В тополиных московских дворах

Спервоначалу я выбрал для названия строчку общеизвестную – "А у нас во дворе", но тут же, устыдившись ее тривиальности, пустился в поиски чего-то менее самоочевидного. И нашел, по некотором размышлении. У позднего Визбора:

Я гитарой не сильно владею

И с ладами порой не в ладах –

Обучался у местных злодеев

В тополиных московских дворах.

В пору цветения тополей все кругом заносило пухом. Слой пуха, запутавшегося в газонной траве, был похож на свежевыпавший ноябрьский снег, который тоже заметен только на газонах, будучи растоптанным на тротуарах и раздавленным на мостовой. Тогда, в конце сороковых, никому и в голову не приходило подрезать тополя, и пух летел беспрепятственно, создавая краткую иллюзию зимы в летнем городе. Каждый двор был обнесен – не забором, разумеется, а штакетником: ограда чисто символическая, способная задержать разве что тополиный пух, да и то на уровне травы. Залежи пуха накапливались, таким образом, у основания штакетин, по периметру двора, еще четче и явственнее обозначая его границы. Потому что при всей своей символичности, ограда была оградой: она отделяла дом от дома и, главное, жильцов одного дома от прописанных на той же улице жильцов пусть и соседнего, но все же другого строения. Не уверен, что сказанное было справедливым для взрослых, но для нас, пацанов (впрочем, и для девчонок, равно как и для ребят постарше) принадлежность к конкретной группе по месту жительства была фактором безусловным, и понятие "сосед" значило больше, чем "одноклассник" или, допустим, "ровесник".

Внутри ограды помещался дом как таковой, а также принадлежащие ему дровяные сараи (на задворках) и деревянный столик, вокруг которого четыре лавочки – доски, каждая на двух столбиках, без спинки. Потому что когда со спинкой – это все-таки скамейка, предмет мебели самодостаточный и обходящийся без стола, то есть, стоящий отдельно, обычно поближе к входной двери. Скамейку прочно оккупируют лица женского пола, как правило, продвинутого возраста, перемывающие косточки окружающим, что не мешает некоторым из них заниматься также и вязанием. А на лавочках у столика сидят те, кому спинок и не надо: после работы или по воскресеньям – взрослые мужики-доминошники, вечерком же, когда уже стемнело настолько, что даже в прятки играть невозможно – школьная молодежь. Итак, стало быть, на один дом: столиков – обычно два (и, соответственно, восемь лавочек), скамеек – по числу подъездов, и сараев – согласно числу квартир.

Школьная молодежь проводила во дворе все время, свободное от учебы, причем атмосфера там царила совершенно демократическая. Особой дискриминации не наблюдалось – ни по половому признаку (к участию практически во всех играх допускались девчонки – за исключением, разумеется, тех, кто имел стойкую репутацию ябеды или плаксы), ни по возрастному (в одной компании могли оказаться и те, кто моложе десяти, и те, кто старше шестнадцати), ни по этническому или там конфессиональному (впрочем, дом был преимущественно великоросским, за исключением нашей семьи и еще одной татарской). Ну, разумеется, поближе к вечеру малолеток загоняли домой, а старшеклассники продолжали свои дела. Разные, вплоть до невинных обжиманий по кустам. Но засветло все играли единым коллективом. В чижика, к примеру. Или в штандр. А ближе к сумеркам – в прятки. Для жеребьевки, естественно, использовались считалки, но не какие-нибудь розово-сусальные, типа "На златом крыльце сидели…", а строгие и четкие:

Вышел месяц из тумана,

Вынул ножик из кармана:

Буду резать, буду бить,

Все равно тебе водить!

И водящий определялся таким образом в один круг, без ненужных рассусоливаний. Повернувшись лицом к стене дома, он принимался с максимальной скоростью считать до пятидесяти, после чего отправлялся на поиски играющих, которые к тому времени рассыпались по всем возможным укромным местам. Впрочем, бывали шустрые ребята, которые нахально вставали за спиной водящего, и едва он говорил: "Пятьдесят!", тут же хлопали рукой по стенке: "Палочка-выручалочка!" На такую хитрость, разумеется, существовало противоядие – по окончании отсчета времени надо было сказать волшебную фразу: "Кто за мной стоит – тому три кона водить!" И ничего, что рифма глагольная – главное, что заклинание действенное.

