Номер 5(42) - май 2013
Евгений Беркович

Евгений Беркович Одиссея Петера Прингсхайма

 

Часть первая. «Немыслимая разлука»

Историческая подоплека писем Томаса Манна Петеру Прингсхайму в годы Первой мировой войны

 

 

День в истории

«Всего и надо, что вчитаться, ‑ боже мой, всего и дела, что помедлить над строкою» ‑ мудро заметил поэт, и если последовать его совету, то любой текст, написанный мастером, может открыть наблюдательному человеку много неожиданного. Как опытный грибник по необычно лежащим на земле иголкам хвои находит в лесу богатую грибницу, так и вдумчивый читатель по оброненной в тексте незначительной детали обнаруживает ниточку, ведущую к клубку самых невероятных событий.

Возьмем, к примеру, рядовое письмо[1] Томаса Манна физику Петеру Прингсхайму[2], написанное шестого ноября 1917 года, и поищем в нем следы одной драматической истории из жизни молодого ученого.

Петер Прингсхайм

Через четверть века события вокруг физика закрутятся в такую трагическую воронку, что в нее окажутся втянутыми судьбы многих известных людей неспокойного двадцатого века.

Письмо Томаса Манна Петеру Прингсхайму от 6 ноября 1917 г.

Письмо известного писателя невелико – в нем восемь абзацев текста – и выглядит как обычное дружеское послание близкому родственнику. В первых двух абзацах автор поздравляет своего шурина с предстоящим днем рождения, пишет об общей радости, с которой все домочадцы встречают весточки от Петера, а далее рассказывает о новостях культуры. Прежде чем мы внимательно прочтем письмо в поисках обещанной ниточки, скажем несколько слов о времени описываемых событий.

День, которым датировано письмо, ничем особым не выделен в истории. Четвертый год тянется всем смертельно надоевшая мировая война, называемая в России «германской». Нескончаемые сражения выматывали последние силы у воюющих стран, число жертв с обеих сторон шло на миллионы, люди в тылу забыли вкус нормальной еды и постоянно голодали. Терпению народа везде подходил конец. В России взрыв произошел буквально на следующий день после отправки письма Манна – 7 ноября по европейскому календарю в Петрограде начался знаменитый мятеж, который потом назовут Великой Октябрьской социалистической революцией.

В Мюнхене, откуда Томас Манн писал письмо своему шурину, недовольство населения тоже грозило выйти из берегов. В прошлом осталось восторженно романтическое отношение к войне, радостное ожидание скорой победы.

 

Мюнхен, 2 августа 1914 года

Гитлер на митинге: 2 августа 1914 года, Мюнхен

Война потеряла в глазах немцев свой возвышенный ореол, голод стал главной темой разговоров взрослых и детей. Сын Томаса Манна Клаус вспоминал впоследствии о том времени (в ноябре 1917 года ему исполнилось одиннадцать лет): «Для нас, детей, как и для массы народа, война означала, прежде всего, нехватку еды. Чем хуже становилось положение с продуктами питания, тем больше концентрировался всеобщий интерес исключительно на проблемах еды. Неограниченная война подводных лодок, объявление войны Соединенными Штатами, все это было менее важно, менее возбуждало, чем продажа гусей без карточек или уменьшение недельного рациона маргарина»[3].

В июне 1916 года, впервые после начала войны, в Мюнхене состоялась антивоенная демонстрация. Перед ратушей собрались сотни разгневанных горожан, в основном, женщин и молодежи, которые обзывали мюнхенские власти «прусскими рабами» и требовали мира и хлеба. Известный поэт и драматург Эрих Мюзам[4], анархист по убеждениям, который был свидетелем этой демонстрации, пророчески предупреждал, что подобные беспорядки неминуемо приведут к революции[5].

Эрик Мюзам

Жители Мюнхена были убеждены, что война приносит им больше несчастий, чем другим немцам: правительство в Берлине заботится о жителях северной Пруссии лучше, чем о южанах баварцах. Главным яблоком раздора между Севером и Югом Германии выступало, как ни странно, пиво. Во многих крестьянских хозяйствах Баварии этот пенный напиток считался, наравне с хлебом, важнейшим продуктом питания. В то время как винокурни Пруссии щедро снабжались сырьем для шнапса, многие пивоварни на юге закрывались из-за отсутствия хмеля, распределяемого правительством по военному регламенту. Поэт и драматург Эрнст Толлер[6], как и Эрик Мюзам, революционер и антифашист, сформулировал проблему образно: «Так как свиньи-пруссаки пьют плохое пиво, и баварцы должны глотать помои»[7].

Эрнст Толлер

Сильным ударом по самолюбию набожных баварцев-католиков стал приказ из Берлина о конфискации металлических предметов, которые могут быть использованы на войне. На переплавку шли не только домашние кастрюли и сковородки, но и органные трубы, и бронзовые церковные колокола. Более трети всех мюнхенских колоколов было в 1917 году переплавлено на гранаты и пушки. Возмущение населения подходило к критической черте.

На этом фоне немного странным выглядит приведенный в третьем абзаце письма рассказ Томаса Манна о новостях культурной жизни Мюнхена. Казалось бы, в условиях военного времени людям не до театра и других развлечений. Но жизнь показала, что это не так. В самом начале войны мюнхенские власти вообще закрыли все театры в городе, чтобы продемонстрировать, с какой серьезностью они относятся к «священной защите отечества». Однако этот жест ложно понятого патриотизма вызвал возмущения горожан, и через несколько недель запрет на спектакли был снят. Правда, вновь открылись не все театры: некоторым не хватало актеров, ушедших на фронт, другим – зрителей, число которых тоже заметно сократилось. Но главной проблемой для театров в зимнее время стала нехватка угля для отопления. Из-за холода в залах отменялись многие спектакли и закрывались театры. Уже в 1915 году по сообщению мюнхенского городского отделения Союза немецких актеров две трети его членов не имели работы[8]. Эта доля к лету 1917 года еще более выросла. Многие безработные артисты за кусок хлеба устраивали представления прямо на городских улицах.

«Музыка в Мюнхене»[9]

И все же, если верить Томасу Манну, летом 1917 года Мюнхен был буквально наполнен музыкой, одна оперная премьера сменяла другую, публика осаждала музыкальные театры. Особенно выделяет Манн летнюю премьеру оперы Ганса Пфицнера[10] «Палестрина» в мюнхенском «Принцрегентен-театре»[11].

