Увидеть Париж и умереть
 Два рассказа

На болоте

Каждый вечер, в 17 часов зимой, а летом в 20, старика можно видеть сидящим на приступочке своего дома. Проезжающие мимо, кричат ему приветливо: «Здравствуй, Коля! Не помер еще?» Старик в ответ трясет головой и желто пегая борода несколько раз подпрыгивает, прежде чем опять улечься на грудь и обрести покой.

Летом и зимой он одет одинаково, тулуп и валенки. Летом тулуп распахнут и валенки одеты на босу ногу, это видно, когда он вытаскивает грязную, желтую ступню и почесывает ее о лежащий чурбачок. Палка, на которую опирается его голова – выдающаяся. Грубо вырезанная рукоятка переходит в изящно поднявшую голову змею, хвост которой, обвивая палку, спускается до земли, придавая дополнительную устойчивость. Еще в ней имеется секрет - желобок, в котором Коля хранит оставшиеся от деда золотые.

Детство у Коли было непростое. После того как мать умерла, и отец взял молодку с двумя маленькими детьми, хозяйство быстро начало подниматься. Мужчины, отец с дедом, да и благодарная молодка, работали от зари до зари, не жалея даже маленького Колю. Несчастья начались, когда деда от непосильной работы парализовало, а в район пришел приказ о раскулачивании. Отца в селе не любили за крутой нрав и дружбу его первой жены с местной колдуньей.

Но жену давно прибрал Бог, колдунья в селе не появлялась, хотя ходили слухи, что она по-прежнему живет на болоте. Отдал дед Коле золотые, когда пришли их раскулачивать. Дед уже к этому времени не вставал, и когда в избу вошли члены сельсовета, усиленные красноармейцем, дед завозился на печи и закряхтел. Коля, хорошо его понимающий, выхватил из-под подушки сверточек, и шмыгнул вон из хаты.

Сидя в укрытии, он видел, как кинули на подводу связанного отца, видно тот вздумал сопротивляться, сверху забросили деда и двух маленьких ребятишек, детей его мачехи, саму мачеху привязали к задку подводы, туда же примотали веревкой корову, а лошадей степенный сельсоветчик повел под уздцы, изредка покрикивая на них: «Не балуй».

С трудом, всем миром вытолкнули застрявшую в колее подводу, и кавалькада тронулась. Кольку пробовали искать, но решили, что тот сам прибежит следом за отцом.

Колька, просидев в укрытии пару дней и насмотревшись на разбой, учиненный односельчанами, когда со двора тащили все: посуду, кур, инвентарь, сундуки, из которых торчали праздничные платья матери, не выдержал, и, плача, побежал на болото к материной подруге Кленихе, которую сельчане недолюбливали и побаивались.

Понятия дружбы в деревне не существует. Люди заходят друг к другу по делам, иногда посплетничать, но нежности между ними, как правило, не бывает.

У матери вышло по-иному. Сонька рождалась, когда Колька был уже взрослый, лет пяти. Клениха принимала роды. Колька забился за печь, боясь высунуть нос, но зато все слышал. Кричащая истошно мать, вдруг замолчала, натужно крякнула, мужским хриплым голосом, и тут вся изба наполнилась кошачьим писком и довольным урчаньем Кленихи. Потом остался только кошачий писк, потом тишина. И тут Колька услышал тихое бормотанье. Клениха читала какие-то заговоры. Бормотанье прерывалось постуком и топотом. Колька высунул голову и стал наблюдать, что происходит в избе. За окном наступили сумерки, но в хате темно не было.

Кольке померещилось, что посреди хаты подпрыгивала не знакомая с детства старуха, а кто-то страшный, костлявый, многорукий и многоголовый. Он мелькал то слева, то справа одновременно, и маленькая девочка, что была у него в руках, зажмурившись, летала по хате, как будто молния. Видел он такие круглые и сверкающие сполохи, залетающие иногда в хаты. Мать вдруг захохотала, тихо и страшно и, приподнявшись с кровати, ловко поймала летящий маленький комочек.

Ну что, окрестили мы ее с тобой, - услыхал Колька человеческий нормальный голос, – теперь у нас и Сонька есть. В хороший день она у тебя родилась, благодатный. Вот, у тебя вся команда и собралась, Вера, Наденька, а с тобой полнота Божественная. Собирайся, скоро надо ехать.

- Тащи Кольку, - деловито распорядилась мать.

- Колька здесь, чего тащить, вон он за печкой, наблюдает.

- И что, он все видел?

- Не бойся. Это - к лучшему. Надо только объяснить. Сестер будет любить крепче, а то вырастет, фыр-р-р, и улетит в город. А так при них будет.

- Какие сестры, - слабо удивился Колька. - Что ли Сонька эта? Остальные ведь померли! Ходим же по воскресеньям к ним на кладбище, еще с батей кресты резали весной. И Верка, и Наденька обе мертвенькие родились.

Он сгреб несколько щепочек, заменяющих ему солдатиков и угрюмо опустив голову, вылез из-за печки.

- Мам, ты как? Лучше тебе?

Мать посмотрела на него вскользь и вдруг заревела в голос.

- Ой, детушка, опять у тебя сестрички не будет. Прибрал ее Господь.

- Ой, беда, беда. – Вторила лживая Клениха.

- На кого ты нас покинула, дитятко мое, - стараясь перекричать, голосила мать.

Тут в избу ворвался отец и заорал:

- Пошла вон, ведьма чертова, предупреждали меня мужики, нечисть поганая. Как ты, проклятая, припрешься, так жди смерти. И ты убирайся с глаз долой, - повернулся он к матери. – А все ты, пусть она да пусть, - чуть не плакал огромный мужик, - всех девок мне загубила. Встанешь – уходи. А я сей же час иду за отцом Трофимом. А тебя – повернулся он к Кленихе, - сожгу, не побоюсь властей, а потом и кол осиновый вгоню, чтоб больше честных людей не смущала. Кольку не отдам – орал мужик, размахивая своими огромными волосатыми кулаками.

Колька пискнул и бросился к матери.

- Маманька, - зашептал он, - скажи, что Сонька живая, я же видел, что она живая, скажи тятеньке, а то прогонит, а я не могу без тебя, маманька, скажи ему.

Мать торжественно молчала, перебирая пальцами края ряднины, на которой лежала, изредка искоса поглядывая на замершую в углу Клениху. Мужик уловил движение в углу, с ревом развернулся и, схватив табуретку, шагнул в направлении Кленихи. Но как ни махал он табуретом, как ни шарил страшными кулаками воздух, Клениху ему было уже не схватить, потому что исчезла она из избы, только полыхнул в том углу сноп с огненными искрами, да мать опять страшно засмеялась.

 Тут весь гнев отца обратился на Колю. Он схватил его за штанишки, приподнял над материнской лежанкой и грубо, с силой кинул к порогу. Коля от страха намочил штаны, и резво пополз через порог, взвизгивая и пришептывая: «Тятенька, тятенька, не трогай маманьку».

Очнулся он в избенке Кленихи, придавленный периной, лежащий в обнимку с тощим клениховским котом, который, урча от удовольствия, лизал ему губы. Отодвинув перину и оттолкнув кота, он, приподнявшись на локте, осмотрел комнату и встретился глазами с сидящей неподвижно у окна Кленихой.

Впервые он так близко и так внимательно ее рассматривал, тем более она сидела простоволосая и без своей обязательной кацавейки. «Да она моложе маманьки, - с удивлением понял Коля, - и красивая какая».

Золотые волосы спелой волной падали вдоль лица на спину, темные, теплые глаза были мечтательно прикрыты и белая, алебастровая шея тихо покачивалась в такт мелодии, которую она самозабвенно мурлыкала. «Ну, дела, - подумал Колька, - да она как маманька».

- Ты не старуха? – удивился мальчик.

