Дровяная печь
Рассказы

Девочка в окне

В Праге мы не ходили в музеи, а бродили по городу, заходили в пивнушки, сидели в скверах, будто мы не туристы, а жители, пусть всего на неделю. У мужа спрашивали дорогу, и я дразнилась, что он похож на местных любителей пива. У него всегда дорогу спрашивают, вид у него такой — всюду местный.

Жили мы на Вацлавской площади. В первый день видели демонстрацию — небольшую толпу людей, они что-то скандировали, не разобрать что. Присмотрелись к плакатам: против войны в Сирии — ну, это ладно, это ничего. На другой день снова митинг — в защиту Тибета. У статуи Вацлава часто митингуют.

На стене видели граффити — советские танки. В гостинице я включила компьютер и стала искать улицы, где танки шли в шестьдесят восьмом. Это было прямо здесь, под нашими окнами. Здесь они шли.

— А ты не знала? — спросил муж. — Я думал, ты нарочно выбрала эту гостиницу.

Тогда, в шестьдесят восьмом, из этого окна было видно, как чехи пытаются остановить танки руками, и сидячая демонстрация у статуи Вацлава, и плакат по-русски: «У нас есть убитые. Что ты скажешь своей маме?» Только тогда был август, деревья в листве. Я взялась за бронзовую ручку окна, и ладонь собственной своей памятью вспомнила другую ручку, так же лежавшую в ладони, и окно в другом городе, в другой стране.

Не помню, как назывался тот украинский город, кажется, Винница — или Умань? Гостиница старинной постройки: толстые стены, темные рамы, бронзовые завитушки дверных и оконных ручек. Я днями сидела на широком подоконнике, ждала маму, читала книги и жевала конфеты — в то время сахар считался полезным для сердца. Утром летнее солнце падало в мое окно, и штукатурка дома на другой стороне улицы нежно светилась изнутри, как шелковый абажур или яйцо на просвет.

Мама в том городе, Виннице — или Умани, вела журналистское расследование. На заводе случилась авария, директор пытался свалить вину на инженера, хотя тот как раз предупреждал, что цех надо закрыть, в нем работать опасно. Теперь инженеру грозила тюрьма, он пожаловался в газету, и мама приехала его защищать. Точнее, не защищать, а разбираться.

К обеду мама возвращалась в гостиницу, мы шли в гастроном, покупали чего-нибудь: колбасы, молока, хлеба. Ели в номере или на лавочке в парке, играли в слова, болтали ногами, угощали голубей.

Как-то ночью меня разбудил необычный шум. Воздух дрожал и гудел, причем не снаружи, а внутри, в грудной клетке. Дверца шкафа открылась и качалась туда-сюда, мелькая в темноте зеркалом. Дребезжали оконные стекла, вибрировал пол. Я открыла окно, и грохот оглушил меня. Проснулась мама, подошла, обняла сзади, положила подбородок мне на макушку. Мы стояли и ждали, не зная чего. На улице было почти светло: то ли от фонарей, то ли от луны, не помню. Грохот и лязг стали ближе, справа показалось что-то темное и большое, во всю ширину улицы. Оно двигалось к нам.

— Танки, — сказала мама. — Просто много танков.

Широкие, намного шире обычных машин, они шли близко друг за другом, почему-то задом наперед. От них поднимался дым, едкий выхлоп, светло-серый в свете то ли фонарей, то ли луны. Я закашлялась, мама закрыла окно. Мы сидели на вибрирующем подоконнике, закутавшись в одеяло, долго сидели, пока не прошли танки.

Утром мы вышли купить чего-нибудь на завтрак. В гастроном было не пробраться, очередь стояла вдоль всего квартала и заворачивала за угол. Угрюмая, молчаливая очередь.

— Знаешь, за чем они стоят? — рассмеялась мама. — За солью, хлебом и спичками!