 

Принцрегентен-театр

Писатель не скупится на превосходные оценки оперы, которая «в духовном и культурном смысле представляет собой исключительную высокую работу, причем в высшей степени немецкую, нечто из области Фауста-Дюрера, и своей исповедальностью очень точно мне подходит» (стр. 141).

Ганс Пфицнер

В этом же третьем абзаце письма Томас Манн признается, что он в тот сезон слушал оперу пять раз и написал о ней большую, в двадцать две журнальных страницы, рецензию в «Нойе Рундшау»[12]. Кроме того, очерк о «Палестрине» вошел в книгу Манна «Размышления аполитичного»[13], увидевшую свет в 1918 году. «Да, бедняга, ты это тоже теперь пропустил» (стр. 141), ‑ жалеет Томас шурина, еще не слушавшего оперу Пфицнера и не читавшего журнал «Нойе Рундшау».

Томас Манн, «Размышления аполитичного»

Совершенно ясно, что за именами, упомянутыми в третьем абзаце письма, скрыта немалая интрига. Отношения Томаса Манна и Ганса Пфицнера, прошедшие эволюцию от полного идеологического единства до откровенной и непримиримой вражды, заслуживают отдельного серьезного обсуждения, к которому, я надеюсь, мы еще вернемся. Но к судьбе Петера Прингсхайма эта история отношения не имеет.

Бруно Вальтер, Ганс Пфицнер и Людвиг Киршнер (худ.)

В следующем коротком абзаце Томас Манн упоминает другую оперу, исполнение которой состоялось тем летом в Мюнхене при большом стечении образованной публики. Речь идет об опере «Ланцелот и Елена» композитора Вальтера Курвуазье[14].

Саму оперу писатель в письме Петеру Прингсхайму оценил не очень высоко: «это чистое эпигонство Вагнера, всегда на границе хорошо знакомого, так что в каждый момент думаешь: вот сейчас это, действительно, последует; но вместе с тем все довольно прилично и не без поэзии» (стр. 142).

Сцена из оперы «Ланцелот и Елена» композитора Курвуазье

Пикантность рассказу придает тот факт, что Томас слышал музыкальные фрагменты оперы задолго до премьеры – они раздавались буквально над его головой в то время, когда композитор сочинял эту музыку: Вальтер Курвуазье жил в том же доме, что и Манны, только этажом выше.

Томас охотно делится с Петером разными милыми житейскими мелочами, обсуждая, например, какая из дочерей профессора Тирша[15]«с» или «без» ‑ написала либретто оперы «Ланцелот и Елена». Дело в том, что у знаменитого мюнхенского архитектора Фридриха Тирша было две дочери, одна из которых имела сына. «Я склонен верить, что "без"» (стр. 142), - с серьезным видом замечает писатель.

В этом отрывке тоже можно увидеть следы отдельной истории, рассказывающей обо всех трех местах в Мюнхене, где проживали Томас и Катя с детьми.

Мюнхенские адреса

После переезда из Любека в Мюнхен в апреле 1894 года и до женитьбы на Кате Прингсхайм в феврале 1905 года Томас сменил десять квартир. В некоторых он жил пару месяцев, в других задерживался на пару лет. Как правило, это были скромные жилища, соответствующие небольшим доходам начинающего литератора. Но после того как автор романа «Будденброки» стал известным писателем и добился руки Кати, дочери университетского профессора математики Альфреда Прингсхайма, положение изменилось. Отец Кати – один из богатейших людей Баварии, коллекционер и истинный ценитель искусства – не мог позволить, чтобы его безгранично любимая дочь сменила дворец на Арсиштрассе (Arcisstraße) 12 на какую-то хижину.

Вилла Прингсхаймов на Арсиштрассе 12, внешний вид и музыкальный зал

Сразу после возвращения из свадебного путешествия 23 февраля 1905 года Томас и Катя въехали в новую квартиру на улице Франца Иосифа (Franz-Josef-Straße) 2/III. Альфред Прингсхайм обставил ее по своему вкусу дорогой антикварной мебелью, так что Томас из своей холостяцкой квартиры взял с собой только три любимых кресла в стиле ампир.

В квартире на улице Франца Иосифа родились четверо детей Маннов: Эрика (1905), Клаус (1906), Голо (1909) и Моника (1910). С годами квартира, которая матери Томаса Юлии Манн вначале показалась «прекрасной и большой», стала явно мала для такого семейства. Поэтому в октябре 1910 года семья Манн въехала в более просторную, занимавшую целый этаж, квартиру по адресу Мауеркирхерштрассе (Mauerkircherstraße) 13/II в районе Герцогпарка, где незадолго до этого началось массовое строительство жилых домов и вил для состоятельных горожан. Именно в этом доме соседом Маннов стал композитор Вальтер Курвуазье.

Но скоро и это жилище, хоть и составленное из двух квартир с двумя независимыми входами, перестало соответствовать общественному положению писателя, чья слава и состояние росли год от года. Томас и Катя решили строить собственный дом, и уже осенью 1911 года стали подыскивать подходящий участок в полюбившемся Герцогпарке. Дом по специальному проекту строился долго, но все же в январе 1914 года все семейство переехало в представительную трехэтажную виллу по адресу Пошингерштрассе (Poschingerstraße) 1.

Дом на Пошингерштрассе 1

В этом доме в мюнхенском Герцогпарке Томас Манн провел почти половину из сорока лет, прожитых в Баварии, здесь родились двое его младших детей – Элизабет (1918) и Михаэль (1919). Здесь были написаны роман «Волшебная гора», первые части тетралогии «Иосиф и его братья». Сюда, на Пошингерштрассе 1, пришла в 1929 году весть о получении писателем Нобелевской премии по литературе.

И из этого дома 11 февраля 1933 года, в двадцать восьмую годовщину их свадьбы, Томас и Катя уехали из Германии, когда к власти пришли нацисты. Целью поездки были публичные лекции Томаса Манна о Вагнере в ряде европейских столиц и последующий отдых в Швейцарии. Но оказалось, что жить в Германию Манны не вернутся больше никогда. Даже когда мировая война закончится, Гитлер покончит собой, а на развалинах Третьего рейха начнется восстановление новой Германии, Манн не найдет в себе сил простить соотечественников и не откликнется на их призыв вернуться.

Судьба дома Маннов на Пошингерштрассе в гитлеровской Германии и в послевоенные годы полна захватывающих событий и очень поучительна, ибо она проливает новый свет на весьма неоднозначное отношение немцев к своему великому писателю. Но и этот сюжет мы должны сейчас отставить в сторону, так как он не имеет прямого отношения к истории физика Прингсхайма, которую мы собираемся обсудить.

