О Жванецком

Как-то, приехав на недельку в Москву, я заглянул к писателю Леониду Зорину, с которым много лет назад познакомился в Одессе. Он, помню, туда приезжал на премьеру своей «Театральной фантазии», блестяще поставленной молодым одесским режиссером Олегом Сташкевичем.

В тот момент в гостях у Леонида Генриховича был достаточно известный московский критик Н. (почему я не хочу называть его фамилию, вы поймете чуть ниже). Хозяин со словами «Вам это тоже будет интересно» пригласил и меня посидеть с ними в кабинете. Я слушал их беседу, в которой речь шла, как я понял, о новых журнальных публикациях. Дождавшись паузы и испросив разрешения хозяина, я спросил у критика:

— Простите, что я не по теме, но вот у меня такой вопрос. Некоторое время назад вышел четырехтомник Жванецкого…

— Да-да, — живо откликнулся гость, — я видел!

—Так не могли бы вы мне ответить, почему на это событие (а я уверен, что это действительно событие) никто из литературных критиков так и не откликнулся?

Критик, коротко взглянул на Зорина и, как бы изначально беря его в союзники, ответил:

— А пусть он сначала роман напишет!..

Через некоторое время, уже дома в Одессе, перечитывая в девятом томе Бунина эссе «О Чехове», я наткнулся на сетование Антона Павловича в связи с нападками на него репортеров: «Требовали, чтобы я писал роман, иначе и писателем нельзя называться!..»

Если это совпадение кажется вам недостаточным для объяснения, почему я решил не называть имя критика, то вот вам еще деталь. Через какое-то время после эпизода в кабинете у Зорина в одном из толстых журналов я обнаружил роман, написанный этим самым критиком Н. Видит бог, я пытался прочесть хотя бы несколько страниц, но понял, что для меня это слишком большое испытание…

 Так кто же он все-таки — этот загадочный, невероятный Михаил Жванецкий? Писатель? Эстрадный автор? Автор-исполнитель? Артист?

И тут мне на память приходит еще одно воспоминание.

В 1964 году я первый и единственный раз в жизни слушал, что называется, вживую Окуджаву. Это было, помнится, в Одесском Доме актера. Он пел «Полночный троллейбус», «Бумажного солдатика», «В Барабанном переулке»… Он разбудил мою душу, он повернул мою жизнь.

Что на меня тогда так подействовало? Стихи? Мелодия? Внешность автора? Его голос? По отдельности ни то, ни другое. Я воспринимал все вместе: передо мной был просто Человек, Поющий Свои Стихи.

И вот, прислушиваясь все эти годы к спорам о том, поэт Владимир Высоцкий или не поэт, настоящий ли писатель Михаил Жванецкий или просто эстрадный автор, и в каком качестве Окуджава все-таки значительнее — как поэт или как исполнитель своих песен, я отчетливо чувствовал: тут что-то не то. Принцип какой-то неверный, подход изначально ложный. Тут, мне кажется, мы имеем дело с каким-то новым жанром, в попытках понять который обычные исследовательские методы и приемы не годятся. Тут должны быть найдены какие-то совсем другие подходы, выработаны свои критерии, использован особый инструментарий.

Я достаточно хорошо знаю творчество Жванецкого, много раз слушал его со сцены, иногда был среди тех немногих счастливцев, кому он читал свои вещи впервые, и уверен: сказать про Жванецкого, что он просто писатель, это ничего не сказать. Равно как нельзя считать его всего лишь автором-исполнителем. Тут, как и в случае с Высоцким и Окуджавой, мы имеем дело с неким уникальным литературно-сценическим явлением, которое нужно судить по отличным от просто литературных или просто сценических законам. Автор На Сцене…

 Недавно, кстати, я нашел подтверждение этой простой мысли и у самого Высоцкого. Вот фрагмент из уникального (чуть ли не последнего) интервью Владимира Высоцкого, которое он дал Пятигорской студии телевидения.

На вопрос журналиста, кем по преимуществу он себя ощущает, Высоцкий, которому было как раз важно, чтобы его считали поэтом, ответил:

Я себя считаю тем, кто я есть. Я думаю, сочетание тех жан­ров и элементов искусства, которыми я занимаюсь и пытаюсь сделать из них синтез, — может, это даже какой-то новый вид искусства. Не было же магнитофонов в XIX веке, была только бумага, теперь появились магнитофоны и видеомагнитофоны. Вы спросили: кем я себя больше считаю — поэтом, композитором, актером? Вот я не могу вам впрямую ответить на этот вопрос. Может быть, все вместе это будет называться каким-то одним словом в будущем, и тогда я вам скажу: «Я себя счи­таю вот этим-то». Такого слова пока нет… [1]

 При этом известно, что для Владимира Высоцкого было как раз важно, чтобы его считали именно поэтом. И именно потому, что вида искусства, в котором он был безусловно гениален, формально не существовало. То есть творчество его было, так сказать, нелигитимным не только из-за остроты и непривычности его песен, но и из-за неканоничности жанра. Оно не было узаконено официально. А он чувствовал свою силу, знал себе истинную цену и не мог не ощущать дискомфорта от своего отдельного существования.

 Позволю себе вообще крамольную мысль. Мне кажется, что поэтическое и исполнительское мастерство Беллы Ахмадулиной (счастливцы слышали, какое фантастическое впечатление производило ее чтение со сцены) тоже в какой-то степени можно отнести к этому, недостаточно изученному пока, жанру. Во всяком случае, в те годы, когда она активно выступала. Это, пожалуй, что-то близкое к гениальному театру, спектакли которого существуют только один раз — здесь и сейчас — и поэтому неповторимы.

 Все это, конечно, справедливо лишь в том случае, если все составляющие рассматриваемого феномена гармоничны и масштабны. Автор должен быть крупной личностью, Автором с большой буквы. В этом случае между ним и сидящими в зале зрителями возникает какое-то поле, натягивается взаимосвязующая нить доверия.

И пусть многие тексты, прочитанные глазами, не производят сильного впечатления, — в авторском исполнении это дает художественный эффект, соизмеримый с самыми сильными впечатлениями от других, более традиционных видов искусства.