Не все забавы, впрочем, были столь невинными. Существовали еще и пристеночек, и расшибалка – игры не просто на деньги, а и с деньгами. На землю ставился столбик мелочи, все монеты орлом кверху – первичный взнос игроков, он же банк (если пользоваться карточной терминологией), после чего его либо разбивали ударом битки (расшибалка), либо ребром битки ударяли об стенку дома, с таким расчетом, чтобы отскочившая битка развалила столбик (пристеночек). Далее обе игры развивались в сходном направлении: надо было ударом битки перевернуть монету кверху решкой, и тогда она становилась собственностью удачливого игрока. В качестве битки использовались старые монеты, Бог весть как дожившие до наших дней; лучше всего для этой цели годились царские пятаки. Особенно екатерининский, сантиметра четыре в диаметре и добрых полсантиметра в толщину.

Кстати об азартных играх: карты как таковые вообще-то не поощрялись. Старшие товарищи (то есть, уже получившие паспорт) как бы по умолчанию полагали, что карточные забавы – это исключительно двадцать одно, бура, сика и так далее, то есть игры на деньги и потому пригодные лишь для избранных, а для подрастающего, беспаспортного, поколения неподходящие. Такая была своеобразная забота о нравственном облике молодняка. При этом забывалось, что существует масса невинных игр – в дурачка, пьяницу и так далее. И потому если пацаны садились за столик во дворе с колодой карт (по большей части самодельных – откуда бы взяться настоящим), их немедленно прогоняли: "Не хрена тут!" Впрочем, и старшие товарищи могли занимать столики лишь до того часа, когда во двор выходили взрослые мужики, постучать после работы в козла. Интересно, что домино считалось игрой не то, чтобы недетской, а скорее для детей не предназначенной.

Когда совсем темнело, рассаживались на лавочках вокруг столика, и начинались разговоры. Самые разные – содержание определялось половозрастным составом компании. От невинного пересказа шедевров мировой приключенческой литературы и вплоть до бесед на весьма щекотливые темы, якобы базирующихся на личном опыте (это, разумеется, не раньше, чем всех представительниц прекрасного пола родители загоняли домой).

Здесь уместно напомнить, что обучение в средней школе было раздельным вплоть до моего пятого класса (то есть, до 1954 года); 1 сентября 1954 года мы пришли в шестой класс своей бывшей мужской школы, щеголяя в только что введенной форме (сероватая гимнастерка с ремнем или китель без ремня – по желанию), где и столкнулись с соученицами, которые ходили в своей форменной одежде (коричневые платья и черный – по праздникам белый – фартук) с самого первого класса. А до этого дня мы общались с ровесницами противоположного пола исключительно во внеучебное время, в домашней – то есть, в дворовой – обстановке.

Но вернемся на вечернюю лавочку. Бывало – хотя и не часто – к нам подсаживался вышедший покурить великовозрастный сосед, имевший за плечами опыт ходки, и заводил рассказы о лагерном житье-бытье. Слушали внимательно, задавали уточняющие вопросы. Рассказчик от ответов не уходил, повторяя при этом неоднократно, как заклинание: "Смотрите, пацаны, не попадайтесь". Так вот и мы, подобно Визбору, "обучались у местных злодеев", обучались разному – хотя, увы, не игре на гитаре, потому что ни в нашем дворе, ни в соседних такого инструмента не было. Ни у кого. Впрочем, это не мешало нам петь те же песни, которые можно было услышать в любом дворе послевоенной Москвы – и классическую "Мурку", и романтическую "В Кейптаунском порту", и драматическую "В нашу гавань заходили корабли", и трогательную "Серебрится серенький дымок", и душещипательную "Вот бледной луной озарился // Старый кладбищенский двор", и трагическую "Где-то там, в притонах Сан-Франциско", и, конечно, ту, что про юнгу Билли, который вернулся из Северной Канады…

