Поэзия и жизнь

Трудно поверить, но прошло уже более десяти лет с той весны, когда в ИИЕТ из США приезжала моя коллега и подруга историк Кристина Уайт, виновница моего знакомства с Владимиром Семеновичем Кирсановым. Помню, она вошла в нашу комнату в ИИТЕ на Старопанском и сказала: «Лена, Лена, там, в коридоре – джентльмен, он очень хорошо говорит на британском английском. Познакомь меня с ним». Я не была лично знакома с Владимиром Семёновичем, но всё же, на правах коллеги по Институту, представила Кристину Владимиру Семёновичу, а уже через пару минут они оживленно спорили об английской поэзии.

Вскоре Кристина устроила интернациональную вечеринку, которая обернулась чудесным поэтическим вечером. Алексей Владимирович Пименов читал Гейне на немецком, а Владимир Семёнович сходу подхватывал, и они вдохновенно декламировали вдвоём. Кристина вспоминала что-то из Киплинга, и, к всеобщему восхищению, Владимир Семёнович поддерживал и её чтение. И даже когда профессор Сорбонны Мишель Юлен прочёл стихотворение Бодлера, Владимир Семёнович вспомнил его русский перевод.

В тот вечер я впервые узнала, что ВС – сын известного поэта, что он прекрасно разбирается в поэзии и литературе, и решила обратиться к нему за консультацией.

Владимир Семенович неожиданно живо откликнулся на мои вопросы об авангардной поэзии начала XX века. Вскоре он принес в Институт несколько фотографий – Маяковский, Брики, Давид Бурлюк, Семен Кирсанов – и прочитал фрагменты из поэм своего отца. Тут-то я поняла, что тема моего академического исследования непосредственно касается мира, которому принадлежала молодость отца Владимира Семеновича.

Вскоре после этого Владимир Семенович подошел ко мне и предложил пойти в мастерскую к его двоюродному брату Анатолию Рафаиловичу Брусиловскому: «Он пишет книгу воспоминаний, будет расспрашивать об отце, а ты послушаешь, заодно посмотришь антиквар и живопись». Такое предложение мне льстило, но и смущало. «Я сказал Толе, что приду с американской коллегой», – неожиданно добавил он. Я удивилась, но в тоже время почувствовала облегчение – какой спрос с «американской коллеги» – и согласилась.

Мастерская Анатолия Брусиловского находилась в Замоскворечье, на чердаке одного из старых домов на Новокузнецкой улице, недалеко от Лаврушинского переулка, где, в писательском доме, прошли детство и юность Владимира Семеновича. В тот раз я впервые наблюдала ВС вне стен Института, вне научного сообщества.

Было лето. Одет он был элегантно, в классическом английском стиле: твидовый пиджак, бежевая рубашка, в тон ей брюки, летние кожаные ботинки, зонтик-трость, на случай дождя. Я не встречала никого из своего окружения, кто бы с таким изяществом и внутренним комфортом подавал стиль в одежде. «Что ты хочешь, деточка, я внук портного», – в его словах угадывалась скрытая ирония, думаю, что он «угостил» меня тогда эрзацем из советских биографий Семена Кирсанова, где неустанно твердилось: «сын портного», «сын портного». «Как?» ВС с легкой небрежностью пояснил, что его дед держал дома моды в Одессе, Берлине и Париже… (улица Гаванная, дом 10).

Мне всегда было жаль, что, имея явный литературный дар, Владимир Семенович не писал. Думаю, он мог бы оставить бесценные воспоминания в духе «Других берегов» Набокова. Жалела я об этом и когда наблюдала, как, уютно погрузившись в кресло стиля ар-нуво и потягивая коньяк, Владимир Семенович точно, с мельчайшими подробностями отвечает на дотошные вопросы Анатолия Брусиловского, как непреклонно поправляет задевавшие его за живое небрежности, преувеличения, домыслы: «Нет, нет, Толя, ты путаешь…». Тут-то присутствие безучастной, глазеющей по сторонам «американки» и приходилось кстати. «What do you think, Lena, of that lovely collection of crystal Easter eggs?»