 Я вообще подозреваю, что многие поэтические тексты при чтении глазами могут и не соответствовать канонам поэзии (будучи при этом с точки зрения литературной техники безукоризненными). Но при исполнении автором со сцены эти же тексты вдруг обнаруживают такой поэтический заряд, которого в них никто из так называемых специалистов-стиховедов и не подозревал. Нет, нет, конечно, совсем не вдруг, а именно потому, что их исполняет (поет, читает, произносит) именно Автор с его неповторимой манерой и интонацией.

Другими словами, аура искусства, художественная субстанция, которая в традиционной поэзии действует на читателя независимо от присутствия поэта, здесь, в нашем жанре, возникает именно в момент выступления автора перед зрителями, которые в данном случае абсолютно необходимы…

 Так вот, я считаю, что Михаила Жванецкого вполне можно считать поэтом. О чем даже написал еще лет тридцать назад. Привожу этот текст полностью…

 Поэт
О Михаиле Жванецком

 Да, он не пишет стихов. Ни в рифму, ни белых. И проза у него не ритмизована. Но тем не менее он — поэт!

Он пишет как бы вслух, у него идеальная связь между голосом и рукой.

«Поэзия — скоропись духа» — эти слова имеют прямое отношение к нему. Причем не только в метафорическом смысле. Я знаю его почерк — разнонаклонный, стремительный, убегающий за край листа. Думаю, если он и переписывает, переделывает свои вещи, то лишь тогда, когда скорость написания становится меньше скорости произнесения... Вот-вот! Он пишет с той же скоростью, что и говорит, а когда делает это медленнее, тогда приходится исправлять...

В его стихах нельзя переставлять слова, любое отклонение от текста — катастрофа! Как в стихах. Это ощущается такой же грубой неправильностью, как если бы, скажем, сделать ошибку, читая известное всем стихотворение.

Все, что он пишет, льется из глубины его души, как сплошной лирический монолог. Степень откровенности предельная, как у поэта.

Даже если монолог этот не от первого лица, все равно в нем то, что есть в его душе. Вспомним пушкинское «Пока не требует поэта...»

В его вещах слышна его интонация. Как у больших поэтов — единственная, искренняя. У непоэтов, пишущих стихи, интонация тоже слышна, но она фальшива...

Когда я читаю некоторые стихи Лермонтова, мне иногда чудится, что я слышу его голос. Голос, который я никогда не слышал.

Так я услышал голос Твардовского в его стихах и был поражен, когда он — клянусь! — совпал с его настоящим голосом, услышанным мною впервые по радио.

Я думаю, что наш поэт тоже сохранит свой голос в своих стихах, хотя двадцатый век дает возможность сделать это впрямую: пластинка, магнитофонная запись, видеозапись.

Говорят, что удовольствие, испытываемое при чтении монологов Жванецкого, объясняется тем, что у нас на слуху его голос. Уверен, что это не так… не совсем так. Интонация — в его вещах. И существует уже независимо от него.

Интонация, тон. Он — гений интонации, и это тоже качество подлинного поэта.

Он читает свои вещи потрясающе, причем специальных приемов и эффектов вроде бы нет. Почти нет. Есть только голос и задача — донести мысль, чувство.

Кстати, эта задача правомерна лишь тогда, когда поэту есть что сказать, когда скрывать нечего.

Он — наш поэт — живой, грешный, мучающийся человек, который тоже вслед за Пушкиным мог бы сказать: «И с отвращением читая жизнь мою...» И он выворачивает свою душу наизнанку, и казнит себя, и ловит себя на слабостях.

Так проявляется, проступает совесть.

И это свойство тоже, прежде всего поэтическое.

Он светел, наш поэт, у него дарование пушкинского направления. И не случайно он дружит с человеком, который знает Пушкина, как Бог, и для которого Пушкин — Бог (Андрей Битов).

Что ж, видимо, не случайно именно Пушкин сопровождает эти заметки.

Как-то наш поэт прочел миниатюру о девушке, запорошенной снегом, и о поцелуе.

Я тут же вспомнил Пушкина:

Как жарко поцелуй пылает на морозе,

Как дева русская свежа в пыли снегов!..

Возможно, он этих стихов и не читал.

Он проверяет звучание своих вещей на слух, читает друзьям, знакомым, незнакомым — кому угодно! — он должен прежде всего сам услышать.

И опять параллель — из Давида Самойлова:

Кому б прочесть — Анисье иль Настасье?

Ей-богу, Пушкин, все равно кому!

Он лирик, наш поэт, множество его стихов посвящено женщинам, они его вдохновляют неизменно, они ему нужны, без них он не может.

Но он хочет, чтобы они видели в нем не только поэта, и мучается, если не видят.

Он выступает с эстрады и завораживает зал своими стихами и, как большой поэт, читает их лучше всех — чтецов, актеров, друзей. Так читали Пушкин, Блок, Пастернак.

В нем есть детскость, незащищенность, ранимость. И это тоже черты поэта.

Но он по-пушкински разумен, прост, точен в делах, в его поведении нет странностей, которые почему-то принято считать естественными для гениев.

Он насквозь ироничен, самоироничен. Этим он защищается от ужаса жизни и смерти. И это тоже черта поэта.

Он гений общения, он мгновенно чувствует атмосферу зала ли, компании ли — неважно — и тут же становится их центром, все нити протягиваются к нему.

Но, выходя на сцену, к микрофону, он не делает явных попыток приладиться к публике — он начинает с места в карьер. И после первой же фразы зал принадлежит ему — настолько твердо и искренне звучит эта фраза.

Он не очень любит разговаривать со сцены и очень любит — в компании. Он всегда очень остроумен, хотя иногда слишком простодушен. До наивности. Но его самоирония и откровенность обезоруживают.

Он любит быть один, но недолго, он рвется к общению, но оно ему быстро надоедает. Он сомневается в себе, в своем таланте, в его силе — и это тоже черта поэта.

Да, он светлый поэт, в его стихах нет безысходности, они полны надежды и жизни, полны солнца. Того самого южного солнца, которое поделилось с ним когда-то, давным-давно, в самом раннем детстве, этим своим светом и теплом. Причем так щедро, что он легко может делиться этим солнцем с другими.

Что он, к счастью, и делает... [2]

***

 Когда-то в Древней Греции существовала традиция: авторов пьес, вызывавших у публики слезы дешевыми приемами, другими словами, спекулировавших на человеческих чувствах, подвергали остракизму, то есть попросту изгоняли из страны. Насчет пользующихся такими же приемами древнегреческих авторов комедий в истории Эллады почему-то не сказано ничего…Что же касается нашего времени, то авторов и актеров, выжимающих смех из публики любой ценой, не то что не осуждают, а даже наоборот, всячески приветствуют. Не буду перечислять эти навязшие в зубах фамилии и теле- и радиопередачи (их и так все знают), скажу только, что из-за них такое жизненно важное для человека понятие как юмор стало синонимом пошлости, а слово «юморист» приобрело пренебрежительный, даже слегка оскорбительный оттенок.