 Очухался, - обрадовалась Клениха, - нет, мы с твоей маманькой ровесницы, только она замуж за этого вахлака пошла, погналась за богатством, вот и мается. Хорошо если не прибьет, а то так и норовит руки распустить. Спи, золотко мое.

- А как там маманька, не помрет?

-Не помрет твоя маманька. Надо было Соньку с собой забрать, оплошала я, теперь хлопот не оберешься, оживляя.

- А она что, померла? – испуганно поинтересовался мальчик.

-Ну, это как посмотреть, - значительно произнесла Клениха. – Если слева направо, то мертвенькая, а наоборот – живее живого.

Коля уже знал, что существует право и лево, и даже знал, какая рука у него правая.

А как это? – все же переспросил он. Очень ему вдруг захотелось, чтобы было наоборот.- Давай посмотрим, вдруг живая.

- Ладно, поднимайся, ты все-таки их брат, тебе легче будет справиться.

Коля мигом поднялся и побежал, на ходу удивляясь, как это Клениха идет по росной траве, не замачивая ног.

Оказались они на болоте. Подойдя к тому месту, где мертвые деревца сиротливо торчали из редких кочек, они опустились на колени у небольшого бочажка, и вдруг Коля почувствовал, что между ним и ближайшим деревцем возникло незримое препятствие, как будто воздух сгустился и затвердел. В свете луны увидел он другого мальчика, сидящего напротив, а рядом трех маленьких девочек, обнявших его за шею. Самая крохотная была голенькой, и серьезно ковыряла в носу.

- Кто это там? – испугался Коля.

- Да ты, не бойся, это конец света и начало нового. Это место встреч. Когда про него узнают, тут будет столпотворение. Это я его открыла. – Горделиво призналась Клениха, - теперь и ты знаешь, а раньше только твоя маманька.

- Кто это там?

- Да ты, с сестрами.

- А что я там делаю?

- Навещаешь их. Им там скучно.

- И маманька навещает?

- Ну да, она там вообщем-то и живет. Там родить нельзя, вот она сюда и ходит. Родит и туда их, там и рОстит. А здесь похоронит. Ее девки не для нашего мира, а ты - для нашего. Вот и придется тебе бегать туда-сюда. Когда помрешь, пойдешь к ним. А пока устраивайся. Все мы здесь временно. Хоть род людской и рассчитан на 600 лет, мы как птенцы перед бурей. Сминает нас ураган жизни, а кого минует, тот в потоке погибнет, или сгорит в жарком столбе, а если предохранится от этих бед, сам себя человек сомнет, или от обжорства или от пьянства, а то от зависти или злобы, словом от внутренних болезней. Ладно, не плач, что я на мальца накинулась, хотя вот, объяснила тебе, и самой легче стало. Я ведь тоже оттуда, да и мать твоя тоже. Там мы в родстве близком, а по эту сторону у каждой из нас своя задача. Твоя мать рожать должна, а я – лечить. Хотя с каждым разом все труднее мне справляться. Раньше хотели порешить, так как считали, что я коров силы лишаю, теперь, что деток твоей матери уморила, чудно. Здесь совсем не понимают, что такое жизнь. Каждый ее знает на свой манер.

Так за разговорами проходило у них время. Виделся он с сестренками, и даже успел с ними сдружиться. Играя и тетешкая маленькую, он с удивлением следил за метаморфозами, с ней происходящими. Приводили ее на берег сестры, а если он хотел пойти с ними, в их мир, старшая каким-то образом лишала его возможности двигаться, и они убегали, смеясь. Маленькая тоже бежала следом, хотя по всем земным законам она должна была еще лежать в колыбельке и пускать пузыри.

Вдруг, в один прекрасный день они привели с собой мать. Коля кинулся ей на шею, и мать была с ним нежна. «Значит, перешла мать, надо к отцу возвращаться» - рассудил Коля, да и мать настоятельно просила его об этом.

Отец отходил его вожжами за столь долгое отсутствие, но потом прижал к себе и замер, вбирая запах детских волос.

С дедом в это время Коля очень подружился. Дед его и азбуке учил и молитвам, а иногда, приподнимая рубашку, разглядывал диковинные знаки на детском тельце и печально качал головой. «Не для нашего мира, как мать твоя. Говорил я отцу, нельзя было брать ее за собой, не послушал. Надо было простую, как Тонька у Никитича, а то без роду без племени, нашел ее на болоте и сразу в дом, женюсь, прости Господи. А она может нежить? Как Клениха, ее подруга, тфу, доброго слова не стоит, а туда же, лечить берется». Коля молчал и чувствовал себя виноватым.

Через некоторое время отец взял овдовевшую работящую Тоньку с двумя мальцами. Дед, когда садились за стол, накладывал им с добавкой, и ласково говорил, обращаясь к Коле. «Помощники тебе вырастут, ты их береги». Потом деда парализовало. Врача не было, а от услуг Кленихи дед категорически отказался, как ни плакал отец и ни просил Коля…

Коля переселился к Кленихе окончательно, после того, как сгинули увезенные в неизвестном направлении его родные, а поскольку арест происходил у Кольки на глазах, он хоть и делал у Кленихи всю мужскую работу, заготавливал дрова, косил, чинил избу, но был угрюм и стал заговариваться. Два раза посещала его падучая, и Кленихе пришлось долго его лечить, пока Коля встал на ноги. В эти тяжелые дни от него не отходила мать, она зажимала руками его вихрастую голову и уговаривала потерпеть.

Время шло. И однажды сестры привели к нему чужую девочку. Коле она не понравилась, но Клениха обрадовалась ее появлению. Она с гордостью шепнула Коле: «Это для тебя». «Для меня значит для меня» - обреченно подумал Коля, начинающий постепенно привыкать к сложным законам этого непростого места.

Он был младше девочки и отношения их складывались непросто. Но в один прекрасный момент его сердечная боль начала таять и он почувствовал к ней такую нежность, которая как лампада высветила прелесть этого уединенного места: чахлых перелесков и клюквенных кочек на болоте.

А когда Коле исполнилось тринадцать лет, его подруга уже ждала ребенка. Особенно радовалась мать. Она с гордостью толкала локтем Клениху и смущенного Колю, и через положенное время около дома Кленихи появилась свежая могилка. Коля поставил на ней крест, убрал цветами, а летом, когда дочка немного подросла, она полюбила играть на своей могилке, украшая ее лилиями и кувшинками.

Жизнь текла ровно и предсказуемо.

Иногда мать приносила Коле со своей стороны разные интересные вещи, вроде вечного огня или нити для отпугивания лисиц, но долго держать их на этой стороне было нельзя, и Коля с сожалением должен был с ними расставаться. Единственно, что позволено было оставить – хитон, который можно было носить в самые зверские холода.

Но в один прекрасный день на поляну ввалился отряд бойцов. Оказывается, в Колином мире уже больше года шла война. Когда командир увидел пастораль Колиной жизни, он потерял дар речи. Первый порыв у него был – расстрелять. Потом нестареющая Клениха обласкала командира, накормила бойцов, подлечила гангрену у старшего сержанта, вынула пулю из живота у лейтенанта, подула на раны и мозоли, заживляя их, а Коля наловил им рыбы и тетеревов, поэтому расстались они лучшими друзьями.

После их ухода пропала Клениха, и когда Коля вошел в избушку, он обнаружил там полный разгром. Травы были рассыпаны по полу, и было видно, что Клениху волоком вытаскивали из хаты. Перевернутый стол валялся около двери, где ему никак не полагалось быть, скамья была сломана и выброшена за порог, а половик, который Клениха вязала всю зиму, вообще исчез.

