Вова

Пишу воспоминания о своем покойном друге. Мог ли я о таком подумать? Если бы смог, конечно же, постарался бы запомнить каждую встречу, каждый разговор. На первых порах сейчас, взявшись за перо (то есть, сев за компьютер) вдруг с недоумением обнаруживаю, что в памяти всплывают какие-то второстепенные, малозначащие факты. А вот все самое главное словно бы сквозь пальцы протекло.

И ведь не вернешь…

Так что же делать? Не писать? Признать эту затею невыполнимой?

Ну, уж нет!

Даже если бы я ничего не смог вспомнить, ни одной конкретной детали, все равно, впечатления жизни, помимо меня, создают в воображении образ Володи Кирсанова, моего старого друга и товарища.

Этот образ соткан из воздуха, который нас окружал.

Как мы с ним познакомились? Затрудняюсь ответить. Не помню. Знакомство, безусловно, состоялось, но наверняка без особых формальностей — представлений и обмена рукопожатиями. Что и не удивительно: Вове тогда было года полтора-два, а я вообще был грудным младенцем.

Вообще-то в начале жизни Вова не очень-то меня жаловал. Больше его интересовала Женя, моя старшая и единственная сестра. Вовкино появление на свет легенда связывает именно с Женей.

Легенда гласит. Когда жена Семена Исааковича Кирсанова Клава забеременела, врачи поставили ее перед страшным выбором – или жизнь будущего ребенка, или ее собственная жизнь. Клава болела туберкулезом и была большая вероятность того, что роды ее погубят.

Пятьдесят на пятьдесят.

И тут в семье Катаевых на свет появилась моя сестра. Увидев в детской коляске гукающего и жмурящегося на солнышко грудного младенца, Клава твердо решила рожать. И через несколько месяцев на свет Божий явился мальчик Вова.

Увы, рождение ребенка стоило его матери жизни.

Повторяю, такова легенда.

Что же касается реальной жизни, то грудному Вове «по наследству» от Жени перешла ее коляска, которая в свою очередь через полтора года перешла новенькому ребенку, то есть мне. (Этот факт, правда, пока что не нашел подтверждения из независимых источников.)

Если не ошибаюсь, писательский дом в Лаврушинском переулке, 17 «вступил в строй» году в 37 – 38-м, то есть Женя и Вова переселились в него из других московских районов уже после своего рождения. А вот я никаких других адресов не знал кроме этого дома. Но это так, к слову.

Это были счастливые довоенные годы — в том смысле, что, во-первых, мирные, а во-вторых, никого из наших родителей «не тронули». Конечно, я не говорю о бедной Клаве Кирсановой. А могли бы! Даже маленькие дети писательского дома вздрагивали по ночам от лязга дверей лифта или в страхе замирали днем, когда видели на лестничных площадках в подъезде молчаливых в серых одеждах людей со спрятанными лицами.

Потом началась война, эвакуация, возвращение в Москву в 43 году…

Сначала Женя пошла в школу, через год — Вова, а еще через год и я.

Нет, я вовсе не зря об этом пишу в своих воспоминаниях, потому что Вова существовал в том же месте и в то же время, и конечно же это не могло не оставить на нем особый отпечаток.

Теперь маленькое отступление.

Что-то эти мои заметки смахивают на художественное произведение, на какие-то выдумки, на беллетристику. Стыдно признаваться, но, наверное, никуда от этого не деться: ведь все картинки, которые я достаю из своей памяти, очень и очень давно там живут и успели из фактов объективной реальности превратиться в мои собственные выдумки.

Но основаны-то они, повторяю, на реальных впечатлениях и чувствах.

Хочу поразмышлять о его скромности. Это не то, что человек, скажем, старается скрыться в тени, отойти в сторонку, чтобы не, дай Бог, его не приняли за выскочку. Это была аристократическая скромность. Ему не нужно было никого убеждать в своей компетентности, в наличие знания о том или ином предмете, о своей осведомленности, в вопросах, например, науки или литературы... и так далее, и так далее.

Да и просто в ситуациях обыденной жизни он прекрасно ориентировался…

В своем детстве он частенько захаживал в нашу квартиру на пятом этаже третьего подъезда – просто так, без предупреждения, в гости к Жене. Но Женю он не интересовал, у нее были другие интересы, и она упархивала из дома, бросая Вову на произвол судьбы. И тогда, если и меня не было дома, Вова общался с нашими родителями. И мама, и папа любили его, как родного, и эти неожиданные посещения, судя по всему, доставляли им удовольствие.