На этом фоне отдельной недосягаемой вершиной высится творчество Михаила Жванецкого. Впрочем, оно, я уверен, высилось бы и без подобного фона, настолько он сам по себе неповторим и уникален.

 Его невероятный, феноменальный успех у публики в течение более чем сорока лет, практически без всяких перерывов, уже сам по себе достоин книги Гиннеса. Но дело в том, что это не тот успех, которого добиваются любой ценой, для достижения которого все средства хороши. У Жванецкого успех полноценный, успех по гамбургскому счету. Причем ему для этого не нужно было меняться, придумывать новые формы для выступлений, — нет, он все годы остается неизменным: портфель, в нем тексты, в руке несколько страниц, энергичный взмах руки и — главное — неповторимая, только одному ему присущая интонация, которую ни с чьей не спутаешь. Сначала на магнитофонных лентах, потом по радио, наконец, по телевидению, и все эти годы со сцен переполненных концертных залов звучит этот неповторимый, мгновенно узнаваемый голос со всеми его невероятными оттенками и нюансами.

Да, он тот же, что и раньше, лишь портфель заметно потерся да воротник рубашки уже не зажат галстуком или (реже) бабочкой, а свободно расстегнут. И тексты, тексты, новые, каждый раз неожиданные, суперактуальные, парадоксальные — уверен, мало кто из выступавших когда бы то ни было авторов и артистов так часто обновляет репертуар…

 А теперь попробую поговорить именно об этих текстах, которые в авторском исполнении звучат наиболее адекватно и убедительно.

Но еще два слова отступления.

Жванецкого исполнять трудно. Многие актеры пробовали включать его тексты в свой репертуар, но успеха добивались единицы. Конечно, прежде всего это феноменальные одесситы Роман Карцев и Виктор Ильченко, которые в своих многочисленных спектаклях и эстрадных программах исполнили множество миниатюр и монологов Жванецкого. Это Сергей Юрский, в репертуаре которого было всего три-четыре текста Жванецкого, но я сам был свидетелем его потрясающего успеха. Ну и, конечно, это Аркадий Райкин, который исполнял и целую программу, написанную для его театра Жванецким, и отдельные его монологи; все, конечно, помнят и знаменитое «В греческом зале…», и «Юзика», и «Дефицит». Исполняла Жванецкого и Любовь Полищук, причем специально написанные для нее вещи. Вот, пожалуй, и все. И параллельно с этими замечательными актерами, он читал свои тексты сам…

 А вот теперь о них, об этих загадочных текстах Жванецкого, которые улеглись уже в пять вышедших томов и, кажется, скоро наберется и на шестой…

В каком же все-таки жанре пишет Жванецкий?.. Мне скажут: как в каком? — в эстрадном.

Что ж, начинал он, безусловно, с эстрады — монологи, миниатюры, скетчи. Но со временем стал преодолевать жанровые границы, смело вторгаться в другие жанры и я бы этот вопрос сформулировал иначе: в каких жанрах пишет Жванецкий?

Да эстрада, но не только. Тут еще и рассказ, и философская притча, и публицистика, и белые стихи, и эссе, и многое-многое другое, что ни в какие жанровые определения не укладывается. Такой новый жанр — «Жванецкий»…

 Я тут перед тем, как взяться за эти заметки, перечитал его четырехтомник. А когда вышел пятый том, то проштудировал и его. И не только для того, чтобы обновить в памяти какие-то вещи. Я попытался систематизировать тексты Жванецкого, сгруппировать их по каким-то признакам. Увы, эта работа оказалась мне не под силу. Таким делом должны заниматься специалисты. Я представляю себе целый институт, занимающийся творчеством Жванецкого, такой Институт Жванецкого.

Попробую хотя бы коснуться того, чем сам много лет пытаюсь заниматься — собственно юмора.

Так вот, Жванецкий виртуозно пользуется всеми способами создания смешного: тут и абсурд, и гротеск, и парадокс, и комедия положений, и игра слов. При этом каламбуры очень редки. Вот что он сам об этом сказал:

«Талант в юморе — мыслить парадоксами, говорить необычайные слова, расставлять их в непривычном порядке, касаться самой тонкой субстанции в человеке — его настроения».[3]

Но главное — Жванецкий мастерски строит фразу, рождает афоризмы, пишет ими. Вот несколько примеров. Причем фразы эти существуют не отдельно (хотя такие у него тоже есть), а внутри текстов…

 То, о чем молчишь, начинает само о себе кричать.

 Страны стали соперничать не силой, что приветствуется только между хулиганами, а умом, что не так интересно. 

Меня всегда интересовало, почему плохой язык, скверная дикция, отсутствие мыслей вызывают такое большое желание встретиться с аудиторией.

 Граждане, выпьем за медленное течение быстротекущей жизни…

 Старость — как электричка: вот она еще там — и вот она уже здесь.

 Дураком быть не стыдно. Стыдно быть счастливым от этого.

 Хмурость и мрачность свидетельствуют о надежде, овладевшей массами. В то время как веселье и хохот сообщают нам, что такой надежды больше нет.

 Откуда взяться профессионалам, если столько лет мы растили самодеятельность?

 Она не сдержала себя, открыла прелестный ротик — и испортила прекрасную фигурку и дорогой купальник.

История России — борьба невежества с несправедливостью.

Зазнайство при таланте невозможно, оно наступает после.

Он сам о себе все написал. Вот, к примеру…

Мой юмор всегда был одинаковым. Он меня тянул, как собака тянет хозяина. И может быть, мы чем-то приближали сегодняшнее время, а может, случайно попали в него.

Настоящий сатирик, как пономарь, ударил в колокол и ушел спать во время наводнения. Его дело — предупредить. А спасателей — спасать.

Для меня две оценки работы на эстраде или театре — успех или провал. Шутки бывают дешевые, успех — нет.

Критиковать нашу жизнь может только человек слабого ума. Настолько все ясно.

Гениальные произведения — такие же создания Бога, как птицы и животные, и непоявление их оставляет это место пустым.