По тому, как она это сказала, было ясно: они глупые паникеры, а мы — молодцы. Мама нашла офицерскую столовую, показала удостоверение журналиста, нас впустили. До сих пор помню котлеты с картошкой, сероватые тарелки с синим ободом, доски пола, выкрашенные желтой краской, и мужчин в форме — совсем других, чем в обычных столовых. Было тихо, офицеры разговаривали вполголоса.

Я не знаю, чем кончилось мамино расследование, за кого заступилась ее статья: за инженера или директора. Мне хотелось, чтобы за инженера.

Через много лет я сопоставила даты: это было летом шестьдесят восьмого года. Мы видели танки, идущие в Чехословакию. Недавно один знакомый сказал мне, что их не могли пустить по городским улицам, гусеницы разворотили бы асфальт. Но я-то помню. Я и в кино с тех пор вижу танки иначе — они больше и куда страшней, чем кажутся на экране.

Под окном гостиницы шумела Вацлавская площадь. Солнце отражалось от стены нашего дома — и штукатурка дома напротив отсвечивала теплым, шелковым сиянием. Я снова села к компьютеру, отыскала в давней кинохронике нашу гостиницу, в то время жилой дом. В кадре мелькнуло окно, в нем женщина, похожая на меня. Нет, не на меня, эта женщина была в точности моя мама. Та же прическа, такая же тонкая рука на темной раме. А возле нее, чуть впереди…

— Смотри, видишь, девочка! Ну вот же, волосы хвостиками. Ну вот же, видишь?

Я крутила видео снова и снова, муж всматривался в экран, качал головой:

— Это так падает тень. Останови кадр.

В неподвижном кадре девочки не было, она появлялась только в движении.

Муж подал салфетку, и я поняла, что плачу. Даже не плачу, просто слезы текут по щекам. Мне было нужно, почему-то очень нужно, чтобы в августе шестьдесят восьмого похожая на меня девочка стояла с мамой в Праге у окна, как я тогда в украинском городе — Виннице или Умани, не помню. Будто это я стояла здесь, смотрела вниз на Вацлавскую площадь. Я же помню, как отзывался под ребрами гул, дрожал подоконник. Я даже знаю, как пахло здесь — едким машинным выхлопом.

Муж подал мне еще салфетку, наклонился к экрану и сказал:

— Да, похоже на девочку, пожалуй…

Теперь, когда он перестал спорить, я увидела, что никакой девочки нет, — просто так падает тень.

У подъезда

Ох, какой ветер! Возле дома тихо, а свернешь за угол — налетает, дергает полы пальто, разматывает шарф. Ветер срывает с маминой головы берет, я бегу за ним, он катится, виляя, как кривое колесо. Догоняю, промахиваюсь, ловлю, возвращаюсь к маме. Она сидит, как я ее посадила, на бетонной тумбе. Молодец.

— Давай не пойдем на набережную, мам? Посидим у дома? А то нас обеих сдует в океан.

— Мне все равно где, лишь бы с тобой, — отвечает она и смотрит снизу вверх огромными сквозь сильные линзы глазами.

Я прилаживаю на мамины волосы берет. Они не меняются, эти береты: та же плотная шерстяная фактура, спиральная мелкая вязка и бодрый хвостик на макушке — что в России, что во Франции, что в Америке. Что сейчас — что в моем детстве лет сорок назад.

На нашей улице почти безветренно. Соседки подвигаются на лавочке, дают нам с мамой место. Они удивительно музыкальны, эти женщины у подъезда, чувство ритма у них, как у актеров немого кино. Но нет, пожалуй это не фильм — это опера в концертном исполнении. Невидимый дирижер взмахивает рукой, стихает увертюра брайтонского сабвея, и вступает первая женщина — та, что помоложе. На ней кремовая шуба, безумная алая шляпа и шарфик в тон.

