Прения души и тела и их примирение

Спор

Повстречались как-то душа и тело,

тело вмиг устало,

и душа совсем не того хотела,

не о том читала.

Их стянули вместе не клей, не власти

и не сила пара.

Они разной крови и разной масти,

и совсем не пара.

Не носить душе разноцветных маек,

не слабеть глазами,

а судьбу Каштанок, Муму и Лаек

обливать слезами.

Телу нужно, чтоб завтрак был утром подан,

тело может быть глухо, слепо.

Это тело бывает покрыто потом,

если колет слева.

Тело носит джинсы, что есть в продаже,

может спиться.

А душе не холодно, если даже

минус тридцать.

Части тела – это запястье, локоть,

зубы, кожа.

Тело может просто себя потрогать,

а душа не может…

Не согласны больше душа и тело

и живут в раздоре.

Все, что есть на свете, любая тема –

только повод к ссоре.

И хотя им вместе всю жизнь вариться –

не получается договориться.

Примирение

Несмотря на то, несмотря на это,

они крепко сшиты.

И покуда сшиты — они со света

никуда не сжиты.

И пускай различья в душе и теле,

но годами кряду

засыпают рядом в одной постели,

чтоб проснуться рядом.

Бог обоих мерит по тем же меркам,

поднимает планку...

Вместе служат железнодорожным клерком,

вместе тянут лямку

и влюбляются вместе в одну девицу,

что живет в Париже.

По дороге в школу, в кино, в больницу

я их часто вижу.

Путешествие под заглавием Эрос

Первопроходец и открыватель

по наезженной трассе с названьем “Эрос”

на пружинном матрасе, двуспальной кровати,

словно рыба идет на нерест,

отправляюсь и расправляю парус

на баркасе или плоту.

Через пару дней тут я с любимой спарюсь,

в объятьях ее согреюсь,

Боже, что я плету...

В окне напротив в шесть тридцать за занавеской

ее силуэт нерезкий

снимает через голову водолазку

и от тени другой, мужской, принимает ласку.

В высотном доме стою с ней в лифте

замурованный, словно в крипте

или на дне колодца,

на панели на непонятном шрифте

написано, что делать в случае остановки:

взять ее за руки, и не нажимая кнопки,

смотреть в глаза, повторяя, что обойдется.

Каждый вечер она принимает ванну

за семью запорами в комнате без единой щелки,

и, скинув белье из шелка, мочит челку,

и можно лишь представлять, как пена, брызнув на щеку,

делает из нее ясновельможную панну,

мадмуазель, сеньору – из этой девушки из поселка.

Бег трусцой, мышцы, дрожащие под одеждой,

полузастегнутою, застиранною, небрежной.

Ткань шерстяная кажется ненадежной,

может порваться, раскрыться, покров обнажая кожный,

и тело твое в глубине городского сада

коснется ветра, солнца, моего голодного взгляда.

Позвони на автоответчик, оставь свой голос,

свой шепот, свое дыханье, пять минут монолога.

Пять минут немного – при чем тут хронос?

Это ты! За запись не уплатить налога, не рассчитаться

стихами лучшими, чем у Блока.

Нету таких словечек, фраз, предложений – лучше и не пытаться,

Все выйдет плохо.

Я хочу, чтоб ты говорила долго,

а я, не слушая, соглашался: “Ага, ага...”

И у времени, моего единственного врага,

не было шанса. Пустышка и балаболка –

продолжай! До тебя не больше чем два шага,

я бы к тебе приблизился и прижался,

на груди лишь тоненькая футболка

и соски выступают, как крошечные рога.

Угости меня фруктовыми леденцами,

Выдерни несколько фотографий из толстой пачки,

покрасней, засмущайся и кинь их в печку,

перестань разговаривать с подлецами,

я совсем ошалел от качки,

от запаха девы во время течки.

Я хочу крем от загара в спину твою втереть,

а после можно и умереть.

.....

Человек, персона, глазами вперяясь

в мир, видит один лишь Эрос.

Эрос для пресного быта, как соль и перец,

думать иначе – почти что ересь.

***

Здесь почти никого заточкой не протыкают

и жизнь человека через куртку не протекает,

а, выспавшись после вчерашней дури,

вчерашней бури,

выживший стучит по клавиатуре

и, выходные свои оплакав,

подготавливает презентации (или как их?).

