|
 |
 |
| Номер 1(49) январь 2014 | |
 |
|
(продолжение.
Начало в "Заметках"
№1/2011
и в альманахе
"Еврейская Старина"
№1/2012, Глава VIII Будни Мадригала Слово ''будни'' в этой части моих воспоминаний о Мадригале не очень точно соответствует ее содержанию. Да, это были будни, в том смысле, что шла повседневная жизнь группы людей, собиравшихся каждый день на репетиции, ездивших на гастроли и дававших концерты в Москве и других крупных и некрупных городах. Но почти все эти будни были праздниками. Для меня праздники длились 9 лет: с 1965 до 1974, до нашей эмиграции. Хотя, конечно, если говорить честно, было и много, очень много сложностей. Но из этого состоит жизнь. И обо всем этом пойдет речь ниже. Мы практически объездили весь Советский Союз с его столицами, большими и малыми городами: от Золотого Московского кольца, центральной России, Балтики, Украины, Кавказа, Средней Азии, Дальнего востока — до Камчатки. Описать все наши поездки в рамках этих страниц, конечно, невозможно, хотя много интересного происходило в каждой из них и в творческом отношении, и в понимании огромной страны, по которой мы ездили. Было немало и смешного. Кавказские
гастроли Запомнилась навсегда поездка по Кавказу, где мы бывали несколько раз: Грузия, Армения Азербайджан. Первой была Грузия, где у Андрея было много друзей. Тбилиси явился нам в сиянии солнца, в поразительном движении уличной жизни, необычной архитектуре и с какой-то общей позитивной атмосферой. Грузинская, восточная, по нашему восприятию, столица была освещена необыкновенным кавказским светом. Тени домов и деревьев падали на быструю горную шумящую реку. Современные и красивейшие старинные здания и церкви, театры и концертные залы. Соединение старины и современности и острое чувство экзотики. На улицах была масса людей, казалось, что город живет не в домах, а на открытом воздухе. Все, несомненно, спешили по делам, но было что-то южное и ленивое даже в этой спешке. По улицам сновали такси, их, не как в Москве, можно было с легкостью поймать, в магазинах и на рынках было все, что угодно, но цены были безумными. Как грузины могут это осилить?! Было ощущение, что мы – не в Советском Союзе, а в какой-то стране из сказок Аладдина. Доброжелательность, юмор и легендарное гостеприимство освещали наше пребывание. Первый концерт прошел с большим успехом. В Тбилиси был внушительный слой интеллигенции, и публика восприняла музыку Возрождения и Средних веков, как свою — в ней немало оборотов и мотивов, близких к восточной идиоматике народной грузинской музыки. После концерта кто-то из друзей Волконского пригласил нас на банкет. И мы увидели, что такое грузинское гостеприимство. Стол ломился от невероятного количества закусок, еды и вина, и пиром руководил сладкоречивый тамада, цветистые тосты которого начинались сегодня, а кончались завтра. В какой-то момент ужина тамада вдруг объявил, что теперь за каждым тостом нужно выпивать не один, а два бокала вина. Вино было совсем молодое и пилось, как вода, так что мы не волновались о последствиях. Наступило время прощания, и мы стали вставать из-за стола. И тут оказалось, что наши ноги забыли, что человек должен делать, чтобы стоять… Верные своему гостеприимству, хозяева проводили каждого из нас, индивидуально, до гостиницы. Совсем не выспавшись, утром мы отправились на концерт в Гелатском монастыре, расположенном высоко в горах недалеко от Тбилиси. Было обидно, что публики было маловато: потрясающая акустика как бы пропадала зря. Но принимали нас с большим энтузиазмом. Концерт кончился, и выйдя на огромную площадку, ведущую к монастырю, мы вдруг увидели переполненный автобус, который медленно двигался в нашем направлении. Это были опоздавшие, человек сорок, которых нам так не хватало в зале. Узнав, что концерт кончился, они завопили: ''Как же так!? Мы встали, все сделали (при этих словах начался гомерический хохот), и вот тебе, концерт кончился!'' Их жалобные вопли, с сильным грузинским акцентом, были комично трогательными, и мы… решили повторить для них всю программу, но уже не внутри, а снаружи, на свежем воздухе. Оказалось, что горная акустика была не хуже монастырской. Горы звучали музыкой Мадригала.
Концерт у Гелатского монастыря Кавказская поездка продолжалась дальше по Армении и была знаменательна тем, что к нам присоединились старшие Лисицианы: Павел Герасимович и Дагмара Александровна, кажется, со старшим сыном Гариком. Ереван это второй Иерусалим, весь построенный из розового армянского песчаника на фоне ясно видного Арарата. Город залит горным солнцем, и тени деревьев и горные тени приглашают к прогулке.
Ереван Гостеприимство и радушие публики, которая отвечала на все нюансы музыки наших концертов (Ереван это город высокой музыкальной культуры и традиции) сопровождали нас по всей Армении. Присутствие Лисицианов-старших было подарком с неба. Мы все жили в Ереване в одной гостинице, неподалеку от памятника Ленину, и в номере Павла Герасимовича стоял рояль. В общей сложности мы должны были провести в Армении 5-6 дней, и в первый же день П.Г. предложил нам, что он будет распевать утром каждого певца. Для нас распеваться с ним значило — брать уроки. И что это были за уроки! Я уверен, что если бы наши “распевки” продолжались дольше, я стал бы лучшим певцом. Поездка в Эчмиадзин это путешествие в город, овеянный дыханием веков. Мы провели там один день, но впечатлений увезли на всю жизнь. В Эчмиадзине находится резиденция Патриарха армянских христиан всего мира, Католикоса Апостолической армянской церкви. В небольшом городе огромное количество церковных сооружений и монастырь. Но центром всего является главный собор, построенный в 301 г. н.э. и резиденция Католикоса.
Кафедральный собор Эчмиадзина Древность Эчмиадзина означает, что более поздняя архитектура строилась на останках древних, теперь подземных сооружений, языческих храмов, церквей и пещер. Мы побывали в нескольких таких пещерах и были потрясены тем, какие удивительные акустические эффекты возможны в их огромных, причудливых глубинах. Войдя в первую пещеру, я решил испытать акустику и спел вполголоса медленную фразу из средневекового произведения (не помню сейчас, что именно). В ответ я услышал мужской хор, повторивший ее несколько раз намного громче меня. Чем глубже внутрь, тем больше чудес происходило со звуком: шепотом слазанное слово звучало громогласно и грозно. Мы спели что-то в унисон, мужские и женские голоса, и пещера ответила… многоголосием, в стиле армянских церковных песнопений. Ошеломленные, мы поднялись наверх и продолжили нашу прогулку по волшебному городу. Побывали мы и на Севане, втором самом большом озере в мире, где угощались, конечно, всемирно известной севанской форелью, и в древнем Гарни, бывшим когда-то одной из столиц Армении, с ныне восстановленным храмом. Кавказ всегда покорял своим гостеприимством и горячим приемом публики. Поездка по Украине Среди воспоминаний о наших гастрольных поездках (я упоминаю только о некоторых, обо всех написать невозможно) поездка во Львов была в каком-то смысле знаменательной. Мы прилетели довольно поздно, в день концерта в зале Львовской филармонии и приехали в зал за час до начала. У Андрея ушло полчаса на настройку клавесина. Теперь нам надо что-нибудь спеть, чтобы испробовать акустику. Но не тут-то было: ровно за полчаса до начала администрация пустила в зал публику. Между нами и директором зала начался скандал. Сколько слов было сказано, сколько адреналина выделено! К началу концерта мы были совершенно разъярены, и в таком состоянии вышли на сцену. Казалось, что концерт обречен на провал. Но вышло наоборот — мы пели лучше, чем когда-либо, лучше, чем за всю историю Мадригала. Конечно, это не значит, что на сцену нужно выходить в таком состоянии. Но немножко адреналина не помешает. В один из свободных дней во Львове мы пошли на эстрадный концерт. Среди разных исполнителей был грузинский певец, не помню его фамилии, довольно внушительных размеров. Пел он с сильным грузинским акцентом. Каждый куплет его любовной песни кончался припевом, во время которого он широко разводил руки и затем пытался их соединить на груди, но ему отчаянно мешал это сделать его объемистый живот: Ты такая красыы--вая!
