Вокруг берлинской мемориальной доски Марине Цветаевой

Я в Берлине надолго (…). Здесь очень хорошо жить: не город (тот или иной)

– Безымянность – просторы! Можно совсем без людей. Немножко как на том свете.

Марина Цветаева. Письмо Пастернаку 29 июня 1922 года

…Между тем, движущей силой для моих работ о берлинской Цветаевой, и в особенности первой книги «Брак мой тайный…», явилась не любовь к Цветаевой, ибо не всегда любовь становится поводом для создания текста, а чаще всего - Случай, который, как всем известно, может обладать необыкновенной двигательной силой.

Дело в том, что 6 ноября 1996 года в Берлине состоялось открытие мемориальной доски, вернее, дощечки, напоминающей чуть ли не табличку, Марине Ивановне Цветаевой, на фасаде дома, где она прожила два с половиной месяца. Это событие в какой-то степени изменило мою судьбу, стало фактом моей биографии и, надеюсь - литературным фактом.

Марина Цветаева, 1925

В книге «Флорентийские ночи в Берлине. Цветаева, лето 1922»^[1] я уделила достаточно внимания «приключениям» этой мемориальной доски, однако для тех, кому не довелось прочитать книгу, я все же расскажу о столь важном факте в истории «берлинской» Цветаевой, причем, расскажу с дополнениями, заполнив, таким образом, некоторые белые пятна.

6 ноября 1996 г. позвонил нам писатель Фридрих Горенштейн и сообщил, что профессор-славист Свободного университета Берлина Клаус Дитер Зееман (ныне уже покойный) пригласил нас на открытие мемориальной доски Марине Цветаевой. Мы, конечно, тотчас с Горенштейном и редакцией «Зеркала Загадок» (Борис Антипов и я, Игорь Полянский, главный редактор, не смог приехать) приехали к бывшему пансиону Элизабет Шмидт. Пансион, который в 20-х гг. облюбовали русские эмигранты, сохранился с прежним адресом и нумерацией: Траутенауштрассе 9. Марина Цветаева жила там с дочерью Ариадной (и с приехавшим из Праги на две недели Сергеем Эфроном) летом 1922 г. До неё в том же 1922 г. в «русском доме в Вильмерсдорфе» (так его ещё называли) жил Илья Эренбург, а в 1924 г. незадолго до женитьбы на Вере Слоним в пансионе поселился 25-летний Владимир Набоков.

На торжественном открытии среди присутствующих, кроме нас, были только немцы (русской публики не было). Доска удивила нас своей чрезмерной скромностью. Сотрудница Свободного университета Берлина Сильке Вабер, по чьей инициативе она была установлена, после её открытия рассказала мне, что 800 марок на латунную «дощечку» собрали студенты, а выступивший на открытии доски бургомистр Врацман отказался дать недостающие 400 марок на открытие бронзовой. В предисловии к моей книге «Брак мой тайный…» Фридрих Горенштейн писал: «Памятную доску Марине Цветаевой также установили не городские власти, а студенты-слависты Берлинского университета, собравшие на эту доску деньги – в складчину. О том, кстати, и облик доски свидетельствует, так же как и у Набокова. Это не тяжёлая, солидная мемориальная доска, а латунная тонкая дощечка, чуть побольше тех, которые вывешивают на дверях квартир с именами проживающих жильцов: «Профессор такой-то», «Зубной врач такой-то». На такие таблички напрашивается надпись не «жил» или «жила», а «живёт» или «проживает»^[2].

С тех пор, как 6 ноября 1996 г. состоялось это открытие, ушли из жизни многие его свидетели, произошли и метаморфозы с доской. Так, однажды она исчезла. Дом ремонтировался (реставрировался) несколько лет. Я неоднократно приходила «на разведку», чтобы убедиться, в сохранности ли витражи и лестницы, целы ли зеркала в вестибюле, хотя, как догадывается читатель, от меня ничего не зависело – я была лишь пассивным, но весьма заинтересованным наблюдателем. «Бедная» доска вначале упаковывалась, как и всё остальное ценное, а однажды – исчезла. 