На лавочках мы сидели, разумеется, в теплое время года. Зимой двор заносило реальным снегом – не тополиным пухом, и потому делать там было нечего. Основным зимним развлечением было катание с горки. В округе имелось сооружение довольно уникальной конструкции: здание районной котельной, даже не одноэтажное, а – как бы это поаккуратнее сказать – высотой в три четверти этажа. Но все же чуть выше полуподвала. Дверь и окна были только с одной стороны, а остальные стороны представляли собой глухие стены. И вот после первого же хорошего снегопада там собирался народ. Катали снежные шары, сгребали снег к стене, противоположной входу, и через какое-то время, после еще пары снегопадов, там образовывалась шикарная горка. Которую общими усилиями неустанно продолжали расширять и удлинять на протяжении всего зимнего сезона. Эта горка была как водопой в джунглях, где на протяжении ограниченного времени (примерно час на закате) и хищники, и травоядные вместе подходят к воде, и никто никого не трогает. Точно также на горке всю зиму мирно сосуществовали пацаны, живущие в разных домах (а точнее: принадлежащие к разным дворовым коллективам), и никаких особых конфликтов между ними не наблюдалось.

Зимой выпадали дни полного счастья – когда из-за морозов мы не ходили в школу. Еще с вечера начинали слушать прогноз погоды, и если возникала вероятность падения столбика за тридцатиградусную отметку, то голосу диктора, читавшего утренние (семичасовые) "Последние известия", внимали как гласу пророка. И вот, бывало, сообщив, что "в Москве тридцать градусов", он добавлял сладостную фразу: "Сегодня занятия в городских школах по седьмой класс включительно отменяются". Ура! Значит, можно сидеть дома и целый день делать, что хочется – ведь уроков тоже не задано.

Но вернемся к дровяным сараям. Когда по нашей улице учредили центральное отопление, дрова стали не нужны. Устарели вместе со скороговоркой "На дворе трава, на траве дрова". Скороговорка, впрочем, обрела новый смысл меньше чем через полвека, когда народные массы стали проявлять к траве регулярный и вовсе нездоровый интерес. Но мы не о язве наркомании. Мы о дровяных сараях. Потребность в дровах исчезла, и – в полном соответствии с извечной российской мудростью (свято место пусто не бывает) – там стали держать всякое барахло, которое жалко выкидывать. В некоторых сарайных конурках и отнорках возникли, как бы сами собой, разного рода лежбища – преимущественно самодельные топчаны, застеленные всякого рода тряпьем. Вовсю велись разговоры, что ребята повзрослее занимаются в этих сараях такими делами, о которых в далекие послевоенные годы мы, десятилетние сопляки (да и пацаны постарше, у которых уже усики пробивались), могли только болтать. В чисто теоретическом плане. Хотя старшие товарищи, отслужившие в армии, по всей вероятности, приводили туда время от времени местных шалашовочек – но, думается, в основном все происходило на общественных началах. Все-таки в целом моральный облик дам тридцатых годов рождения был достаточно устойчивым – что определялось в первую очередь боязнью попасть на язык вездесущей общественности. Заметим также, что фраза из популярного монолога Хазанова (а точнее говоря, Лиона Измайлова) "Но чтоб за деньги – никогда!" не есть плод поэтического (или, там, сатирического) воображения, а взята из самой гущи российской жизни. Ну, вообще-то, может, где-то в центральных районах столицы нашей родины… Или, скажем, в зоне Комсомольской площади, то есть у трех вокзалов… Но на периферии, пусть и столичной… Нет, я лично не слыхивал такого. А ведь, сами понимаете, если уж и становилось известным что-то нехорошее про девушку, так скорее это был перебор, чем недоговоренность. "Люська – она со всеми…", "Никому не отказывает – только попросить надо умеючи…", и все такое прочее – да, говорилось. Но вот чтоб за деньги…