Из какой ты сказки? Мелодия была исключительно навязчивая, примитивная и тут же завязла в ушах. Приехав гостиницу, мы все вместе, умирая от смеха, попытались восстановить всю песню: слова и мелодию. Это нам удалось, но потом мы заплатили большую цену: песня не отставала от нас ни на секунду. Каждый все время напевал разные отрывки, особенно припев. Вечером мы уехали в Харьков. Из-за проклятой мелодии почти никто не мог спать в поезде. Наконец смех успокоился, в вагоне стало тихо, и мы услышали спокойный шум дыхания спящего Андрея. И тогда я совершил роковую ошибку. Разбудил его, и когда он, сонный, посмотрел на меня, я пропел: Ты такая красы-вая!
Из какой ты сказки? ''Ну, Саша,'' — сказал он. — ''Я вам отомщу!'' Ну что ж, разбудит меня таким же образом, подумал я, и уснул. Но ночью ничего такого не случилось.
Репетиция в Харькове Харьков был моим городом. Здесь я прожил мою юность и кончил университет. Здесь было полгорода знакомых и, конечно, все пришли на концерт. Зал Филармонии был переполнен. В первом отделении музыка Англии XV-XVI веков. В конце отделения были два моих сольных мадригала: медленный и трагический Майкла Кэмпьена, С разбитым сердцем я умираю и очень подвижный и радостный Томаса Кэвендиша, Каждый куст расцветает. Я вышел вперед и начал слушать обычную импровизацию Андрея в стиле той музыки, которую я сейчас буду петь, и для того, чтобы создать определенное настроение и ввести меня в тональность. И вдруг я услышал знакомые обороты и мелодию припева Ты такая красивая, стилизованные как английский мадригал, со всеми украшениями и орнаментацией, но безусловно Ты такая красивая. Во время этого клавесинного вступления за кулисами раздался оглушительный стук, потом я узнал, что это упал на пол от смеха Марик Пекарский. Все они, черти, были в заговоре! Вот она месть, подумал я, и напряг все свои силы, чтобы игнорировать этот кошмар. Ведь Мадригал был впервые в Харькове, мои друзья слушали меня впервые в качестве солиста Мадригала! И я превозмог и спел мой номер, как подобает профессионалу. Второй мадригал, с его быстрым темпом, оказался для меня значительно более трудным после того напряжения, которое я испытал, и я начал путаться в тексте, однако, взяв себя в руки, кончил петь вместе с Андреем. Не знаю, что заметила публика, но в антракте весь ансамбль, вместе с Андреем, просил у меня прощения и стал передо мной на колени. Так кончилась эта трагикомическая история. Дальний Восток Эта поездка происходила во время самого серьезного конфликта между Советским Союзом и Китаем. Из Москвы выслали всех китайских студентов, а их была масса в разных учебных заведениях, и вообще всех китайских граждан, работавших в Союзе. ''Русский с китайцем'' перестали быть ''братьями навек''. Первым городом, в который мы прибыли, был Благовещенск, расположенный на берегу Амура на границе с Китаем. Здесь жили только выходцы из России, Украины и Белоруссии. Китайцев изгнали давно, с 1900 года. Но сам Китай находился в угрожающей близости: прямо напротив, на другом берегу, на расстоянии 800 метров, был город Хэйхэ. Мы могли видеть здания и даже людей. После концертов, как всегда успешных, мы возвращались в гостиницу, и прямо перед нами красным, зловещим светом светился враждебный, таинственный город. Благовещенск рано ложился спать, и наступала тяжкая тишина, подсвеченная красными углями угасающего костра напротив. Днем город был оживлен и наполнен шумом. Мы познакомились с несколькими симпатичными интеллигентными людьми Я запомнил Благовещенск и потому, что здесь мне удалось купить Иосифа и его братьев Томаса Манна, редчайшая удача. Нам предстояла долгая поездка, и я отправил драгоценную покупку в Москву почтой. Алла была потрясена, получив посылку. Владивосток был очень красив, с его бухтой и замечательным видом на океан. Концерты прошли хорошо, но город как-то не запомнился. Однако нам предстояла еще поездка на Сахалин, и вот она была очень памятной. Мы прилетели в Южно-Сахалинск, решили пройтись по старому парку и вдруг оказались в … Японии.
Южно-Сахалинский краеведческий музей Пагоды, маленькие деревья и старая запущенная железная дорога, не действующая с 1945 года. История русского Сахалина и Южно-Сахалинска началась в 18882 г., когда появилась деревня Владимировка. Ко времени русско-японский войны 1904-05 гг. Южно-Сахалинск уже существовал как город, но был в руках японцев. После победы России в 1905 г. он стал русским, но в виде уступки побежденным его южная часть оставалась во власти японцев. И только после конца Второй мировой войны южный Южно-Сахалинск был возвращен России. К концу 60-х, когда Мадригал приехал туда на гастроли, японской архитектуры почти не осталось, и только парк напоминал о японском прошлом.
Старинный японский храм. Одна из оставшихся редкостей
от старой Японии В один из солнечных теплых дней ранней осени Лида Давыдова и я отправились на прогулку по старому парку. Вся земля была покрыта золотом опавших сухих листьев, так что каждый наш шаг звучал, как шорох чего-то прошлого, уже отжившего свой век. Мы шли по рельсам никому не нужной железной дороги. Почему-то было грустно, и это чувство навсегда у меня связалось с памятью о Сахалине. В городе, кроме русских, была, как нам показалось, масса маленьких людей и детей с азиатскими лицами. Это были корейцы, попавшие на остров после 1945 года, и, как оказалось, самая трудолюбивая, плодотворная земледельческая часть населения. Когда мы пришли на рынок, то увидели такое богатство свежих овощей и фруктов, какого в Москве в сезон не встретишь. А ведь климат на Сахалине не из милосердных, и лето короткое. Корейские дети нас совершенно покорили: всегда веселые, чистые, нарядно одетые и всегда помогающие родителям. Поволжье Летом 1963 г. мы совершили большую поездку по Волжским городам. Первым пунктом нашего маршрута был Нижний Новгород, оставивший мрачнейшее впечатление. Закрытый теперь город, бывший до революции крупным центром Российской металлообрабатывающей промышленности, производил какое-то важное секретное оружие. Попасть туда можно было только по специальному разрешению, и выезд был тоже ограничен. Это определяло атмосферу, в которую мы попали, наши зрители были, наверно, в большинстве засекречены, и, может быть, в какой-то степени от этого зависел прием наших концертов. Публика я бы сказал, вела себя осторожно. Следующая за Нижним Казань это культурный центр, с большой прослойкой интеллигенции, и каждая программа Мадригала вызывала энтузиазм. За Казанью последовал Саратов со своими чудными белыми хлебами и замечательным гостеприимством, а за ним — огромный Волгоград, который оказался полностью восстановленным после разрушений войны, но восстановлен в геометрически скучном и монотонном стиле. Концерты проходили в замечательном новом концертном зале.