— Вот туфли, — выводит она медовым контральто, — сто пятьдесят долларов, а уже разваливаются! — она поднимает ногу с подножки кресла-каталки, чтобы все могли видеть маленькую туфлю с огромной, как из комедии Мольера, пряжкой. Женщина сидит в своей каталке криво, ей явно неудобно.

— А мои, — подхватывает слабым сопрано рыжая бабулька, — стоили восемьдесят, а второй год ношу!

— А мои тридцать, — отрывисто бухает крупная старуха с волосами фиолетового цвета и топает большими ступнями: сперва одной, потом другой.

Слушатели ждут продолжения, но фиолетовая уже все сказала и сидит, свесив голову, уперев локти в толстые колени. В советские времена такого оттенка волос добивались, добавляя в воду школьные чернила. Интересно, где их находят здесь, в Нью-Йорке?

Рыжее сопрано:

— Почему Дора не вышла, кто знает? Надо ей позвонить, а вдруг заболела? А Софу-то, Софу, знаете, уже привезли из больницы.

— Как! Когда? Что случилось? — хор вразнобой, как в современной опере.

— Чаем обварилась, вот тут и тут, — гордится осведомленностью рыжая.

— Не показывай на себе! — бьет ее по руке фиолетовая. — Ты лучше скажи, как твой артрит?

— Да когда как, а когда никак. Пусть бы дальше так, пусть бы и дальше, лишь бы не хуже.

— Я мазью мажусь и пластырь клею, — снова бухает фиолетовая, расстегивает куртку и обнажает плечо. Все смотрят на вздутое тело, сероватую ткань пластыря. Я невольно воображаю фиолетовую голой: огромные ляжки, вислый живот закрывает седые волосы паха. Куда смещается пуп, когда живот обвисает так, что даже сквозь куртку видно? Кожа растягивается, а пуп куда?

— Не могу я себя мазать, ничего на себя мазать не могу! — подбирается к верхнему «си» рыжая, передергиваясь, как от прикосновения медузы, и добавляет октавой ниже. — А у моего Фимочки сегодня день рождения.

Хор нерадостно поздравляет — у рыжей сын лежит второй год после аварии.

— Пусть бы и дальше так, лишь бы не хуже, пусть бы и дальше так… — бессмысленно звенит рыжая. Нет, это не сопрано, это бубенцы или вовсе треугольник.

Пауза.

— О! О! О! — выдает полновесным контральто кремовая шуба, с каждым «О!» повышая тон. — Куклу везут!

Все оборачиваются. Тощенькая узбечка толкает кресло на колесах. В нем полулежит закутанная женщина, колышется копной сена. Лицо опухшее, совсем не старое — или это гладко натянута отёчная кожа?

— Во, — басит кукла из-под шарфа, — такой ветер у океана, такой ветрюган! Во — сломал мне зонт.

— Да выбрось ты его! Выбрось этот зонт! — энергично вступает хор.

— Не-а... мы дома глянем, мож зашьем. Гля, каки спицы вострые! — басит кукла и перебирает пальцами-сосисками тонкие ребра зонта.

— Выбрось-выбрось-выбрось! — ишь как грянули дружно, прямо «Многая лета!»

Мимо лавочки, не здороваясь, проносится девушка, черные волосы по плечам. Как ласточка влетела в подъезд.

Пауза.

— Она думает, мы никогда такими не были, — тоненько звякает рыжая.

Фраза повисает без отклика — никто на лавочке у подъезда не причисляет себя к этому «мы». Ни кремовая шуба, ни моя мама, ни тем более я. Неужели сцена закончится на слабой ноте? Но нет, дирижер на месте, он тянет, тянет паузу — и взмахивает рукой. Фиолетовая завершает сцену грохотом литавр:

— Держи карман шире! Она про нас вообще не думает.

Снова пауза.

Фиолетовая, дробно:

— Этот, Алкин муж-то, Киркоров! Его все обирают, да. А Галкина поди обдери! Он хитрый. А Баскову квартиру кто-то дал. В десять миллионов евро.