Что делать? Поднимать всех до уровня интеллигентного человека, конечно, сложно. Гораздо легче его стащить вниз.

Хочу напомнить: я не специалист, я всего лишь читатель и слушатель Жванецкого и просто хочу поделиться какими-то своими частными мыслями и соображениями. Здесь, как вы заметили, нет связного сюжета, тем более сквозного исследования, просто какие-то отдельные мысли и соображения, возникшие у меня в разное время.

 Продолжаю…

В последние годы на телеканале «Россия» с огромным успехом идет передача «Дежурный по стране». Главный герой в ней — Жванецкий. Постепенно эта передача приобрела наиболее удобную для него форму: обязательно зрители, обязательно чтение текстов и только после того, как контакт налажен, успех налицо, идут остроумнейшие ответы на вопросы ведущего передачи Андрея Максимова и телезрителей, блестящие импровизации — и вновь чтение текстов, как бы уже отталкиваясь от вопросов. Это я опять к тому, что Жванецкий блестящ и наиболее удачен, когда он в своей стихии. Форма ее, этой передачи, благодаря его требовательности и авторитету, а также уму и деликатности ведущего, оптимальна для маэстро. Отсюда и удивительное ощущение его естественности и легкости, глаза сверкают, ум искрится, парадоксы и образы рождаются сами собой…

 Нужно сказать, что до передачи «Дежурный по стране» была у М. М. и другая телевизионная попытка. Года три назад вышло несколько выпусков передачи «Простые вещи» с Вадимом Жуком в качестве ведущего. Было отчетливо видно, что ее форма — беседа вдвоем, без зрителя — сковывает Жванецкого, что без живой реакции публики ему трудно думать и импровизировать; не было той атмосферы легкости и доверия, в которой он привык выступать. Но все-таки его мощь и мудрость проявлялись и там.

В газете «Известия» несколько номеров подряд публиковались фрагменты этих телевизионных откровений Михал Михалыча. На разные темы.

Приведу некоторые из них.

Так говорил Жванецкий
О разном

 …Я за то, чтобы врачам платили. И платить должны мы, если у нас есть возможность. Но платить, конечно, после. Потому что свою работу они должны сделать. За деньги, конечно, не сделаешь. Сделаешь только из милосердия. А потом ты за это получишь. Как я сажусь писать? Я же, конечно, небесплатно хочу писать. Но я пишу из удовольствия. А потом, как Александр Сергеевич, буду бродить и предлагать: «Кто купит, кто купит…». Так и врач должен лечить — в хорошем состоянии и из удовольствия быть милосердным.

 …Что, ты скажешь: умная кошка, глупая кошка… Когда очарование в каждом движении, в хвосте, в лапке, в том, как ложится, как поднимается, как спрыгивает с окна… Глупая или умная! Да не все ли равно?! — скажешь ты.

 …Что могло быть лучше, чем протирать оптику? Что могло быть лучше, чем получать спирт для протирания чего-нибудь? Это же изумительно — протирать изнутри всю кабину. Или всю подводную лодку. А на санэпидстанции — какое счастье… С бидоном спирта — куда хочешь. Пол-литра была настоящая валюта…. Пять бутылок — тебе ворота починят. Это такой курс был. Шесть бутылок — крыша. Восемь — от туберкулеза излечат. Это была очень конвертируемая вещь.

 …Мы всю жизнь были не хозяевами земли, а хозяева на земле. Так нас называли. Хозяин на земле. Хозяин у станка. Хозяин возле дома. Такой был хозяин у нас. Он никогда ничего не имел. Он не имел собственности. Как вы хотите удержать людей в этой стране?

 …Почему воровство в этой стране так выросло? Потому что мы никогда не знаем: мы воруем или забираем свое. У государства украсть — это ж святое дело. Это может быть и мое. Я же работал всю жизнь, что-то заработал кроме рецептов…

 …Дурак — это человек без чувства юмора. Ты удачно сказал — все расхохотались, а один сидит и наливается кровью.

 …Я всегда понимал, выходя от дурака, что дурак — я.

 ...Я так соскучился по хорошим новостям, что я их вырабатываю сам. Я говорю: помоги людям, хотя бы своим оптимизмом.

 ...Я буду говорить много тупого, но я не подписывался говорить в каждой передаче умные вещи. Ну не подписывался. Но общее впечатление ума должно быть. А глупости входят в этот раздел. Сюда входят глупости, чушь, неудачные шутки, которые окружены общим названием «умный человек».

 ...У нас когда нехватка слов, то происходят все эти разговоры типа...

Типа, по жизни, блин... Типа красота. Это все было типа опера... Ну, я типа пел...

 О возрасте

 ...Почему мне иногда говорят, что я невнимательно слушаю вашу мысль? Потому что боюсь пропустить свою.

 ...Почему в позднем времени у меня появляется темперамент? От состояния склероза. Появляется, чтоб не забыть, чтоб не забыть, чтобы не забыть...

 ...В чем примета позднего времени? В боязни. Чтобы не опоздать к поезду, выезжаю за час. Это опыт. Меня всегда спрашивали: это опыт или ум? Соединение опыта с умом порождает такие скверные вещи, как выезд задолго. Потом отход ко сну — как отъезд в другой город! Все ты раскладываешь на тумбочке. Ты все стараешься взять и ничего не забыть. Ты действуешь по списку, по пунктам...

...Молодежи пожелаю не бояться стареть.

...Во-первых, не дети — наше будущее, а старики — наше будущее. Мы их видим, они ходят по улицам. Вот это наше будущее. Вот я сижу. Я не скажу, что я старик. Но то, что я чье-то будущее, это факт. Причем неплохое будущее. Так что присматривайтесь.

...Мне нравится тот возраст, который у меня сейчас. Мне молодость моя нравилась меньше. Она была, простите, глуповата.

...Сначала вы берете детей за руку, потом они вас берут за руку.

Возьмите свое будущее за руку и помогите ему перейти на другую сторону улицы…

О ненормативной лексике

 Я еще несколько лет назад удивлялся. Группа образованных журналистов пыталась издать газету, написанную матом. Печатать непечатный мат. Почему печатать мат можно, а учить детей мату нельзя? Где же логика?..

 ...Я считаю, вот я считаю, что мат от темноты душевной, от нехватки слов, от обычной нехватки слов... От неясной злости. От попытки усилить впечатление... Усилить впечатление от сказанного.