Концерт в Волгограде Поездка из Волгограда в Астрахань ознаменовалась замечательным видом транспорта: мы ехали по Волге на пароходе, в котором, не знаю каким образом, если мне не изменяет память, не было никого, кроме Мадригала. У каждого из нас (невероятно!) была своя каюта, и в салоне на палубе стоял белый рояль. Пароход был немецкий, трофейный, весь отделанный замечательным деревом, с золотого цвета надраенными ручками дверей и кошмарно скрипучим полом (видимо, признаком советского владения кораблем). Не помню, сколько времени длилась наша роскошная поездка, но достаточно долго для того, чтобы начать готовить новую программу. Каждый день мы собирались вокруг рояля, за которым сидел Андрей и играл сочинения, выбранные им. Многие из них мы пели с листа, обстановка была свободная. И однажды, во время такой репетиции, я вдруг почувствовал, что мне жутко надоела моя борода. Я покинул салон и отправился в свою каюту и через несколько минут вернулся чисто выбритым. Этого никто не заметил, все были заняты музыкой. Внезапно я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд, на меня смотрела Карина Лисициан. ''Саша, что с тобой, ты жутко выглядишь, ты что, болен?'' – сказала она, и все глаза повернулись в мою сторону. Начался хохот, все долго смеялись. Наконец пароход пришел в Астрахань. Мы попали в чудный город, полный старинных церквей, старых, хорошо сохранившихся домов, и вокруг старого города шла широкая стена астраханского Кремля. После Волгограда это ощущалось, как свежая струя воздуха. Концерты были встречены очень тепло, и директор филармонии познакомил нас с московским кинорежиссером-документалистом, который предложил нам начать в Астрахани съемки для документального фильма о Мадригале. Что не кончим здесь, закончим в Москве, сказал он. ''Начнем с какого-нибудь номера Мадригала, исполненного на кремлевской стене''. После долгих дискуссий был выбран самый, я бы сказал, идиотский вариант: испанская рождественская песня E la don don. Обычно мы пели ее на бис. В зале гасили свет и издалека, за сценой, под звон колокольчика начиналась песня-шествие: E la don don…, постепенно звук усиливался, мы шли по всей сцене, свеча у каждого в руке; где-то посредине звучание достигало forte, после чего мы поворачивали обратно, сменяли тон на diminuendo и исчезали со сцены. Песня еще звучала некоторое время, потом последний звон колокольчика, и в зале зажигали свет. Успех этого театрализованного шествия был гарантирован. Но как мы будем выглядеть, во фраках и стилизованных концертных платьях, шествуя по стене старинного, очень русского Астраханского Кремля?
E la don don Так эти кадры и остались в небольшом фильме о Мадригале, которого, по-моему, никто и не видел. Пражская весна 1969
г. Вторжение советских войск в Чехословакию в августе 1968 г (500 тысяч войск, 5 тысяч танков) наложило печать на коллективное самосознание всего Союза, разделив страну, как все судьбоносные, большие события, на несколько лагерей. По крайней мере, на три: крошечный лагерь либеральной интеллигенции и диссидентов, который в стыде, негодовании и ужасе видел случившееся, как мрачный знак усиливающегося советского террора; довольно большой круг негодовавших, но по другому поводу: ''Неблагодарные чехи! Мы же их освободили от фашизма!'' и огромное большинство, которому было наплевать: ''Так им и надо''. Нетрудно понять, с кем были мы.
Жители Праги встречают советские танки Скупые известия из Праги (чтение между строк советских газет, Голос Америки, BBC сквозь грохот глушилок, слухи) говорили, что, несмотря на подавление, Дубчек все еще был главой правительства, что движение к ''социализму с человеческим лицом'' не полностью обезглавлено и уничтожено. Но жизнь шла вперед, и мысли о том, что случилось, хоть и были с нами всегда, но как бы отгонялись — как неприятности в семье, о которых лучше не думать. О Чехословакии говорили шёпотом, кое-что оттуда доходило. В январе 1969 из Голоса Америки узнали о самосожжении пражского студента Яна Палаха. (Эта история получит свое продолжение позже в Канаде, когда в Торонто я буду петь на концерте, посвященном Яну Палаху). И вдруг почти год спустя сообщение из Министерства культуры: Мадригал едет в составе советской делегации на Пражскую весну 1969 года. Выезд через два или три дня. Немыслимо! На оформление поездки за границу уходят не дни или недели, а многие месяцы, а тут три дня. Никогда в жизни! Но тут мы узнали, что оказывается, советское Министерство культуры уже давно послало чехам полный список всех коллективов и исполнителей, которые выделены (читай: которых было приказано чехам принять) в качестве советской делегации. Так было всегда — Советы посылали, Чехи принимали. Но теперь — не как всегда: в Праге у власти, хоть и ограниченной, хоть и после вторжения, еще есть люди Дубчека. И Чехословакия отказалась принять советских артистов, которые были предложены. Оттуда в Москву идет телеграмма: примем только Давида Ойстраха и Мадригал.
Это была ситуация, в которой советская сторона себя еще никогда не находила, по сути, ультиматум: или Ойстрах и Мадригал, или никто. Тогда Советский Союз просто не будет представлен на Пражской весне. Силе пришлось уступить, и Мадригал, невыездной коллектив во главе с трижды невыездным Волконским, был оформлен за оставшийся немыслимый срок, программы посланы, билеты куплены, и вот мы находим себя в поезде Москва-Прага. Мы едем на фестиваль, мы едем за границу, и нас услышит мир! Мы никогда не ездили за границу и знали, что, наверное, никогда и не поедем. Понятие заграница было сложным: ''соцстраны – капстраны'', ''ближние соцстраны'' (Польша, Болгария) – ''дальние соцстраны'' (Венгрия, Чехословакия). Ближние хуже, дальние лучше: более настоящая заграница. Мы ехали в Прагу, и для нас это был Запад, дальше вообще не было для Мадригала пути. Особенно остро почувствовался перевод нашего, советского, поезда на более узкие европейские рельсы, как принято в западной Европе! Прибыли в Прагу во второй половине дня, толком ничего не видели, разместились в очень хорошей гостинице и вечером были приглашены на прием в чехословацкое Министерство культуры в честь открытия фестиваля, который начинался на другой день. Все это происходило в каком-то роскошном огромном зале, заполненном толпой гостей, участников фестиваля и хозяев. Мы сразу почувствовали в атмосфере приема какое-то напряжение, происхождение которого вначале было непонятно, хотя ярко горели люстры и по залу разносили не виданные нами закуски и напитки. Дубчека давно изгнали с поста главы правительства, его идея ''социализма с человеческим лицом'' была похоронена советскими танками, но в разных министерствах, в том числе и в министерстве культуры, оставалось еще много его людей. Вот отношения между ними и их новыми господами и были источником напряженности, витавшей в воздухе. Разговоры между гостями приема и хозяевами шли вполголоса, на многие вопросы следовали уклончивые ответы. Несмотря на яркий свет, вина и закуски, обстановка была скорее мрачной, чем оживленной. Наш концерт был назначен через день, и таким образом появилась необыкновенная возможность довольно подробно осмотреть красавицу-Прагу и почувствовать дух и настроение города. И очень скоро нам стало ясно, что это были страх, гнев и ненависть.