Мама тянет меня за рукав и тихо спрашивает:

— Кто такой Басков?

— Да ну, — звенит рыжая, — уж прям десять миллионов? Уж прям евро?

Кремовая шуба молчит, улыбается высокомерно: она здесь только потому, что у океана ветер. В инвалидном кресле она сидит по-прежнему косо. Ее темнокожая помощница, не говорящая по-русски, прислонилась к стене и смотрит в небо. Я поднимаю глаза: облака поперек узкой улицы летят удивительно быстро.

Мама помалкивает, бережет свою репутацию умной дамы. Правильно, пусть соседки помнят ее прежней.

Фиолетовая поворачивается к нам:

— Олечка, вы газету прочитали, что я вчера принесла?

Мама пытается понять, о чем ее спрашивают.

— Что, не прочитали?

Мама выпрямляет спину:

— Прочла, а как же. От корки до корки!

Вот молодец, незачем им знать, что бывают дни, когда она не может читать, буквы не складываются в слова. Поначалу она переживала, плакала, а теперь не жалуется, смирилась. А может, забыла. Никогда не знаешь, о чем она забыла, а о чем не хочет говорить.

Выходит еще соседка:

— Олечка, ну как? Отметили? В ресторане или дома? Гостей много было?

— Гости вечером придут, — отвечаю я за маму.

Хор вразнобой:

— Олечка! Что, как, день рожденья? Разве у вас не летом?

Соседка объясняет:

— Они придумали ей каждый месяц день рожденья отмечать. Вот молодцы!

Затея с днем рождения и впрямь была удачной, мама обожает торжества. Она возглавляет застолье, говорит тосты, иногда забывает слова, но достойно выходит из затруднения.

Мама встает, опираясь на мою руку, — знает, в какой момент уйти, у нее всегда было развито актерское чутье. Прислушивается к репликам соседок за спиной:

— Такие дети! Золотые дети... А муж какой был — брильянт! Вы помните? Красавец! Какая была пара…

Я поеживаюсь. Были бы хорошими детьми, жили бы в одном городе. А так... обстоятельства, мол, обстоятельства. Бедная, бедная мама. И бедные, бедные мы.

Мама поднимается по ступенькам, держась двумя руками за перила, как за канат. Я не помогаю, только подстраховываю: она хочет все делать сама. На верхние этажи идет лифт прямо из вестибюля, а на первый этаж — лестница, семь ступенек. Когда мама снимала эту квартиру девятнадцать лет назад, что ей были какие-то ступеньки? Она и не думала стареть: был новый молодой муж, праздники, поездки, спектакли, розыгрыши. Она хотела жить у океана в хорошем доме с низкой квартплатой, и дала порядочную взятку, чтобы снять эту квартиру. Я возмущалась:

— Мам! Разве мы для того летели в Америку, чтобы здесь взятки давать?

— Не волнуйся, доченька, Брайтон не Америка. В остальной Америке все, как ты хочешь, — сказала тогда мама и поступила, конечно же, по-своему.

 Я накрываю на стол. Дневную помощницу мы отослали домой: пусть отдохнет, у нее тяжелая работа, нервная. Не все выдерживают маму, она у нас сильная личность. Если ей хочется в три часа ночи пройтись по зимней улице в пижаме, она будет бить кулаками в дверь и кричать:

— Почему я, взрослый человек, не могу пойти, куда хочу?

Сиделки звонят мне, я включаю компьютер, чтобы мы с мамой друг друга видели, и приглашаю ее поболтать. Мама успокаивается, наутро я повышаю сиделке зарплату. Ночных нянь мы нанимаем сами, а дневных оплачивает штат — этих я стараюсь отпускать домой, когда приезжаю в Нью-Йорк. Все равно мне никуда не уйти, мама скажет: «Иди, доченька, конечно, повидай друзей», — и сядет плакать.