Берлин, Траутенауштрассе 9, открытие первой мемориальной доски Цветаевой 6 ноября 1996 года. Фридрих. Горенштейн

(в центре у доски), Борис Антипов, Мина Полянская, профессор Клаус Дитер Зееман (спиной к нам слева)

Фото Сильке Вабер, инициатора создания и установления первой мемориальной доски Цветаевой

***

Новый дом с новыми жильцами (старые разъехались из-за сильно повышенной квартирной платы) некоторое время простоял без доски, вызывая естественную тревогу: где доска? Тем более что я руководителя строительства предупредила о бесценности её содержания. В начале 2008 г., наконец, возникла новая доска, напоминающая первую, как две капли воды. И с тем же текстом. Воспроизвожу его:

In diesem Haus wohnte 1922

die russische Dichterin

Marina Zwetaewa (1892-1941)

В этом доме жила

Марина Цветаева

в 1922 г.

Доску установил заново один из руководителей берлинской фракции ХДС, поселившийся в этом доме, Фридберт Флюгер, которого я по счастливой случайности однажды встретила у дома. Он сообщил мне, что предыдущая, якобы, была испорчена во время ремонта и потому пришлось заменить её похожей. Оказалось, что Флюгер не знал ничего о денежном конфликте с первой доской, и я полагаю, что если бы знал, то нашёл бы средства даже и для бронзовой (не исключено, впрочем, что это мои «литературные мечтания»). Так мне показалось - во время нашей беседы. Я подарила Флюгеру экземпляр журнала «Зеркало с загадок» 1997 года со статьёй «История одной мемориальной доски» с параллельным немецким переводом. Мне показалось, что наша встреча смутила Флюгера, поскольку он в конце нашего разговора переменил вдруг свою позицию инициатора создателя доски и заявил, что он к ней почти не причастен, предложил мне визитную карточку и выразил желание увидеть меня на предстоящем вскоре торжественном открытии доски. Одного я не могла понять, и до сих пор не понимаю: зачем доску торжественно снова открывать, причём точно такую же, если она уже открывалась?

Между тем, повторное открытие латунной «дощечки» всё же состоялось 17 июля 2008 г., но создательница первой доски Сильке Вабер не была приглашена, а ко мне приглашение пришло вечером (тем же вечером!) после открытия, - от одной местной русской «цветаеведки» (существуют бессмертные «цветаевки»-активистки, которые творчества поэта не исследуют, книг не пишут, однако всех консультируют, а заодно и вводят таких, как Флюгер, доверчивых людей, в заблуждение страстными, а чаще истеричными речами о Цветаевой). Мне рассказали, что на открытии Флюгер, в отличие Врацмана, держался в стороне от торжества, не проявлял активности и инициативы, т. е. во избежание курьёзов проявил благоразумную осторожность (судя по всему, статью в «Зеркале Загадок», где говорилось о Врацмане, и упоминался скупой гамельнский бургомистр из поэмы Цветаевой «Крысолов», он прочитал).

Фасад дома Траутенауштрассе 9 бывшего пансиона Элизабет Шмидт,

где летом 1922 года жила Марина Цветаева. Фото 2008 года Бориса Антипова

Таким образом, если бы не моя случайная частная беседа в 1996 году с Сильке Вабер, ныне живущей в провинции и к литературе отношения не имеющей, которую я вынесла на поверхность, быльём поросло бы первое открытие, заслонённое торжественным открытием второй латунной доски спустя 11 лет.

А поскольку Горенштейн умер в 2002 году, то летописцем этого события для русского читателя осталась только я. Я известила Германию об открытии доски в нашем журнале «Зеркало Загадок»^[3], заключив: «Благодарим берлинцев за уважение и память. Русский культурный ренессанс начала двадцатого века в лице Марины Цветаевой отмечен впервые доской. Это особенно важно и потому, что до сих пор не известно, где находится могила Цветаевой».^[4] В 2000 году я рассказала о доске в «Браке моём тайном…», а в 2004 в книге о Горенштейне «Я – писатель незаконный…»^[5]. Тем не менее, это бесспорное событие, стремительно уходящее в прошлое, обрастает мифами, как корабельное днище ракушками, прежде чем превратиться в достояние истории, не всегда, увы, соответствующей исторической истине.