 Не хватает слов, а когда не хватает слов, то кончается все матом.

 ...Что скажет мать? Вот старенькая мама. Мат — это хорошо, мама?

Спроси у нее. Она скажет: плохо. Мамы, они не разбираются в этой жизни, они не знают, куда пойти, не знают, как эту рекламу воспринимать. Но они знают твердо, что мат — это плохо…

 ...Если за соседним столиком начинается мат, есть у тебя ощущение, что тебе сейчас набьют морду, через минуту-другую? Раз пошел мат, а я еще с девушкой... Ну, сейчас начнется, сейчас начнется. Начинаешь собираться куда-то, начинаешь быстро покидать поле битвы...

 ...Нехватка слов кончается мордобоем.

 ...А слово «траханье»?! Ну если вы не любите, ну это и есть траханье. Я вообще-то не возражаю. Если этот процесс напоминает это слово, то трахнул и пошел без всякого впечатления. Если ты девица, это слово поддержишь, то я трахну и вызову такси…

 ...Я знаю: некоторые мои друзья, художественные руководители театров, говорят матом... Иногда бывает ничего. Иногда бывает такой бархатистый мат. У Шуры Ширвиндта бывает неплохой…

 ...Даже уголовные люди... они при детях и женщинах бывает что стесняются.

 ...Наш человек в массе своей слово «нежный» не употребляет.

...Наш человек не знает слово «любовь». Он, может быть, один раз перед свадьбой скажет его, а потом...

 ...Один немецкий режиссер объяснил, почему немцы начали войну. Потому что у них мата не было. Не во что было пар выпускать.

 ...Наш человек владеет двумя языками — родным и матерным. Маловато. Надо и третий выучить… [4]

 И еще один текст Жванецкого. Правда, уже из другой газеты — «Московские новости».

Кстати, можете в очередной раз проверить, как Жванецкий воспринимается не на слух, а в чтении. Да, мы помним его интонацию. Но я уверен, что она присутствует в этом тексте уже как бы независимо от автора.

 Как лучше пошутить

Наконец-то знаменитый сатирик решил поделиться секретом успеха у публики.

 — Михал Михалыч, научите меня шутить. Ну, хотя бы в компании. Дома я обойдусь.

— Ну, значит так. Для этого должно быть хорошее настроение. Для хорошего настроения необходимо ну, чтоб здоровье там было нормальное, чтоб в семье было все в порядке или чтоб кто-то пошутил до того, как вы вышли из дому. Или чтоб в стране все было хорошо. В общем, надо прийти в хорошем настроении. Можно выпить чуть-чуть, но не добавлять. Выпить, чтоб пошло. В принципе хорошо, если идет с утра. Тогда где бы ты ни оказался, будет идти и идти. Вот хорошее настроение — это раз. Да, чтоб компания была с юмором. Чтоб было кому смеяться. Об этом нужно позаботиться заранее. И чтоб у вас уже был какой-то авторитет. Либо, чтобы первая шутка была удачной. Для этого нужно хорошее настроение, т.е. чтоб со здоровьем было хорошо, в семье было хорошо, в стране было хорошо и чтоб пошло с утра. С утра — это очень важно, чтоб к вечеру быть в хорошем настроении.

Да. Шутка должна родиться тут же. Чтоб не была видна работа ума. Работа ума убивает компанию. Работа пусть будет видна у стоматолога. В ответ на вашу шутку. Ваша шутка произнесена сразу и тихо. Без обдумывания. Шутите тихо. Чтобы все обратили внимание, должно быть плохо слышно. Но кто-то рядом с вами должен громко захохотать, просто обязан. Ну как этого добиться, я уже говорил: у вас должно быть хорошее настроение, для этого должно в семье быть хорошо, в стране быть хорошо, в городе не так все плохо, день — ясным, море — теплым, встречные — не хамы, милиция — не жлобы, желудок с утра молчит. Газеты не пришли. И с утра пошло. Вы это уже проверяли в потном автобусе. Там уже кто-то вас пнул, чтоб вы не отвлекали его от давки. Вечером, когда возле вас кто-то громко захохочет. Он будет привлекать внимание. Чем вы тише говорите, тем он громче хохочет. У вас теперь нет забот привлекать всеобщее внимание. Он все сделает сам. Ничто не вызывает такую зависть, как хохот. Ну может деньги. Да, деньги. Когда у вас есть деньги, вашим шуткам улыбаются все. Когда же у вас много денег, вашим шуткам все смеются. Но деньги вызывают смех одобрительный, заискивающий, смех одалживающий или просто любящий смех. Но не хохот.

Хохот обижает мецената. Он понимает, что не заслужил такого, и ему чудится издевка. И все, денег нет. Хотя хохот есть. Хороший смех вызывает хорошая шутка. Долгий смех вызывает хорошая и веселая шутка. А нарастающий до визга, до слез, до «у меня плохо с сердцем» — шутка, развивающаяся по спирали. Для этого у вас должно быть очень хорошее настроение. Ну т.е. в стране все хорошо, в городе все хорошо, в трамвае все хорошо, дома все хорошо, на душе все хорошо, а со здоровьем не просто хорошо, а очень хорошо, и коньяк должен быть хорошим, и жизнь интересной, потому что хохот нарастающий, визгливый до самых «не могу» вызывает уже не шутка, а ваша жизнь, заканчивающаяся шуткой. Если вы хотите вызвать хохот с визгом, вы должны рассказать о себе. Тогда возле вас двое-трое будут падать, визжать, сгибаться, просить вас перестать. Тут уже все не выдержат... Кроме того, кто шутил до вас — теперь это наш враг. Он будет держаться до последнего. Он будет сидеть спиной и шепотом спрашивать: «Что он сказал?» Но когда он развернется — все, ваша взяла. На его печальном лице вы прочтете вот эти слова: «Я не могу». Шутите дальше. Вы должны сломить его. Нет-нет, вашей шутке он не засмеется. Его сломит хохот вокруг. Хохочут все, а он один печален. Вот тут все скажут — он идиот. У него нет юмора. Это у того, кто веселил всех годами.