Спасибо, мой муж соглашается проводить здесь часть отпуска. За неделю мы маме надоедаем, и она отпускает меня с облегчением. Кто знает, сколько их осталось, этих недель.

 Лавочка у подъезда пустеет.

Рыжая старуха идет к сыну Фиме. Свой день рождения он праздновать не хочет, лежит, уставился в телевизор. Врачи говорят, депрессия. Еще бы не депрессия: молодой пятидесятилетний мужчина второй год лежит парализованный. Новая жена ушла — а не надо было старую бросать, на фифочке жениться. Хорошо, помощница есть от государства, а то бы вообще... В квартире два телевизора — сын терпеть не может программы, которые смотрит мать. Сегодня про женихов и невест — эту передачу рыжая не пропускает, волнуется, кто кого выберет.

 Женщина с фиолетовыми волосами идет домой, сдирает лидокаиновый пластырь и стоит в наполненной паром ванне под горячим душем, греет плечо до малинового цвета. Вены на ухабистых ляжках — как реки на контурной карте. Левая еще ничего, а на правой вздуваются и болят. Фиолетовая надевает мужской халат и торопится к телевизору смотреть про женихов и невест. Ей-то самой передача не нравится, ей бы про спорт, но завтра станут обсуждать на лавочке, надо быть в курсе.

 Кресло-каталку с распухшей женщиной по прозвищу «кукла» тощенькая помощница заталкивает в лифт — наискосок, иначе не поместится. Куклина нога больно упирается в стенку. Дома ее перекладывают на кровать при помощи специального подъемника с цепями. Кровать тоже специальная, с мотором — дорогущая, государство платит. Кукла смотрит передачу про женихов и невест, по вздутым щекам текут слезы. Она не пытается их вытирать, ей больно сгибать в локтях руки.

 Женщину в кремовой шубе тоже везут домой в кресле. После ужина она отпускает помощницу, включает компьютер и проверяет почту.

 В маминой квартире уже накрыт стол, скоро появятся гости — мои двоюродные братья с женами. В девять придет ночная помощница, у нее дежурство будет беспокойное: завтра я уезжаю, мама в такие ночи не спит, проверяет, здесь ли еще мое пальто. Ляжет и снова вскакивает, боится, что уеду не попрощавшись, хоть я так никогда не делала. Правда, в обычные ночи она тоже мало спит, бродит, ищет сама не знает что, иногда просит, чтобы ее отвели домой. Где этот дом, не знает никто, и меньше всех она сама.

Приходят наши гости. Белая скатерть, мельхиор, цветы — все, как мама любит. Именинница говорит тост. Сначала бодро, потом устает, путается:

— Дорогие мои, спасибо вам! Не за то, что вы для меня делаете, а за то, что вы делаете это с улыбкой. Люди все нужны и интересны, но не все добры, талантливы и красивы. Я пью за добрых, талантливых и красивых… пусть будет хорошо! И пусть всегда памятиново…фимолал... — она удивленно прислушивается к тому, что выговаривает язык. Берет себя в руки, поднимает трясущийся бокал, и, сияя улыбкой, заключает: — Пусть всегда — и очень — и всегда!

Мы чокаемся и выпиваем за ее здоровье. Пусть всегда — и очень — и всегда!

 К десяти вечера наши гости расходятся. В доме один за другим выключают телевизоры. Соседи укладываются спать, и только хозяйка кремовой шубы сидит у компьютера всю ночь, печатает скрюченными пальцами. Она популярна в интернете, ведет с полдюжины пылких романов, поклонники настаивают на свидании, она обещает встретиться, но всегда ускользает в последний момент. Для них она — молодая аргентинка по имени Исабель, изучающая русский язык танцовщица фламенко. Сегодня Исабель пишет о кастаньетах — не пора ли ей от них отказаться? Кастаньеты мешают грациозности движения флорео, когда кисть поворачивается и раскрывается, распускается постепенно как цветок. У Исабель выразительные руки с тонкими пальцами.