Одно время ко мне стала наведываться немецкая славистка-цветаевед Мария Луиза Бот, которой я, по её просьбе, рассказала всё, что известно мне было о первом событии, после чего исследовательница сделала себя первоисточником информации о доске 1996 года и в публикациях, и на цветаевских симпозиумах. В конце лета 2012 года в Елабуге состоялась фотовыставка с участием Марии Луизы Бот с берлинскими адресами Цветаевой, Белого без ссылок на мои книги о Цветаевой и Белом^[6].

Эта Мария Луиза Бот, отчаянная дама, пламенная любительница досок, совершила похищение на Монпарнасском кладбище в Париже мемориальной доски с могилы (якобы подлежащей уничтожению) родителей Сергея Эфрона, созданной по инициативе Марины Цветаевой в 1938 году перед её отъездом в Россию, и привезла кладбищенскую реликвию – без документов – коллективу московского музея Цветаевой (явно смутившемуся таким несколько отдающим некрофильством поступком), уничтожив безвозвратно последние следы еще одной могилы семьи Цветаевых – Эфронов. Напомню читателям, что сохранилась могила только одного из членов трагической семьи в Тарусе – Ариадны Сергеевны Эфрон, дочери Марины Цветаевой и Сергея Эфрона. Такие вот страсти кипят еще сегодня вокруг Марины Ивановны Цветаевой.

Я позволю себе еще одно отступление досках. Осмелюсь даже и «планировать доски» (или одну доску на всех) в будущем, посвящённые ещё и Эренбургу, и Набокову. И поскольку у Цветаевой летом 1922 г. часто бывал Андрей Белый, предлагаю ещё одну доску с приблизительной надписью: «В этом доме в 1922 году часто бывал выдающийся русский писатель и поэт Андрей Белый».

Кроме того, летом 1922 года сюда – к Цветаевой – прибывали письма (первое письмо пришло 17 июня!) Пастернака и таким образом «зачинался» знаменитый страстный почтовый роман, ставший литературным фактом. Как видим, дому как литературному памятнику цены нет.

Вначале 90-х, когда в подъезд еще можно было входить без препятствий, мне посчастливилось видеть подлинные старые, потертые перила и пилястры, венецианские зеркала, установленные в начале 20-го века, а также витражи со львами, которыми любовалась Цветаева и в особенности ее дочь Ариадна. Все это убранство дома после ремонта приобрело нарядность и блеск, которых не могло быть в 20-х г.г. у домовладелицы Элизабет Шмидт, сдававшей жилье эмигрантам, вдовы, потерявшей мужа в Первой мировой войне. Тип, доведенный до типизации (стандартизации даже) бережливой до мелочности квартирной хозяйки, не голодавшей только благодаря тому, что сдавала меблированные, а на самом деле полупустые, почти без мебели (кровать, тумбочка - были) комнаты эмигрантам, с откровенной неприязнью, если не сказать больше, описан во многих берлинских романах Владимира Набокова и рассказах Алексея Толстого.

Между тем, после реставрации квартиры в этом доме куплены частными высокопоставленными лицами.

И на сегодняшний день ситуация такова: появление русского эмигранта возле дома для владельцев квартир, подобно грязному пятну на только что вычищенном или отполированном серебре, о чем эти жители, к сожалению, высказываются. Владельцы даже и внешне выглядят жителями некоего другого, параллельного и абсолютно нелитературного мира. Таково мое внутреннее ощущение, впрочем, я могу и ошибаться. Одного из них, обладателя белого кителя с замысловатыми нашивками на рукавах не то администратора, не то морского офицера, а скорее всего, обладателя клубного пиджака… Да, это был пиджак некоего закрытого клуба, на который я смотрела с изумлением, ибо никогда ничего подобного не видела, но отчего-то вспомнила рассказ «Странные шаги» Честертона о закрытом клубе «Двенадцать верных рыболовов», в котором писатель обнаружил, что вечерний пиджак джентльмена не отличается от пиджака лакея.