Владимир Семенович обладал талантом тонкой режиссуры самой жизни. Как-то он заметил, что «писатели пишут литературу, а я пишу жизнь». Он «писал жизнь» ежедневно, поднимая окружающее до уровня своего природного вкуса, чувства прекрасного, мягких светских манер. Но он не был чужд игре и артистическому эпатажу. Помню, как на новогоднем институтском вечере, кося под люмпена, ВС пропел несколько куплетов из дворового шлягера пятидесятых «Мама, я летчика люблю…»

А к своему прошлому ВС относился ревностно, оберегал, не позволял вторгаться и, тем более, растаскивать на мемуары, эти бесцеремонные кривые зеркала. Однажды он даже позвонил мне домой. Голос звучал сдержанно: «Ленкхен, твоя одноклассница (Маша Шахова, телевизионная ведущая. – Е.Ж.) произнесла вчера в «Дачниках», что Семен Кирсанов сломал своему сыну жизнь. Это взгляд стороннего наблюдателя и совершенно не соответствует действительности. Передай, пожалуйста, Маше».

Мне всегда казалось, что мы, коллеги, лишь поверхностно представляли себе мир, которому органично принадлежал ВС.

— Вы были знакомы с Лилей Брик?

— Конечно.

— Рассказывают, что она слишком экстравагантно выглядела в свои поздние годы».

— Это не было важно. При разговоре с ней уже через пару фраз становилось очевидным, что перед тобой очень умный человек».

* * *

— Почему вы не пишете литературу, поэзию?

— Видишь ли, чтобы хорошо писать, надо писать ежедневно. И потом, я наблюдал людей огромного таланта, а это ставит на место.

Но дело было вовсе не в том, что ВС волею судьбы вырос среди поэтической и писательской элиты, дело было в другом. Он нес в себе утонченную культуру, эстетику, стиль и привносил их во все, с чем соприкасался, в том числе и в исторические исследования. Он прекрасно чувствовал и погружался в эпоху и культуру того времени, о котором писал, понимал особенности социального статуса своих исторических персонажей. Даже для советской научной вполне интеллигентной среды он был необычным явлением.

Владимир Семенович, безусловно, был сложным человеком со сложной судьбой и характером, но в памяти остались те его замечательные качества и черты, которые хочется сохранить. «Володя, как хорошо с тобой время от времени видеться, – признавался Александр Яковлевич Хелемский, – ты меня примиряешь с двадцать первым веком».

Наверное, главный дар, который Владимир Семёнович пронёс через всю жизнь, состоял в обостренном, очень чутком восприятии слова – и литературного, и поэтического, и научного, и живого.

В английской культуре есть понятие малого разговора. Например, вы останавливаете на улице Лондона джентльмена и спрашиваете его, где остановка автобуса «Х», а в ответ слышите: «Мадам, к сожалению, мне не доводилось пользоваться этим рейсом, но, вероятно, нужная вам остановка находится вверх по улице «N», если позволите, я могу уточнить или сопроводить вас». Вы соглашаетесь пройти тридцать метров с этим любезным человеком и оказываетесь участницей очень милого разговора о Кенсингтонских садах или Королевском розарии или ещё о чем-нибудь любимом лондонцами. Общаетесь вы с внимательным незнакомцем совсем недолго, однако, в вас успевает родиться трогательное любовное чувство к Лондону и к его жителям. Увы, но сегодняшние англичане сетуют, что традиция малого разговора умирает. В России такое умение — и вовсе редкость.

Владимир Семёнович владел этим искусством замечательно. Вспоминается один эпизод. В частном выставочном зале в Спиридоньевском переулке проходила выставка «Русский натюрморт XIX – начала XX вв.». Помню, Владимир Семёнович вошел в зал, бросил беглый взгляд на картины и учтиво поклонился пожилой, утончённой даме, присматривавшей за экспозицией. Обойдя выставку, подошел к ней, выразил свое восхищение некоторыми полотнами и завёл разговор о натюрмортах Артура Фонвизина. Они беседовали недолго, но неторопливо, к взаимному удовольствию почтительно и с достоинством обращаясь друг к другу. А у посетителей возникло ощущение, что эти двое со вкусом одетых пожилых людей принадлежат к какому-то иному миру.