Бруно Вальтер

Вернемся к письму Томаса Манна Петеру Прингсхайму и прочтем внимательно следующий, пятый абзац. Он целиком посвящен главному дирижеру Королевского симфонического оркестра и генеральному музыкальному директору Мюнхенской оперы Бруно Вальтеру[16]., о котором Томас Манн пишет очень тепло: «Я наслаждаюсь музыкой в последние годы все больше и больше, главным образом, благодаря отношениям с Б.Вальтером, добрым, пылким, наивным, восторженным генеральным музыкальным директором, дружба, которая, естественно, имеет свои практические преимущества. Вчера вечером он опять был у нас и играл и пел всякую всячину из Вагнера, а также старые и новые романтические песни, чем доставил нам большое удовольствие» (стр. 142).

Томас Манн и Бруно Вальтер

В произведениях Томаса Манна музыка и музыканты играют исключительно важную роль. Известно, что писатель в детстве не получил никакого музыкального образования и своими познаниями в этой сфере полностью обязан друзьям-музыкантам, постепенно раскрывавшим перед ним новые горизонты мира музыки.

Первым музыкальным наставником Томаса стал Карл Эренберг[17], младший брат художника Пауля Эренберга[18]. Именно с Паулем у молодого писателя был мучительный «мужской роман» в самом начале двадцатого века[19]. Потом в жизни Томаса появился Бруно Вальтер, ставший другом семьи до конца своих дней. А в период работы над романом «Доктор Фаустус» роль музыкального наставника Манна взял на себя Теодор Адорно, «тайным советником», как называл его писатель.

 

Карл Эренберг, Бруно Вальтер, Теодор Адорно

Бруно Вальтер входил в очень узкий круг людей, с которыми Томас Манн был «на ты». По словам, писателя их можно было «пересчитать по пальцам одной руки»[20].

В сентябре 1946 года, когда Бруно Вальтеру исполнилось семьдесят лет, оба друга находились в американском изгнании. Поздравляя знаменитого дирижера с юбилеем, Томас Манн сетует на несовершенство английского языка: «Дорогой друг, это досадно. Только что мы после строгого испытательного срока длиной в 34 года договорились в дальнейшем обращаться друг к другу на ″ты″, а теперь я должен писать тебе письмо по случаю дня рождения, в котором это прекрасное начинание вообще не проявляется, так как на этом проклятом сверхцивилизованном английском даже к своей собаке обращаются ″you″»[21].

И хотя Томас Манн, по своему обыкновению, немного напутал с датами[22], чудовищный «испытательный срок» ‑ более тридцати лет! ‑ говорит о многом! Конечно, на тему «Томас Манн и Бруно Вальтер» можно написать не одно исследование. Но к судьбе Петера Прингсхайма и это не имеет прямого отношения. Поэтому читаем письмо дальше и обратимся к шестому абзацу.

Бад Тёльц

В нем в первый и последний раз в этом письме упоминается слово «политика», да и то без всякого обсуждения острых политических проблем военного времени. Томас просто сообщает о политическом докладе в доме профессора-экономиста Морица Бонна[23], на который Томас с Катей идут вечером. Говоря о жене профессора Бонна, которая «превосходно держится» (стр. 142), Томас Манн использует английское слово «wife», подчеркивая, что по рождению она англичанка.

Гораздо охотнее, чем о политике, Томас говорит о домашних новостях, среди которых важнейшая – это, конечно, долгожданная продажа летнего дома семьи Манн в курортном городке Бад Тёльц: «С продажей в Тёльце наш дом внутри весьма симпатично пополнился. Верхняя прихожая обставлена мебелью из тёльцевской столовой, а комнату для гостей на втором этаже мы хотим обставить Катиными кленовыми вещицами по типу пёльхен»[24] (стр. 142).

Летний дом в Бад Тёльце был особенно дорог семье Манн, потому что, как вспоминала Катя, «это был первый дом, который мы сами построили и обставили, калифорнийский в Пасифик Палисейдс[25] был четвертый и последний»[26].

Дом Томаса Манна в Бад Тёлце

Томас и Катя решили строить свой летний дом в четвертое лето после их свадьбы. В семье уже росли маленькие Эрика и Клаус, на подходе был третий ребенок, а детям летом так необходим чистый воздух и загородное приволье. Бад Тёльц был выбран не случайно: до него из Мюнхена шел поезд, что было очень удобно, чтобы не отрываться надолго от культурной жизни баварской столицы. Кроме того, Томас не раз бывал на этом курорте, как видно из письма другу Курту Мартенсу[27] от 9 июля 1903 года, когда тот проходил на курорте курс лечения: «я бы охотно посетил тебя в Тёльце, который мне всегда очень нравился»[28].

О внушительном трехэтажном доме в Бад Тёльце, в который семья Маннов въехала летом 1909 года, можно было рассказать немало интересного. Он и сейчас стоит практически в первозданном виде на окраине курорта, и его огромный старинный сад размером с гектар мало отличается от наступающего леса. Это единственный оставшийся в Германии дом, принадлежавший Томасу Манну. Остальные дома – и в Мюнхене, и в Любеке – немцы не смогли или не захотели сохранить.

Однако рассказ о домах семьи Манн увел бы нас далеко от одиссеи Петера Прингсхайма, поэтому отложим его до лучших времен. Что следует пояснить в приведенной цитате из письма Томаса Манна, так это словечко «пёльхен», которое не найти в самых подробных словарях немецкого языка.

В доме Катиных родителей – Альфреда и Хедвиг Прингсхайм – все, и малые, и большие, были остры на язык, ценили шутку, игру со словами. Дети придумывали взрослым смешные прозвища, а те их охотно использовали в повседневной жизни. Так знаменитая Хедвиг Дом, бабушка Кати с материнской стороны, звалась в семье «Мимхен» (Miemchen), а родители Альфреда Прингсхайма – Рудольф и Паула – стали «Пумме» (Pumme) и «Мумме» (Mumme). Сам Альфред и его жена Хедвиг получили имена «Фай» (Fey) и «Финк» (Fink). А Катин брат Петер, которому посвящены эти страницы, звался среди родных самым непонятным и смешным именем «Бабюшляйн» (Babüschlein).