Протест Праги против советской оккупации Фашизм равен социализму. Каждый день эти меловые рисунки-символы уничтожались полицией и вновь возникали если не на тех же, то на других памятниках, которых в Праге было великое множество. Мы видели на улицах здания, изрешеченные пулями. Мимо шли люди с невидящими глазами и подавленными лицами. Картина была ужасная. Утром я с одним из моих товарищей пошел знакомиться с городом. Мы сразу были поражены витринами продовольственных магазинов и пивных заведений, которых было множество. Витрины ломились от колбас, шпикачек, подвешенных на крюках окороков и кур. Вспомнились наши магазины ''Мясо'', в которых иногда можно было ''достать'' маленьких кур синего цвета, о которых покупатели говорили, что ''они знали Ленина''. По улицам во время обеденного перерыва сновали официанты в белой форме, доставляющие в офисы на подносах бокалы пенистого пива. Было много народу, но выглядели люди так, как будто они сегодня кого-то похоронили. Мы понимали, как они относятся к советскому режиму, но неужели так же и к отдельным людям из России? Ответ на этот вопрос был получен почти немедленно. Завернув за угол, мы увидели большое здание универмага с названием «Bila Labud», 'Белый лебедь'. Решили войти и опять удивились обилию и разнообразию товаров. В отделе перчаток и сумочек у прилавка стояла… Лариса Пятигорская. Возбужденная, она нервно искала что-то в своем кошельке. Деньги! Их явно не хватало! Вдруг раздался ее голос, по-русски: ''Черт возьми! Ну что за проклятие, всего нескольких крон!'' То, что последовало, было ответом на наш вопрос. Очередь, состоявшая из мирных чехов, услышав русский язык, разъярилась и с криками ''russka, russka'' выгнала бедную Ларису из магазина. Мы поспешили за ней. У выхода была трамвайная остановка, и по ту сторону рельс стоял Рубик Лисициан в ожидании трамвая. Лариса вылетела из Белой Лебеди и Рубик, увидев ее испуганное лицо, сделал движение к ней. И тогда в ответ она закричала: ''Parla italiano! Parla italiano!'' (Говори по-итальянски!) Это Parla itliano мы потом много раз вспоминали в Москве. Но не всегда было так. Некоторые пражане узнавали в нас выходцев из Союза и не проявляли ненависти. По нашему нетуристскому, растерянному виду, а может быть, услышав русскую речь, которой мы осторожно, вполголоса перебрасывались, можно было сделать вывод, откуда мы. На улице, ведущей в центр, мы остановились, раздумывая о нашем маршруте (план был посмотреть район, где расположена Стара-Нова синагога, Злата уличка и могила Кафки). У нас в руках была карта, и какая-то проходившая мимо женщина поняла, что мы не знаем, куда идти. Я видел, как она остановилась, раздумывая, очевидно, кто мы и на каком языке к нам обратиться, и, наконец, заговорила по-немецки. Мы собрали все наши жалкие знания немецкого, чтобы объясниться, но сразу было ясно, что понять мы ничего не сможем. Тогда, показав жестом идти вперед, она двинулась с нами. Мы шли в полном молчании, путь был не близкий. Дойдя до нужного места, мы попрощались с нашей проводницей и вдруг увидели, что она пошла… в обратном направлении. Вот такая самаритянка. Мы дошли до Пражского Града, старого центра Праги и перед нами открылась Злата уличка.
Злата уличка Она оказалась коротким, узким переулком, мощенным гладкой, мелкой брусчаткой, по обе стороны которого стояли крошечные дома. В них были маленькие магазины: сувениры, травы, кружева, книги. Пахло далекой стариной. Злата уличка, основанная в средние века, называлась так, потому что в ней жили алхимики и чеканщики золота; в N°22 когда-то жил Кафка.
В еврейском квартале Праги мы были потрясены посещением Старого еврейского кладбища, насчитывающего столетия и восходящего к средневековью. Сейчас в нем сохранилось 12 тысяч памятников, а первый был воздвигнут в 1439 г. Передо мной была трагическая история моего народа. Сейчас в нем сохранилось 12 тысяч памятников. На кладбище царила атмосфера истории насилий, разрушения и скорби. В моем сердце все это откликалось глубокой грустью. На другой день Прага блистала для нас красотой своей
торжественной архитектуры. Пражская крепость, Карлов мост в Градчанах, Пражские
Куранты, резиденция Президента, Национальный театр (Narodni divadlo), Опера и потрясающе
красивое неоклассическое здание Рудольфинума, в котором находится Пражская
филармония и Зал Дворжака.
Рудольфинум, Зал Дома Дворжака, после реставрации в 70-х
гг.
Орган был закрыт занавесом, так что мы выступали на меньшей
эстраде Здесь проходили сольные и камерные концерты Пражской весны
1969 г. (Загребские солисты, Марта Аргерич, Давид Ойстрах, Руджиеро Ричи, Жерар
Сузе и др.), в том числе, и концерт Мадригала, который был объявлен, как Madriglovy soubor z Moskvy. Концерт состоялся на другой день, в среду, 21 мая. Программа называлась Hudba stredoveku a renesnance (Музыка средневековья и ренессанса), первое отделение было посвящено канцонам и мадригалам Италии восемнадцатого века: Ораццио Векки, Джезуальдо ди Веноза, Лука Мренцио, Клаудио Монтеверди, Джиованни Габриели; второе — французская, английская и немецкая музыка: гимны и антифоны Гийома Дюфаи, эстампы и ритурнели для клавесина из Кодекса Робертсбриджа (1350) в исполнении Волконского, танцы Тильмана Сусато и завершали программу Четыре танца Ганса Лео Хасслера.
Как видим концерт, как всегда, мастерски составленный Андреем, был насыщен глубокой, интересной и разнообразной музыкой с веселым окончанием. Мы не знаем, какая была публика в зале. Очень может быть, что это были люди, отобранные из-за своей лояльности к новому просоветскому правительству Чехословакии, а, может, просто публика, пришедшая посмотреть и послушать хорошую музыку, но или немного равнодушная, или антирусски настроенная. Во всяком случае, вначале прием был, я бы сказал, холодноватым или равнодушным. Постепенно зал разогревался и концерт кончился с большим успехом: то ли мы их завоевали, то ли они простили нам, что мы представляли Россию. 22 мая в газете Вечерняя Прага (Vecerni Praha) появилась рецензия на концерт Мадригала. Автор, Йирса Снимек, писал о том, что несмотря на короткий срок своего существования, ансамбль завоевал международную известность (mezinarodni pozornost), а авангардные произведения старинной музыки, например, мадригалы Джезуальдо ди Веноза, исполнялись с чувством стиля. Голоса московских певцов, писал автор, обладают способностью петь и ансамблевую и оперную музыку. Был отмечен Плач нимфы Монтеверди и солирующая в нем Лариса Пятигорская. Высочайшую оценку получил Андрей Волконский: и как руководитель ансамбля, и как клавесинист, исполнитель Кодекса Робертсбриджа. Следующий день, 23 мая, был днем отъезда. Мы уезжали из сказки. Но ведь в сказках бывают приключения. Вот одно из них. Наше родное социалистическое государство, без человеческого облика, бесстыдно грабило своих лучших артистов за границей, т.