«Похитили, украли - в панике подумал Коля. - Что делать? В погоню», - решил он. Прихватив дубину, он вначале кинулся к барьеру, чтобы предупредить мать и спросить у нее совета. Но, отодвинув поваленные деревья, он увидел семью в полном составе. Там был отец и дед, молодой и на своих ногах, мать с сестрами. Вдруг он увидел, как сзади легкой тенью скользит знакомая фигура с распущенными золотыми волосами. «Значит, перешла», - совсем не удивился Коля. Теперь они все там.

Он подошел, обнял отца, поклонился деду. Дед выглядел живее живого. От парализованного старца осталась только шаркающая походка, но и она была незаметна, так как дед скользил по траве, не склонив травинку, и над водой, не оставляя следов. Дед рассказал Коле, как их убили. Подвода привезла их в райцентр, на главную площадь перед почтой. Тех, кто не мог идти, – свалили на одну подводу и, завезя в овраг, расстреляли. Тех, кто мог ходить, погнали до станции, а потом загрузили в закрытые вагоны и повезли. Отец умер в дороге.

Сейчас он надеялся на встречу с Тоней. Коля, стесняясь, спросил у матери, как она относится ко второй отцовской жене. Мать засмеялась и дала Коле подзатыльник. «Здесь совсем все другое, - произнесла она задумчиво, - отношения скорее братские, вся любовь осталась там. - Она махнула рукой в сторону деревни. - Почему мы беременеем у вас? Нет там возможности такой, впрочем, сам скоро увидишь. Что человечий век? Комариный нос».

Так вопрос оказался исчерпанным.

Но примерно через месяц, поздним вечером, из-за барьера раздались крики и на поляну стали вываливаться толпы народа.

Коля, расставив руки, бегал по кочкам, пытаясь остановить наплыв, но на пятнадцатом человеке отошел в сторону и удрученно сел на поваленное дерево. Пробившаяся к нему мать рассказала, что весть о коридоре просочилась, и сюда двигаются толпы. Люди, слепо щурясь, подходили к Коле, ощупывали его лицо и разочарованно отходили. Когда поняли, что он представляет живых в единственном числе, начали выкрикивать просьбы оповестить родных. Вначале Коля записывал имена и адреса.

Тех, кто говорил на другом языке, он отталкивал, злясь и нервничая. Потом, исписав несколько листов бумаги, плюнул и отошел в сторону. Около болотца от стены, разделяющие два мира, мертвые могли рассчитывать на три метра пространства, дальше для них хода не было. Только Колина жена да мать могли удаляться от этого места на километр. Поэтому на маленьком пространстве кружились и размахивали руками до 50 человек, а толпа все росла и росла.

Тут, в основном, были военные: рядовые и постарше в звании, и много обнаженных детских и женских фигур с освещенными полной луной синими лицами – это из лагерей, объяснил ему отец.

Все они просили, требовали, взывали к милосердию и совести Коли, а он, растерянный, сидел на поваленном дереве и чуть не плакал от бессилия, не понимая, что те от него хотят. Подошедший дед долго молчал, наблюдая, потом покачал головой и объяснил Коле, что происходит. «Нашли-таки они проход, как уж это получилось, и кто не доглядел, это не наше дело, а теперь они все думают, что ты, - дед погладил Колю по плечу, - хранитель прохода, вот и просятся назад».

 Подошла мать и села рядом, успокаивая и утешая. Она объяснила ему, что он ничем не может им помочь, разве только сообщить родным, где они похоронены, чтобы те смогли когда-нибудь приехать к ним на могилку. Коля повздыхал и смирился. Ночью, сделав набег на почту и запасясь карандашами и бумагой, он утром обречено пришел к барьеру и скомандовал «Все в очередь». И начал писать письма. Каждое письмо занимало у него, непривычного, по несколько часов, очередь не иссякала.

Он плакал от бессилия и усталости, он в гневе ломал карандаши и рвал бумагу, он кричал и зашвыривал письма под деревья, он перестал есть и спать, а очередь не иссякала. Мать и жена собирали ему ягоды, поили молоком, растирали руки, а потом ему взялся помогать генерал. Он диктовал ему слова по буквам, которые Коля записывал вкривь и вкось на пожелтевших страницах, и дело пошло.

В письмах были приветы, последние рвущие душу слова прощания, давались ориентиры могил. Генерал – военная жилка, бывший смершовец, до последнего наводил цензуру, но когда Коля, почувствовав, что люди от этого очень страдают, попробовал отказаться от его услуг, генерал заплакал и продиктовал Коле свое письмо, уже не обращая внимания на пресловутую секретность.

Поток стал иссякать на пятом месяце. То ли еще обнаружились барьеры, то ли мертвые блюли договоренность не распространяться по поводу Коли.

Когда последние мертвые исчезли, и он смог, наконец, обнять своих деток, поцеловать жену и мать, вышла Клениха и они устроили военный совет.

Для того чтобы разослать все письма, нужно было переселиться в город и несколько лет заниматься только ими. Что же делать, посетовали родные, придется переход временно закрыть, чтобы у мертвых не было больше соблазна, а Коля пусть исполняет свой долг.

Коля показал деду и не покидавшему их генералу сверточек с золотыми монетами, генерал одобрил план и Коля, приодевшись, отправился в Москву. Деньги он разделил на несколько частей, одну из которых спрятал в прихотливую палку, сделанную в незапамятные времена деду приятелем Кузьмой. Коля выглядел колоритно – типичным деревенским ходоком, которых тогда много было в Москве. Ранняя седина и длинная борода делали его похожим на попа-расстригу.

Придумали ему легенду, по которой шел божий человек из монастыря и попал в окружение, что было обычным делом. От себя генерал написал письмо, что Коля доблестно сражался, когда дивизия прорывалась из окружения, что генерал видел Колины документы и подтверждает их подлинность, а то, что их в данный момент нет в наличии, так то война, все бывает.

Несет он письма бойцов, попавших в окружение, все цензурой проверено, нужно их отправить. А Колю за геройские дела представить к награде, не меньше ордена Ленина. Просьба выправить паспорт и помочь устроиться в Москве.

Колю, как ни странно, пропустили патрули, ни у кого он не вызвал недоверия, и вот уже он в Москве. Побродив по городу, зашел в баню, в парикмахерскую. Банщик попался ушлый, помог обменять золотой и устроил его на постой к своему родственнику. Деревню Коли немцы не занимали, а то, что он был из семьи раскулаченного, так много воды утекло, тем более по характеристикам выходило, что он комсомолец и активист.

Карты Москвы было тогда не достать, Коля составил свою, благо границы были почти в пределах Садового кольца. Не на много шире.

И пошел Коля разносить свой печальный привет. Принимали его хорошо, угощали, если было чем, и все верили его рассказам, как нашел он чемодан с письмами на месте свернутого госпиталя, и не позволила ему совесть бросить этот чемодан.

Прошел год. Московские письма были разнесены, иногородние отправлены по почте. Коля поправился, оброс вещами, регулярно ходил в баню и парикмахерскую. За Колей стала ухаживать вдова старшего лейтенанта, от которого Коля привез ей последнюю весточку. Коля не особенно сопротивлялся. Вдова была женщина богатая, работала зав. столовой, имела свою жилплощадь. А домой не хотелось. Свыкся Коля с сытой и легкой городской жизнью, решил, что от добра добра не ищут, так и скоротал с ней зиму.

А летом выяснилось, что баба брюхата и к зиме родила. Как водится, Коля похоронил дочку. Следующим летом Коля вдруг затосковал, тем более, что стали приходить ему письма с пометкой адресат выбыл. Таких оказалось больше сотни и Коля, поцеловав жену, отправился развозить их сам.

Три года ушло на бесконечные поездки. Денежки в посохе таяли, Коля начал стареть и болеть, и однажды, зимой, стало ему так худо, что в одной из сибирских деревень пришлось ему слечь.