В общем-то, рискну утверждать, что соблюдение заповеди насчет "блудодействия и наполнения земли развратом" достаточно строго регулировалось общественным мнением (ведь если "по взаимной склонности" – какой же это блуд!), а вот насчет того, чтобы "не укради" – тут дело обстояло не столь однозначно. В двухэтажных домах на нашей улице было по двенадцать квартир, да в каждой квартире по четыре-пять семей – итого порядка пятидесяти ячеек общества, причем в основном это были не нуклеарные (то есть, отец-мать и их не состоящие в браке дети), а расширенные семьи (то есть, когда под одной крышей ютилось более чем два поколения). И можно смело сказать, что члены как минимум двух (на круг) семей в каждом доме были замечены в вольном – в той или иной степени – отношении к восьмой заповеди. Подчеркнем: замечены не небесным судией, а вполне земным судом – обычно одним из Московских районных. К большинству этих замеченных применимы слова, сказанные Юрием Визбором про одного из своих дворовых приятелей: "Подсел слегка, // Потом опять…", хотя имелись и более серьезные люди. В частности, в нашем доме жила семейка Деминых, в количестве четырех братьев, и если младшие исчезали (и появлялись, и вновь исчезали) на различные, хотя и не очень длительные, периоды времени, то старший тянул серьезный срок, по всей вероятности, за вооруженный грабеж, хотя многие утверждали, что и вовсе по мокрому делу (так-то звучало еще престижнее). И все мы нежились в ореоле его славы. Все пацаны, жившие в этом доме. Впрочем, еще раз следует заметить, что слово "дом" было не очень употребительным; говорилось – "двор". Именно как у Аксенова – "Рыжий с того двора".

Так вот, в числе прочих льгот пацаны с нашего двора пользовались практически неограниченной свободой передвижения по окрестностям. Допустим, мать посылала кого-то из нас за керосином… Да, сегодня этот вид топлива используется преимущественно для нужд реактивной авиации, и царящий на летном поле запах жженого керосина ассоциируется с ветрами дальних странствий и романтикой большой – в положительном смысле этого слова – дороги. А в те времена керосинки и керогазы были доминирующим бытовыми приборами, используемыми для приготовления пищи – от печей народ уже отошел, а к поголовной газификации еще не приблизился. Значит, давала мать бидончик емкостью 3 литра, а литр керосина стоил 1 рубль 40 копеек (цены, разумеется, до денежной реформы 1961 года). Таким образом, задачка на два действия: сначала умножить рубль сорок на три, а потом полученную сумму вычесть из пяти (потому что проще всего было дать ребенку пятерку, в естественном расчете на сдачу) – 80, стало быть, копеек. Но эта нехитрая арифметика была яснее ясного и для пацанвы из домов, расположенных рядом с керосинной лавкой (именно так! потому что "керосиновыми" были лампа или, скажем, двигатель, а торговое учреждение и царивший там запах – "керосинными"). И вот пацаны из двора, считавшего, что лавка входит в сферу их юрисдикции (и правы они были, в чисто формальном плане, потому что жили, что называется, дверь в дверь, а до нашего дома было минут пятнадцать ходьбы – другое дело, что это была единственная лавка на весь район, но тут уже не их вина, а наша беда) – так вот, из стратегически благоприятно расположенного двора выходила ватага и окружала чужака, требуя выдачи, скажем, двадцати копеек из числа означенных восьмидесяти. Иначе – сами понимаете… Потому-то мы старались ходить за керосином в компании с соседскими ребятами, минимум по двое – для пущей уверенности. И если нас не признавали в лицо, хотя должны были признавать – ведь учились-то все в одной школе, то приходилось самим уточнять: "Да вы чего! Мы – с Деминского двора". Эта волшебная фраза означала, что трогать нас без особой нужды или без повода не рекомендуется. "Деминские" – был не просто пароль, но охранная грамота, диппаспорт. Тем же, кто задастся вопросом "А как же которые не-Деминские?", в качестве ответа могу только предложить цитату из классического еврейского анекдота: "Таки плохо".

Но вернемся к керосину. В начале пятидесятых его начал вытеснять другой вид бытового топлива – газ. Период активной газификации памятен достаточно глубокими траншеями, в которых прокладывали трубы достаточно большого диаметра. Разумеется, траншеи были вырыты минимум за полгода до привоза труб, да к тому же и после укладки их засыпали отнюдь не на следующий день, так что немало народу попадало туда и попереломало руки-ноги – как детки во время буйных игр, так и вполне взрослые жители, причем последние не обязательно в состоянии алкогольного опьянения, а просто в темноте или поскользнувшись на мокрой после дождя глине. Наконец, кухни украсились газовыми плитами, и, как справедливо отметила "Вечерка", "настал радостный момент: в домах москвичей вспыхнул голубой огонек, вызвавший всеобщее и столь естественное ликование". Кстати о терминологии – "голубым огоньком", разумеется, называли горящий синем пламенем газ, а до появления одноименной телепередачи оставалось еще не менее десяти лет, поскольку в начале пятидесятых и телевизор-то как таковой был редчайшей редкостью. Не то, чтобы один на квартиру, а хорошо если три-пять на весь дом. Владельцы телевизоров, нимало не ропща, а напротив – гордясь своей культуртрегерской миссией, принимали каждый вечер по несколько гостей, которые, впрочем, и не считали свои визиты гостевыми, а рассматривали их как сами собой разумеющиеся, и приходили со своими стульями. В стране существовал тогда телевизионный приемник одной-единственной марки: КВН-49. Словарь сокращений русского языка разъясняет, что данная аббревиатура образована от фамилий его создателей (Кенигсон, Варшавский, Николаевский), а Клуб Веселых и Находчивых в словаре дается строчкой ниже, будучи – естественно – названием вторичным. Как и "Голубой огонек", который с большой буквы.