Она печатает русскими буквами завораживающие испанские слова и напевает ритмично и низко: «Сападеадо, питос, пальмас! Сападеадо, питос, пальмас...». Научиться языку этого танца хозяйке кремовой шубы было легко: до инвалидности она, в самом деле, была танцовщицей. Правда, не фламенко — но какая кому теперь уже разница.

Аргентинка Исабель уходит спать в шестом часу утра. Над Брайтоном грохочет, взвизгивает и затихает сабвей. Мама тихонечко, с остановками, идет по коридору взглянуть на мое пальто. Я вижу во сне, будто я большой барабан, и сам дирижер пробирается между пюпитрами, чтоб вопросительно тронуть мембрану фетровой колотушкой.

Дровяная печь

Роман Ефимович, гвардии подполковник в отставке, вытащил из кустов стремянку, приставил к окну второго этажа, огляделся — не смотрит ли кто, и полез наверх. На все про все у него минут сорок: пока жена котлеты жарит, она из кухни не выйдет.

Закончил с одним окном, переставил лестницу к другому. Все, пора сворачиваться. Глянул на часы — чувство времени не подвело: тридцать девять минут, ноль-восемь секунд. Отнес стремянку в кусты, спрятал банку с краской. Еще десяток погожих дней — и все подоконники будут как новые. Домашние не заметят, у них глаз не настроен на эти вещи, а дерево не станет гнить. Вот вам и семьдесят восемь лет, вот вам и «не лазь, папа, не рискуй»! За шесть лет в Америке вон как детям дом в порядок привел — потихоньку, не спеша, чтобы этот, как его… кардиостимулятор поспевал.

В тринадцать ноль-ноль Роман встречает желтый школьный автобус. Внучки бросают рюкзачки на асфальт и гоняют с соседкиными детьми в пятнашки. Младшая становится на свой рюкзак и кричит: «No babysitting! No babysitting!» Ага, понятно, это у них вместо нашего «за одним не гонка, человек не пятитонка».

Пятитонка, полуторка… угловатый зеленый грузовичок... где Роман его недавно видел? А, да, сегодняшний сон! Пыльная сумеречная площадь, он стоит с отцом, что-то важное хочет то ли сказать, то ли услышать. Подъезжает грузовик: дощатые борта, в кузове солдаты — круглолицые, румяные. Отец запрыгивает через борт, Роман еще удивляется, как легко у него получилось. Отцовский тулуп на глазах превращается в солдатскую форму первой мировой войны. Почему первой — он же воевал на второй? Грузовик отъезжает, среди молодых солдат выделяется старое лицо отца. Но вот оно разглаживается, розовеет, вот уже неотличимо от других. Так Роман и не успел то ли услышать, то ли сказать что-то важное, теперь уже не узнать что.

Он приводит внучек домой и сдает жене, а сам принимается за дела. По четвергам уборка в гараже — у него все по расписанию, тридцать лет на гражданке не изменили привычек. На цементном полу свалены картонные коробки, их надо разломать и связать в плоские пачки — пойдут в макулатуру. Четыре банки клюквенного сока: видно, сын привез и бросил где пришлось. Три банки Роман ставит в шкафчик, а одну несет в подвал, в свой чулан.

Здесь идеальный порядок: на нижних полках соки и вода, над ними в герметичных контейнерах крупы, мука и орехи — перед тем как запечатать, он их держит в морозилке, чтоб не завелся жучок. Два ящика свечей, три сотни банок консервов — даты надписаны, он регулярно освежает запасы. Если вдруг что, семье хватит перезимовать, еще и соседей поддержать от щедрот. Народ здесь в Америке не пуганый, не запасливый, жареный петух в одно место не клевал. Тут никто в жизни не видел пустых магазинов. А если ураган дороги размоет? Или электричество вырубится надолго, месяца эдак на два?