е. не платило им ни копейки за работу там. Мы получали 10 долларов в день на пропитание и, конечно большую часть этих денег экономили, чтобы купить себе и близким что-нибудь из одежды или обуви, не доступной дома. Но есть-то надо было, и все везли с собой консервы, копченную колбасу, бульонные кубики и кипятильники. Помню, как рассказывали, что у исполнительницы народных песен Людмилы Зыкиной был затерян аэрокомпанией чемодан, набитый едой, и когда ее попросили описать его содержимое, она, покраснев, закричала: ''Не ищите, там чепуха, совершенно не нужная мне!'' Так вот, перед отъездом, когда мы собирали наши вещи, из номера Лиды Давыдовой, послышались призывы о помощи. Оказалось, что, пытаясь вскипятить воду для бульона, она прожгла довольно большую дыру в роскошном бело-голубом ковре. Что делать? Пойти в администрацию и признаться в совершенном – невозможно: нет денег, чтобы платить за убыток. И мы… постыдно бежали, не сказав ни слова и оставив по себе память русских свиней, от которых именно этого можно было ожидать. В день отъезда, к нашему восторгу и ужасному сожалению, был объявлен Lieder Abend Элизабет Шварцкопф. Так хотелось ее посмотреть и послушать! И произошло невероятное: нам удалось уговорить главу делегации Московской филармонии Бауэра, секретаря партийной организации, читай: офицера КГБ. По этому договору автобус, везший нас на вокзал, должен был доставить ансамбль до концерта в Рудольфинум, чемоданы оставались в автобусе, а мы могли слушать концерт и, по первому знаку Бауэра покинуть зал. Наши места были на сцене: зал был забит до отказа, и поэтому даже на эстраде, сзади и с обеих сторон, поставили приставные стулья. Шварцкопф в это время была уже на закате, но пела еще великолепно. Она влетела на эстраду, как молодая девушка, вся в розовой пене, в расцвете юности. По ходу программы юность стала слегка блекнуть, но мастер оставался мастером, и мы получали неописуемое удовольствие. Она пела Шуберта, Шумана, Брамса и Рихарда Штрауса. Страшно интересно было наблюдать за контактом между певицей и пианистом, Джеффри Парсонсом, его напряженным, сосредоточенным музыкантским вниманием к каждому ее движению и нюансу, которое выглядело, как акт любви. А когда они кланялись в ответ на громоподобные аплодисменты, то перед нами были два любовника, она – царственная, благосклонная, он – поклоняющийся ей. Зал неистовствовал. По знаку предводителя (мы уже прослушали несколько бисов), пришлось уехать. Наш поезд уходил в полночь, но Бауэр велел ехать раньше, чем нужно, из чувства осторожности, мало ли что случится по дороге. Андрея на концерте не было — как всегда, в гостях, все время в Праге Волконский был нарасхват, — но он должен был приехать прямо на вокзал. Поезд был уже подан, и мы прогуливались по пустой платформе. Время шло, и на сердце было неспокойно. На улицах Праги тянулись огромные очереди в посольства разных стран: еще можно было получить визу беженца в Америку, Англию, Канаду и т.п. Что, если? Мелькали противоречивые чувства – у Бауэра жуткий страх за свою карьеру, у нас, эгоистическое чувство, что на этом кончится существование Мадригала, с одной стороны, и - понимание с другой, что для Андрея, это может быть, единственный шанс в жизни. 11… 11-30… 11-45… 11-50… Бауэр мечется по платформе с синими губами. Наконец в тишине раздается отдаленный топот, кто-то бежит. Андрей, запыхавшись, вбегает и объясняет, что на дороге был затор, и машина не могла успеть вовремя. Все спокойно выдыхают. В последнюю минуту садимся в поезд. Андрей, как всегда, на верхней полке. Я подхожу к нему. ''Саша, – говорит он, – я сегодня ел суп, ради которого стоит жить''. Позже я думал, что наша поездка в Прагу сыграла огромную роль в решении Андрея эмигрировать. В Праге он был окружен людьми, понимавшими, что такое Волконский, чувствовал их любовь и ощущал дух европейской культуры. Поезд трогается, и мы едем домой, в этот раз – через Польшу. Перед самой польской границей в чистом, цивилизованном чешском поезде начинают происходить странные перемены: появляются пьяные, которых мы никогда не видели в полной пивом Праге, какие-то инвалиды на костылях просят милостыню, мы слышим польскую речь и понимаем, что въезжаем в Польшу. В Варшаве, через которую идет поезд, трамваи с гроздьями людей, висящих на подножках, проходят по окраинам. Вокруг бедность и запустение. Мы — на пути домой. Москва в конце мая великолепна. Мы без конца рассказываем о впечатлениях, о Праге, о Шварцкопф, о нашем концерте и о том, что Пражская весна 1969 г. навсегда останется в нашей памяти. Фестиваль Генделя
в Халле, концерты в Дрездене и Берлине и путешествие по Германии В июне 1970 г. Мадригал второй раз выпускают за рубеж, снова только в ближний, на этот раз — в Восточную Германию: города Халле, на Фестиваль Генделя (Haendel Festspiele), Дрезден, на Летний фестиваль (Dresdner Sommer Festival) и Восточный Берлин. Халле Мы привезли в Германию две программы, и в Халле исполнили обе. Вот, какую рекламу нам сделали наши немецкие хозяева: на обложке был русский собор, а на первой странице - фигуры и лица певцов, как им полагается быть по представлениям о России.
Поют русские мужики Затем шли программы с произведениями композиторов Италии, Франции, Англии и Германии. Халле очаровательный старинный город, в котором все говорит о Генделе. Концертные залы, где проходил фестиваль, дом-музей Генделя, собрание коллекций клавесинов и струнных инструментов, покрытые брусчаткой улицы, маленькие отели, все это Гендель и его время. Нас поселили в маленькой гостинице, у каждого, конечно, отдельный номер, и в первый вечер, ложась спать в моей замечательной комнате, обитой благородным, медового цвета деревом, я заметил, что на тумбочке рядом с кроватью стояла трогательная бутылка минеральной воды. Удивительно! Я лег, включил лампу и увидел, что на верхней части тумбочки были три кнопки. Боясь, что сейчас вызову горничную, я все-таки нажал на первую. Вместо появления горничной, раздались звуки классической музыки. После первого произведения диктор объявил следующее. Я тут же нажал вторую, и там была другая станция классической музыки, и то же самое на третьей! Я был потрясен. В Советском Союзе по радио передавали известия, программы с политической и партийной пропагандой, эстрадные песни и очень редко транслировали серьезные концерты, обычно посвященные какому-нибудь важному событию. Вот, значит, как может быть. Концерты Мадригала прошли с хорошим успехом, нам не нужно было завоевывать публику, как в Праге: мы ведь были советские, и в Восточной Германии значит - хорошие Она тепло принимала всю музыку, которую мы пели, но, конечно, больше всего аплодировала немецкой части концерта, в особенности песням Хасслера. И наша фотография в буклете генделевского фестиваля была другой, чем Поющие мужики.
Концерт состоялся 7 июня 1970 г., года юбилея Ленина, и по радио, в Союзе и всех подвластных ему государствах, день и ночь были слышны хвалы самому, самому, самому великому человеку, Ленину. Однажды после такой очередной программы наш 9-летний Владик вдруг с возмущением воскликнул: ''Почему это Ленин самый великий, мой папа тоже великий человек!'' Мы почувствовали год Ленина и на фестивале Генделя. Вокруг нашей фотографии на странице программы фестиваля была огромная статья под названием Gedanken zum Leninjahr (В память ленинской годовщины), которая подтверждала, что фестиваль Генделя и расцвет мирового искусства происходит только благодаря идеям и усилиям великого Ленина. Дрезден Из Халле мы отправились на автобусе в Дрезден. Радостное июньское солнце освещало городки и поселки-деревни, мимо которых шел автобус. По радио звучала музыка Баха. Все было приглажено, убрано, царил порядок, паслись черно-белые коровы. Отъехав совсем недалеко, так что виден был Лейпциг и башня церкви Святого Фомы (Thomas Kirche), автобус вдруг остановился. Мы вышли, оказалось, потекло масло. Остановка обещала быть долгой. Не успели мы постоять немного, как из соседних домиков стали выходить люди, предлагая нам пиво, напитки. Их гостеприимство и радушие были настолько трогательными, что мы решили, пока автобус ремонтируют, дать им тут же, на улице, маленький концерт. Вытащили из автобуса инструменты, поставили пюпитры, вынули свои книжечки и начали петь, конечно, немецкую музыку. Слушали наши хозяева с большим вниманием и притопывали в такт. А когда в конце мы запели песни Ганса Лео Хасслера, они начали… петь с нами. У меня нет слов выразить свое изумление, когда я понял, что они не только знают текст и мелодию, но партии всех голосов. Немецкие крестьяне знают в деталях и поют музыку композитора конца шестнадцатого-начала-семнадцатого веков! Вот, что такое цивилизация и культура, основанная на столетней традиции. Сколько еще столетий нам нужно, чтобы достигнуть этого! Дальнейший путь в Дрезден прошел без остановок, и вскоре мы въехали в город, который ожидали увидеть другим, чем он оказался. В нашем представлении был образ довоенного Дрездена, полного красоты, гармонии и покоя. Реальность была иной. Вокруг, здесь и там, возвышались холмы обломков разрушенных бомбежками зданий, и это в 1970!