Пользовала его местная знахарка. Придя в избу, где он был на постое, чтобы поставить кринку на живот, она вдруг закрестилась и с криком «меченый-меченый» выскочила из избы. Когда Коля снова открыл глаза, рядом сидела мать и ничуть не изменившаяся Клениха. Его завертели, защекотали, Коля хрипло засмеялся и понял, что вот оно счастье, - рядом. Мать, склонившись, шептала: «Нашла, слава Богу, а тут дочка твоя к нам прибилась, теперь с тобой познакомится, вот счастье, опять мы вместе, дед стосковался, ждет», – «Мама, у меня дедовы монетки еще остались, я их осторожно тратил. А как вы меня разыскали?». – «Ты меченый, и таких, как ты, - мало. Очень у тебя судьба сложная, связывать два мира. Тут недалеко тоже проход образовался. Народ ждет. За те письма тебе очень благодарны. Тебя любят и ценят. Помучайся здесь еще немного. Зато там у тебя будет другая жизнь, апостольская. Ведь не всякий апостол столько перестрадал за народ, сколько ты», – «Мам, но ведь война то кончилась, не могу я больше так жить, я ведь старый, тяжело мне». – «Крепись, деточка. Встанешь, пойдем к здешнему барьеру. Теперь много катастроф, люди умирают внезапно, как живым то это пережить? Потрудись еще, деточка, а потом мы заберем тебя с собой. Больше то никто не может это сделать. Но у тебя есть край, пока хоть один дедов золотой в палке бренчит – значит нужно идти».

Коля заплакал и открыл палку. Там он насчитал еще с десяток. Поднявшись через силу, он пошел к барьеру, сопровождаемый матерью и Кленихой. Но по дороге у него возникло сильное искушение. Он вытащил из палки золотые и, размахнувшись, кинул их в реку. Кинул и испытал облегчение. Все. Теперь он свободен. Какое счастье, вернется в Москву и заживет с вдовушкой.

Пойдет работать и может, наконец, родит мальчишку. Представляя себе все это, он, не останавливаясь и не замечая ничего вокруг, шел к барьеру. Когда до него оставалось несколько шагов, он услышал знакомый гомон и первого увидел деда. Дед стоял, задумчиво глядя на него, и молчал. Выцветшие глаза, изуродованные работой руки, вдруг пробудили в Коле такое чувство вины, что он охнул, присел и кинулся к месту, где так дерзко бросил дедово наследство. Подбегая к реке, он вдруг увидел своих сестер, повзрослевших и похорошевших, которые, ныряя, доставали со дна монеты и передавали их двум его дочкам. Дочки тоже выглядели взрослыми. Он подошел, обнял их, забрал монетки, которые еще хранили их тепло, пересчитал, сложил в трость, и, глубоко вздохнув, пошел к барьеру.

Так вот, когда проезжающие по деревне бросают дружелюбные взгляды на старика, они не предполагают, какую роль сыграет тот в их случайной смерти, они не знают, что в трости еще звенят два золотых и пока они целы, жизнь Николая будет подчинена определенному ритму. Но у него уже есть помощник. Родил таки Коля мальчика, которому тоже уготовано это непростое дело. И вот уже маленький Коля бегает вместо отца на болото, а Коля большой днем пишет письма, которые ему диктует малыш, а летом в 20 часов и зимой в 17, мимо дома проходит незаметная старушка, которая эти письма забирает. И уже целая организация, которая все множится и множится, разносит их по адресам.

Так что надейтесь и ждите. Однажды дойдет очередь и до вас.

14 октября 2004 года. Начато в больнице. Виктория Л. Жукова.

Увидеть Париж и умереть

 Сереньким январским днем, необыкновенно теплым и влажным для середины зимы, Софья Павловна шла по улице, внимательно глядя под ноги. Жирное месиво из снега, стекол и пластиковых бутылок, лишало ее всяческого представления, куда поставить ногу, чтобы ботик не черпанул через край этой отвратительной жижи.

Чудом сохранившиеся, они очень пригодились ей в эту странную дождливую зиму. Правда, сделанные под туфли с каблуками, они были не очень удобными: место для каблука, заткнутое старой газетой, постоянно продавливалось, кнопочка давно отвалилась, а пришитая пуговица расстегивалась. Но купленные лет пятьдесят назад, они который год служили ей верой и правдой, и осенью, раскрывая коробку с зимней обувью, она любовно их поглаживала, с умилением вспоминая свой бунт. Мама вышла тогда победительницей в этой нелегкой принципиальной войне, отвоевав ботики.

Соня с молодой лихостью постоянно что-нибудь выбрасывала: сундуки, старые альбомы с открытками, скатерти, подштопанные бабушкиной рукой, даже лампу, с бронзовыми львиными ногами, правда, аккуратно закрытую старым тазиком вместо абажура, который быстро нагревался и прожигал накидываемые на него платки и шали. Весь мамин быт подвергался суровой ревизии и жесткой критике.

 Диван, признанный старорежимным, был выброшен под мамины крики и заменен на новый, доставшийся с огромным трудом по справке погорельцев, полученной путем унижений и интриг. К нему прилагались два кресла. Одно они оставили, а другое Соня продала за большие деньги, но даже это не могло утешить маму. Проходя, она злобно пинала диван ногой, как будто тот был в чем-то перед ней виноват, и жаловалась по телефону подругам, вспоминая старый, как лучшего ушедшего друга, особенно налегая на выгнутую спинку красного дерева и прихотливо изогнутые ручки.

Дочь плакала и уговаривала мать смириться, напоминая, что мать сама постоянно жаловалась, на неудобство, жаловалась, что не высыпается, а этот - широкий, раздвижной и спать на нем одно удовольствие. Так, постепенно, в процессе жизни, почти все, что составляло смысл материнского существования, все эти маленькие пустячки, все эти альбомчики, салфетки, печатки, старые шляпки и пояски, абажурчики, кресла и кушетки покинули их: частично мать рассовала по своим подругам, частично перекочевали к антикварам.

Словом, когда Сонина жизнь стала клониться к закату, она оказалась живущей в типовой квартирке с типовой мебелишкой. Скопленные деньги не дали ожидаемого удовлетворения, все подорожало, и сытая достойная жизнь в старости, которая грезилась ей, в молодые годы работающей на нескольких работах одновременно, все отдалялась. Софья давно похоронила мужа, легшего в больницу по поводу простейшей грыжи, да так и не вышедшего из нее. Детей ей Бог не дал, зато племянниками и племянницами она была богата. Софья жила полной жизнью, ходила в театры, в кино, в консерваторию, правда денег хватало лишь на пенсионерские билеты, но спектакли от этого хуже не становились.

 В конце жизни у Софьи появилась мечта. Мечтала она съездить в Париж. Вернее эта мечта была у нее всегда, но времена, когда Болгария была самой заграничной заграницей, еще свежи были в памяти, и страх перед этим огромным, непреодолимым барьером был еще силен. В Париж нормальные люди не ездили, о нем мечтали, как о другой жизни, к которой они не имеют никакого отношения. В детстве ее обучали и довольно пристально, французскому языку, но скорее по привычке.

У родителей еще сохранилось убеждение, что когда ЭТО кончится и наступит нормальная жизнь, язык их девочке очень пригодится, особенно французский. Более дальновидные, учили своих детей английскому, не немецкому же, в самом деле. Война только-только кончилась, Германия лежала в руинах и стойкое мнение, что победители не учат язык побежденных, бытовало еще довольно долго.

Поэтому «Ля рив гош и ля рив друат» вместе «с тур эйфель» звучали у нее в голове в последнее время особенно часто. У Сони было две пластинки Джо Дассена, которые она крутила на Ригонде, старая заезженная пластинка Ива Монтана и поновее, великой Пиаф.