Альфред и Хедвиг Прингсхайм (одна из последних фотографий)

Дети Кати и Томаса Манн охотно переняли эту традицию. Своих мать и отца они звали «Миляйн» (Mielein) и «Пиляйн» (Pielein). Особенно остра на язычок была Эрика («Эри» или «Эрикинд»). Для брата Клауса она придумала имя «Айси» (Eissi или Aissi), а для дирижера Бруно Вальтера и его жены Эльзы – совсем невиданное имя «Куцимуци» (Kuzimuzi).

Особенными именами назывались и неодушевленные предметы, например, дом на Пошингерштрассе звался «Поши». «Пёльхен» - это семейное название комнаты во дворце Прингсхаймов на Арсиштрассе 12, расположенной рядом со спальней хозяйки, Хедвиг Прингсхайм. Эту комнату Хедвиг сама обставила в честь своего кумира ‑ Наполеона I. Здесь были собраны вещи наполеоновского времени, некоторые принадлежали лично французскому императору, например, походный кубок Бонапарта.

Откуда же произошло это диковинное слово «пёльхен»? Суффикс «хен» («chen») ‑ это обычный немецкий суффикс, соответствующий русским уменьшительно-ласкательным суффиксам типа «очк» или «к»: Stern – звезда, Sternchen – звездочка, Stück – штука, Stückchen - штучка. Так что «пёльхен» ‑ это уменьшительное от какого-то слова «Pol». Но что это слово означает? Оказывается, это сердцевина слова Na-pol-eon, как мне любезно объяснил на немецком интернетовском форуме, посвященном Томасу Манну, доктор Вульф Редер (Wulf Rehder). Разгадка оказалась простой: слово «пёльхен» на языке семейства Прингсхаймов-Маннов означает просто «наполеончик».

Катя Манн не хотела отставать от своей матери и оборудовала в Поши по образцу «наполеончика» свой небольшой личный салон из кленовой мебели, перевезенной из летнего дома в Бад Тёльце.

До конца письма Томаса Манна остается всего два абзаца, а заветной ниточки, ведущей к необычайным приключениям Петера Прингсхайма, пока не видно. Предпоследний, седьмой абзац письма целиком посвящен литературе.

«Какого черта он полез на эту галеру?»

Писатель с горечью признается: «Ты пишешь, что ты вообще-то просматриваешь новую литературу, но ничего не находишь моего. Увы, похоже, что мое публичное молчание стало заметно, недавно меня спрашивали об этом из одной нейтральной страны» (стр. 142).

Известно, что в годы мировой войны писатель был настолько захвачен хитросплетениями мировой политики, что даже на несколько лет отложил в сторону романы «Волшебная гора»[29] и «Признание авантюриста Феликса Круля»[30], над которыми работал в 1914 году. Вот как это объясняет Томас в письме шурину: «Я же тебе писал, что время поставило передо мной чисто публицистические задачи, которые вынудили меня приостановить художественные предприятия, такие как «Волшебная гора» и «Авантюрист». По нынешнему состоянию и с учетом близкого завершения получается довольно толстая книга, которая под названием «Размышления аполитичного» должна появиться зимой. Это вопрос самопознания и самоутверждения, собственно, «вопрос совести», как сказал бы К.Ф.Майер[31]... Но ты когда-нибудь и сам увидишь» (стр. 142).

Решение обратиться к политической эссеистике в ущерб главному делу жизни – художественному творчеству ‑ нелегко далось Манну. Он далеко не уверен, что принял правильное решение, пожертвовав «чистым сочинительством» ради исповедальных размышлений о войне и мире. Не случайно первым эпиграфом новой книги выбрана фраза из «Проделок Скапена» Мольера: «Какого черта он полез на эту галеру?».

О попытке самопознания в «Размышлениях аполитичного» говорит второй эпиграф к книге - стих из драмы Гёте «Торквато Тассо»: «Сравни себя с другим! Познай себя!»

История создания «Размышлений аполитичного», драматические отношения с братом Генрихом в это время, безусловно, заслуживают подробного разговора, но и они ничего не добавляют к одиссее Петера Прингсхайма, обещанной читателю в начале этих заметок.

Где же та ниточка, что ведет к этой истории? Ведь мы просмотрели уже все письмо и подошли к последнему, восьмому абзацу, в котором автор тепло прощается со своим шурином, заявляя, что «если это письмо и получилось слишком длинным, то только из-за дружеских чувств, которые питает к тебе твой зять[32] Томас Манн» (стр. 142). А следов необыкновенной судьбы Петера мы так и не обнаружили. Может быть, не достаточно внимательно «вчитались», не дали себе труд «помедлить над строкою»?

«conditio sine qua non[33]»

Вернемся к началу письма, к тому самому первому абзацу, в котором Томас Манн поздравляет Петера с днем рождения и шлет ему «от сердца идущее пожелание» (стр. 141). «Что же здесь необычного?», ‑ спросит читатель. А вот что. Письмо, как мы помним, написано за один день до Октябрьской революции в Петрограде, т.е. шестого ноября. А Петер Прингсхайм родился 19 марта. Т.е. писатель поздравляет своего шурина заранее, за четыре с лишним месяца до праздничной даты!

Вот эта необычно раннее поздравление и ведет нас к необыкновенной судьбе физика Прингсхайма. Объяснение такой предусмотрительности Томаса Манна простое: его адресат в те дни уже четвертый год томился в концентрационном лагере для «враждебных иностранцев» в далекой Австралии. С учетом немыслимого расстояния, которое должно было преодолеть письмо в условиях военного времени, с учетом обязательной лагерной цензуры для всей корреспонденции срок доставки в несколько месяцев уже не кажется таким огромным.

Петер Прингсхайм в заключении в Австралии

Становится понятным и иносказательный смысл самого пожелания, которое, по словам Манна, «сводится, если уточнить, естественно, все время к одному вопросу, который когда-то Цицерон, не знаю точно почему, обращал к Катилине, и на который по сей день никто не может ответить» (стр. 141).

Конечно, для того, кто изучал латынь в гимназии, не составляло труда расшифровать этот маленький ребус. Петеру должен был понять, что Томас имел в виду знаменитую первую речь в сенате против Катилины, которую произнес Марк Туллий Цицерон. Речь начиналась с вопроса: «Доколе?»[34].

Теперь понятно и упоминание в конце письма «цензора», которому письмо может показаться слишком длинным. И сдержанность Томаса Манна в вопросах злободневной политики вполне объяснима: письмо писалось с оглядкой на цензуру в лагере для заключенных.