Так вот: удалось господина в белом пиджаке уговорить впустить нас в подъезд, меня и цветаеведа из Нью-Йорка Марину Кацеву, возможно потому, что я показала ему свою книгу о Цветаевой – она яркая, синенькая, с большим портретом Марины, и может привлечь внимание из-за внешнего вида. Господин в белом смотрел на нас с изумлением насмешливым – надо же, какие страсти по поэту, не важно - какому, ох, уж эти русские. Я для солидности добавила, что одно время здесь жил автор «Лолиты» (берлинские романы было бы бесполезно назвать – знаю уже по опыту). Господин улыбнулся напряженно, и мне показалось, что в следующий раз «прорваться» в подъезд вряд ли удастся, поскольку не следовало произносить имя Набокова (и тем более, название знаменитого фильма), ибо оно, имя это, может вызвать еще большее паломничество русских, а, следовательно, принести еще большие неудобства.

А Цветаева, как известно, жила здесь в бедности. И Набоков - тоже. Такова ирония судьбы русских изгнанников-поэтов, некогда более благополучных, чем господин в кителе. Да, как поется в опере Чайковского, сегодня ты, а завтра я. Пусть неудачник плачет, кляня свою судьбу. Не спорю с этим утверждением, поскольку это все равно, что спорить с расположением звезд на небесах.

Но я опасаюсь вот чего: а вдруг в один прекрасный день доска опять исчезнет – на этот раз навсегда?

Кажется, что во время бомбардировок Берлина в 1945 году, прицельный огонь велся именно по «стратегическим объектам» русской культуры. Не существуют кафе «Прагедилле», «Леон», «Флора Дилле», где русские писатели устраивали литературные вечера, спорили о возможности творить вне России, и Цветаева, Ходасевич и Ремизов уверяли, что поэзия живет там, где живет поэт, спорили также об особой исторической миссии России, «умом Россию не понять», опять же о «загнивающем Западе». Война беспощадно стерла все следы, и негде было бы установить мемориальную доску.

***

…Траутенауштрассе по-прежнему тихая, невозмутимая улица. «И ни морщины на челе», как сказал бы Фёдор Тютчев, и почему-то и сегодня, когда увидишь – в который раз - улицу испытываешь то, о чём написала Ариадна Эфрон: мимолетность транзитности окружающего, приостановившуюся, которая и позволяет рассматривать улицу отвлеченно и независимо, без боли любования и отрицания.

Марина Цветаева в деревенском синем платье крестьянского стиля «бауэрнкляйд», купленном в Берлине

(в этом платье она проходила все 11 недель в Берлине) с дочерью Алей (Ариадной Сергеевной Эфрон)

Будто бы она не моя, чужая улица, что собственно соответствует истине. Дверь плотно закрыта, в подъезд не войти, как бывало раньше. И всё же можно заглянуть в дверное стекло в надежде окунуться в незримый мир прошлого, обнаружив чудо. Подъезд, украшенный зеркалами венецианского стекла, подъём по деревянной крутой лестнице с резными перилами. Белый берлинский свет, уже тускнеющий, наполняется цветами – оживают орнаменты витражей на окнах лестничных площадок. На стекле становятся зримыми обнаженная купальщица, и бирюзовая ваза с золотыми цветами, и фантастические львы, и диковинные растения.

Может быть, жизненный путь поэта и есть нескончаемый подъём по лестнице витражей, когда театр цветных романтических полутеней – гётевские, гельдерлиновские, клейстовские образы – завораживающие «schwankende Gestalten» – вытесняют явь. Последней ступеньки никогда не будет.

В Париже, по-настоящему осознав сущность своего берлинского пребывания, Марина Ивановна скажет, что ей, оказывается, в немецкой столице было хорошо, ибо встретили как поэта. А потом наступят времена, когда её не будут публиковать в Париже, а что касается предвоенной Москвы, куда Цветаева вернётся, то об этом трагическом (страшном!) периоде убедительно рассказано в одной из лучших книг о Цветаевой «Скрещение судеб» Марией Иосифовной Белкиной, свидетельницей событий (поисков следов пропавших мужа и дочери, а также поисков жилья и хлеба)^[7]. В Москве надо было выжить физически, и было – не до стихов.

«Неполюбленный Берлин», как называет его Ариадна Сергеевна, в этот «транзитный» период оказался для Марины Ивановны плодотворной «болдинской осенью».