Тут ваша взяла окончательно. Теперь шутить годами придется вам. Ну, для этого, как я уже говорил, надо всегда иметь интересную жизнь, быть в хорошем настроении, надо чтоб всегда шло с утра, чтоб всегда собирались люди с юмором и чтоб у вас всегда было прекрасное настроение. Для этого должно быть все хорошо в стране. Инфляции нет. Случай холеры единичный, т.е. ниоткуда не заразился и никого не заразил. Жена, которая пришла утром, заявила, что поняла, как любит вас, и лучшего мужчины, чем вы, все-таки нет... Да, чуть не забыл. Дома не шутят. Настоящий шутник — шутит на стороне. Дома он борется за существование. Любая шутка и одинокое веселье мужа указывает на наличие любовницы. Отсюда скандалы, слежка и испорченное настроение, а для вас, как шутника, это опаснее всего. [5]

***

 Серьезных статей о творчестве Жванецкого в советские времена не писали. Причины понятны: его искусство и искусство его феноменального театра с Романом Карцевым и Виктором Ильченко практически все доперестроечные десятилетия было полуподпольным. Удивительно другое. И в первые годы перестройки, когда стало все можно, серьезных попыток разобраться в феномене Жванецкого и его театра тоже не предпринималось. Об одной из причин этого я уже выше писал: видимо привычные литературные и театральные мерки тут не срабатывали. Но постепенно, особенно после выхода из печати знаменитого четырехтомника, ситуация несколько изменилась. О Жванецком стали писать серьезные исследователи. (Даже, кажется, и упомянутый в начале моих заметок критик Н.)

Я попытался собрать наиболее интересные (на мой взгляд, конечно) статьи и отклики о нем, фрагменты из которых и предлагаю здесь вниманию читателей.

Начну же с работы ленинградского критика Евгения Колмановского (чуть ли не единственной, появившейся еще в советские времена), уже одно название которой — «Синтаксис остроумия» — свидетельствовало о серьезном подходе и глубоком понимании автором такого литературно-эстрадно-театрального явления, как Жванецкий.

 Евгений Калмановский
Из статьи «СИНТАКСИС ОСТРОУМИЯ»

 …Границы эстрады Жванецкий нарушил или, если угодно, расширил.

В чем же тут соль?

Сильнейшее впечатление всегда вызывает схождение в искусстве двух отдаленных друг от друга начал, встреча противоположностей: таких, как смех — и слезы, восторг — и ирония, боль — и озорство…

У Жванецкого тоже встречаются крайности. Скажем, с одного края — заурядные дела квартирные и служебные, каждодневная халтура, вранье, кривлянье, очереди, пьяные. Он распрекрасно все это знает. До мельчайших мелочей. В одном из монологов заходит, например, речь об утраченном времени: «Я — часто стоял в очередях, я смотрел на лица, на которых отражалось только ожидание... Два с половиной года я провел в столовых в ожидании блюд, два года в ожидании расчета. Год ждал в парикмахерской. Два года искал такси. Три года валялся на чемоданах в вестибюле гостиницы и смотрел собачьими глазами на администратора...»

Этот человек, этот автор (можно ли сказать — писатель? Ведь Жванецкий скорей писатель-говоритель) не просто выхватывает из быта тему, сюжет, общий ход. Он разбирает все по косточкам, дорожит верностью наблюдений над буднями. Это — с одного края.

А с другого? Смотрите, слушайте, какая тут во всем необычная мера, необщая чувствительность. Чем дальше, чем больше работает Жванецкий, тем меньше интересны ему сами по себе комические находки в обиходе, свеженький поворот темы. У Жванецкого, как у всякого настоящего литератора, есть то, что называют «тканью». Сочинения его сотканы искусно и строго — при всей их неимоверной смехоте и опущенности в точнейший быт. Сотканы они с естественностью не будничного, иного дыхания.

<…> Дальнейшие соображения о нашем предмете приходится начать с широко известного противопоставления остроумия и острословия.

Так вот — остроумие есть жизнь ума, всей духовной природы человека, который склонен шутить. И тем отличается от острословия, которое представляет собой передвигание слов, игру в слова-кубики, слова-кирпичики.

Поскольку Жванецкий — остроумец, то для него вся жизнь особым образом проявляется и переливается, Не в темах, а в отношении, подходе ко всему на свете надо искать его основные качества.

<…>Отсюда и удивительный ритм его рассказов. Не только отличная спортивная форма с точным чувством любой секунды — такое в конце концов может выработать в себе и аккуратный ремесленник-острослов. Нет, ритм — это дыхание, пульс прозы, количество и разнообразие реакций в единицу времени, насыщенность внутренним движением. Какая у Жванецкого неспокойная проза! Словно неравного объема словесные льдинки подталкивают друг друга, затирают, напирают, громоздятся — что-то их гонит, торопит: «Разве чего-то не хватает? Всего хватает — нас много. Нам как-то надо прекратить... Не смотри на нее... Не обращай... Иди мимо... Царь природы. Царей вон сколько — природы не осталось. Не заговаривай с ней, пусть идет... Не отвечай ему...»

И там, где нет таких прямых обращений к кому-либо, там тоже все прослоено как бы предощущением возможных откликов, отзывов, восприятий и воздействий. Это ли не остроумие, не острый ум, который замечает, видит, предвидит! Расчет на собеседника, на мгновенность взаимопонимания приговаривает Жванецкого к краткости, не дает ему продлевать свою речь…[6]

 Валентина Серикова
Из статьи «КАРУЗО ЮМОРА»

 …На вопрос: «слушать или читать Жванецкого?» можно отвечать по-разному, в зависимости от желаемого результата. Но при этом иметь в виду, что книга по-прежнему единственное, что можно посоветовать тому, кто хочет получить подлинное знание и найти умную мысль. Чтобы доказать, что телевидение и Интернет для этой цели не годятся, дискуссия, очевидно, не потребуется. На виртуальном блошином рынке net порой можно найти что-то ценное, но для этого надо потратить бездну времени и перевернуть горы барахла. Пялиться с той же целью телевизор — занятие еще более бессмысленное. Поэтому книга — самый прямой и интересный путь к знанию и мудрости. А если это книга Жванецкого, то это еще и веселый путь… [7]

 Из послесловия в книге Михаила Жванецкого «МОЙ ПОРТФЕЛЬ»