За все четыре военных года Томас Манн написал Петеру Прингсхайму всего три письма. Рассматриваемое нами послание от 6 ноября 1917 года – оказалось последним в этом ряду. А первое было написано 18 декабря 1915 года, когда Петер провел в заключении уже шестнадцать с половиной месяцев. Извиняясь за свое такое долгое молчание, Манн ссылается на необходимость писать латиницей: «как ты видишь, суровое условие для твоего бедного зятя – как извинение, естественно, выглядит немного легкомысленно и неубедительно, но это, в самом деле, препятствие»[35].

О трудности писать на латинице говорится и во втором письме Томаса Манна Петеру Прингсхайму, отправленном почти через год после первого – 10 октября 1916 года. Написав несколько первых фраз по-английски, Манн снова переходит на родной немецкий, замечая, что «он много тоньше – замечание, которое цензор может вымарать, если оно ему не понравится, но из-за этого не стоит изымать письмо целиком»[36].

Снова извиняясь, что не писал почти год, Томас клянется: «Я заверяю тебя, что я бы это делал чаще, если бы непременным условием не было бы писать на латинице, что для меня является очень жестким условием. Очень быстро немеют пальцы, и мысли становятся совсем вялыми»[37].

Для современного читателя, даже владеющего немецким языком, это постоянное противопоставление немецкого и латиницы выглядит странным. Разве не на латинице пишут немцы? Разве в немецком языке не те же самые буквы, за небольшим исключением, что и в английском, французском или латинском алфавитах?

Ответы на эти вопросы зависят от того, какой шрифт имеется в виду – печатный или рукописный, а также от того, о каком времени идет речь. Если говорить о печатных изданиях, то после постепенного вытеснения готических букв латинскими немецкие книги выглядят похоже на другие европейские издания. А вот рукописные шрифты вплоть до сороковых годов двадцатого века разительно отличались от того, как пишут буквы в Англии или во Франции. Сейчас старые немецкие рукописные шрифты не совсем правильно называют «шрифтами Зюттерлина» по имени берлинского графика Людвига Зюттерлина[38], предложившего в 1911 году свой вариант написания немецких букв. Но и до него немецких школьников учили писать в тетрадях и прописях буквы, очень далекие от того, чему учат детей в младших классах современной Германии. Томас Манн привык именно к старому немецкому шрифту, все его рукописи и письма, дневниковые записи и заметки в записных книжках написаны, как сейчас говорят, шрифтом Зюттерлина.

Зюттерлин-шрифт (Sütterlinschrift)

Австралийская цензура, естественно, такое написание понимала с трудом, поэтому пропускала только письма, написанные на привычной для нее латинице, ставя перед Томасом Манном почти невыполнимое «conditio sine qua non», как он написал Петеру в октябре 1916 года.

Через все три «военных» письма Манна Петеру Прингсхайму красной нитью проходит сострадание к человеку, на чью долю выпали тяжелые испытания. Специально вспоминая ласковое домашнее имя Петера, Томас признается: «Дорогой Бабюшляйн, повторю тебе то, что уже сказал в прошлый раз: не проходит, я думаю, и дня, чтобы я сердечно не думал о тебе и о твоей судьбе. Оставайся в бодром настроении!»[39]. И чтобы подкрепить этот призыв неумирающей надеждой, писатель обещает: «Встреча будет столь же неповторимой, сколь немыслимой была разлука»[40].

Первое письмо 1915 года тоже кончается уверенностью: «Как же ты будешь радоваться жизни, когда ты опять обретешь свободу и ощутишь под ногами землю отечества! Я громко поклялся, что я тебя обниму, когда ты снова будешь здесь, и я эту клятву сдержу»[41].

Что же привело далекого от политики физика Прингсхайма в концлагерь в далекой Австралии, и сдержал ли Томас Манн свою клятву? На эти и многие другие вопросы мы ответим в следующих частях этой работы.

(продолжение следует)

Примечания


[1] Mann Thomas. Briefe 1889-1936. Hrsg. von Erika Mann. S. Fischer Verlag, Frankfurt a.M. 1962, S. 141-142. В дальнейшем цитаты из этого письма будут приводиться с указанием страниц этого издания. Письмо опубликовано также в Большом комментируемом франкфуртском  издании Mann Thomas. Große kommentierte Frankfurter Ausgabe. Band 22. Briefe II. 1914-1923. S. Fischer Verlag, Frankfurt a.M. 2004, S. 209-211. Если не указано иное, перевод с немецкого мой - Е.Б.

[2] Петер Прингсхайм (Peter Pringsheim, 1881-1963) – немецкий физик, брат Кати Прингсхайм, ставшей в 1905 году женой Томаса Манна.

[3] Mann Klaus. Der Wendepunkt. Ein Lebensbericht. Rowohlt Taschenbuch Verlag, Reinbek bei Hamburg 2007, S. 76.

[4] Эрих Мюзам (Erich Kurt Mühsam; 1878-1934) – выдающийся немецкий поэт и драматург, убежденный антифашист, замучен нацистами в концлагере.

[5] Mühsam Erich. Tagebücher. Hirte Chris (Hrsg.). Dtv, München 1994, S. 174-177.

[6] Эрнст Толлер (Ernst Toller, 1893-1939) ‑ немецкий поэт, драматург, революционер, антифашист, глава Баварской Советской Республики.

[7] Toller Ernst. Eine Jugend in Deutschland. Reclam, Leipzig 1990, S. 132.

[8] Large David Clay. Hitlers München. Aufstieg und Fall der Hauptstadt der Bewegung. Verlag C.H. Beck, München 1998, S. 97.

[9] Так называлось эссе Томаса Манна, опубликованное в 1917 году, в котором защищается Бруно Вальтер от антисемитских нападок критиков: Mann Thomas. Musik in München. In: Mann Thomas. Große kommentierte Frankfurter Ausgabe. Band 15.1. S. Fischer Verlag, Frankfurt a.M. 2002, S. 184-202.

[10] Ганс Пфицнер (Hans Erich Pfitzner, 1869-1949) – немецкий композитор, дирижер, музыкальный писатель и публицист.

[11] Томас Манн присутствовал при первом исполнении оперы 12 июня 1917 года. До этого он был на генеральной репетиции спектакля. См, например, Heine Gert, Schommer Paul. Thomas Mann Chronik. Vittorio Klostermann, Frankfurt a.M. 2004, S. 79. А всего в тот сезон он шесть раз слушал исполнение оперы.