Газ, особенно на первых порах, был предметом любования, не хуже телевизора. Налив полкастрюли воды, ставили ее на конфорку и смотрели, как она закипает. А полученный кипяток ("жареную водичку") выливали в раковину за ненадобностью. С появлением газовой плиты соседи заключали нечто вроде общественного договора – о распределении конфорок. Не знаю, как в других квартирах, но в нашей он в целом соблюдался: тем более, что из четырех соседей – или, как было принято говорить, из четырех семей – только три имели право именоваться таковыми, а еще одна соседка попадала под определение "одинокая гармонь" (это выражение из популярнейшей песни Михаила Исаковского использовалось для именования дам, не состоящих в браке несмотря на более чем продвинутый брачный возраст). Поскольку она уходила на работу утром, то практически весь день ее конфорка была в распоряжении остальных трех домохозяек.

Кстати о теме, любимой многими бытописателями коммунальной квартиры: замки на кастрюлях. Чтобы, с одной стороны, не стянули кусок мяса из супа, а с другой – не подсыпали бы в варево чего ни на есть неподходящего. "Только это не помогало, – как справедливо указывал Абрам Терц, он же Андрей Донатович Синявский. – Курицу, скажем, на огонь поставит и замочки повесит. Отпирает – дохлая кошка сварена в курином бульоне. Даже не ободранная, прямо в шкуре, с хвостом". Нет, ни в одной из московских коммуналок, в которых мне довелось жить, ничего даже относительно похожего не происходило. Хотя, разумеется, жизнь нашей (как, впрочем, и любой) общей квартиры можно было назвать мирной лишь условно, с натяжкой. Периоды относительно безмятежные регулярно чередовались с конфронтационными, и ничего удивительного – поскольку это вытекало из самой природы, из, так сказать, естества данного противоестественного социального явления. Толковый словарь русского языка дает ему (см. слово "коммунальный") нейтральное по возможности определение: "Квартира, занимаемая несколькими семьями" – при этом вступая в противоречие с самим собой, поскольку несколько выше слово "квартира" определяется как "отдельное жилое помещение в доме, состоящее из одной или нескольких комнат с кухней, передней и т.п."

Такого рода противоречия, с которыми не справиться даже лексикологам-русистам, были особенно мучительны для переводчиков. Вообще, советизмы (то есть, слова и обороты речи, отражающие жизнь и реалии советской эры) поддаются переводу с огромным трудом. Собственно, они и не поддается. Просто придумывается некий вариант, такой, чтобы он звучал не совсем уж бессмысленно на иностранном языке, а затем его объясняют: письменный переводчик в сноске, а устный – отдельной фразой (а то и двумя-тремя). Взять, например, замечательное слово "невыездной", этот подлинный шедевр советского театра абсурда. Мой великий тезка, легендарный Суходрев, создал его английский эквивалент "untravelable", и с чисто формальной точки зрения все тут ясно: корень "travel" говорит о поездках и путешествиях, суффикс "-able" означает "возможность осуществления действия", тогда как приставка "un-" является отрицательной. Но все равно приходилось доразъяснять дорогим гостям, отчего и почему лицо, именуемое таким образом, лишено казалось бы естественной возможности свободно передвигаться по белу свету.