Цветаева подготовила к изданию сборники «Психея» и «Ремесло» и второе издание поэмы «Царь-девица», которые были напечатаны в Берлине в 1922-1923 гг. ( Сборники «Разлука» и «Стихи к Блоку» были опубликованы в Берлине весной 1922 г.). Кроме того, написано около 30 стихотворений, рассказ в эпистолярной форме «Флорентийские ночи», а также эссе «Световой ливень», напечатанное опять же в Берлине летом 1922 г.

Цветаева посвятила Берлину стихотворение с названием «Берлину»: 

Дождь убаюкивает боль.

Под ливни опускающихся ставень.

Сплю. Вздрагивающих асфальтов вдоль

Копыта – как рукоплесканье.

Поздравствовалось – и слилось

В оставленности златозарной,

Над сказочнейшими из сиротств

Вы смилостивились, казармы^[8]. 

Берлинский дождь, казалось, убаюкивал боль пережитых лишений, однако город-казарма предоставил приют сказочнейшим сиротам. Сироты, золотоголовые сироты, сопровождаемые, как правило, злобными мачехами, чаще всего в немецких сказках братьев Гримм и других сказочников, - жертвы мачех, замышляющих нечто коварное, страшное. А послевоенный Берлин (проигравший войну) ничего не замышлял – это было очевидно. И Цветаева, так же как и Ходасевич, была благодарна «мачехе российских городов», пригревшей бездомных сирот. Марина, конечно, учуяла – казармы. С одной стороны, а с другой стороны, казармы, которые смилостивились. «Смилостивились ли, - вопрошает Ариадна Эфрон. – Да, пожалуй; спасибо казармам, когда, не снизойдя до того, чтобы заметить тебя, они тем самым предоставляют тебе возможность пройти мимо. Город – всегда взаимность. Первая стихотворная строка в Берлине была: 

Под булыжниками, под колёсами.

Последнее берлинское четверостишие:

 До убедительности, до

Убийственности - просто

Две птицы вили мне гнездо:

Истина – и Сиротство^[9]. 

Июльскими вечерами Марина возвращалась домой на Траутенауштрассе в своём «берлинском» синем платье – она купила себе платье синего цвета немецкого крестьянского стиля «бауэрнкляйд», которое очень ей шло. Образ Марины в синем платье записан в ее «Пленном духе». Именно так, по свидетельству Цветаевой, воспринимал её Андрей Белый: «Мне так хочется завидеть вас издали синей точкой на белом шоссе – так хорошо, что вы носите синее, какая в этом благость! – сначала точкой синей, потом тенью синей, такой же синей, как ваша собственная, вашей тенью, длинной утренней тенью, вставшей с земли и на меня идущей… Знаете, синяя тень, наполненная небесной лазурью»^[10].

***

Меж тем, виденье, уму непостижимое, ожидает нас за углом – это дом, построенный в начале 20 века, над каждым его подъездом барельеф, а над одним из них - цветаевский лик. Слепок Марины. Это и в самом деле она - до неправдоподобности. Марине здесь – лет шестнадцать, с узнаваемой нами той самой короткой стрижкой с чёлкой принца, скорее, это лицо пажа на ватиканской фреске «La Messa di Bolsena», ещё сохранилась юношеская округлость щёк, от которой нужно избавиться (и она избавится от нее!), ибо негоже Поэту иметь какие бы то ни было несерьёзные округлости. Марина сделалась худенькой и стройной раз и навсегда.

Борхесовский сюжет: облик Поэта слеплен был неким скульптором, задолго до того, как Поэт здесь физически появился, натурализовался, как бы ожидая его, ибо Вечный Текст Поэта лежал в Универсуме, также ожидая его. Я обнаружила этот барельеф не сама. Осенью 2012 в Берлин из Бостона приехала цветаевед Марина Кацева и случайно (?) набрела на барельеф, а затем, потрясённая, мне его показала. Судьбе необходимы варианты, переклички, воспроизведения, дабы история повторилась. Это событие, увиденный мною - слепок лица Марины Цветаевой, ещё не освещено в исторических документах. Я впервые сообщаю об этом.

Только вот в чём вопрос: видел ли Поэт летом двадцать второго года свой скульптурный портрет, или же не заметил, прошёл мимо?