Дрезден в 1970 г. Конечно, город приводили в порядок, и много зданий было полностью восстановлено. Мы сразу заметили комплекс Дрезденской галереи, она, слава богу, осталась целой. Но вокруг маленького озера при входе одна из фигур нимф, покровительниц искусств, окружавших его, разрушенная бомбой, была заменена немцами, и, вместо оригинала, стояла некая Валькирия, которая резала глаза. До концерта было два дня, это позволило мне совершить две подробные экскурсии по Дрезденской галерее. Впечатление было колоссальное, хоть многие вещи я видел еще в Москве, но впервые передо мной оказались и никогда до того не виденные полотна. В зале было много посетителей, часто слышалась русская речь. Надолго остановившись у картины Страдания Св. Себастьяна, я вдруг услышал женский голос, сказавший по-русски своему спутнику: ''Видишь, это Сикстинская мадонна''. В обнаженной фигуре Св. Себастьяна действительно была некоторая женственность, но и несомненные признаки его мужской принадлежности. Я думал, сказать ли им что-нибудь, и, в конце концов, решил все-таки объяснить. Очень благодарные за мою помощь, эти двое стали неустанно следовать за мной, задавать бесконечные вопросы, и в конечном счете испортили мне посещение галереи. На следующий день в Гобеленовом зале Дрезденской галереи прошло выступление Мадригала. В зале были выставлены гобелены разных эпох, больше всего – средних веков, возрождения и барокко. Красота и тонкость их искусства и ручной работы поражали воображение.
Гобелен Однако с точки зрения акустики это был не очень благоприятный для исполнителей зал. Ковры поглощали звук, и нам пришлось приложить немало усилий, чтобы к этому приспособиться. Сцены или эстрады как таковой, конечно, не было, и публика и исполнители оказывались на одном уровне. Но это создавало даже не препятствие, а некоторую интимную атмосферу. Перед концертом у нас была долгая проба акустики, все наши вещи: клавесин, светильники (с незажженными свечами, из соображений пожарной безопасности), инструменты и мебель были в нужном порядке. Но когда мы вышли ''на сцену'', то вдруг увидели, что в нескольких местах появились высокие треножники с микрофонами для звукозаписи. Никто из нас не обратил на них внимания, кроме Андрея. Мы привыкли, что московское радио постоянно делало нелегальные, т.е. противозаконные, записи или трансляции, не платя исполнителям ни копейки, и относились к этому, как к привычной неизбежности. Такие же вещи делались и в отношении зарубежных артистов: Московское радио подписывало контракт на трансляцию концерта из Большого зала и, нелегально, делало и запись этого концерта, но уже без всякой уплаты. А потом эти программы передавались по советскому радио по всему Союзу как ни в чем ни бывало. Я помню, что когда, будучи еще студентом Гнесинки, я писал дипломную работу о канадской певице Лоис Маршалл, Всесоюзное радио предоставило мне, по просьбе администрации института, кассету с незаконной записью ее концерта Москве. Во время эмиграции мне удалось увезти эту драгоценную кассету в Канаду, и через много лет я в программе канадского радио CBC сделал ее легендарную поездку в СССР известной всему миру. Я помню, что Волконский несколько раз в Москве пытался протестовать против таких вещей в отношении Мадригала, но никто не слушал, и он оставил попытки. Однако на это раз мы были не в Москве! И Андрей повел себя очень решительно. Он вызвал немецкого организатора нашей поездки по Германии и заявил, что если микрофоны не будут убраны или немедленно не будет составлен и подписан контракт на запись, концерт не состоится. Положение у немцев было сложное и, по сути, безвыходное. И контракт был составлен и подписан. Мы торжествовали победу: первый раз в нашем опыте Мадригала закон о правах артистов, принятый во всех цивилизованных странах, был соблюден. Публика присутствовала при всех переговорах, понимала, что происходит и явно сочувствовала Мадригалу. Наша ''нянька'' Бауэр, секретарь партийной организации филармонии, добродушно улыбался в свои рыжие усы: деньги-то были не запланированы в бюджет гастролей, пусть получат и купят своим женам и детям что-нибудь. И получили, и купили. Я — пару чудных, модных в ту пору, сапог с высокими голенищами для Аллы. Что-то в этом роде сделали и все остальные. Деньги были потрачены, и точка. Однако история на этом была не закончена и имела продолжение, но об этом – позже. Восточный Берлин Берлин 1970 г. тоже был полностью захвачен годовщиной Ленина. На улицах всюду висели огромные портреты Ленина, сверкали красные длинные транспаранты с лозунгами во здравицу великому вождю всех народов. В год празднеств построили памятник Ленину. Он был возведен по проекту известного советского скульптора Н. Томского рядом с жилым комплексом, на перекрестке больших магистралей.
Монумент представлял собой фигуру Ленина на фоне развернутого знамени. На постаменте — барельеф, посвященный братской дружбе народов ГДР и СССР. Вся композиция высотой в 18 метров выполнена из красного украинского гранита. (В ноябре 1991 года памятник был снят с пьедестала, разрезан на 125 частей и захоронен в лесах на краю города). В Берлине в то время еще было много разрушений времен войны, и город выглядел в целом довольно мрачно, но некоторые районы и здания поражали своей новизной и современностью.
Karl Marx Allee
На переднем плане – площадь Штраусбергер-Плац Такова была и наша гостиница, огромное здание со сверкающим неоновым названием Berlin Hotel Internationale. В роскошном, по нашим представлениям, вестибюле сновали носильщики в гостиничных формах, люди, беседуя, сидели в креслах, с невиданными напитками в руках, а сбоку во всю стену раскинулся бар — сотни причудливых форм бутылок экзотических вин, подсвеченных всеми цветами радуги. Вестибюль освещался мягким светом, а бар – приглушенным, чтобы еще ярче сверкали напитки и вина. Мы чувствовали, что наконец попали в первоклассный европейский отель, в котором каждый из нас – привилегированный гость. Портер подхватил чемоданы и препроводил нас на пятый этаж, где у каждого был, конечно, как мы сразу отметили, свой, отдельный номер. Я подошел к окну и попытался его открыть. Что такое? Окно не открывалось, и пришлось приложить силу. Совсем как в гостиницах в Союзе, подумал я, и вызвал горничную. Она вошла, сделала книксен, и я показал ей окно, сказав на моём ужасном немецком, что необходимо вызвать мастера, чтобы его починить. Jawohl, - ответила горничная и ушла. Затем я отправился в ванную и, к своему еще большему удивлению, обнаружил, что все краны текут, включая кран в душе. Где же хваленая немецкая аккуратность? Все автобаны сверкают, поезда и автобусы ходят аккуратно, минута в минуту. Что это за безобразие! Снова позвал горничную, опять книксен и Jawohl. На следующий день – никаких перемен. Так было на протяжении всего нашего почти недельного пребывания в Берлине, и таков же был опыт всех моих коллег. В конце мы узнали, что весь пятый этаж предназначен специально и исключительно для ''гостей'' из Советского Союза. Это было даже трогательно: они хотели, чтобы русские в Berlin Hotel Internationale, вдали от России, чувствовали себя как дома! Вот, как любили немцы своего лучшего друга, покровителя и вождя всех народов мира — Россию. Материальная и культурная жизнь восточного Берлина была намного выше других социалистических стран, а изобилие продуктов и товаров в магазинах было на значительно более высоком уровне, чем то, что мы видели в Москве и даже в Праге. Мы ходили по огромным гастрономам и думали: живут же люди.