Так и дальше продолжалось, из года в год, и я до сих пор храню в памяти драгоценные крупицы из Вовкиных пересказов бесед с моим отцом.

Я тоже захаживал к Вовке в его квартиру на третьем этаже во втором подъезде нашего общего дома и порой заставал там Семена Исааковича то возбужденно разговаривающего по телефону, то в повязанном фартуке колдующего на кухне, но никаких бесед, выражающих особую заинтересованность моей скромной персоной, он не вел. Так что и вспомнить нечего.

 С течением жизни Вовкины встречи с моим отцом, как я понимаю, вылились в дружбу, и для меня это является еще одним доказательством человеческого достоинства моего друга.

Однажды мы с Вовой, сговорившись, каждый сам по себе добирались до нашей дачи в Переделкине. Он приехал раньше. Мои пожилые родители были одни дома. И тут моему отцу стало плохо. Он потерял сознание. Вова не растерялся, сумел привести отца в чувство и вызвать «скорую». Отца отвезли в больницу, и жизнь его была спасена. И спас его Вова.

В нашей жизни были полосы, когда мы не общались – не потому, что были в ссоре, а потому что пути пролегали в разных плоскостях. Но внутренняя связь сохранялась, и по крупицам сведений, доходившим до нас, мы были более или менее в курсе событий.

Я, например, не будучи знакомым, знал о том, что у Вовы появилась семья — жена Оля и дочь Катя, и что теперь его жизнь наладилась, и что он, говоря высокопарно, нашел свое счастье. Уже тогда было ясно, что судьба преподнесла Вове бесценный подарок…

Все, кто бывал у Вовы, Оли и Кати на Остоженке, знают об этом.

Скажу еще, что он является героем — или основным персонажем — моих постоянных воспоминаний о нем и раздумий о жизни вообще. А это тема неисчерпаемая, и несколькими жалкими страничками не отделаться. Как не сказать, что он был человеком европейским или даже гражданином мира. Это совсем не громкие слова, ведь быть европейцем или гражданином мира значит уметь ориентироваться в конкретных жизненных обстоятельствах, обладая определенным набором знаний и умений.

С легкостью он объяснял мне во время наших прогулок по Москве, как, скажем, в аэропорту Франкфурта-на-Майне с помощью интернета и автоматических касс купить дешевый билет в Париж. Или в разговоре образно описать принца Уэльского, беседующего с ним на званом обеде в каком-то шотландском замке.

А основой его поэтических и художнических опытов, конечно же, была атмосфера отчего дома, где на стенах висели рисунки Пикассо и Сикейроса, где как о близких людях говорилось о Маяковском, Бурлюке, Неруде, Арагоне.

Кстати, вот еще одна высокая литературная сплетня, легенда: Маяковский был влюблен в Клаву, но та предпочла Кирсанова.

В течение нашей чуть ли ни семидесятилетней дружбы мы часто гуляли с ним по Москве разных эпох, угощали друг друга кофе или пивом в кафе и барах, появившихся во множестве в последние десятилетия, делились своими удачами и неудачами. То есть общались, как могут общаться лишь близкие люди. Так трудно смириться с его отсутствием.

Из моей памяти напрочь исчезли картины прощания с Вовой на улице Россолимо. Потом, когда в тот же день мы, Вовины близкие люди, собрались, чтобы помянуть его, меня не покидало ощущение, что вовсе он не умер, а занимается какими-то своими обычными делами и вот-вот появится.

И это ощущение до сих пор меня не оставляет.

Я несколько раз, и последний раз совсем недавно, пытался найти Вовину памятную доску в стене на Новодевичьем, но у меня не получилось. Я знаю, что она есть, но я ее не видел.

Но зато я в своей памяти часто вижу своего друга и приятеля Вову Кирсанова, спокойного, ироничного, аристократически скромного, с развернутыми плечами и открытым взглядом, излучающим ум и доброту. И безусловную причастность к искусству.

Моя жена говорит, что в ее душе и памяти сохраняется связанное с Вовой ощущение какой-то особенной мужской и человеческой нежности, и это она просит добавить от нее в мои личные воспоминания.