Недавно племянница подарила ей свой старый плеер и она, гуляя, постоянно слушала обворожительную Патрицию, песни которой давно кружили ей голову. Все чаще и чаще она вспоминала где-то вычитанную фразу: «увидеть Париж и умереть». Но смерть она призывать не торопилась, вернее, понимала, - жить ей вечно, поскольку Париж был недосягаем.

Но однажды, проходя мимо костела, она, никогда там не бывавшая, решила заглянуть. Убранство костела ее поразило. После сумрака православных храмов, он выглядел дворцом, полным чудес. Службы не было, и Софья шла вдоль стен, разглядывая статуи и барельефы. Мраморный строй колонн настраивал на торжественный лад. Никто за ней не гнался, не делал замечаний, и она, осмелев, опустилась на колени перед Божьей Матерью и заплакала от переполнявших ее чувств. Потом долго сидела на удобной скамейке, разглядывая мраморный алтарь и пожилого служку в кружевном, каком-то детском фартучке, который деловито шнырял мимо алтаря, каждый раз торопливо преклоняя колени.

Вскоре началась служба. Проходила она на русском языке. Набежавший народ дружно пел «Отче наш», потом все подошли к барьерчику и, опустившись на колени, благоговейно ждали, когда до них дойдет очередь в принятии Святых Даров.

А потом стали целоваться и пожимать друг другу руки. Софья шарахнулась, но ее поймал в охапку пожилой француз, за ним миловидная дама, потом еще кто-то и еще, и все жали ей руку и улыбались. Впервые она почувствовала себя важной персоной, к которой тянутся такие авантажные и милые люди.

С этого посещения все и началось. И вот Софья хлюпает по лужам, спеша в костел. Там у нее назначено деловое свидание с руководителем поездки в Тэзе. Подумать только! Если все получится, она, Софья, увидит Париж. Такого острого волнения она давно не испытывала. С деньгами проблем нет. Племянники уважительно кивают и наперебой предлагают баксы. Только бы не заболеть, молится она.

У Тэзе с костелом давняя дружба. Есть, по слухам, какие-то разногласия, правда толком объяснить Софье в чем там дело никто не может, да она и не очень вникает. Руководитель группы рассказывает про Тэзе, остальные внимательно слушают, но реагируют только на звучные имена: Франция, Париж. Руководитель тоже никогда там не был, но инструктаж видимо прошел, и о Тэзе знает из первых рук, от местного настоятеля. Софья, прикрыв увлажнившиеся глаза и почти отвернувшись от группы, грезит. Оказывается, это всего-навсего название деревеньки под Лионом. «В ней мужской монастырь, куда и едут паломники.

Уклад там - достаточно простой, даже можно назвать его аскетичным, но, в духовном плане, - руководитель сделал паузу и значительно осмотрел группу, - люди заряжаются надолго. Настоятель - брат Роже, очень стар, ему около ста лет, но он продолжает руководить монастырем, присутствует на службах, принимает посетителей». Софья слушала вполуха, в голове пульсировала кровь, ладони вспотели. Но последняя фраза заставила ее встрепенуться и с тревожным изумление посмотреть на руководителя. «Едем весной, автобусом, Париж не предусмотрен, ни до, ни, тем более, после. Большой соблазн, знаете-ли».

Тут Софья стала громко возмущаться. «А если мы хотим посмотреть Париж? Тогда как? Может, я всю жизнь мечтала? Нам что, сбегать прикажете?» Руководитель вздрогнул. «Как ваша фамилия? – произнес он грозно. Не услышав ответа от струхнувшей Софьи, он заглянул в ведомость. – Так-так, вы мне сдавали деньги… второй, значит вот – Мстиславская, фамилия-то какая известная! Что же вы, Софья Павловна, воду мутите? Меня ведь предупреждали, что в группе всегда один бунтарь окажется. И знаете, что инструкция велит делать в таких случаях? Правильно, отдавать деньги, чтобы другим неповадно было. В группе что? Главное дисциплина, а вы Софья Михайловна...» - «Павловна», - пискнула Софья. - «Все равно, это теперь не имеет значения, забирайте деньги. Так, одно вакантное место. Кто там про внука говорил? Вы, кажется, Ядвига? Быстро оплачивайте, не тяните, Меня найдете тут завтра. Все свободны».

Ошеломленная Софья сидела с зажатыми в кулаке долларами, и глаза ее наливались слезами. Огромное горе железными когтями сдавило сердце, она откинулась на спинку скамейки и замерла. Привел ее в чувство вкрадчивый голос Ядвиги. «Ты чего так убиваешься? Не получилось в этот раз, поедешь на будущий год, мы ведь в третий раз едем. Нам Париж ни к чему, он прав, собирай нас потом, разбежимся как тараканы. Это после первой поездки правила такие ввели. Ужас, что было.

 Потерялись, а ведь без денег, без языка… Самые молодые Париж захотели посмотреть. Их потом с консулом разыскивали. Теперь объезжаем стороной. А ты, слышь, не одолжишь денег? Мне на внука сейчас так быстро не собрать, одиннадцать детей на руках, теперь вот внуки пошли…Не расстраивайся, тут молодежная группа из Астрахани автостопом едет. Оно и дешевле. Хочешь, я тебя с ними сведу?

Я тоже рада была бы подешевле, но ноги какие, смотри, синие все. Что роды наделали, совсем ходить не могу. Нет, только автобусом». Она задрала юбку и продемонстрировала огромные синие кувалды, которые даже в страшном сне нельзя было принять за женские ноги.

Получив телефон в обмен на триста баксов и обещание отдать так быстро, как соберет, Софья, повеселевшая от надежды, что не все еще потеряно, побежала звонить в Астрахань.

После получасовых уговоров, она оказалась членом Астраханской группы в обмен на обещание приютить, занять очередь в посольство за визами и купить билеты до Ужгорода, откуда и начинается собственно путешествие. Когда взмокшая Софья положила трубку, она поймала себя на том, что продолжает перебирать в уме заманчивые варианты, которые она готова предложить в обмен на поездку. Но больше ничего не потребовалось.

И вот, по весне, вселив в квартиру племянницу ухаживать за котом и поливать цветы, Софья, одевшись в сэконд-хэнде поприличней, а именно: купив плащ, пару юбок покороче, кофту нарядную с нейлоновыми рюшами и две попроще, с простыми кружавчиками, нагрузившись лекарствами, отбыла с группой в Ужгород.

Ехали плацкартой. Руководила походом Верочка, детский врач, прибившаяся в католическую общину недавно и сейчас энергично ее реформирующая; остальные члены группы были скорее случайными туристами, мечтающими побывать во Франции, как впрочем и Софья. Нина с дочкой Ирой, 18 летней красоткой, находящейся в пубертате, что оправдывало крайне шумные смены настроения; Миша, унылый провинциальный холостяк, историк по образованию, но сейчас работающий на рынке, и трое студентов 3 курсников, две девочки и парнишка.

Софья никак не могла запомнить, как кого зовут, и из-за этого стеснялась к ним обращаться. В группе назревал конфликт. Ира держалась довольно вызывающе с девочками-студентками и подчеркнуто внимательно с их сокурсником.

До Ужгорода доехали легко, хотя отношения между всеми были явно испорчены. День прогуляли по городу, а вечером двинулись на пропускной пункт. Было очень холодно. Софья радовалась, что прихватила бессменные ботики и, несмотря на протест племянницы, теплый платок. Молодежь начала немного ее стесняться. Софья, со старческой же предусмотрительностью, думала только о том, как бы не простудиться. Договорившись о месте встречи, первыми отправили студентов, Ира рвалась уехать с ними, но мест в легковушке не было. Следующая машина забрала Нину с Ирой и Мишу, на которого Верочка надеялась, как на более опытного и не раз ездившего автостопом.

