «Лето! Лето!»
апрель забвенью предают.

А за весну отплатит осень
и кровью лета вспыхнет лес,
и в ноябре устало сбросит
свой чёрно-бурый ирокез,

сверкнёт в небесной амальгаме
снежинок первых кутерьма,
ребёнок крикнет: «Мама! Мама!»
А мать откликнется – «Зима».

С каждым небом...

Чёрно-белое море неба, рябой закат,
еле слышная песня ветра о дне и дне
одиночества, от которого прочь спешат -
люди, птицы, и рыбы шарахаются в глубине.

Из пустого вагона сойдёшь в пустоту небес -
ничего не изменится от перемены дней.
Бесполезно аукать, за деревом видя лес,
если в этом лесу не одобрят твоих корней.

Так обидно, что хочется ржать всем святым назло,
но прицельно из тех же деревьев стреляет грусть:
улыбаются недорогие тебе тепло,
дорогая - молчит, и вращаются наизусть

(по инерции) - эта планета, а с ней - проспект,
и, "не любит - не любит" отстукивая, метро.
"Одиночество - сволочь" доносится из карет
скорой помощи, с тротуаров, из прочих тро -

из троллейбусов... В общем, мир - за тебя, но ты
обозвав тишину скотиной, чего-то ждёшь
где солдаты небесные шмякают о зонты,
убеждаясь, что небо - пропасть, а люди - ложь.

В тёплой куртке звенят монеты "забудь-забудь",
но идёшь и слушаешь старый, как вечность хит -
бессердечное сердце, твою подрывая грудь,
с каждым небом всё громче-громче болит-болит.

На севере юга

На юге любви, а точнее - на севере юга
не в чаще лесной потеряла меня подруга -
сказала: Ты правда хороший, вздохнула шумно...
могла не заканчивать - я ведь и правда умный!
И вот потянуло полынным раздольем грусти,
но запах разлуки однажды меня отпустит,
и в шелесте дней я не стану глядеть покорно
всё то же кино, а точнее - всё то же порно.
Меняются в небе лампады - полёт нормальный,
но эхо молчания - громче мечты опальной:
любил как умел, ненавижу я тоже звонко
и глокая куздра кудрячит в куски бокрёнка
на севере юга, где душный мороз и морок.
Кто предал однажды - разлюбит опять, и скоро
счастливец вчерашний пополнит печали стаю.
А я не люблю тебя. Я тебя так - листаю...

Письмо в будущее

Я улыбаюсь в далёком где-то -
веке ракет, а для вас - телег.
Что там у вечности под корсетом,
года трёхтысячного человек?

Мне 35. Горизонт - старение:
скоро и мой посветлеет кров.
Можно летать, растеряв оперение,
лишь с неприветливых стенок в ров.

Старость - девица-ремикс, на выданье,
"с уровнем высшим" заподлицо:
сколько людей щеголяют гнидами
лишь бы своё "сохранить лицо".

Я закрываю глаза свои карие
и представляю тридцатый век:
в прошлом остался духовный кариес
и чувствоплюйство людей-калек.

В храме моём - без икон и лавочки -
пыльную обувь своей души
я вытираю, терзая клаву, чьи
буквы затёрты в сплошной ушиб.

Правда - не парна копытным слухам,
осень седая - итогам лет:
хватит под старость святого духу
честно признаться, что бога нет

там, где державят гламур и ботокс
девы равняются на чувих.
Больно - это когда жестоко
больно, что боли огонь затих.

Жестикулируя этой эклектикой
там, где своими словами - пшик,
напоминаю себе эпилептика,
вдруг проглотившего слог души.

Я расскажу лишь Пина Коладе о
том, что столичный пустынник скис
только поверить в своё же радио -
то же, что резать себя в куски.

В городе этом довольно хворости:
совесть - у честных попов и шлюх -
те и другие не жгут без хвороста:
север - на севере, с юга - юг.

Неомываемым зурбаганом
пристань глухая в "немытой" стране,
только молчание барабана
не говорит о любви и не.

Где не поют, а молчат красиво -
солнцу не жарко, ночам - темно -
аккузативом и аблативом
номинативно трещит кино.

Мелочных днишек крупа темнеет:
смежных цариц-королев этикет:
тысячи правд здесь одна "вернее" -
вся голяком, голова - в платке.

Ты не уснул там, листая нюни?
Я поднимаю здесь третий тост,
чтоб сорок первые ваши июни
не превращали любовь в блокпост.

Хочешь - копайся в суглинке книжном:
был такой древний аул Москва,
был интернет и в угаре винном
дым сигарет проникал в слова.

Корреспондент этой грустной песни,
автор безумный - не я, а жизнь...
Ты там не кисни, дружище, если
и для тебя белый свет закис,

если не синь под бровями росья,
если не золото на голове,
это не к богу с таким вопросом,
с этой гранатой - в другую дверь -

в мега-провинцию, в дымный гарлем,
в громкого пастбища глухомань.
Чарли упал - очень больно Чарли -
в смехе кричат ему: "Ванька, встань!"

Хочется выйти из всех составов:
клубов элитных, экспресса лет.
Истина - там, где вина - отрава,
там, где вина и в помине нет.

Стрелки часов продолжают виться...
Кто их поймёт - эти все века:
тридцать секунд и столетий тридцать -
всё одинаково засекать.

Падать на каменную подстилку -
дольно. Чем выше - тем больше доль,
время нанижет судьбу на вилку
и перемелет годами боль,

выплюнет в очередную яму -
Ползай - летай - улыбайся - в путь.
Вечность потрогать нельзя руками.
Можно лишь нужное подчеркнуть.