Афиши замечательных театров и спектаклей заполняли
рекламные тумбы — Матушка Кураж – Berliner Ensemble Бертольда Брехта; Возвращение Улисса, Il ritoрno d’Ulisse
in patria в Komische Oper под
руководством Вальтера Фельзенштейна Впервые я
познакомился с театром Комише Опер в Москве еще в 1965 г., работая в
журнале Советская Музыка, бывая на всех его репетициях и спектаклях и
опубликовав коллективное интервью всей труппы об их работе. И театр произвел на
меня огромное впечатление (я писал об этом в предыдущих главах Шагов Времени). Но теперь, в 1970,
появилась возможность увидеть и услышать Комише Опер на их собственной
сцене. И я пошел на спектакль Возвращение Улисса на родину Монтеверди.
Начало оперы – на пустой сцене одинокая фигура, это Улисс. Звучит музыка
вступления, и на ее завершающих аккордах Улисс, казавшийся довольно высоким
человеком, вдруг… встает: оказывается, во время увертюры актер стоял на
коленях. Он гигант, с гигантским, потрясающего тембра, голосом. Ощущение
полного ошеломления. Вся опера, кроме небесной музыки, прекрасных голосов и
замечательных актеров, поразила еще тем, что драма звучала так, как будто она
относилась к нашему времени и касалась общечеловеческого сегодня.
Такого было мастерство Вальтера Фельзенштейна. Я шел по ночному Берлину, полный
впечатлений, и наблюдал засыпающий город. Вечером, довольно
рано, Восточный Берлин укладывался спать и становился скучным и провинциальным.
Люди закрывали жалюзи и, возможно, приоткрывали окна, чтобы увидеть огни и
услышать звуки недостижимой ночной жизни на западной стороне. Сколько было
бегств и какое количество жизней было оборвано выстрелами восточно-берлинских
пограничников! А днем магазины были снова полны товаров и покупателей, и улицы
заполняли оживленные толпы людей. И все это потому, что рядом, за стеной, сверкал огнями Западный Берлин, равнение вынуждено было идти по нему. А по эту сторону - много признаков отделённости и отчуждения. Входы в станции метро были замурованы, а на тротуарах, в асфальте, оставались знаки с буквой U там, где раньше был спуск в вестибюль.
Западноберлинская подземка работала вовсю и во многих местах проходила по восточному Берлину, но поезда, не останавливались, проносясь мимо. Это можно было увидеть, только пользуясь восточной веткой метро, которая более или менее соединяла главные части города. Где-то здесь жила семья наших знакомых по Москве: православный журналист и церковный деятель русской православной церкви с женой и сыном. Судьба свела нас при печальных обстоятельствах, когда Костина невестка Катя и моя жена Алла вместе, по одному делу, отбывали срок в одном из лагерей Гулага. Вся их семья, исключительно религиозная, была связана с верхами церковной власти и преследовалась с неумолимой жестокостью, как и вся церковь. Костя работал в Берлине редактором, автором и издателем периодического сборника Вестник Российской Православной Церкви. У меня был их телефон и адрес, и я отправился в гости на метро. В этом, не официальном, а скорее символическом смысле, он представлял Советский Союз. Поездка была ошеломительная во всех аспектах. Мы проносились мимо ярко освещенных платформ западноберлинских станций, почему-то в основном пустых, видимо, не использовавшихся теперь. На некоторых видели солдат с ружьями, направленными против восточной стороны (то ли защита от террористических актов, но что можно сделать ружьями против мчащегося поезда!?) Это было странно, т.к. бегство шло с востока на запад, а не наоборот. Наконец, я прибыл и вошел в квартиру очень гостеприимных и милых хозяев. После чудного ужина они показывали мне свой уютный дом, и я вошел в комнату маленького Юры. На стене, над его письменным столом висел довольно большой портрет… Ленина. Мальчик учился в русской советской школе и подвергался всей ее индоктринации. Никаких объяснений по поводу портрета не последовало, хотя Костя, конечно, знал о моем и Аллы отношении ко всему советскому. Очень может быть, что квартира прослушивалась, и ему это было известно. Мы распрощались. По дороге в гостиницу я думал о том, что видел, и о вечных, неразрывных отношениях православной церкви и власти в России. Даже сейчас, когда преследования религии дошли до своего апогея и православная церковь была полностью растоптана и почти уничтожена, она продолжала служить советской власти. И так было во все времена, при всех царях и тиранах (кроме раскола времен Патриарха Никона 1650-х гг.) русская церковь была верным слугой и опорой любой самой жестокой власти. *** Концерты в Берлине, как и во всей Германии, шли хорошо. Немцы необыкновенно музыкальный народ, воспитанный на многовековой традиции, с замечательно тонким вкусом. Прием был очень теплым, я бы сказал, по немецким представлениям, даже горячим, хотя такого восторга, как мы встречали в Союзе, конечно, не было. Да и не удивительно, ведь немецкая публика хорошо знакома со старинной музыкой, а для наших это было открытием. Почти накануне отъезда в Москву вдруг пришла телеграмма из советского Министерства Культуры: ''Все деньги, полученные в Дрездене, сдать в посольство''. Об этом нам сообщил Бауэр, без страха, и даже со скрытой усмешкой в бороду. Он хорошо знал, что все, до копейки, деньги, в том числе и те, что получил он сам, потрачены, и говорить не о чем. Разве что, если у них хватит мужества, ''башли'' будут удержаны из нашего аванса и его зарплаты. Но этого не произошло, и моя Аллочка щеголяла в самых модных сапогах, вызывая зависть всех женщин, у которых таких не было. Мы вернулись в Москву, и жизнь потекла, как обычно. За рубеж нас больше никогда не выпускали. Как уже было сказано, в 1973 Андрей, а 1974 – я покинули Россию навсегда, и для нас Мадригал кончился. *** Концертная жизнь
вне Мадригала Моя концертная деятельность началась очень неопределенно – с редких и нерегулярных разовых концертов, организованных московской филармонией для учащихся средних школ Москвы. Такой концерт-лекция на определенную тему (чаще всего творчество одного композитора) включал, кроме лектора, нескольких музыкантов, инструменталистов и певцов. Репертуар был достаточно простым, чтобы быть понятным ученикам. Удовлетворения это не приносило, а оплата грошовая. Что-то давали частные уроки фортепиано, но главным была работа над голосом и поиски своего востребования как певца. На этом пути я нашел группу Владимира Дельмана — Вокально-инструментальный ансамбль союза композиторов (см. предыдущие главы), который просуществовал меньше одного сезона, но был началом выздоровления моего голоса после нескольких лет болезни голосовых связок и пения с усилиями преодолеть их плохое смыкание. Я потерял свой чистый тембр и забыл, как пел раньше, до болезни. Теперь, у Дельмана, где требовалось не форсировать звук, и главной частью репертуара были сорок номеров из Страстей по Иоанну Баха, я начал нащупывать сою прежнюю вокальную манеру. После этого было много открытий: знакомство с американским коллективом Pro Musica, творческая встреча с певцами труппы Ковент Гарден, кода я впервые услышал живое звучание мадригала как жанра и стиля, концерты Румынского камерного хора, певшего музыку возрождения. Так события непонятным, мистическим образом привели меня к моей судьбе. Мадригал Андрея Волконского стал для меня домом исцеления голоса и местом, где я нашел мою музыку и развился как певец и музыкант. Работа в Мадригале не оставляла места для активной концертной деятельности. Но все-таки за эти несколько лет кое-что мне удалось сделать. Еще работая в Оперной студии московской консерватории и участвуя в спектакле Дон Жуан Моцарта в Гнесинском институте, и опыта в ансамбле Дельмана, я понял, что самым удовлетворяющим меня жанром является не опера, а камерная музыка и кантаты и оратории. Такая возможность возникла, когда в ансамбле Дельмана мне довелось работать над Страстями по Иоанну и кантатой Юрия Левитина Веселые нищие на стихи Роберта Бёрнса. В ней я исполнил Песню Солдата, с трубой и оркестром, а в страстях – скромную партию Пилата. Работая в Мадригале, я несколько раз выступил в Крестьянской кантате Баха с оркестром п/у Льва Маркиза. Эта светская кантата (1742 г., либретто Пикандера) для баса, сопрано и оркестра посвящена дню рождения курфюрста саксонского фон Дискау. Фермер (бас-баритон) и его жена обсуждают праздник и восхваляют мастера Дискау. В заключение кантаты фермер предлагает жене отправиться в кабачок, где звучит веселая волынка (Dudelsack) и все пляшут.