И я свое тело к этой пристани пришвартую,

к пристани спокойной и не искрящей,

ежедневной, субботней, потом воскресной.

Где держать сигару? В руке? Во рту ли?

Объясните, я не курящий...

Не курящий и сам не местный.

***

Девы, которые искалечены парнями широкоплечими,

девы, чьи талии безупречные не выделить из овечьего

стада других красавиц,

в субботу – от вечера и до вечера

смотрят в мобильник, глядят, что им там отвечено.

Жены, которые между кухнями и столовыми

мужьями тщательно исцелованы,

или которые вовсе не избалованы,

в субботу – от первой неугасимой и до последней

звезды – вытирают пыль в гостиной, в большой передней.

Женщины фермеров, наркоманов и корабелов,

разбуженные едва уловимым криком

оробелых детей копошащихся в колыбелях,

пускаются в одиссею, бегут к аптеке,

мечутся в интернете и клик за кликом

ища утешенье и панацею, покой утрачивают навеки.

Высохшие на Западе, увядшие на Востоке,

которым посвящены восторги и эти строки,

потерявшие аромат и краски...

Хрупкая сердцевина, настой не стойкий.

В мире опасном, словно на стройке без белой каски.

Саркофаг с изображением Ореста,

убивающего Эгиста и Клитемнестру

Что меня удивило и вас удивит.

Барельеф. Возле дев различим индивид.

Жизнь его раздавила – родился, влюбился в семитку,

разобрался в итоге, что мир ядовит.

А потом закровило, богиня взяла мотовило,

перерезала нитку.

                       Куда ни посмотришь окрест –

этот мир состоит из частей МВД и ОВИРа,

из присутственных мест,

новостей, выходных, дня танкиста...

И не надо гадать на воде, что готовят арест

за убийство Эгиста.

Вас еще удивит, удивит, удивит, удивит

девы вид со звездою Давида.

Как сказать в женском роде по-русски словцо «индивид»?

Индивида?

Путь в элизиум долог, запутан и непроходим,

много впадин и горок.

Незамужняя в сорок, бездетная в сорок один –

так напишет историк.

Расчищать на рельефе два темных пятна,

приговаривать «эка!» и «ну-ка!»

Это паросский камень, однако видна

на лице ее мука.

Поступить на истфак и, последние деньги проев,

описать саркофаг, описать барельеф,

где мужчина зарезан.

Нету денег, а деньги нужны позарез,

потому что сей мир и жесток, и телесен.

Здоровяк в середине – Орест,

он нам неинтересен.

Слишком большой дом

Допустим, родите еще одного (допустим),

зададите работы аистам и капусте –

все равно избыток спален, веранд, гостиных,

пусто даже на свадьбе, тем более на крестинах.

И если пригласите гостей (допустим)

останется ощущенье, что это пустынь.

Потому что пустуют две трети спален,

в половине прихожих багаж не свален.

Слишком многоэтажен широк и долог.

Так построен и чересчур просторен.

В апельсине этом без счета долек,

в колосе, не сосчитаешь зерен.

Допустим, садовник, горничные (допустим)...

Река, целуя море широким устьем,

все равно не может его наполнить.

Пусто между диванов и ламп напольных,

эхо, когда идешь по нему в ботинках,

и дело вряд ли исправится на поминках.

Певица

Надо было собраться в дорогу, набить чемоданы,

надо было забраться в автобус, уехать в столицу,

где сестрицы и братцы не видят друг друга годами,

где спокойное слово – не слово, где дамы – не дамы,

где ей хочется снова и снова...

И желание не утолится,

а утроится, учетверится, когда со скотами

надо будет смеяться, любезничать и веселиться.

И потом, в результате метаний...

с испанским акцентом...

ее голос медовый начнет в станционном буфете

на коротких волнах... Сладкий голос певицы начнет на бар-мицве,

и на диске компактном – везде – и в районной больнице

безнадежным, недужным, надежным, больным, пациентам.

И рассыплет слова, как конфеты, про то, что на свете

есть далекие страны и банки с надежным процентом,

одинокая леди, мужчина, пропахший брезентом,

есть лазурная Ницца, на пальцах агаты, вино на лафете...

И еще о закате, а после еще о рассвете...

***

Ты помнишь Бориса из пятого класса,

из темного прошлого помнишь Антона,

Ларису, конструкторы из плексигласа,

два тома растрепанных «Тихого Дона»?