Владимир Семёнович обладал редким свойством – он был внутренне настроен на диалог – не на деловой обмен информацией или монологическое сообщение, а на СОбеседование. Он был обращён к разговаривающим с ним, тонко следовал их внутренним реакциям, интересам и, если не чувствовал отклика, мягко менял тему. Он всегда уважал собеседника и не позволял себе невнимательность или внутреннюю торопливость. Поддержать же он мог практически любой разговор — Владимир Семёнович был разносторонне образован и обладал прекрасной памятью. К тому же круг его интересов выходил далеко за пределы академических — он великолепно разбирался не только в истории, литературе, поэзии, живописи, архитектуре, но и в моде, гастрономии, вине, автомобилях, сигарах… Владимир Семёнович был в курсе последних новостей и тенденций всего, что радовало и восхищало его просвещённый вкус. (Почувствовать разнообразие интересов, эрудицию, живописный публицистический стиль ВС можно прочитав статью «Бранденбургский ренессанс», напечатанную в электронной версии журнала «Вокруг Света».)

Но на вульгарную речь Владимир Семёнович реагировал очень остро. Порой казалось, что варварское обращение с языком отзывалось в нём чуть ли ни физической болью. Помню, как на одном из новогодних институтских вечеров кто-то намеренно – шутки ради! – исковеркал французские слова. Владимир Семёнович поморщился, на секунду замер, – осмысливая произнесённое, – а затем отошел в сторону. А как его возмущали неподобающие обороты речи президента Путина! Он мог быть более снисходителен к смыслу сказанного, нежели к неприличествующей форме высказываний президента.

Примечательно, что, владея в совершенстве всеми тонкостями личной беседы, в телефонных разговорах ВС чувствовал себя неловко. «Мне многие говорят, что я не умею разговаривать по телефону, мне необходимо видеть собеседника», — объяснял он самого себя.

Видимо, он не желал ущемлять человеческое общение в угоду коммуникационным средствам. Он ненавидел автоответчики, и никогда не оставлял на них сообщения — считал их неуважением к звонящему, лишь при крайней необходимости отсылал SMS, но с удовольствием пользовался электронной почтой, справедливо усматривая в ней несомненное удобство и средство обновляющее эпистолярный жанр.

Чувствительность к языку органично сосуществовала у Владимира Семёновича с утончённым художественным зрительным восприятием. Однажды он невольно дал мне почувствовать, как эти качества соединяются при чтении поэзии.

— Занимаешься серебряным веком? — спросил он.

— Пытаюсь.

— А знаешь ли ты стихотворение Мандельштама «О, бабочка, о, мусульманка…?»

Я не знала. Тогда он прочёл:

О, бабочка, о, мусульманка,
В разрезанном саване вся…

Внимательно посмотрел на меня и спросил: «Ну, скажи, почему мусульманка, и почему в саване?» Я промолчала. Тогда он взял первый попавшийся листочек бумаги, вынул из внутреннего кармана пиджака ручку и нарисовал, с поразительными деталями, ночного мотылька, Совку, со сложенными крылышками, головкой и раскосыми глазками, стоящую вертикально, спинкой ко мне. И я с изумлением увидела, что бабочка – «мусульманка, в разрезанном саване вся…».

Мне представляется, что поразительная зрительная восприимчивость к деталям проявлялась у ВС и в стремлением к тому, чтобы все окружавшие его вещи были в порядке, работали, наилучшим образом соответствовали своему назначению, радовали глаз. Он обладал врождённым чувством стиля, стремлением к гармонии окружавших его вещей. Это качество было практически противоположно небрежности (если не сказать пренебрежительности) и невнимательности к вещам, столь распространённым в советское время. И он почти всё умел делать своими руками – циклевать полы, чинить часы, реставрировать мебель… Но Владимир Семёнович не был в этом просто ремесленником или подельщиком. Он был редким для советской России представителем того, что знатоки французской культуры называют французским вкусом, – когда люди умеют видеть, ценить каждую мелочь, деталь, тщательно подыскивают ей место, вписывают её в контекст, бережно сохраняют, ежедневно любовно заботясь о ней.

Наверное, Владимир Семёнович мог бы быть хорошим поэтом, – кстати, его друг, поэт Евгений Рейн, насколько мне известно, таковым его и считает. Но, несомненно, он мог бы быть очень хорошим переводчиком поэзии.