[12] «Нойе Рундшау» («Die Neue Rundschau») – один из старейших немецких литературных журналов, основанный Самуэлем Фишером в 1890 году и выходящий в издательском доме С.Фишера.

[13] Mann Thomas. Betrachtungen eines Unpolitischen. In: Mann Thomas. Große kommentierte Frankfurter Ausgabe. Band 13.1. S. Fischer Verlag, Frankfurt a.M. 2009.

[14] Вальтер Курвуазье (Walter Courvoisier, 1875-1931) – швейцарский композитор и дирижер, с 1910 года преподаватель мюнхенской музыкальной академии.

[15] Фридрих Тирш (Friedrich Thiersch, 1852-1921) – знаменитый мюнхенский архитектор, профессор Технического университета.

[16] Бруно Вальтер (Bruno Walter, 1876-1962, рожденный как Bruno Walter Schlesinger) – немецкий музыкант, выдающийся дирижер двадцатого века.

[17] Карл Эренберг (Carl Ehrenberg – 1878-1962) – немецкий композитор, дирижер, педагог, с 1922 года капельмейстер государственной оперы в Берлине. В 1925-35 годах – профессор Кельнской консерватории, с 1945 года до конца жизни – профессор Мюнхенской консерватории.

[18] Пауль Эренберг (Paul Ehrenberg, 1876-1949) – немецкий художник и скрипач-виртуоз.

[19] Подробнее об этом см. в моей статье Беркович Евгений. Работа над ошибками. Заметки на полях автобиографии Томаса Манна. «Вопросы литературы», № 1 2012 г.

[20] Mann Thomas. Lebensabriss. Первая публикация в журнале Die neue Rundschau. № 6 1930. S. Fischer Verlag, Berlin Leipzig. В настоящей заметке цитируется по изданию Mann Thomas. Essays. Band 3. Hrsg. Kurzke Hermann, Stachorski Stephan. S. Fischer Verlag, Frankfurt a.M. 2003, S. 187. Русский перевод: Манн Томас. Очерк моей жизни. Перевод А. Кулишер. В книге: Манн Томас. Собрание сочинений в 10-ти томах. Том 9. Государственное издательство художественной литературы, Москва 1960, стр. 104. См. также Манн Томас. Собрание сочинений в восьми томах. Том 1. ТЕРРА – Книжный клуб, Москва, 2009, с. 16.

[21] Mann Thomas. An Bruno Walter zum siebzigsten Geburtstag. In: Mann Thomas. Werke in dreizehn Bände. S. Fischer Verlag, Frankfurt a.M. 1960-1974. Band 10, S. 507.

[22] По некоторым косвенным данным срок, указанный Манном, нужно сократить, по крайней мере, на два года, так его встреча с Бруно Вальтером не могла состояться ранее мая 1914 года.

[23] Мориц Бонн (Moriz Julius Bonn, 1873-1965) – профессор экономики.

[24] Там же.

[25] Пасифик Палисейдс (Pacific Palisades) – пригород Лос-Анджелеса на берегу Тихого океана, где с 1941 по 1952 годы жила семья Манн.

[26] Mann Katia. Meine ungeschriebenen Memoiren. Fischer Taschenbuch Verlag, Frankfurt a.M., 2000, стр. 43.

[27] Курт Мартенс (Kurt Martens, 1870-1945) – немецкий писатель, друг Томаса Манна.

[28] Bürgin Hans, Mayer Hans-Otto (Hrgb.) Die Briefe Thomas Manns. Regesten und Register. Band I. Die Briefe von 1889 bis 1933. S. Fischer Verlag, Frankfurt a.M. 1976, S. 52.

[29] Роман «Волшебная гора» («Der Zauberberg») закончен Томасом Манном в 1924 году.

[30] Роман «Признания авантюриста Феликса Круля» («Bekenntnisse des Hochstaplers Felix Krull») остался неоконченным. Первая его книга появилась на свет в 1922 году, вторая – в 1954 году, за год до смерти писателя.

[31] Конрад Фердинанд Майер (Conrad Ferdinand Meyer, 1825-1898) – швейцарский поэт и писатель.

[32] В немецком языке словом «Schwager» обозначают и мужа сестры (по-русски «зятя»), и брата сестры (по-русски «шурина»).

[33] Непременное условие (лат.).

[34] Quousque tandem abutere, Catilina, patientia nostra? – Доколе, Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением. См., например, Бабичев Н.Т., Боровской Я.М. Латинско-русский и русско-латинский словарь крылатых слов и выражений. Русский Язык, Москва 1982.

[35] Mann Thomas. Briefe 1948-1955 und Nachlese. Hrsg. von Erika Mann. S.Fischer Verlag, Frankfurt a.M. 1965, S. 463-464.

[36] Там же, стр. 465.

[37] Там же.

[38] Людвиг Зюттерлин (Ludwig Sütterlin 1865-1917) – немецкий график и педагог, автор рукописного шрифта Зюттерлина (1911), бывшего до 40-х годов ХХ века официальным письменным шрифтом Германии.

[39] Mann Thomas. Briefe 1948-1955 und Nachlese. (см. прим. 35), стр. 466.

[40] Там же.

[41] Там же, стр. 464.


К началу страницы К оглавлению номера
Всего понравилось:0
Всего посещений: 3476




Convert this page - http://7iskusstv.com/2013/Nomer5/Berkovich1.php - to PDF file

Комментарии:

Л. Беренсон
Еврейское государство - at 2013-06-01 12:58:23 EDT
Необыкновенно интересное исследование, поучительное для вдумчивого читателя. Беда: пожилым, сохранившим преданность письменному слову, строке и строфе, - поучение без будущего; молодым, обладателям ущербного, поверхностного клипового сознания и восприятия, - что гусиное перо. Издержки прогресса. Спасибо автору за противостояние тенденции и верность призыву Заболоцкого: "Не позволяй душе лениться..."
Эвелина
Нью-Йорк, - at 2013-05-31 19:26:06 EDT
Спасибо за доставленное удовольствие. Очень интересно читать. Серьезная и в то же время интригующая и захватывающая работа, как , впрочем все предыдущие вещи в этом портале. Жаль, что до следующего выпуска еще четыре недели.