Здесь все на электричестве, бензина на заправке — и того не нальют; сиди тогда, кукуй — ближний магазин в шести милях. Надо бы вырыть погреб во дворе, горючего для генератора запасти в герметичных канистрах, но это потом, первым делом — дровяная печь. В доме отопление газовое, а без тока не работает: это ж надо — не предусмотреть ручного режима! Разве можно надеяться на электричество? Ну и что, что вся Америка надеется… Если все дурни губошлепые, так и самому туда же? Печку поставить в подвале простую, железную, обложить камнями — чтоб набирали тепло и отдавали постепенно. Когда к морю семьей ездят по выходным, Роман прихватывает домой пару-тройку гладких булыжников — уже целая горка за кустами. Дрова тоже запасает постепенно: участок большой, лесистый, веток падает много, весной здоровенный клен ветром свалило. Попилил, поколол — с полкуба добавил в поленницу за сарай, под самодельную крышу.

Приехали с работы дети. Роман выходит, осматривает машины: не спустило ли колесо, нет ли царапины — в автомагазине краска продается точно в тон. За ужином, когда все наелись маминых котлет и пришли в хорошее настроение, Роман в который раз заговаривает о печке. Дети переглядываются, вздыхают. Невестка говорит:

— Папа, мы решили в этом году ничего не делать. Не потянем пока — страховка вырастет, налоги тоже. Давайте отложим разговор на пару лет?

С невесткой Роман не спорит. На сына может прикрикнуть, а на нее — никогда. Тихая вежливая женщина с нежными белыми руками и маленькими, трогательно пухлыми ступнями, она всегда смотрит ласково, говорит спокойно. Устает, бедняжка, не высыпается, на работу выезжает в шесть утра. В школе американских оболтусов учить — тут не только устанешь, тут с ума сойдешь. И платят мало. Но ей важно делать живое дело, а не в корпорации деньги зарабатывать. Это Роману понятно, сам такой.

Перед сном они с женой выходят погулять. Небо ясное, звезды крупные. Возле перекрестка Роман обхватывает жену за плечи и ведет дальше, обняв, потому что здесь она обычно вспоминает, что хочет увидеть падающую звезду, и перестает смотреть под ноги.

Потом, когда засыпают все дети — и маленькие, и взрослые, он ходит по детской половине дома, гасит свет в ванной и коридоре. Проверяет подвал — так и есть, лампы горят: видно, сын спускался за чем-то.

Под утро ему снится сон. Этот сон часто снится, но почему-то всегда забывается. Другие помнятся, а этот нет. Заснеженные маскировочные пригорки раскалываются надвое, расходятся в стороны. Откидываются массивные крышки ракетных шахт. Откуда-то с большой высоты Роман видит в широких воронках округлые рыла боеголовок. Одна шахта пустая — нет, не может быть... сердце дает сбой — где ракета? Как она могла исчезнуть? Это конец, это позор, это расстрел... Уже внизу, под землей, в командном модуле, он орет на дежурного майора, орет страшно, так, что голова чуть не разрывается от давления изнутри, но из горла выходит только сип.

Роман дергается, стонет, и жена, почти не просыпаясь, дует ему на лоб — так она дула на детские лбы, когда сыновьям снились кошмары. Роман успокаивается, сон меняется: все ракеты на месте, в идеальном порядке, готовые к пуску. Вздрагивает земля, из желтоватого дыма, опираясь на короткие огненные столбы, взлетают баллистические ракеты и скрываются в темном небе как постепенно гаснущие звезды.

От вверенной Роману базы через Северный полюс до США им лететь двадцать минут сорок секунд. Ну и бабахнет там сейчас! Электричество точно вырубится. Ничего, пока долетят, он успеет поставить детям печку. Дрова есть, зиму перезимуем, а там видно будет.

И он улыбается во сне.