Помню, я пожаловалась на неудовлетворительные переводы поэмы «Зона» Аполлинера, прочитала несколько строчек. Владимир Семенович покачал головой и попросил оригинальный текст, а через несколько дней принёс свой замечательный перевод, где были сохранены и аполлинеровский размер, и мелодика, и образный ряд:

Мир становится птицей в небеса возносясь как Иисус
Духи бездны за ним наблюдают хулу исторгая из уст
И кричат что у Мага-Симона он украл это чудо искусств…[1]

Однажды он поделился со мной одним из своих замыслов — написать о переводах Гейне на русский язык, показать, как изменяется поэтическое произведение при переводе из-за несовпадения родов предметов в немецком и русском языках.

Как мне кажется, большáя часть внутренней жизни Владимира Семёновича принадлежала миру, связанному с теми, с кем он был знаком с детства и юности и кто теперь составляет золотой фонд русской культуры и истории. Его часто можно было видеть в Ленинской библиотеке читающим мемуары или воспоминания о тех, кого он хорошо знал.

Помню, Владимир Семёнович читал прозу Бродского и заметил вскользь: «Кто бы мог подумать, что в этом ничем с виду неприметном человеке таится такой ум?». Фраза относилась к началу 60-х, когда Евгений Рейн единственный распознал в совсем ещё юном Бродском дар большого поэта и дружил с ним. Бродский был на четыре года моложе Владимира Семёновича, и в начале 60-х ему было чуть больше двадцати.

Владимир Семёнович глубоко переживал смерть известного правозащитника Александра Ильича Гинзбурга, много лет проработавшего с Солженицыным, а затем в газете «Русская Мысль» в Париже. Он виделся с Александром Гинзбургом в Париже незадолго до его смерти. Владимир Семёнович огорчался, что в российской прессе появлялись искажавшие действительность публикации об «Алике». Ведь он помнил Алика ещё мальчиком, когда тот жил с мамой недалеко от Лаврушинского переулка и прыгал с зонтиком со шкафа. Для него Алик был юношей, намеренно оставлявшим на виду диссидентскую литературу накануне обыска КГБ и осознанно шедшем за это в ГУЛАГ.

Помню, как возобновилось знакомство Владимира Семёновича с замечательным переводчиком античной поэзии, выдающимся филологом Михаилом Леоновичем Гаспаровым. Когда-то они учились в одной школе. Владимир Семёнович был чрезвычайно рад их новой встрече: «Поразительно, но оказалось, что у нас совершенно совпадают взгляды на поэзию. Жаль, что мы не общались столько лет». «Почему?» – спросила я. Владимир Семёнович вздохнул: «Мы оба очень застенчивые люди». Он произнёс это с грустью, как бы и не обращаясь ко мне вовсе, а размышляя о чём-то глубоко личном, и, почувствовав моё любопытство, тут же сменил тему.

Вскоре после этого Михаила Леоновича не стало…

А сегодня мы вспоминаем Владимира Семеновича…

И нельзя не сказать о том особом настрое души, которым он обладал. Я помню Владимира Семеновича сидящим в нашей комнате 13 в Старопанском, работающим вместе с Олей Фёдоровой над рукописями Лейбница. У него было тихое, почти кроткое, обращённое к тексту настроение.

Он часто говорил о самом себе фразой из Булгакова: «Не шалю, никого не трогаю, починяю примус…». Мне представляется, что это высказывание было метафоричным.

Бóльшая часть жизни Владимира Семёновича пришлась на советский период, когда громогласно прославлялись «ударный труд», энтузиазм, подвиг и другие энергетические порывы. Когда официальный железобетонный канцеляризм убивал всякую восприимчивость к слову, а обеднённый зрительный ряд советского быта и стиля не сопутствовал и не содействовал развитию художественного восприятия. В советские годы чётко вырисовывалась и модель творческой личности, ёмко описанная российским философом Михаилом Эпштейном: «если дар — то гонимый, дух — задушенный, судьба — искалеченная». Но Владимир Семёнович ни в коей мере не принимал эту судьбу. Его образец произрастал из другого представления о достойном человеке, он стремился соответствовать правилу la noblesse oblige.

И сквозь все советские годы, как и сквозь извращённый и развращённый постсоветский период, он пронёс чуткое и доброе состояние души, в котором, как мне кажется, только и можно работать и относиться к людям так, как это делал Владимир Семёнович, и в котором, по-видимому, только и можно видеть, что жизнь прекрасна, о чём он и сказал нам, коллегам, в своём, возможно, последнем стихотворении, прочитанном во время празднования юбилея Владимира Павловича Визгина в декабре 2006 г.