Евгений Беркович
- at 2013-05-30 13:11:04 EDT
Название оперы Пфитцнера навеяло, наверно, Томасу приятные воспоминания – более двадцати лет назад, в жаркие летние месяцы 1895 года он жил вместе с братом Генрихом в небольшом итальянском городке с таким же именем (см. фото ниже). О своем отъезде из Мюнхена в Италию Томас сообщил другу Отто Граутофу в письме от 10 июля 1895 года, там же приводит свой новый адрес: Палестрина (вблизи Рима), отель Каза Пастина-Бернардини . В гостевую книгу этого отеля начинающий писатель вписал себя как «поэт из Мюнхена» (poeta di Monaco, итал.) . Название города вошло составной частью в имя знаменитого композитора шестнадцатого века, автора церковной музыки Джованни Пьерлуиджи да Палестрина (см. фото ниже), ставшего прототипом главного героя оперы Ганса Пфитцнера.
То, что опера ему «очень точно подходит», Томас Манн повторял не раз. В письме другу Бруно Вальтеру от 24 июня 1917 года, написанном после третьего прослушивания «Палестрины», он признается:
«Не могу описать, как мне пришелся по сердцу этот Палестрина. <…> Это произведение отвечает самым глубоким, самым насущным моим потребностям своим метафизическим настроением, своей этикой «креста, смерти и могилы», своим сочетанием музыки, пессимизма и юмора (а все это вместе взятое и есть мое определение понятия гуманности). Скажу больше, появление этого произведения именно теперь для меня настоящее счастье: оно делает меня позитивным, оно избавляет меня от полемики, оно составляет большой предмет, к которому мое чувство может присоединиться и с точки зрения которого все противоположное, то есть все противоречащее моему понятию гуманности... кажется несущественным» .
Чем же так «точно подходит» Томасу Манну опера Пфицнера? Почему автор «Рассуждений аполитичного» нескрываемо рад появлению этой «музыкальной легенды»? И как складывались отношения композитора и писателя? Чтобы ответить на эти вопросы, надо вспомнить, как начинались «Размышления».




Элиэзер М. Рабинович
- at 2013-05-30 02:03:33 EDT
А гораздо менее виновному Фу́ртве́нглеру Бруно Вальтер грубо отказал в поддержке после войны.
Евгений Беркович
- at 2013-05-30 01:40:17 EDT
Благодарю всех за отклики. Отдельное спасибо Артуру Штильману за то, что обратил внимание на Пфицнера.
A.SHTILMAN
Пфицнер был возможно наиболее националистически настроенным немцем среди всех крупных композиторов Германии первой половины ХХ века.

О взаимоотношениях Манна и Пфицнера можно написать толстую книгу. Эти отношения прошли путь от дружбы единомышленников и соратников до смертельной вражды. Вначале вокруг «Палестрины» сложился треугольник друзей: Томас Манн, Ганс Пфицнер и Бруно Вальтер.
Пфицнер был, действительно, националистически настроен и консервативен. Он не менял взгляды всю свою жизнь. В годы Первой мировой войны и Манн был в националистическом угаре. «Палестрина» абсолютно точно выражала его главную идею: культура выше цивилизации. Германия воюет за культуру, а страны Антанты – за цивилизацию.
Опера подтверждала главный аргумент Томаса Манна, пытавшегося оправдать позицию Германии в Первой мировой войне. По мнению писателя, Германия отстаивала в этой войне право на собственные идеалы и ценности, отличные от идеалов и ценностей Франции, Англии и примкнувшей к ним России. Суть немецкого духа, считал Манн, есть музыка, которая много важнее, чем политика, и вечные ценности культуры, за которые воюет Германия, несравненно значительнее пошлых идеалов прогресса, насаждаемых западными странами Антанты. Опера Ганца Пфицнера наглядно выразила превосходство музыки над политикой, классической культуры – над беспочвенным модерном. Она словно освобождала писателя от необходимости снова и снова обосновывать свою позицию, очень близкую в то время к националистическому лагерю, из которого вскоре выйдет на политическую сцену национал-социализм.
В этом лагере, обозначаемом иногда трудно переводимым словом «фёлькиш», находились тогда и композитор Ганс Пфицнер, и восхищавшийся им писатель Томас Манн. Но единомышленниками они были не долго, и уже через пять лет пути их окончательно разошлись. Недавние товарищи стали непримиримыми идеологическими врагами.
С Ганцем Пфицнером Томас Манн был знаком лично, принимал его у себя дома. Перед премьерой композитор дал Томасу Манну прочитать либретто оперы, за что писатель благодарит в письме от 19 мая 1917 года. Саму оперу Манн оценивал как «музыкально-драматическую исповедь, в духовном измерении на голову превосходящую современную оперную продукцию».
Социальная позиция Пфицнера, которого Манн охарактеризовал как «романтического художника, т.е. национального, но аполитичного», была близка писателю в то время, когда он заканчивал «Размышления аполитичного». Можно сказать, что в композиторе писатель нашел родственную душу, которой ему так не хватало, а опера стала важным аргументом для Томаса Манна в попытке оправдать позицию Германии в мировой войне.
После первой мировой войны взгляды Пфицнера сильно политизировались, и из аполитичного романтичного художника он превратился, по словам Манна, в «антидемократического националиста». Веймарскую республику он, в отличие от Томаса, не признал, а в 1933 году открыто выступил против своего бывшего друга, подписав знаменитый «Протест вагнеровского города Мюнхена» против доклада Томаса Манна «Страдания и величие Рихарда Вагнера», сделанного зимой того же года в Мюнхенском университете по случаю пятидесятилетия со дня смерти Вагнера.
Пфицнера навестил в госпитале Гитлер. Своего друга гауляйтера и палача Польши Ганса Франка Пфицнер не оставлял в Варшаве, пока комендант города силой не вынудил его уехать – в город уже входили войска Красной армии. В камеру смертников, где ожидал своей очереди на исполнение приговора Нюрнбергского трибунала Франк, Пфитцнер послал телеграмму, поддерживающую друга.
Поразительно, что дружеские отношения Бруно Вальтера с Пфицнером сохранились до самого конца войны. Вальтер как мог поддерживал композитора. И только уже после войны, когда Пфицнер попытался отрицать Холокост и назвал условия жизни в концлагере Терезинштадт комфортными, и Бруно Вальтер разорвал с ним все связи.