До утра оказии не было, и в первую свободную машину «каблучок» залезла Софья. Верочка должна была ехать одна на следующей машине-трейлере, идущей буквально следом. Но, примерно через час, Верочкина машина, обогнав Софьину легковушку, ушла вперед, и Софья увидела только машущую Верочкину руку, высунувшуюся из окна. У Софьи слегка засосало под ложечкой. Она успокоила себя тем, что контрольный пункт недалеко и никаких осложнений не предвидится.

Вел машину сравнительно молодой парень, серый от усталости, белорус, работающий в Братиславе по контракту. Семья жила в Минске, и он, соскучившись, мотался к ним на праздники. Глядя красными со вспухшими веками глазами на дорогу, он иногда хрипло просил: «Говорите, а то засну». Софья, пугаясь, в очередной раз начинала рассказывать ему, как оказалась в его машине, где она живет, приглашала заезжать к ней в Кузьминки, если он окажется в Москве, словом вела нескончаемый светский разговор.

За разговором прошло больше часа. Серпантин, так вначале испугавший Софью, кончился, дорога стала прямее. Они выехали на равнину. Монотонный Софьин голос вконец усыпил водителя, несколько раз он ронял голову на грудь, машина делала при этом бросок в сторону. Софья визжала, водитель вздрагивал, и пару километром они ехали нормально. Один раз Софья попросила остановиться на обочине и сбегала в кустики. Проехали еще немного, и вдруг Софье стало ясно, что их преследуют. Черная машина совершенно синхронно с ними останавливалась и трогалась.

Стекла были тонированные, поэтому понять, кто за рулем было невозможно. Она осторожно взглянула на Сергея, как он просил себя называть, и поразилась его искаженному страданием лицу. Казалось, его гнала вперед большая беда, несущаяся за ним по пятам.

«Сергей, кто это за нами едет? Ваши знакомые?» Сергей бросил испуганный взгляд в зеркало заднего вида и замычал от отчаяния. «И здесь разыскали… - простонал он. - Пригнитесь, сейчас поедем очень быстро», - «А бензина хватит?» – предусмотрительно спросила Софья. – «Должно хватить. Тут все равно особо не разгуляешься. Скоро села пойдут».

Он нажал на газ, машина взревела и понеслась с бешеной скоростью. Преследователи тоже прибавили газу и скоро стали их догонять. Софья сползла с сиденья, и когда сильные руки выволокли ее на обочину, она от страха и слабости не смогла открыть глаза.

 «Чего с ней-то будем делать?» - услышала Софья хриплый голос. – «Да кончай ее, нефиг нам свидетелей оставлять». – «Может, она ничего не видела? Я помню, она с этими прибабахнутыми автостопом ехать собиралась», – «Не. Давай. Я пойду там улажу, а ты здесь почисти».

Раздались скрипучие звуки шагов, и голос прошептал: «Дуй в кусты, неохота мараться. Но смотри…».

Софья, не раскрывая глаз, куда-то поползла, но тотчас же получила ощутимый пинок по ребрам. «Не туда, быстро, а то сейчас прикончу». Так же, не раскрывая глаз, она с молодой прытью кинулась в противоположном направлении и скоро уткнулась лбом в дерево, пропоров сучком кожу на голове. Она вскрикнула, но ее заглушил грохот взрыва. Повернув голову, она увидела, что к искореженному «каблучку» приближается несколько автомобилей.

Преследователи, вместо того чтобы убежать, суетились около, делая вид, что пытаются потушить огонь. Но взрыв сделал свое дело, тушить было нечего и помогать - некому. Софья забилась в кусты, вытирая юбкой струящуюся по лицу кровь и тихо молясь, чтобы ее никто не заметил. Через полчаса подъехала полиция, и преследователи спокойно удалились в сторону границы. Когда Софья приподнялась, чтобы разглядеть, что происходит на дороге, она увидела сидящую на обочине Верочку. Софья, плача, кинулась к ней. Когда Верочка поняла, что это грязное, окровавленное существо и есть Софья, она охнула и побежала ей навстречу.

Через некоторое время, умытая и почти успокоившаяся Софья, сидела в полицейской машине и сбивчиво рассказывала какому-то высокому чину, что раздался щелчок, машина внезапно затормозила, но предварительно в кабине сильно запахло паленой резиной.

Молясь, чтобы поездка не сорвалась, Софья врала очень убедительно. Водитель, дескать, выбросил ее на обочину, а сам стал возиться в моторе. Тут взрыв, и она побежала со страха в лес. Ни про каких преследователей, Софья рассказывать не собиралась, понимая, что тогда придется застрять тут надолго. Все документы сохранились, они были вместе с деньгами в сумочке на животе, зато ее новая сумка со всеми вещами сгорела в машине. Было ясно, что интереса для полиции Софья не представляет, и ее отпустили, записав показания и заручившись адресами и телефонами в Москве. В ближайшем городке Верочка зашла в костел и через некоторое время Софья щеголяла во всем новом.

 Теперь она ничем не отличалась от любой пожилой европейской женщины. Единственно, что она не захотела снять – были ботики. Их пришлось долго отмывать от грязи и копоти, но зато они игриво поблескивали из-под почти новых джинсов. С платком она рассталась еще раньше, он был пропитан кровью, и отстирать его не представлялось возможным. На голову ей наложили повязку, которую Верочка задекорировала красной каскеткой. Словом, когда встретились с остальной группой на контрольном пункте, те ее не узнали.

Надо было принимать решение, что делать. Отправлять ли Софью в Москву, либо ехать всем вместе в Тэзе. Софья понимала, что второй раз ей во Францию не собраться, и, превозмогая сильную усталость от пережитого стресса, настояла ехать со всеми дальше. Верочка теперь ее от себя далеко не отпускала, и Софья дремала в кабинах меняющихся машин. Иногда она сквозь сон выступала в роли переводчика, но в основном Верочка обходилась английским, так как выбирала семейных, интеллигентных водителей.

Собравшись в Лионе на вокзале, они, уже группой, на автобусе добрались до конечной цели своего нелегкого путешествия. В Тэзе прибыли к вечеру. Вместе с другими паломниками они долго ждали в маленьком домике сестру-хозяйку. Выяснилось, что здесь живет немало монахинь, которые приняли на себя всю тяжесть работы с приезжими. Вскоре их уже распределяли по баракам. Ужин давно закончился, и им выставили несколько ящиков с яблоками и печеньем, утолить голод. Завтрак предполагался только часов в 9 утра. Софья упала на койку и заснула как убитая.

Владения монастыря, которые она решила обследовать утром, были, как выяснилось, довольно обширны. Несколько длинных двухэтажных кирпичных домов окружали большую церковь, ничем внешне ни церковь, ни костел не напоминающую, далее стояли во множестве длинные бараки с пронумерованными дверьми, легкие брезентовые сооружения были, видимо, предназначены для столовой и еще чего-то, на площади под огромным брезентовым куполом стояли столы. Словом, вся жизнь монастыря была подчинена приему паломников. Большое количество цветов, висячих и на клумбах, радовали глаз. Узенькая тропинка вела за плетень вниз. Софья пошла по ней и скоро очутилась в парке с прудиками, в которых плавали толстые сытые лебеди.

Изящные мостики через протоки заканчивались широкой дорожкой, вьющейся по краю луга и ведущей к дому настоятеля. С одной стороны она была огорожена каменной стеной, сложенной из булыжников и украшенной большим количеством растущих прямо из камней растений. Видно в монастыре работал неплохой садовник. Софья услышала звон колокола. Вечером ее предупредили, что день начинается с молитвы. Надо было торопиться. Проходя мимо бараков, она обратила внимание, что по лагерю деловито бегают группы ребят и будят нерадивых.