 …Конечно, юмор самая манкая и притягательная грань таланта Жванецкого, но он только форма для содержания. Его смех — покрова вечных вопросов и горьких истин, над которыми человек обязан заду­мываться, раз он пришел в этот мир. Отдаваясь власти сиюминутных соблазнов и покоряясь игу су­еты, мы норовим пропустить трудный урок их по­стижения. И будто чувствуя наперед эту общую слабость, нам назначили Жванецкого, как каприз­ным детям прописывают лекарство в цветной сла­дкой оболочке. Юмор демократичен по своей приро­де, в любой среде он имеет «допуск №1». А смех Жва­нецкого обладает исключительной созидательной силой. Он не унижает, но очищает накипь с глав­ных органов человека — органов чувств. Мы отдаем­ся ему доверчиво и с удовольствием, хохочем заливис­то и от души, ощущая с последним всхлипом, что она стала местом удивительного преображения — звонкого смеха в беззвучный плач, который отзыва­ется из нутра эхом светлой пронзительной грусти и заставляет думать и размышлять… [8]

***

 Андрей Немзер
Из отклика «ЧЕТЫРЕХТОМНЫЙ ТОСТ»

 …Когда-нибудь Жванецкого издадут в томах эдак в двадцати. Или тридцати. Причем на одну книгу текстов будет приходиться пять томов комментария. В крайнем случае, три-четыре.

Дотошные историки растолкуют беспамятным потомкам все реалии. Про дефицит объяснят и про ограничение потребностей. Про тупого доцента. (К тому времени либо звание сие упразднят, либо все доценты «вострыми» станут) Про цену раков — как вчера, так и сегодня. Про честного кладовщика, что отказывается пить, если искомой детали и вправду в его хозяйстве не имеется, и про доктора, который хоть не психиатр, а хирург, но шьет вполне приличные костюмы. Про бюрократию и демократию. Про колбасу и селедку, разварную картошечку и хрустящую квашеную капустку, мелкого частика (не путать с частником) и бычков в томате. Про народ и население. Про пиво. И про нее родимую. Про Россию, Украину, ихнюю заграницу и наш греческий зал.

 <…> Наверняка кто-нибудь уже сказал, что весь поздний СССР, постсоветское пространство, а равно нашу Американию с нашей же Израиловкой придумал Жванецкий. Что все мы — богатые и бедные, глупые и умные, зажатые и отвязные, жуликоватые и простодушные, наглые и застенчивые, довольные и озлобленные, сытые и алчущие духовных высот, поддающие и борющиеся за трезвость, мы, постоянно ухитряющиеся совмещать эти якобы противоречивые свойства и остающиеся собой при любой погоде, — суть персонажи Михал Михалыча… [9]

 Юрий Михайлик
Из статьи «БРОДСКИЙ И ЖВАНЕЦКИЙ»

 …Они принадлежат к тем, чья муза послушна единственному велению. Обиды не страшась, не требуя венца. И тем самым во след за Пушкиным утверждают высший нравственный императив художника, эстетические критерии которого рождаются не в отделах пропаганды, и не в диссидентских салонах.

У Иосифа Бродского была потаенная традиция — он писал себе стихи ко дню рождения. В одном из таких, как сказали бы литературоведы, программных стихотворений, он написал:

«Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя. Жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок. Позволял своим связкам все звуки помимо воя. Перешел на шепот. Теперь мне сорок».

Бродского и Жванецкого при всех различиях судеб и творческих манер, объединяет непреклонная верность принципам человеческого существования. Существования отдельного, непринадлежного. Помимо воя.

Похоже, что и Бродский, и Жванецкий — вслед за великими предшественниками, каждый по-своему, талантливо и неповторимо, занимаются главной проблемой российского общества последнего тысячелетия — изменением общественного отношения к человеческой личности. Важнее этого, на мой взгляд, нет и не будет ничего и в ближайшие столетия российской истории.

<…> Поэт Иосиф Бродский и писатель Михаил Жванецкий внесли с сферу литературной деятельности столь значительные изменения, что нынешние и грядущие коллеги вынуждены считаться с этими изменениями. Считаться — вовсе необязательно принимать. Отталкивание — тоже форма взаимодействия, распространенная в искусстве. Важно в данном случае то, что сделанное Бродским и Жванецким, уже не может быть проигнорировано никем из работающих в тех же и смежных сферах. Притяжение ли, отторжение ли — неизбежны… [10]

 Александр Архангельский
Из статьи «МИХАЛ МИХАЛЫЧ»

 …В светлые годы юности, они же темные годы застоя, нынешний сорокалетним не всегда легко было понять секрет особой феерической популярности Михаила Жванецкого у старших товарищей-шестидесятников. Ну да, конечно, не сравнить ни с кем из эстрадно-сатирических звезд: ну да, разумеется, настоящий литературный талант, помноженный на актерское мастерство; ну да, ну да, ну да. Одноко ж смотрят на него не просто как на отличного сатирика; дарование это ограничено ровно тем же, чем и усилено: социальным контекстом? Уберите магнетическую рамку брежневского застоя, выпустите этот интеллигентский юмор на рыночную волю, — и что от популярности Жванецкого останется.

Но вот рамку убрали. Юмор выпустили, волю обеспечили, и что же — в 90 годы театрализованное писательство Жванецкого лишь расцвело. Причем он не только сумел найти новую интонацию для нового времени; каким-то невероятным образом и прежние его вещи сохранили свежесть и остроту, хотя реальность по поводу которой они создавались, пошла прахом. Пришлось задуматься, а зато того ли мы его принимали?

Многие из нынешних сорокалетних думали, что Михал Михалыч — всего лишь литературный резонатор социальных процессов. Оказалось, он создатель универсальных текстовых матриц, которые можно прилагать к разным обстоятельствам без ущерба для смысла.

<…> Вот в этом и кроется главный успех Жванецкого. Жизненного. Литературного. Под видом конкретной сатиры он выдал на гора философию частной жизни в пределах общей истории. Под видом скоропортящейся эстрады предложил публике долгосрочную писательскую стратегию. Под видом своего сценического персонажа, Михал Михалыча, небольшого упитанного весельчака, обожающего собственные тексты и достающего из потертого портфельчика новыке и новые тексты, — под видом этого персонажа Жванецкий скрыл несуетливую мудрость здорового жизнеотношения… [11]

 Наталья Хаткина
Из статьи «ВОЙНА И МИР МИХАИЛА ЖВАНЕЦКОГО»

 …Я читаю собрание произведений Жванецкого, как четыре тома "Войны и мира". Только у Льва Николаевича я "войну" пропускала, а у Михаила Михайловича война как раз самое интересное. Или не так: нет четкого разграничения между войной и миром, вся жизнь — театр. Военных действий. Автор справедливо опасается, что в хохоте зрительного зала утонут разрывы мин и стоны тех, кто подорвался, и позволяет себе высказаться прямым текстом: наш человек "так помнит войну, что уже не представляет себе жизни мирной".