Мадорский
- at 2013-05-29 18:33:36 EDT
Особенно мне понраилось, как Вы, Евгений, нашли тему для статьи ( обычное письмо) и суиели её раскрыть глубоко и профессионально. Прочёл с большим интересом. Спасибо.
Игонт
- at 2013-05-29 11:37:09 EDT
Приятно познавать что-то совершенно новое в прекрасном изложении автора. Жду продолжение.
Янкелевич
Натания, Израиль - at 2013-05-29 11:06:41 EDT
Чрезвычайно интересно.
A.SHTILMAN
New York, New York, - at 2013-05-29 02:51:27 EDT
Захватывающе интересно!
Как и те отрывки, которые мы читали несколько лет назад. но здесь особенно интересно для меня - о музыкантах. Не знал, что Вальтер был так близок и дружен с Манном и семейством.Опера Пфицнера "Палестрина" несмотря на все усилия национально мыслящих германских музыкантов всех времён ХХ века всё же в "массовый прокат" не пошла. По многим причинам, но главным образом из-за своей длинны. Кристиан Тиелеман дирижирорвал "Палестриной" в Нью-Йорке лет десять назад с Лондонской оперой. Как-то зашла речь о возможной постановке оперы в МЕТ, но на том всё и закончилось. Вообще все произведения Пфицнера достаточно длинны. Его фортепианное трио в оригинале длится...час! Один из исполнителей этого трио ещё в начале 30-х рассказывал мне, что автор был весьма любезен и ничего не имел против сокращений для публичного исполнения. Пфицнер был возможно наиболее националистически настроенным немцем среди всех крупных композиторов Германии первой половины ХХ века. В году 43-м он написал "Краковскую увертюру" и посвятил её Гансу Франку, позднее повешенному по приговору Нюрнбергского суда. Пфицнер - талантливый композитор, в чём не было сомнений и у его современников, но несколько ,как бы сказать - уныло однообразный, что ли. Хотя нужно послушать всё же его оперу полностью и побольше его произведений, чтобы делать окончательные выводы о его музыке. Всё же одно, пожалуй верно - Пфицнер - это не Рихард Штраус. Не тот масштаб природного дарования. Впрочем, кому что нравится.
Возвращаясь к началу - ещё раз - спасибо автору - захватывающе интересно!

Марк Фукс
Израиль, Хайфа - at 2013-05-29 00:01:46 EDT
Анатолий Шаповалов
Саратов, Россия - Tue, 28 May 2013 23:14:10(CET)

-----------------------------------------------------
Думаю, что г-н А. Шаповалов в оценке мотивов характера отзывов на это фундаментальное исследование совершенно прав.
М.Ф.

Анатолий Шаповалов
Саратов, Россия - at 2013-05-28 23:14:10 EDT
Сравнительно недавно узнал о существовании "Семи искусств" и с тех пор не пропускаю ни одного номера этого великолепного журнала. В последнем номере хочу отметить работу Редактора. Отсутствие серьезных отзывов на эту статью можно объяснить только боязнью прослыть льстецом. Как написано в "Записных книжках" Ильфа: "Боязнь подхалимажа дошла до такой степени, что с начальством были просто грубы". Это шутка, конечно. Выскажу свое мнение. По-моему, это серьезная литературоведческая работа, которая может быть опубликована в профессиональном филологическом журнале. На основе короткого текста письма Томаса Манна умело выстроена картина времени, показаны основные тематические линии творчества писателя во время Первой мировой войны, в сокровищницу "манноведения" добавлены существенные детали взаимоотношений писателя с родственниками со стороны жены - Кати Прингсхайм. Немаловажно еще как сделана статья. Удачна, по-моему, игровая форма подачи материала, читатель остается в напряжении до самого конца текста. Учитывая, что заявлены еще три части статьи, нас ждут новые подробности жизни и творчества великого немецкого писателя. Одно маленькое замечание: фотографию с Гитлером массового митинга в Мюнхене 2 августа 1914 года я бы не стал афишировать: есть мнение серьезных исследователей, что это поздняя подделка - когда немецкая пропаганда "лепила" образ фюрера. К тексту самой статьи, конечно, это замечание отношения не имеет. Хочется поздравить автора с несомненной удачей. Мне вспомнились по этому случаю лучшие образцы исторической прозы от Тынянова до Эдельмана.
Шаповалов Анатолий Иванович, доцент кафедры немецкой филологии Саратовского педагогического института.

Евгений Беркович
- at 2013-05-27 17:42:02 EDT
Правильно. Это "Es war einmal…" Вы хорошо показали, что разница с латиницей большая.

если с детства пользоваться этим шрифтом, то он не должен быть сложнее ивритского или иероглифов, или финского с 12 падежами

Проблема для Томаса Манна была обратная: он привык так писать, а вот латиницей рука не приучена.
Удачи!


О.В.
- at 2013-05-27 17:16:47 EDT
Соня Тучинская
- at 2013-05-27 17:09:06 EDT

Чесллово, я отгадал сам, не видев еще Вашего ответа :)
Но все-таки мне кажется, что если с детства пользоваться этим шрифтом, то он не должен быть сложнее ивритского или иероглифов, или финского с 12 падежами.

О.В.
- at 2013-05-27 17:13:18 EDT
Кто первый ответит?

Пардон за мою тупость. Конечно же, "Es war einmal".

Соня Тучинская
- at 2013-05-27 17:09:06 EDT
Это значит: es war einmal
Что по-русски значит: Это было однажды.

Так как все-равно никто не поверит, что я способна на такую кропотливую работу, признаюсь, что разгадку прислал муж, читающий Гостевую в Израиле, где он сейчас находится.

О.В.
- at 2013-05-27 17:08:37 EDT
Кто первый ответит?

Хотя мне когда-то (очень давно) приходилось учить готический и даже Deutsche Schrift, полностью я не смог прочесть, что тут написано.
Es war nimnal? Но что такое "nimnal"?

Евгений Беркович
- at 2013-05-27 16:10:13 EDT
Вот небольшая иллюстрация к статье:



Перед Вами фраза, написанная на зюттерлине. Даже, если Вы не знаете немецкий, просто запишите ее латиницей. Тогда и поймете муки Томаса Манна: его учили писать именно на зюттерлине. Кто первый ответит?

Элиэзер М. Рабинович
- at 2013-05-27 05:21:20 EDT
Очень интересно, особенно детали жизни, особый язык между строк письма, который так хорошо был знаком и нам (скажем, "Тула" вместо "Тель-Авив"). Любопытно,что немцы обобрали весь металл собственного населения в Первую войну. А во Вторую они в оккупированной Голландии отобрали на переплавку все велосипеды и даже детские коляски. Так даже на сегодня у голландцев, родившихся много после войны, есть для немцев дразнилка: "Отдай мой велосипед!"

_Ðåêëàìà_




Яндекс цитирования


//