Ключи с бирками от комнаток болтаются у них на связке. Как ей объяснили накануне, днем в помещении находиться не полагалось. Братьев, как называли здесь монахов, Софья увидела только в церкви. Пел мужской хор, ему подпевали собравшиеся паломники. Сидели на полу, на ковриках, тетрадки с нотами и словами во множестве лежали по бокам на бортиках. Горели свечи, мерцали витражные иконы. Вдруг в храме прошелестело: «Пришел». Софья повертела головой и увидела, что двое братьев вели под руки глубокого, очень красивого, старца.

Он, как и остальные, был в белом плаще с капюшоном. Братья сидели на скамеечках, и оттого казалось, что там, вдали, у алтаря только мелькающие золотые огоньки свечей нарушали ощущение белой заснеженной равнины…

Скоро жизнь вошла в проторенную колею. Еду выдавали из картонных ящиков. Софья шла с подносом мимо цепочки дежурных, и каждый кидал ей на поднос что-то соблазнительное. Сок, яблоки, сыр, печенье, пакетик с колбасой, и прочие фасованные чудеса. Потом собирались в малых группах, потом, после обеда, было время молчания, потом беседа с кем-нибудь из братьев, молитва в церкви, и только вечером можно было пообщаться с Верочкой и Ниной, поделиться впечатлениями и сходить в кафе, куда стягивались почти все приехавшие. Там продавалось мороженое, вино, причем больше одно стакана не продавали, шоколад и все те же, надоевшие уже, пакетики с сыром и колбасой.

Через несколько дней круг ее знакомых сильно расширился. Дружелюбие и раскованность молодежи и более пожилых людей предоставили ей редкую возможность начать общаться с французами, бельгийцами, немцами. Скоро Астраханская группа растворилась среди других паломников и только иногда, встречая Верочку или студентов, Софья вспоминала, что она из России.

 Софья напросилась во французскую группу, и скоро молоденькая жена вальяжного художника из Тулона жаловалась ей на свою жизнь, а пожилой месье, приехавший с племянницей, усиленно за ней ухаживал. Десять дней промелькнули мгновенно. Страх, который не давал ей вначале заснуть, начал постепенно проходить. Она все реже вспоминала убитого белоруса, и все меньше и меньше ей хотелось рассказать кому-нибудь о пережитом, но она понимала, что приехав в Москву, придется еще неоднократно к этому ужасу возвращаться. А пока она старательно гнала мрачные мысли, так некстати иногда приходившие ей в голову.

Софья подружилась с сестрой Малгожатой, ответственной за русских, со слезами умиления издали смотрела на красавца брата Леона, также курирующего паломников из России, побывала на званном обеде у Настоятеля. Когда пришла пора расставаться, сестра Малгожата подарила ей дежурный альбом с видами Тэзе и очень просила не заезжать в Париж. «Это плохо, вредно, ты все нарушишь, Париж плохой город для души», - горячо говорила сестра, с трудом подбирая русские слова.

Софья упрямо вздернула подбородок и промолчала. Верочку обещал добросить до границы чех, с которым у нее начался бурный роман, студенты уехали еще накануне, так что только Нина с Ирочкой разделяли страстное желание Софьи там побывать.

Софья сердечно распрощалась с остающимися. Старый француз долго не отпускал ее руку и что-то нежно шептал. Сфотографировавшись и обменявшись адресами, она напоследок в одиночестве обежала еще раз все любимые закоулки монастыря и пошла к автомобильной стоянке, где ее уже ждали Нина с дочкой и Миша. Их пригласили французы из малой группы, с которой Софья провела все эти чудесные дни, на обед, к маме Клода, в замок.

Замок поражал воображение. Старая дама, лет на 10 старше Софьи, величественно восседала на кресле в огромном сумрачном зале. Две большие статуи собак сторожили пространство вокруг камина. Софья переходила от предмета к предмету, узнавая их.

Споткнувшись о диван с витыми ручками и спинкой красного дерева, она дотронулась до него и, чуть не плача, подняла растерянные глаза на участливо смотревшую на нее даму. В углу, на консоли стоял ларец, похожий был у них, пока Софья не изгнала его из дома. В углу, на тумбочке с гнутыми ножками, стояла их лампа, только абажур поблескивал позолотой. Золото на голубом. Это был мамин цвет.

Даме был приятен интерес, проявленный гостьей к ее обстановке. Она легко вспорхнула с кресла и заговорила. «Знаете, мы горожане, но мой покойный муж вырос в подобном имении. И в свое время он настоял взять кредит, для покупки башни. Все было разрушено. Ничего, кроме груды камней. Мой муж потратил всю жизнь и все деньги, чтобы воспроизвести обстановку своего детства. Верите, мы даже Клода не отдали в музыкальную школу, настолько стесненно жили.

Все старьевщики были наши. Я шила покрывала и шторы, меняла обивку у мебели, видите абажур – это моя работа. Муж был и плотником и столяром, это правда, когда он на пенсию вышел. У нас и собаки были и куры. Сейчас Клод только наездами, молодежь, им все это не нужно, да-да, Клод, не спорь, вот гостей привести, - это пожалуйста, а кладовку с зимы разобрать не можешь. Мне уже тяжело стало работать. Клод зовет в город, но там тесно, Мари ведь рожать собралась, а если я перееду, тут все придет в запустение». Она говорила и говорила. Видно одиночество ей тоже было в тягость.

При этом она быстро переходила из комнаты в комнату, пока, наконец, все не оказались в кухне. Та была огромной, метров тридцати, сбоку у двери стоял накрытый на десять персон стол. Хрустальные бокалы, салфетки, сервиз - белое на голубом, подставки под приборы – голубое на белом. Из закрытой супницы просачивались знакомые запахи. Суп с клецками, определила Софья. Из плиты доносился запах хорошо зажаренного мяса. На отдельной тумбочке стояли бутылки домашнего вина с болтающимися этикетками.

Словом, обед был хорош. Несколько сортов сыра, выложенных на блюдо, выглядели очень аппетитно. Виноградное вино было немножечко терпким и вязким, но пилось легко, так что, когда гости вышли из-за стола, им хотелось только одного – подремать.

Было предусмотрено и это. Всех развели по спальням, и Софья наконец-то почувствовала себя как дома.

На другое утро, плотно позавтракав, сели на автобус, идущий в Париж. Еще в Москве все та же Ядвига рассказала им, где можно остановиться. В пригороде, по дороге в Версаль, есть маленький городок Медон, в нем Русская церковь, культурный центр – с библиотекой, залом, где показывают русские фильмы и маленькой гостиницей для паломников. Все это объединено одним понятием «Русский дом». Денег за постой практически не берут, содержат все это хозяйство непонятно на что, видимо на пожертвования.

Когда добрались до Медона и разыскали Русский дом, поняли, что их там не ждали. Оказывается, полагалось заранее предупредить, списаться, сговориться по телефону, оно и приличней было бы. Но прогнать не прогнали, куда деваться, разрешили пробыть несколько дней, а там и другие паломники подоспеют, так что извините, надо бы вам позаботиться о гостинице.

Нина с дочкой и Мишей в тот же день купили билеты на поезд и на беготню по Парижу отвели 2 дня. Софья, проводив их на вокзал, пошла с зажатой в потном кулаке бумажкой в 100 баксов к настоятелю и вымолила еще неделю. Это явилось началом исполнения мечты. Два дня, когда она бегала с Ниной по Тати и лавчонкам, не могли считаться началом исполнения, так как Париж, как и любой Храм, требовал тишины и сосредоточенности. Первым был Сите.

 Сидя на стуле, в Соборе Парижской Богоматери, Софья смотрела на изображение Страшного суда, на закованных в цепи проклятых, и реальность вдруг предстала перед ней в ином свете. Она вспомнила о маме. Перед ее глазами промелькнул замок, с милыми сердцу пустяками, которые, как цемент, скрепляют память о прошлом, все эти диванчики, коробочки, рамочки, скатерки, которые она так лихо пристраивала в мусоропровод. Она вдруг не просто пожалела об этом, у нее захватило дух и заболело внутри от мысли, как она обижала этим маму, и как она обделила себя, отрезая материальную связь со своим родом, кромсая и калеча все эти тонкие эфемерные нити.