Остались огрызки, пустые жестянки,

ни узкого лаза, ни черного хода,

ни заднего хода, плохая погода,

учила английский, работает в банке,

учили немецкий, потеют на складе,

горбатятся в замоскворецкой конторе,

сидят на окладе, живут по-советски,

копаются днями в открытом моторе.

Ты помнишь, два шекта надулись бурдою?

Ты помнишь, из зала какое-то знамя...

Лапшу из пакета кипящей водою...

Нажали на кнопку, и жизнь приключилась

с избыточным весом, с тяжелыми снами.

Случилась

не с нами, не с нами, не с нами...

Не с нами

случилась, случилась, случилась...

***

Гуляла прекрасная пара, а после пропала,

она потерялась в тумане кухонного пара.

Того ли хотело прекрасное тело, того ли алкало –

бессонного года, икоты и запаха детского кала.

В тумане кухонного чада чертило лекало,

обычную линию: милое, славное чадо,

куриные блюда и праздники детского сада,

и было, как надо, совсем, как у прочего люда.

Болело, давило и жало, на грудь налегало,

как в западных странах полиция на нелегала,

по радио НАТО куда-то послало армаду,

садилась одежда, на кухне всходила опара,

а чадо взрослело и в баре искало менаду,

и, за руки взявшись с менадой, они выходили из бара,

звучала гитара, желала любови и ладу!

Какая прекрасная пара, прекрасная пара!

***

Город, возлюбленный город у края карты,

обрубленной по границе. Динамик врублен.

Люблин, облупленный город, столы и парты,

студенты третьего мира, их взгляд насуплен.

Там нежней кашемира у польки тело.

на ее футболке рисунок-смайлик,

у нее есть парень – Тадеуш, Марек...

Натоплено, чай заварен, она  вспотела.

Войцех и Марсин, Марек, Тадеуш, Лешек.

Люблин прекрасен, жаль наш роман загублен

В этой игре не хватает орлов и решек.

В этой дыре меж неровностей и зазубрин.

Не случалось влюбляться в красоток классных

в комнатах институтских и залах классных.

Там на грязных бульварах сегодня праздник.

Не вышло их полюбить до потери пульса.

Не получилось с тысячей самых разных,

с которыми я в Люблине разминулся.

Путешествие в Швецию

1.

Вот Рождество, Новый год и подарки, и Святки.

Шведки одеты в меха от макушки до пятки.

В шведских лесах замерзают на ветках кукушки,

в будке – дворняга, в церквях лютеранских – старушки.

Детям под аркой громадного универмага

сто продавцов раздают шоколадки, хлопушки.

В залах лежат безделушки, салфетки и книги –

Линдгрен и Стриндберга, «Каменный плот» Сарамаго.

В зале, где ноты, развешаны Бахи и Эдварды Григи,

двое кассиров и каждый похож на варяга.

В шведском Стокгольме, кирпичном и огнеупорном,

в прямоугольном кино, где торгуют попкорном,

двое глядели какую-то модную ленту,

всё в объявленьях искали жилье понормальней,

чтоб не платить каждый месяц безумную ренту.

Кто-то родился в Стокгольме, а кто понаехал из Мальме,

кто-то редиса наелся, а кто-то подумал: «На кой мне?»;

кто-то хотел поспокойней и двинулся к шведским закускам.

Кто-то другой и родился, и умер в деревне под Курском.

2.

Кончится все одинаково, и в результате

все поскучнеют, точнее – начнут говорить о простате.

Мы потучнеем, некстати, потом поседеем.

Не разберешь – кто был меншем, а кто был злодеем,

кто прожил больше, кто меньше, кто в Осло, кто вовсе на Ближнем Востоке.

Впрочем, зачем увлекаться процессом, поскольку в итоге...

Тот был с протезом...

А этот был весел и розов.

Жил-поживал, не отведав огрызков, отбросов,

не задавая вопросов и не получая ответов,

и, словно шведов, его миновали бомбежки, пожар и атаки подлодок.

На сеновале, на даче лежал и чесал подбородок.

Он избегал подработок, покуда другие пахали,

смешивал что-то в бокале, покуда вокруг горевали.

Жил на привале, когда остальные в походе.

Семьи ютились в подвале, а он отдыхал на природе.

В Швеции он отдыхал, там столица, леса и озера!

Жил-поживал, и никто не одернул счастливца, нахала, позера.