Mein Schatz, erraten &
Wo
gehen nun, wo der Dudelsack Исп. Александр Туманов, баритон; Лесли Аллисон, сопрано; Джанет Скотт-Хойт, клавесин; Стив Брайан, скрипка; Барбара Моррис, виолончель. Запись канадского радио СиБиСи, 25 февраля 1984 г. С моим первым исполнением этой кантаты произошла забавная
история. Я попросил Лиду Давыдову спеть ее со мной, и из-за этого начался некий
раздор, т.к. Рузанна тоже хотела участвовать. История грозила ссорой, и мы
решили, что будем петь втроем. Это было, наверное, единственное исполнение
Крестьянской кантаты тремя певцами в
многостолетней истории этого произведения. Впоследствии она была спета уже
только с Лидой, а после этого с Гертрудой Трояновой.
Другой памятной работой были обработки народных песен Бетховена и Гайдна для голоса и фортепианного трио. Бетховен написал 188 таких произведений по заказу английского издателя Джорджа Томсона. Здесь были шотландские, ирландские валлийские песни и песни других народов, в том числе, немецкие, испанские, итальянские, португальские, русские и украинские. Я исполнил некоторые из них с фортепианным трио в составе: Борис Берман (ф-п), Александр Мельнков (скрипка) и Иван Монигетти в нескольких концертах в Малом зале и зале Капелла Ленинградской филармонии. Впоследствии многие из этих песен были записаны мной для программ канадского радио.
''Прощание с карнавалом'' — какое изящество бетховенской обработки!
1 апреля 1968 г. в Малом зале Ленинградской филармонии состоялся концерт камерного ансамбля под управлением Игоря Блажкова. Программа состояла из произведений Перселла, Шютца и Монтеверди в первом отделении, во втором было: первое исполнение Симфонии Валентина Сильвестрова (1965) и Серенады Шенберга, 1924 (первое исполнение в СССР). Все, понимавшие музыкальный и политический климат Советского Союза, ясно отдавали себе отчет, что второе отделение это скандал. Так оно и случилось. Сильвестров был одним из ведущих композиторов советского авангарда, в то время уже официально запрещенного. Арнольд Шёнберг — крупнейший представитель музыкального экспрессионизма, основоположник новой венской школы (первая треть XX века), автор таких техник, как додекафония (12-тоновая) и серийная техника. Оба представляли собой смертельную опасность для советской партийной идеологии.
По рекомендации Волконского, Блажков пригласил меня на партию солиста-баритона в четвертой части Серенады Шёнберга, написанной на текст 217 Сонета Петрарки из цикла ‘‘На жизнь мадонны Лауры’’ в переводе на немецкий. Это было очень лестное предложение, я сразу его принял, не очень представляя трудности такого проекта. Встреча с текстом музыки Шёнберга была отрезвляющей. Как я буду находить свои вступления?! Я снова и снова слушал ‘’мелодические’’ построения в тактах, предшествовавших моим вступлениям, и все это как бы запечатлевалось в моем сознании до тех пор, пока я смог вступать, не думая. Так что ко времени оркестровой репетиции было ощущение готовности.
После Серенады.
2-й слева: Александр Туманов, 1-й справа: Игорь Блажков Концерт прошел с огромным успехом. Публика была отборная: люди, глубоко заинтересованные всей программой концерта и, конечно, больше всего, музыкой XX века. После нескончаемых аплодисментов мы все вернулись в артистическую. Там было полно музыкантов и почитателей. Мы разговаривали, обмениваясь впечатлениями, как вдруг одна старая пианистка громко сказала: ''покажите мне этого героя! Молодой человек, как вы могли вычислять свои вступления?'' В общем, было у всех ощущение полного удовлетворения. Но на этом успехе история концерта не закачивается. Вскоре после исполнения Симфонии Сильвестрова и Серенады Шенберга случилась беда с Игорем Блажковым — он был уволен из ленинградского оркестра, изгнан из Ленинграда и уехал на свою родину, в Киев, где, впрочем, очень скоро стал дирижировать там и создал Украинский камерный оркестр. Однако травма всего происшедшего осталась у Игоря Ивановича на всю жизнь, несмотря на то, что в начале семидесятых его, если не вернули в Ленинград, то, по крайней мере, допустили его выступления там, в том числе, с оркестром Мравинского. Травма была связана с событиями, последовавшими после этого, теперь уже явно скандального концерта. А случилось это ''нечто'' очень скоро, точнее, меньше, чем через неделю спустя. В воскресной программе-обозрении культурной жизни на ленинградском радио журналист Анатолий Коннов представил наш концерт радиослушателям. Не очень упомянув о том, что первое отделение состояло из музыки Перселла, Шютца и Монтеверди, он заявил, что музыка в программе - ''не для нас с вами, а для снобов и музыкальных стиляг''. Имелись в виду, конечно, Сильвестров и Шёнберг. Иллюстрацией этого заявления стал отрывок из Сильвестрова, тайком записанный на магнитофоне (концерт не транслировался), а после этого Коннов извинился перед слушателями: он ''по ошибке'' пустил запись не сначала, а с конца, ''но это не беда, давайте послушаем с начала''. И вслед за таким сравнением сделал вывод: ''видите, никакой разницы, набор звуков, бессмыслица''… Что случилось дальше — ясно. Но сам факт такой передачи был не случаен. Блажков давно был подозрительным музыкантом, протаскивавшим чуждую советскому слушателю музыку. И заместитель министра культуры Кухарский получил указание Фурцевой, самого Министра, разобраться во всем этом деле. И на Игоря Блажкова было уже большое досье, полное его грехов. Отсюда и передача Коннова, послушно выполнившего задание партии и правительства. Подробно обо всей этой истории, с послесловием о судьбах каждого действующего лица см. здесь *** Серенада Шёнберга и все, что случилось после ее исполнения, оставили глубокий след в моем сознании и памяти. Тут было удовлетворение от сделанного и колоссальная травма от последовавших событий. И эту травму, среди многих прочих, иногда даже более сильных, я увез с собой, когда Алла, Владик и я навсегда покинули Советский Союз. Это был 1974 год, мне было 44 года, и я не знал, что прожил уже, по крайней мере, полжизни в этой стране. После отъезда началась вторая ее половина, и о ней будет рассказано во II части Шагов времени, если позволит время и судьба. (продолжение следует) |
 |
|
|||
|
|||