Когда друзья начали ее покидать, и чувство одиночества все чаще и чаще посещало ее по вечерам, она, окруженная своим спартанским бытом, не находя на чем остановить взгляд, утыкала его в старые фотографии и карты, монотонно раскладываемые на клеенке. Она вдруг представила, как скучно было маме жить в их выхолощенной квартире, и какой покой возникает у пожилой мадам, когда она бродит по своему замку и рассматривает, например, коллекцию коров, расставленную на бесконечных полочках.

«Что еще? – мучительно думала она, переводя взгляд на окно и вглядываясь в Мадонну. – Что еще меня так мучит? Зачем я здесь? Даже Собор, о котором я мечтала еще в детстве, не так прекрасен наяву, и Сена и набережная, даже сама Тур Эйфель в мечтах более грандиозна, более величественна. Что мне дает это хождение? Оно только разрушает мой мир, так бережно хранимый и лелеемый все эти годы. А что собственно представляет собой так бережно хранимый и оберегаемый мир? Что там такого, о чем всю жизнь думаешь, что проживаешь такую полную, духовно богатую жизнь? Что там такого оберегаемого, кроме этой свернувшейся в маленькую козявку мечты? К чему эти книги, песни, кассеты, что должно было там находиться, что такого погребла под собой эта глыбища, казавшаяся сейчас такой ничтожной и лишней? Что так отвергалось и затаптывалось в угоду ей? Да и было ли, что затаптывать? Боже, что же я сотворила со своей жизнью? Пустота, жила, не жила – все едино. Даже этого мальчика, которого мне доверила судьба в последний его час, и того проворонила. А ведь зачем-то Бог посадил меня в его машину…

 Жалкая душонка, они ведь там еще крутились, нет, в Париж, черт бы меня побрал. Струсила, ах конец моей драгоценной духовности… не попаду в столь любимый и желанный город. Боже, Боже. Прости меня. А может, этот мальчик еще жив? Я ведь не видела, что там произошло, вдруг он жив и я смогу его спасти? Да нет, погиб, и все из-за меня, трусливой коровы. Правильно сделали, если бы пристрелили».

Она замычала и потрясла головой с зажмуренными глазами. Присевшая рядом монахиня пугливо приподнялась и потрусила в противоположный угол.

«Я должна как-то все исправить, - проговорила Софья вслух, обращаясь к Мадонне. – В крайнем случае, поеду к семье, расскажу им, что он мне про них рассказывал. Адрес выясню в милиции. Там должны знать. Может, и помогу чем».

Она успокоилась и вдруг явственно увидела стоящую в углу фигуру. Это был брат Роже. Он улыбался и махал ей рукой. Но стоило ей сделать несколько шагов в его сторону, как фигура начала таять, пока совсем не пропала. «Странное место, - думала Софья, оглядываясь на Собор и отходя от него все дальше. – Что-то со мной там произошло, пусто так, как будто близкого похоронила. До дому бы добраться. Ну его, этот Париж».

 Но деньги были плочены, и она устало и методично обходила все такие памятные и родные места, хотя обещанного себе счастья почему-то не испытывала, и даже не понимала, как она могла так эпотажно заявлять «Увидеть Париж и умереть».

Последним пунктом был Версаль. Побродив по обветшалым покоям и полюбовавшись пыльными покрывалами королевских опочивален, Софья, погуляв по парку, вышла к прудам, где народ кормил карпов. Зрелище было странное. Расплодившиеся карпы стояли стоймя, высунув розовые пятачки открытых ртов, открывающихся и захлопывающихся, если в них что-то попадало. По поверхности пруда шла постоянная рябь.

Посмотрев несколько минут, Софья вздохнула и пошла к киоску, где продавались традиционные бутерброды и кола. Держа бутерброд в одной руке и бумажный стакан с колой в другой, Софья оглянулась, чтобы убедиться, что брат Роже, к которому она постепенно привыкла за время путешествия по Парижу, следует за ней. Сидя под деревом в отдалении, он призывно махал ей рукой. Софья удовлетворенно хмыкнула. Последний разговор, казавшийся чрезвычайно важным для Софьи, остался неоконченным, и она жаждала продолжения.

Каждую состоявшуюся беседу с братом Роже, Софья как-то называла. Эту - она назвала «в приближении счастья».

«Если бы мы могли это понять, - слышался ей глуховатый голос брата Роже, - можно жить счастливо, даже в самые мрачные дни… Быть счастливым, - это значит идти к простоте: к простоте сердца – и жизни. Но простота не должно порождать суровости и осуждения, не должна лишать человека щедрости. Дух простоты рождается из доброты сердца. Когда простота связана с сердечной добротой, тогда даже тот, кто, казалось бы, ничего не имеет, может создавать вокруг себя поле надежды», – «Как это верно! – восхищенно шептала Софья, - как многому мне еще надо учиться и как много я, наконец, поняла. Мое желание простоты шло от душевной лени и эгоизма, а не от доброты сердца. Разная простота оказывается бывает. Я боялась сложных ситуаций, боялась, что меня заставят страдать и сопереживать чужому горю, мне казалось, что чем проще я это себе объясню, тем меньше меня заденет и всколыхнет чужая боль, не потревожив мой богатый внутренний мир. Стремясь к простым решениям, я сознательно все упрощала, забывая об окружающих. Почему, ну почему я убежала тогда, как заяц, из машины? Почему я не расспросила его, кто за ним гонится? Почему я берегла себя, не желая разговаривать с мамой о прошлом? Мне все казалось, что у неё, там, нет ничего важного и интересного для меня. А для нее? Не было вокруг меня поля надежды. Да я собственно и счастлива то не была никогда, – вдруг подумала она с удивлением. - Возможно ли оно, счастье это?»

«Бог хочет, - всплыли в сознании слова брата Роже, - чтобы мы были счастливы, но сможем обрести его только в единении с Богом, живущим в нашем сердце», – «Он прав, хорошо бы мне позволили прожить еще одну жизнь, теперь, когда я многое поняла, я прожила бы ее достойно, правильно, полезно».

Софья с тоской посмотрела на сэндвич, зажатый в руке, и начала пристраиваться к нему, чтобы, откусив, не выронить из середины начинку. Обрывки беседы крутились в голове, пока она жевала еще теплую булку, запивая ее холодной из-за наколотого льда колой. «Что же он еще говорил о счастье? Что-то самое главное, - если вспомню, моя жизнь изменится. Да, вот еще, тоже очень важно, - если нас одолевают сомнения – это не что иное, как мгновения неверия. Важно обуздать помыслы, чтобы устоять перед бесчисленными требованиями, которые предъявляет жизнь».

Дожевав сэндвич, она посидела еще немного с закрытыми глазами, стараясь продлить воспоминания, и тут ей в ребро что-то уткнулось. Она повернула голову и увидела, что вплотную к ней сидит давешний бандит, отпустивший ее две недели назад на свободу. «Вы что? - прошептала она испуганно, - зачем вы здесь?»

Он ничего не ответил и засмеялся, а в сердце начала разрастаться боль, волнами расширяясь по всему телу. И вот уже над ней склонились двое, опять приблизившийся бандит и брат Роже. Они начали спорить, но суть их разговора ускользала от Софьи, она прислушивалась только ко второму голосу брата Роже, обращенному к ней: «Не бойся, это переход, сейчас он закончится, и все будет прекрасно».

Голос уже давно молчал, когда прохожие обратили внимание на лежащую пожилую женщину. Красная каскетка валялась рядом, седые пряди в беспорядке трепал легкий ветерок, а бледные губы улыбались, как если бы она слышала суровый голос сестры Малгожаты: «Плохой город, вредный для души, не езди».