Среди тех, кто "в драке не выручит — в войне победит", мыкается главный герой Жванецкого — капитан Тушин. Одинокий интеллигент, ведущий свою войну на забытой всеми батарее…

 <...> В своих окопах будем читать и думать. Тормозить при чтении. Да, фраза Жванецкого стремительна и легка, она проносится в мозгу, как мотоцикл по треку: вжик — и нету! Она стрекочет, как кинолента, стремительно разворачивая перед нами сменяющиеся кадры, — и на слух едва успеваешь отследить смеховые моменты, зачем и пришел на концерт, сел к телевизору, включил "видик". Так я же и повторяю: надо читать. Потому что фраза Жванецкого стремительна и легка, но что в ней? "О жизнь моя, побудь со мной!" Легко, стремительно, характерно для него Жванецкий останавливает мгновение: "Чуть добавил майонезу и начал перемешивать деревянной ложкой. И еще. Снизу поддевал и вверх. Поливал соком образовавшимся — и еще снизу и вверх". Но даже больше справедливо восхищающего всех неторопливого и вдумчивого перемешивания мне дорога фраза, останавливающая внимание именно при чтении: "Умылся тепловатой водой под краном". Тепловатая вода в жаркий день — фу! Что в ней хорошего? Это — жизнь. Жить — хорошо. В нескольких фразах — судьба, и внешность, и отношение к жизни…

<…> Герой Жванецкого — человек под давлением. Его испытывают "высоким давлением", а он корчится, корячится (как средневековый карлик, которого для потехи королей вырастили в кувшине) и все пытается как-то распрямиться, вывернуться, уберечь свое "я", свои "честь и достоинство".

В нелепых стараниях уберечь уязвленную самооценку, в мечущемся, слабом человечке узнаем свое, себя. Гоголевское (здравствуйте, Акакий Акакиевич!) смыкается с чеховским — "раба по капле".

Многое, что осознается нами как открытия социологов, озарения философов, достижения серьезных писателей, намечено Жванецким. Или даже не намечено, а сказано вслух — отчетливо и мастерски, характерно для него! — но пропущено мимо ушей, утоплено во взрывах смеха… [12]

 Я надеюсь, что читатели не в претензии ко мне за столь пространное цитирование. Что же касается меня, то я в работе над моими заметками о Жванецком неоднократно перечитывал эти статьи и всякий раз поражался умению их авторов глубоко и компетентно писать о творчестве современного классика.

 Свои же разрозненные и непоследовательные заметки о Жванецком я на этом завершаю. Причем завершаю в глубокой уверенности, что уже кем-то пишется, а в самом недалеком будущем обязательно появится и высокопрофессиональный капитальный труд (возможно, и не один), посвященный изучению этого уникального и яркого явления отечественной культуры второй половины двадцатого и первой — двадцать первого века…

 Постскриптум

 10 февраля 2007-го года в Одессе прошёл традиционный зимний концерт Михал Михалыча Жванецкого. Прошёл он в одесском театре музыкальной комедии. Поскольку там зал на тыщу триста мест. Раньше Михал Михалыч выступал в зале украинского театра. И тот не мог всех желающих вместить. Правда, музкомедия тоже не справилась, многие не попали… Мне повезло — я получил личное приглашение.

Ну что сказать? Маэстро был в ударе. Хотя глупее фразы не придумаешь, правда? Во-первых, когда он был не в ударе? А во-вторых, сказать про Жванецкого «в ударе» — это ничего не сказать. Ну, почти ничего… Сцена и зал были одним существом — добрым, весёлым, тёплым и отзывчивым. Кстати, в последнее время Михал Михалыч просит во время своего выступления свет в зале держать включённым. Он хочет видеть тех, кто его слушает, он хочет видеть всех и обращается к каждому. Особенно к женщинам. И так было всегда. И много-много лет назад, когда он только начинал, и теперь, когда ему за семьдесят. Так же сверкают его глаза. Тот же вскинутый в знак победы кулак, та же неповторимая интонация, перед которой мало кто способен устоять.

Самоирония, обезоруживающая откровенность, острое чувство жизни, мгновенные перевоплощения. Типы, характеры. Лирика, философия, парадоксальные мысли. Притчи, эссе, верлибры, афоризмы. И тут же паузы, во время одной из которых — уморительный рассказ о встрече с Владимиром Путиным.

Больше сорока лет мы слышим этот неповторимый голос, который учит нас свободе, — а мы всё никак не научимся. Больше сорока лет нас убеждают, что жизнь сама по себе прекрасна, — а мы всё сомневаемся. Но мы готовы и дальше быть плохими учениками, только бы слышать и слышать эти виртуозные фиоритуры, только бы впитывать эту живую энергию ума и остроумия.

Да что мы! Я никогда не видел на концертах Жванецкого столько молодёжи, как в этот раз. Как они заливались смехом, как хлопали! Как восторженно откликались на нюансы и подтексты!..

И ещё. Когда Михал Михалыч объявил антракт и, собрав в портфель бумаги, уже хотел было уйти со сцены, его что-то остановило. Может быть, аплодисменты, которые не смолкали. И тут они начали вдруг нарастать. И постепенно стали напоминать сплошной шум дождя в саду за окном, который постепенно превращается в ливень…

А артист стоял и с чуть печальной улыбкой смотрел в зал, который аплодировал и был счастлив оттого, что Жванецкий ещё вернётся…

1980—2008 г.г.

 Примечания

1 «Известия», 24 января 2007

2 «Всемирные одесские новости» №1 (22). 1994

3 Все цитаты приводятся по изданию: Михаил Жванецкий. Собрание сочинений в 5 томах. М.: «Время», 2007

4 «Известия», 2001

5 «Столичные новости», 12—18 марта 2002

6 «Аврора», 1974, № 9, С.64-66.

7 «Зеркало недели», 4 июня 2005

8 «Мой портфель». К.: «Махаон-Украина», 2004

9 «Время МН», 6 марта 2001

10 Альманах «Дерибасовская — Ришельевская». Кн. 24, Одесса,2008.

11 «Известия», 30 октября 2003

12 «Московские новости»,2001