И вот когда в атмосфере тяжеловесной роскоши господского кабинета, сидючи за мощным полированным столом, торжествующий начальник обрушивал на иностранных гостей лавину цифр и фактов, призванных живописать коренное улучшение качества жизни подведомственных ему советских людей, то у нашего брата-переводчика (равно как и сестры-переводчицы) непроизвольно начинало ныть под ложечкой. Потому что мы знали: рано или поздно, то есть, на двенадцатой или на двадцать шестой минуте встречи, начальник обратится к одному из самых веских – с его точки зрения – аргументов: "Еще в прошлой пятилетке доля коммунальных квартир в жилом фонде города составляла столько-то, а на сегодняшний день уже столько-то семей получили отдельное жилье".

И горе переводчику, который заранее не ввел в обиход делегации это словосочетание – "multihousehold apartment" – на каковое объяснение, кстати, могло уйти не менее получаса. То есть, слово "apartment" – "квартира" вопросов не вызывало, равно как и слово "household" – "семья, домочадцы"; элемент же "multi" худо-бедно известен каждому по словам "мультипликация" и "мультимиллионер". Но все вместе – воля ваша! Максимум, что соглашались уяснить иностранные граждане и подданные после первого раунда толкования, так это следующее: "несколько семей" означает, наверное, бабушку с дедушкой, папу с мамой и их деток, причем один из последних уже и сам состоит в браке. На дальнейшие терпеливые объяснения: дескать, между тремя, пятью, а то и десятью проживающими в квартире семьями нет и не было никаких родственных связей, интуристы "выпяливают глаза" (пользуясь идеальной в данном случае формулировкой Маяковского). Случалось также, что в ходе продолжения разъяснительной кампании на поверхность разговора всплывало хоть для кого оскорбительное словечко "slums", то есть "трущобы". Согласитесь, мало приятного, когда некий гражданин (и добро бы из штата Калифорния, а то ведь и из штата Гуджарат, который на северо-западе Индии) внятно давал тебе понять, что ты на протяжении минимум десятилетия вел трущобный образ жизни. Подобного рода получасовое толковище грустно и противно было вести даже в туристическом автобусе, подальше от начальственных (и всех прочих) ушей, но уж вовсе невозможно разъяснять все эти нюансы в ходе формальной беседы, да еще и в присутствии разного рода официальных лиц.

Так что проблемы общей квартиры продолжали преследовать даже тех, кому удалось тем или иным способом выбраться из коммунального плена. А ведь коммуналка была идейно обоснованным социальным злом – то есть, для кого злом, а для кого и добродетелью. И вот история в подтверждение этого, на первый взгляд, более чем странного и сомнительного тезиса. На Университетском проспекте (в Москве) в пятидесятые годы было построено несколько роскошных домов для университетских же преподавателей, причем квартиры там были четырех- и даже пятикомнатные: все на благо советского ученого, все, дабы создать ему идеальные условия для творческой работы, которой он занимается, естественно, двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю. И вот одному ученому… ну, собственно говоря, скорее преподавателю… а еще точнее, администратору, параллельно допущенному к преподавательской работе… Но уж зато занимаемый им административный пост был весьма высок, даже в университетском масштабе. Так вот, решением ректората, парткома и месткома МГУ ему была выделена четырехкомнатная квартира. Казалось бы, что может быть лучше? Однако, на деле тут таилась глубоко скрытая подлянка: кое-кто из очень ответственных товарищей имел на него зуб, и потому вместо предоставления полагающейся по рангу трехкомнатной его внесли в четырехкомнатный список. И не без злорадства стали выжидать: как отреагирует счастливчик. Ведь если согласится, то тем самым проявит нескромность, отнюдь не подобающую коммунисту и администратору МГУ, пусть и с педагогическим уклоном. Но его реакция была мгновенной и блистательной: он предложил, чтобы одну из четырех комнат отдали факультетской машинистке. "А? как по-вашему? по-нашему – смышлен…" Неважно, что его семья теперь навек была обречена на жизнь в коммуналке. Неважно, что машинистке вряд ли улыбалось делить кухню и прочие места общего пользования с разъяренной женой коммуниста-администратора. Зато он разом заткнул пасти всем своим недоброжелателям и, согласно крылатой фразе из популярнейшего кукольного спектакля того времени, "тем посрамил дьявола" ("Чертова мельница", пьеса Исидора Штока, театр Сергея Образцова, премьера 1953 г.).